Он должен молиться пять раз в день после ритуального омовения и совершать пред-писываемые коленопреклонения, становясь на колени, кланяясь Мекке и падая ниц. Во время молитвы много раз повторяются слова "Аллах акбар" - "Бог велик".
Мусульманин должен платить очистительную пошлину, идущую на раздачу мило-стыни.
Мусульманин должен поститься во время рамадана, девятого месяца мусульманского календаря, нашего самого святого времени, ибо это было то время, когда Коран был нам ниспослан, чтобы направлять нашу жизнь. Во время рамадана ворота неба открываются и архангел Гавриил просит прощения для всех. В частности, старые люди очень, очень умо-ляют простить им грехи, ибо они те, кто раньше других будет пытаться попасть в рай. Хо-тя этого никогда не видит человеческий глаз, каждый знает, что даже деревья преклоняют колени к Мекке во время рамадана.
Весь месяц мы должны поститься в часы дневного света. День от ночи мы отличаем по нитке. Если ты можешь видеть белую нить, значит, это ночь. Если тебе видна черная нить, значит, это день.
Рамадан - это когда покупают новую одежду, стригут волосы у дяди Фарука и при-нимают ванну. Дневные часы поста большей частью проводят в мечети в молитвах. В Та-бе мы разрешаем женщинам быть в мечети, но лишь в одной стороне, сзади, и вне поля зрения мужчин. В эти часы надо полностью воздержаться от пищи, питья, курения и, хуже всего, от секса. Беременные женщины, кормилицы, совсем старые и больные, путники и маленькие дети милостью Аллаха освобождены от поста.
К концу дневных часов люди могут начать сходить с ума. Маджнун, тот дух, что де-лает безумным, во время рамадана находится в полной славе. Ослабленные голодом, жаж-дой и солнцем, люди приходят в ярость и по малейшему поводу бросаются в драку. Мой отец во время рамадана очень занят поддержанием порядка. Мошенничать с едой запре-щено. Если такого поймают, то его вместе с семьей изгоняют до следующего рамадана.
Вечерняя трапеза может длиться часами. Объедаются, пока не раздует живот и не начнется рвота. Перед самым восходом солнца совершают вторую трапезу, но люди до та-кой степени набиты вечерней едой, что утренняя становится испытанием. Все рады, когда рамадан кончается.
Для мусульман самое главное - это Сунна. Хотя Сунна формально не записана, ее нельзя отделить от Корана. Это толкование ценностей Корана на основании опыта и тра-диций. Тех, кто верит в Сунну, называют мусульманами-суннитами. В Табе все сунниты. Сунниты составляют большинство исламского мира.
Главная мусульманская секта, отличная от суннитов, носит название шиитов. Вскоре после того, как в седьмом столетии возник ислам, центр его могущества переместился из Аравийской пустыни в города. Первым центром ислама стал Дамаск, затем Багдад, Каир, а много позже - Стамбул. Халифы, главы исламского мира, происходили больше не из Мекки или Медины, а из той исламской страны, которая в данное время была самой мо-гущественной.
Шииты считали, что халиф, глава ислама, обязательно должен быть из потомков Мохаммеда и Халифа Али. Они истязали себя бичом, чтобы доказать свою набожность, иска-ли мученичества и совершали другие безумства. Нередко шииты ненавидели суннитов больше, чем неверных. Они всегда начинали мятежи. Хвала Аллаху, в Палестине было мало шиитов, но их было множество в Иране, и мы их ненавидели, не доверяли им и боя-лись их.
Однажды я набрался храбрости спросить господина Салми, настоящие ли мусульма-не шииты, алавиты, друзы и курды, и он выдавил из себя: "Ну, едва ли".
Пятый и последний столп ислама гласит, что каждый мусульманин должен раз в жизни совершить паломничество, или хадж, в Мекку. В Мекке, в святилище, называемом Кааба, находится Черный Камень. Это самое священное место в мире. Известно, что отец наш Авраам, которого все мы знаем, был мусульманином, а не евреем, и поручил своему сыну Ишмаелю основать арабскую расу. Меня назвали в честь Ишмаеля, так же как моего отца, хаджи Ибрагима, - в честь Авраама.
