Магический круг

— Ради бога, мама, мы же едем на похороны, — раздраженно бросила я.

— Не забывай, у меня ирландские корни, — напомнила она. — Мы называем это поминками: по традиции надо выпить немного за жмурика и пожелать ему счастливого пути. На мой взгляд, это очень цивилизованный ритуал.

Она уже с трудом выговаривала трехсложные слова. Я внутренне сжалась, надеясь все-таки, что она не будет пытаться принимать участие в произнесении надгробных речей, как это принято у военных. На самом деле она могла выкинуть все, что угодно, особенно в состоянии легкого опьянения. А за нами в машине ехали Огастус и Грейс, мои чертовски чопорные отец и мачеха, которым все равно ничем не угодишь.

Лимузины проехали в железные ворота кладбища и проползли мимо здания ритуальных услуг. Сегодня не будет никакой ритуальной службы в зале, и гроб уже запечатан по причинам, связанным, как нам сообщили, с государственной безопасностью. И еще туманно намекнули, что нам, возможно, было бы трудно узнать Сэма. Родственники погибших во время взрыва обычно предпочитают избегать таких трудностей.

Проплыв по Линкольн-авеню, наш кортеж остановился в дальнем конце кладбища рядом с аллеей задумчивых эвкалиптов. Там стояло несколько автомобилей с узнаваемыми правительственными номерами. Возле холмика свежей земли рядом с могильной ямой маячила стайка людей. Среди них выделялись военный священник и странный тип с длинными, заплетенными в косу волосами, сильно смахивающий на шамана. Сэму он явно понравился бы.

Перед правительственными тачками и остановились три наших лимузина: мы с Джерси ехали в середине, за нами Огастус и Грейс, а впереди — Сэм в черном лимузине. В цинковом гробу. Выйдя из машин, мы направились к этому холмику, пока военные вытаскивали Сэма из катафалка. Огастус и Грейс тихо и ненавязчиво встали в сторонке, чему я искренне порадовалась, ведь в таком случае «шотландское» дыхание Джерси могло остаться незамеченным. Если, конечно, кому-то не придет в голову зажечь рядом с ней спичку.

Военный в темных очках отделился от правительственной тусовки и подошел сказать пару слов соседствующим с нами членам семьи. Потом он приблизился к нам с Джерси.

Неожиданно я осознала, что наши одежды не слишком соответствуют похоронам. На мне было мое единственное черное платье с лилово-желтыми розочками. А Джерси принарядилась в шикарный французский костюм того особенного холодноватого голубого цвета, который великолепно оттенял ее глаза и поэтому был неотъемлемой частью ее образа во времена сценической деятельности. Я надеялась, что никто не заметит нашего отступления от этикета.

— Миссис Бен, — обратился военный к Джерси, — надеюсь, вы не против подождать еще пару минут? Президент хотел бы лично присутствовать на церемонии.

Разумеется, он имел в виду не нынешнего президента, а бывшего, того самого, которого Джерси называла Мелким Фермером; она была представлена ему в те времена, когда он еще распоряжался в Белом доме.

— Черт, ну конечно, — сказала Джерси. — Я не против подождать, если только Сэм не против!

Она рассмеялась, и я получила очередную порцию «аромата». Глаза военного скрывались за темными очками, но я заметила, что его губы сжались в тонкую линию. Я взирала на него в каменном молчании.

Снижающийся вертолет приземлился на специальной взлетной полосе, ближе к берегу. Две машины с темными стеклами покатили ему навстречу и забрали нашего высокого гостя.

— Миссис Бен… — Очкастый понизил голос, как в шпионском фильме. — Мне поручено передать вам, что президент, действуя от имени нашего нынешнего правительства, организовал определенную повестку дня. Хотя ваш сын, как гражданский советник, не являлся в буквальном смысле военным, но погиб он во время выполнения задания… и надо сказать, оказал нам весьма важную помощь. Наше руководство поэтому планирует достойно отметить его заслуги. Сначала будет небольшая церемония с участием военного оркестра, потом в честь усопшего дадут прощальный оружейный залп. А в заключение президент вручит вам медаль «За выдающиеся заслуги».

— За что? — удивилась Джерси. — Голубчик, ведь это не я умерла.

Церемония прошла не совсем так, как планировалось.

По ее окончании Огастус и Грейс удалились в свои апартаменты в «Марк-Хопкинс» на Ноб-хилле, известив меня, что они «надеются видеть» меня у себя к ужину. Поскольку было еще рано, я повезла Джерси перекусить в прибрежное кафе «Буена виста». Мы выбрали деревянный столик перед фасадными окнами, выходящими на набережную и залив.

— Ариэль, милочка, прости, мне очень жаль, что все так получилось, — сказала Джерси, осушая первый бокал скотча, словно молоко.

— Что толку от твоих извинений, — сказала я, повторив ее собственный ответ на мои давние извинения за детские шалости. — Ведь сегодня вечером я иду на ужин к Огастусу и Грейс. Как, черт возьми, ты прикажешь мне объясняться с ними?

— А пошли их куда подальше, — сказала Джерси, глядя на меня своими знаменитыми васильковыми глазами, сохранившими удивительную ясность благодаря ее образцовому до недавнего времени образу жизни. — Можешь сказать, что я жутко испугалась выстрелов. Нет, правда. Я с ужасом подумала, что оглохну от этой чертовой стрельбы.