Кааба раньше была языческой святыней, но Мохаммед все это изменил, получив по-слание от Аллаха, и рассердился на евреев. Сначала все мусульмане поворачивались ли-цом к Иерусалиму во время молитвы. Сделав Каабу центром ислама, Мохаммед приказал всем молиться лицом к Мекке, потому что евреи не приняли его.
Последнее, что я хочу сказать об исламе, относится к джиннам и очень важно для нас. Это злые духи, способные принимать обличье животного или человека и обладающие сверхъестественной силой. Коран говорит, что "Мы создали человека из гончарной глины, из размолотой земли; до этого Мы создали джиннов из сжигающего огня". Сунна учит нас опасаться джиннов, потому что этот дух, попав в человека, может причинить ему все бо-лезни. Если человек этим страдает, то ничто, кроме воли Аллаха, не сможет ему помочь.
Все мусульмане понимают, что никак не могут влиять на собственные жизни и судь-бы. Болезнь, смерть, засуха, чума, землетрясения, все несчастья должны фаталистски при-ниматься как воля Аллаха. Только будучи правоверным, принимая слова Мохаммеда, принимая волю Аллаха, можем мы попасть в рай. Так что жизнь на этой земле - не для наслаждения, а только для того, просто она заставляет доказать, что мы достойны воссоединения с Мохаммедом на небесах.
Я благочестивый мусульманин, но иногда мне трудно кое-что понять. Если Аллах милостив и сочувствует нам, то почему он столь привержен ужасным наказаниям, и поче-му мусульман нужно бросать в священную войну, чтобы уничтожить другие народы, ко-торые остаются неверными? Почему ислам не может поделить мир с другими народами?
Глава девятнадцатая
Агарь часто жаловалась, что страшится того дня, когда ее сыновья женятся и приве-дут жен в наш дом: ей не хотелось с кем-нибудь делить кухню. Все изменил хаджи Ибра-гим, взяв второй женой Рамизу.
Сначала мы были к ней холодны, особенно когда отец выгнал маму к лоткам на рынке. Единственный в доме, кто казался по-настоящему счастливым, был хаджи Ибра-гим, но он не замечал наших переживаний. Мамино унижение угнетало ее и заставило нас относиться к отцу настороженно.
Отношение к Рамизе медленно менялось. Рядом с мамой она была так красива, что нам было даже легче не любить ее. Сначала мы считали ее высокомерной, потому что она была такой спокойной. Мало-помалу мы поняли, что она робкая и не слишком находчи-вая. Время от времени хаджи Ибрагим выражал вслух сомнение, не одурачил ли его ста-рый шейх Валид Аззиз, продав ему Рамизу. Похоже, Рамиза никогда не сидела рядом со своим отцом и не разговаривала с ним. Так что у старого шейха не было никакого способа узнать, умна Рамиза или глупа. У него было столько дочерей, что едва ли он знал их всех по именам, и единственными критериями суждения были их внешний вид, покорность, сохранение девственности и цена им как невестам.
Всю жизнь Рамиза жила кочевником. Когда вокруг шейха так много женщин, гото-вых исполнить его распоряжение, ленивая девушка легко могла ускользнуть от выполне-ния своих обязанностей. И оказалось, что Рамиза многого не умеет. Ее попытки заменить мою мать на кухне превращались для нее в несчастье. Наша пища и приправы были гораз-до разнообразнее, чем у бедуинов, и Рамиза портила большинство блюд, которые готови-ла. Первой, кто сжалился над ней, была Нада. Наде было только десять лет, но мама хо-рошо обучила ее, и она часто спасала Рамизу от насмешек хаджи Ибрагима.
Через несколько месяцев Рамиза забеременела, и первая вспышка отцовской страсти быстро утихла. Он часто кричал на нее, временами выражал свое неудовольствие шлепка-ми. Нам с Надой доводилось видеть ее в углу кухни тихо плачущей и бормочущей слова смущения.
Только когда весной комната Рамизы была готова и поставлена вторая кровать, он разрешил моей матери переступить порог и вернуться в свою спальню.
Ни Рамиза, ни мама не давали ему достаточно сексуального удовлетворения, и это его злило. Тем не менее он вернул Омара к ларькам, чтобы Агарь снова была на кухне; он велел ей научить Рамизу готовить и проследить, чтобы она выполняла свои обязанности должным образом.
Вернувшись на кухню, Агарь едва говорила с Рамизой и постоянно делала замечания "этой грязной маленькой бедуинской бородавке". Беременность Рамизы становилась за-метной, по утрам она плохо себя чувствовала и постоянно хныкала. Постепенно и медлен-но Агарь стала относиться к ней человечнее. Я думаю, по-настоящему их дружба началась с того момента, когда обе поняли, что спать с хаджи Ибрагимом - невеликое удовольствие и честь, и в их разговорах стали проскальзывать ядовитые замечания о его грубости в по-стели. После этого обе женщины стали делиться своими тайнами, как мать с дочерью. Мне кажется, Рамиза больше любила Агарь, чем хаджи Ибрагима. Она держалась за юбки моей матери, чтобы не делать ошибок, и время от времени мама брала на себя вину за то, что не так сделала Рамиза.
Однажды Агарь выполняла обязанности акушерки. Я простудился, не пошел в школу и спрятался в своем любимом месте на кухне, где никто меня не видел, но было достаточ-но светло, чтобы читать. Рамиза была на седьмом месяце, кряхтела и пыхтела где-то ря-дом. В конце концов она опустилась на скамеечку для доения и принялась безразлично качать маслобойку, делая сыр из козьего молока.
Нада бессознательно чесалась у себя между ногами, за что получила бы хороший шлепок и выговор, будь здесь Агарь.
- Ты там что-нибудь чувствуешь? - спросила Рамиза.
- Где?
- В твоем заветном местечке, где ты сейчас чесалась.
Нада быстро опустила руки, и щеки ее стали пунцовыми.
- Не бойся, - сказала Рамиза, - я на тебя не наябедничаю.
Нада благодарно улыбнулась.
- Ну как, это приятно? - снова спросила Рамиза.
- Не знаю. Думаю, приятно. Да, по-моему, так. Я знаю, что это нельзя. Надо быть ос-торожнее.
- А ты могла бы и продолжать приятное, сколько угодно, - сказала Рамиза. - Навер-но, у тебя она еще есть.
- Что у меня еще есть? - Глаза Нады расширились от страха. - Если ты имеешь в ви-ду плеву чести, конечно же она у меня есть!
- Нет, - сказала Рамиза. - Это маленькая шишечка, спрятанная за плевой чести. У тебя она еще есть?
- Да, есть, - неуверенно сказала Нада. - Я чувствовала шишечку.
- Тогда ты можешь получать от нее удовольствие, пока они позволяют тебе, чтобы она была.
- Что ты имеешь в виду? Разве она не всегда у меня будет?
- Ой, прости, - сказала Рамиза. - Я не должна была тебе говорить.
- Пожалуйста, скажи мне... пожалуйста... ну, пожалуйста...
Рамиза перестала качать маслобойку и прикусила губу, но, взглянув на умоляющие глаза Нады, поняла, что придется сказать.
- Это секрет. Если твои родители узнают, что я сказала, то тебе достанется хорошая трепка.
- Обещаю. Пусть пророк сожжет меня в День огня.
- Это кнопка удовольствия. Полагается, чтобы у девушек ее не было.
- Но почему?
- Потому что пока у тебя есть кнопка удовольствия, она заставляет тебя поглядывать на мальчиков. Однажды ты даже можешь позволить мальчику дотронуться до нее, и если тебе это понравится, ты можешь перестать владеть собой. Ты можешь даже позволить ему порвать твою плеву чести.
- О нет! Этого я никогда не сделаю!
- Кнопка - это зло, - сказала Рамиза. - Она заставляет девушек поступать против их воли.
- О... - прошептала Нада. - А у тебя есть кнопка?
- Нет, меня ее лишили. Я ничего плохого не делала, но ее удалили, чтобы не было соблазна. Твою тоже удалят. Стоит ее удалить, и ты не станешь интересоваться мальчика-ми и, выходя замуж, наверняка будешь девственной и никогда не обесчестишь свою се-мью.
Любопытство Нады уступило место поднимающемуся страху. Ей всегда нравилось потереться о мальчика. Ей нравилось это, когда она работала на току или носила в поле воду для мужчин. По десять раз в день Агарь предостерегала ее в сезон молотьбы, чтобы она не касалась мальчиков. Она не понимала, что это имеет какое-то отношение к кнопке удовольствия.
- Что же с тобой случилось? - наконец заставила она себя спросить.
Рамиза погладила свой большой живот и велела ребеночку вести себя тихо. Она чув-ствовала себя совсем неуютно, работать ей было трудно, но ей не хотелось, чтобы хаджи Ибрагим орал на нее.
- Они приходят ночью, - сказала Рамиза. - И никогда не знаешь, когда они придут. Дая, повивальная бабка клана. Это она лишает кнопки.
- Но моя мама - дая, - сказала Нада.
Рамиза коротко иронично хохотнула.
- Значит, будет другая дая. Она придет с твоими тетками. Они всегда приходят за этим, когда спишь. Они что-то подмешивают тебе в еду, чтобы ты спала и не была начеку. Их будет шесть или восемь. Они схватят тебя за руки и за ноги, так что ты не сможешь двигаться. Одна из них закроет тебе глаза черной тряпкой, а другая затолкает тебе в рот что-нибудь, чтобы не кричала. Они тебя отнесут в тайную палатку, которую они пригото-вили. Тетки будут держать тебя крепко на земле, чтобы ты не двигалась, и раздвинут тебе ноги, насколько смогут. В последний момент я ухитрилась освободить руки и закричала, зовя мать, и стащила повязку с глаз. А когда я взглянула вверх, я увидела, что как раз моя мать и держит меня за голову. У даи был очень острый нож, и пока они держали мои ноги разведенными, она искала пальцами кнопку, пока она не вскочила, и тогда отрезала ее!
Нада вскрикнула. Я хотел подбежать к ней, но понял, что этим лишь причиню не-приятности, и свернулся калачиком, чтобы меня не обнаружили.
- Я тебя заставила сильно поволноваться. Я этого не хотела. Они заставили меня по-клясться, что я никому не скажу, а то они мне отрежут язык... правда, это было, когда я жила в пустыне. Я подумала, что будет правильно сказать тебе.
Рамиза слезла со стула, вперевалку подошла к Наде и погладила ее по голове.
- Бедная Нада, - сказала она.
Большими карими глазами Нада умоляюще смотрела на Рамизу.
- Было очень больно?
Рамиза покачала головой и вздохнула.
- Кровь текла больше, чем при самой большой менструации. Долгое время мне было больно каждый раз, когда я пыталась пописать. Из-за этого я чувствовала себя очень пло-хо. Наконец мне позволили сходить к английскому врачу в Беэр-Шеве. Отец хотел оста-вить меня в живых, чтобы не лишаться выкупа за невесту.
- А... а ты перестала после этого думать о мальчиках?
- Да, и с тех пор я им подчинялась и делала все, что они мне велели.
- Ты получаешь наслаждение с моим отцом?
Рамиза вернулась на свой стул и принялась качать маслобойку.
- Сперва вся эта тайна забавляет, но забава эта вовсе не для тебя. Можно притво-ряться, что ты наслаждаешься, тогда мужчина чувствует себя очень важным. После не-скольких раз нет никакого наслаждения. На самом деле мне не важно, кто спит с Ибраги-мом - Агарь или я. Я бы хотела, чтоб она побольше спала с ним.
Мы с Надой были самыми младшими, и мне все еще позволялось спать в одной кле-тушке с ней, потому что у троих моих братьев было уже слишком тесно. Не знаю, спала ли она после этого. От малейшего шума она ночью вскакивала, дрожа всем телом. Днем она задремывала над работой, под глазами от усталости появились большие круги. А ночью, если она и засыпала, то все время вздрагивала и часто вскрикивала.
Она ела теперь только из общего блюда, и то только после Агари или Рамизы. Она до такой степени ослабела и была напугана, что я в конце концов сказал ей, что слышал разговор. Я просил ее поговорить об этом с Агарью. Дело могло дойти до того, что Нада серьезно заболеет от страха и истощения. Однажды я пригрозил, что сам скажу Агари. Чтобы избавить меня от колотушек, она в конце концов пошла к Агари. Я ждал в сарае.
Через некоторое время она вышла ко мне с мокрым от слез и пота лицом и все еще дрожа.
- Что сказала мама? - с тревогой спросил я.
- Мне не должны отрезать мою, - сказала она с плачем. - Здесь они это делают только тем девочкам, которые обесчестили семью. Я обещала, что никогда не взгляну на мальчика и не позволю мальчику прикоснуться ко мне до брачной ночи.
По-моему, я тоже стал плакать. Мы держались друг за друга и рыдали, пока она не сообразила, что мы держим друг друга, и тогда она оттолкнула меня, и на лице ее появи-лось выражение ужаса.
- Не бойся, Нада, - воскликнул я. - Я ведь твой брат. Я не сделаю тебе плохо.
Глава двадцатая
Если нужно было время, чтобы Рамизу приняли члены семьи, то еще больше его по-требовалось, чтобы завоевать расположение женщин деревни. Пока не кончился ее испы-тательный срок, ее обвиняли в том, что она несет в себе злого духа. В деревне вину за лю-бое несчастье сваливали на нее: это она принесла в Табу злого духа. Ей многое пришлось претерпеть. Так как Рамиза была единственной второй женой, женщины в целом симпати-зировали Агари. Рамизе выпала несчастная доля быть и совсем молодой, и в то же время исключительно красивой.
У общинных печей усталые, измотанные и разочарованные жены обменивались се-мейными тайнами. Женщины убегали к печам от схваток со своими мужьями. Это место женского уединения давало некоторое расслабление, и нескончаемый монотонный труд нередко сменялся свирепыми ссорами, воздух наполняли непристойные ругательства, плевки, щипки и пинки были обычным делом.
Рамиза служила готовой мишенью для шельмования. К ее страданиям добавлялась их ревность. По мере того, как для Рамизы приближалось пора рожать, с ней нехотя шли на примирение. Рождение ребенка было одним из тех редких случаев, когда женщинам позволялось собираться и праздновать, а не обслуживать мужчин. Когда подошло время Рамизы, мама снова надолго оставила Табу для поездки к родителям.
Молва быстро разнесла весть о том, что у Рамизы начались схватки, и наш дом ока-зался в центре внимания. Со всей деревни собрались женщины, кроме тех, у кого были месячные, ведь у них кровь нечистая и им нельзя переступать порог. Во время женских дней запрещалось входить в мечеть, бывать на кладбище, поститься во время рамадана.
Для родов Рамизу забрали в жилую комнату. Сама она казалась чуть побольше ре-бенка. Дая посадила ее на коврик из козьих шкур на полу. Одна из ее теток, жившая в Та-бе, села позади нее на стул, держала ее голову и обхватила ее ногами. С обеих сторон ее поддерживали родственники. В комнате царил хаос, женщины и малые дети в беспорядке бегали туда-сюда. Сам я был еще слишком мал и смотрел на все это с безопасного рас-стояния у кухонной двери.
Нижняя половина тела Рамизы была накрыта стеганым одеялом, хотя на ней все еще были шаровары до лодыжек. Дая производила осмотры под одеялом, нащупывая руками, намазанными бараньим жиром.
С каждым новым приступом острой боли женщины в один голос кричали: "вдохни" и "тужься". Когда боль уменьшалась, они начинали громко болтать о том, как им трудно было рожать. Боли становились сильнее и чаще, и Рамиза начала звать свою мать. Я не мог понять, зачем ей нужна мать после того, как та помогала лишить ее кнопки наслажде-ния. Место возле Рамизы заняла Нада, она держала ее за руку и обтирала испарину с ее лица.
Через несколько часов и после многих ощупываний дая отбросила одеяло и сняла с Рамизы шаровары. Вместе с нарастающим напряжением в комнате воцарилась тишина. И вот вскрик - у меня сводный брат! Дая вытерла кровь и перерезала пуповину. А младенец, все еще голенький и кричащий, переходил из рук в руки, и женщины изливали свои чув-ства.
Я побежал в кафе сказать отцу. Он купался в лучах своей новой славы. Младенец Рамизы появился на свет как раз перед ежегодным визитом резника, и его крайнюю плоть вместе с первой запачканной пеленкой поместили на фрамугу над передней дверью в точ-ности так же, как раньше - мои и моих братьев.
Рамизе туго перевязали живот и позволили положенные сорок дней воздержания от секса. Агари велели немедленно вернуться, чтобы удовлетворять моего отца и готовить для него, а Рамизу с ее сыночком оставили в ее комнате.
Все это означало не столько то, что она родила ребенка, сколько то, что она обзаве-лась игрушкой, чем-то своим собственным. До этого у нее же никогда не было ничего сво-его. Агарь проявляла нетерпение, ведь скоро стало ясно, что Рамиза не очень-то умеет ухаживать за ребенком. Но маме не позволяли вмешиваться.
Как только Рамиза смогла вставать и ходить, дело пошло кисло. Младенцу ее молока не хватало, надо было приглашать кормилицу. Ребенок все время кричал, и замешательст-во Рамизы перешло в панику и в непрерывный плач. А Агари все еще не разрешали взять дело в свои руки.
Положение ухудшилось, когда миновали сорок дней полового воздержания. Отцом снова овладела страсть, но она еще болела и не могла заниматься сексом. Однажды ночью отец заставил ее насильно, но потом у нее было сильное кровотечение. Обычно Рамизу с младенцем оставляли одних, и они весь день были в своей комнате. Нада приносила ей еду, но отец был так рассержен, что настоял, чтобы никто не обращал на них внимания.
Теперь он вслух говорил, что зря на ней женился. Все мы понимали, что не разво-дился он только из опасения обидеть шейха Аззиза.
Ребенку было три месяца, когда наступил сезон дождей. На дворе лило, и уже третью ночь дом не спал из-за крика ребенка. Все чаще хаджи Ибрагим проводил ночи за преде-лами Табы. У печей болтали, что он отправляется в Рамле к проституткам.
Как-то вечером он был дома и в ярости орал на Агарь, чтобы та отправилась в спальню к Рамизе и навела порядок. Ни я, ни Нада не могли спать и последовали за Ага-рью в комнату Рамизы.
Мы застали там жуткую картину. Рамиза опиралась на изголовье, волосы ее были распущены, глаза как у сумасшедшей, она кусала пальцы и выла, как раненное животное. Младенец кричал, кашлял и давился. Агарь кинулась к яслям и откинула одеяло. Под ним была отвратительная грязь. Ребенка не мыли, наверно, несколько дней. В дне кроватки была дыра, через которую какашки падали в горшок, и потом их выбрасывали наружу. Все это не действовало. Младенец весь был в своих испражнениях и ел их. Агарь лихорадочно все вычистила и пыталась вызвать у младенца рвоту. Она была в клане хранительницей трав и отваров и знала, что у нее нет ничего, чтобы облегчить положение. И она тоже впа-ла в истерику, доложив хаджи Ибрагиму, что ребенок очень болен, что у него сильный жар и по-видимому ужасные боли в животике.
Хаджи Ибрагим грубо обругал Рамизу за то, что она впустила джинна в дом. Нада присоединилась к истерике, а братья в испуге ушли из дома. Позвали старшую даю, чтобы она изгнала джинна, но и та оказалась беспомощной.
После того, как Агарь и дая накричали на отца, он смягчился, велел мне взять ослика и отправиться в Латрун в английский полицейский форт. Там надо попросить одного из солдат позвонить в Рамле, чтобы вызвать арабского врача.
Я попросил отца позволить мне воспользоваться его лошадью, ведь это будет гораз-до быстрее, но он гневно обругал меня за саму мысль вывести его лошадь под такой ли-вень. Я смутно помню дорогу в Латрун, помню, что подгонял скотину и упрашивал ее двигаться быстрее.
Я закрыл лицо от слепящего света фонаря.
- Стой! Кто идет!
- Я Ишмаель, сын мухтара Табы, - вскричал я.
- Капрал, позовите дежурного офицера. За воротами арабский мальчишка, он на-сквозь промок!
Помню, меня отвели за руку в большую страшную комнату, где за столом сидел офицер, видно, большой начальник. Другие солдаты забрали мою мокрую одежду, обер-нули меня одеялом и принесли миску горячего супа, пока я пытался изложить дело своим убогим английским. Последовали телефонные звонки.
- Врач Рамле находится в далекой деревне, и они не знают, когда он вернется.
Последовали дальнейшие телефонные звонки.
- Один из наших врачей приедет из Иерусалима. В такой дождь это может занять время.
- Нет! - воскликнул я. - Это должен быть арабский врач.
- Но, Ишмаель...
- Нет! Отец не согласится!
- Попробуйте в Лидду, сержант. Радируйте в наш полицейский участок, посмотрим, что можно сделать.
Ответ из Лидды был не лучше. Врача найти не смогли, а в маленьком госпитале был только санитар. Ближайший арабский врач был только в Яффо, и в такую бурю ему не до-браться до деревни раньше утра. Солдаты предложили оставить осла и отправить меня обратно в Табу на грузовике, но теперь я сам был как безумный. Моя одежда высохла над печкой. Я оделся, выбежал из здания и бросился на ворота.
- Мальчик, вернись!
- Выпустите его. Он боится отца.
Стояла непроглядная темень. Ливневый поток хлынул из Баб-эль-Вад, покрыв почти всю дорогу. Было очень трудно разглядеть, где я иду. Я старался оставаться на одной сто-роне дороги, но меня несколько раз чуть не сбили проезжающие машины, окатывая водой с головы до ног. Увидеть что-нибудь можно было только от автомобильных фар, и я бы-стро отбегал к кювету и старался разглядеть дорогу. Казалось, целый месяц рамадан про-шел, пока мне удалось заметить первые белые домики на холме Табы.
В этот момент свет фар упал на вывеску с надписью "Киббуц Шемеш". И меня потя-нуло туда как магнитом. Я помнил, что входить мне запрещено, но если бы я упросил ев-реев не говорить отцу, то может быть, они смогли бы отыскать врача-араба. От стороже-вого поста киббуца сквозь завесу дождя горели прожекторы, снова ослепив меня. Внезап-но меня окружили евреи, наставив на меня винтовки. Они впустили меня через ворота.
- Что он говорит, Ави?
- Что-то о больном ребенке.
- Кто-нибудь его знает?
- Это не один ли из детей табского мухтара?
- Позовите кто-нибудь Гидеона!
- Что здесь происходит?
- Это ребенок из Табы. Он твердит, что сильно заболел младенец.
Должно быть, я лишился чувств. Когда я пришел в себя, то увидел, что нахожусь в грузовике, и господин Гидеон Аш поддерживает меня рукой, а другой человек за рулем пытается взобраться по разбухшей улице к центру деревни. Грузовик вертелся и буксовал на одном месте.
- Они живут там наверху!
- Дорога непроезжая. Придется идти пешком.
Я упал в грязь и не мог подняться. Господин Гидеон Аш поднял меня своей доброй рукой, и мы трое, бегом, скользя и падая, пустились к дому моего отца. Оба еврея про-толкнулись через множество людей, столпившихся под дождем.
Господин Гидеон Аш с другим человеком стояли в жилой комнате. Я упал на руки Нады, но мне удалось сохранить сознание. Господин Гидеон Аш объяснил, что прибыв-ший с ним человек - врач.
Хаджи Ибрагим встал посреди комнаты, загораживая дверь в комнату Рамизы. После странного молчания Агарь и Нада, отец и дая стали орать все вместе.
- Замолчите вы все! - проревел господин Гидеон Аш, покрывая голоса.
- Где ребенок? - спросил врач.
Хаджи Ибрагим сделал несколько угрожающих шагов в мою сторону и поднял ку-лак.
- Я же тебе говорил! Я велел тебе идти в Латрун!
- Отец! Мы не смогли раздобыть врача ни из Рамле, ни из Лидды! - крикнул я, за-щищаясь. - Я не знал, что делать.
- Пожалуйста, позвольте мне осмотреть ребенка, - обратился врач.
- Нет! - заорал отец. - Нет! Нет! Нет! - Он угрожающе показал на меня. - Ты привел их сюда, чтобы показать им, что мы ниже их!
- Ибрагим, - сказал господин Гидеон Аш, - прошу тебя, успокойся. Перестань бол-тать, как дурак. На карту поставлена жизнь ребенка.
Женщины начали судорожно причитать.
- Никакой жалости от евреев! Ни жалости! Ни милостей! Не желаю, чтобы вы в мо-ем доме показывали свое превосходство!
Господин Гидеон Аш сделал движение к спальне, но отец загородил дорогу.
- Не делай этого, Ибрагим! Я тебя заклинаю! Ибрагим! - Отец не пошевельнулся. - Ты совершаешь большой грех.
- Ха! Грех - это получать жалость от еврея! В этом грех!
Господин Гидеон Аш поднял руки и покачал головой в сторону доктора. Отец и женщины застонали громче: он - чтобы заставить их уйти, а они - чтобы удержать докто-ра.
Вдруг воцарилась странная тишина. Рамиза, белая как мел, похожая на привидение, бессознательно разевая рот, вошла с младенцем на руках. Врач оттолкнул моего отца и взял младенца, она рухнула на пол, и женщины упали возле нее. Доктор приложил ухо к груди младенца, похлопал по ней, вдохнул ему в рот, открыл свой чемоданчик и снова по-слушал.
- Ребенок мертв, - прошептал доктор.
- Это место полно злых духов, - сказал мой отец. - Такова была воля Аллаха, чтобы ребенок умер.
- К черту! - крикнул Гидеон Аш. - Ребенок погиб из-за грязи и небрежности! Пошли отсюда, Шимон.
Они вышли из дома под проливной дождь, а хаджи Ибрагим орал им вслед и потря-сал кулаками. Больше я ничего не слышал, но слышали другие.
Оба еврея скользили и старались удержать равновесие, спускаясь по каменистой тропинке, поливаемой дождем, а мухтар шел позади них.
- Как мы жили, так и живем! Мы здесь жили тысячи лет без вас! Наше существова-ние хрупко, как горная тундра! Нечего приходить и учить нас, как жить! Мы вас не хотим! Вы нам не нужны! Евреи!
Гидеон хлопнул дверцей со стороны водителя и нащупал зажигание. Доктор вскочил на соседнее сидение, а хаджи Ибрагим заколотил в дверь и продолжал кричать.
Гидеон закрыл глаза, подавил слезы и на мгновение опустил голову на руль.
- О Боже, - пробормотал он. - Я забыл дома свой протез. Я не могу править этой проклятой машиной.
Прежде чем доктор сумел добраться до руля, Гидеон распахнул дверь и пошел к шоссе.
- Иди трахать дохлую верблюдицу! - орал хаджи Ибрагим, - трахай дохлую верб-людицу!
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Часть II. Рассеяние
Глава первая
1946 год
День, когда я оставил школу, был для меня днем большой печали, но таково было мое решение. Мне исполнилось десять лет, и я знал больше всех в классе, в том числе и господина Салми. Сначала он поручал мне читать суры из Корана, а сам садился сзади и дремал. Затем он передавал мне все более и более ответственные преподавательские дела. Я хотел учиться. Я учил еврейских детей в киббуце Шемеш, но узнавал от них больше, чем они от меня.