— Ты знала, что они собирались устроить оружейный салют, — заметила я. — Я же слышала, что говорил тебе очкастый секьюрити. Просто ты напилась как сапожник. Только поэтому и свалилась в могилу перед всей этой высокопоставленной тусовкой!

Джерси обиженно глянула на меня, и я ответила ей не менее выразительным взглядом.

И вдруг вся эта ситуация невольно представилась мне в ином свете. Я рассмеялась. Сначала выражение обиды на лице Джерси сменилось удивлением, потом она тоже начала посмеиваться. Мы хохотали до слез. Держась за бока, мы задыхались от смеха, вспоминая, как моя мать распласталась на дне той ямы, на глубине шести футов, даже не дав им возможности для начала опустить туда гроб.

— Прямо перед Мелким Фермером и всей его свитой! — воскликнула Джерси, что вызвало у нас новый взрыв смеха.

— И перед Огастусом с Грейс, — всхлипывая от хохота, выдавила я.

Мы долго не могли успокоиться, но все-таки постепенно перешли на постанывания и тихие смешки. Вытерев слезы салфеткой, я откинулась назад, держась за живот, который едва не свело от смеха.

— Хотелось бы мне, чтобы Сэм увидел твою выходку, — сказала я Джерси, пожимая ее руку. — Она получилась такой экстравагантной… вполне соответствующей его чувству юмора. Он бы хохотал до смерти.

— Он и так уже умер, — сказала Джерси и заказала очередную порцию виски.

К семи часам я прибыла в «Марк» в шикарной тачке, присланной за мной Огастусом. По приезде в любой город он всегда арендовал машины, считая, что не может позволить себе опускаться до езды на задрипанном такси. Мой отец был слегка помешан на соблюдении неких приличий. Я предупредила шофера, что в десять вечера поеду с ним обратно в маленькую викторианскую гостиницу за мостом, где я сняла номер. Трех часов с Огастусом и Грейс, как подсказывал опыт, мне будет более чем достаточно.

Их шикарный пентхауз, как обычно, по желанию Грейс приукрасили множеством затейливых цветочных композиций в духе икебаны. На мой стук к дверям вышел Огастус и окинул меня строгим взглядом. Как всегда, отец выглядел безупречно элегантным благодаря ухоженной серебристой шевелюре и загорелому лицу. Сейчас, в черном кашемировом блейзере, он всем своим видом напоминал феодала, которого старательно изображал всю сознательную жизнь.

— Опаздываешь, — сказал он, глянув на наручные золотые часы. — Ты должна была приехать в половине седьмого, чтобы мы успели спокойно побеседовать до ужина.

— Мне вполне хватило нашей утренней семейной встречи, — ответила я.

И мгновенно пожалела о том, что упомянула о сегодняшнем утреннем событии.

— Да и об этом, кстати, я тоже хотел поговорить с тобой: о твоей матери, — сказал Огастус. — Но сначала, что приготовить тебе выпить?

— Мы обедали с Джерси, — сказала я. — Сомневаюсь, стоит ли мне сейчас пить что-то крепче воды.

Где бы Огастус ни находился, в его распоряжении всегда оказывался отлично укомплектованный бар, хотя сам он пил очень мало. Возможно, с этого и начались проблемы, когда они с моей матерью были женаты.

— Я сделаю тебе коктейль из белого вина с содовой, очень легкий.

Он пустил в бокал струю содовой из оплетенного сеткой сифона и протянул бокал мне.

— А где Грейс? — поинтересовалась я, попробовав коктейль, пока он смешивал для себя виски с содовой.

— Прилегла. Ее совсем выбил из колеи тот легкий переполох, что твоя мать устроила нынче утром. И ее вполне можно понять! Это была непростительная выходка.

Говоря со мной о Джерси, Огастус неизменно использовал словосочетание «твоя мать», словно я была ответственна за само ее существование, не говоря уже о ее поведении.

— На самом деле мне показалось, что ее выходка придала некую весьма уместную живость этому патологическому ритуалу, — возразила я. — Я хочу сказать, что совершенно не понимаю, зачем пригонять духовой оркестр, устраивать ружейный салют и вручать кому-то медаль только потому, что на службе у нашего славного правительства Сэма разнесло на кусочки, из которых не соберешь даже приличного лоскутного одеяла!

— Юная леди, не надо переводить разговор с больной головы на здоровую, — отчитал меня отец непререкаемым тоном. — Поведение твоей матери было возмутительно. Прискорбно. Нам еще повезло, что военные не допустили присутствия репортеров.

Огастус не любил использовать наречия вроде «отвратительно», «позорно» или «оскорбительно». Они звучали слишком субъективно, затрагивали личные чувства. А его волновали лишь объективные, отстраненные понятия типа формальной видимости и репутации.

В этом отношении я недалеко ушла от него, хотя и не хотела этого признавать. И все-таки мне было противно, что его больше беспокоило поведение моей матери на официальной церемонии, чем ужасная смерть Сэма.

— Интересно, разрешается ли людям на подобных похоронах завывать от горя? — вызывающе спросила я.

Огастус развернулся на каблуках, и я не смогла разглядеть выражения его лица. Он прошел к двери спальни.

— Я разбужу Грейс, — проинформировал он меня через плечо, — чтобы она успела одеться к ужину.

— Не знаю, что тут можно сказать, — сказала Грейс, промокнув платочком припухшие от слез глаза и изящно отводя пальцами со лба прядь белокурых волос. — Я не понимаю, как можно даже думать о еде. Совершенно не представляю, что мы сможем спокойно отужинать здесь в ресторане, пытаясь вести себя по-человечески.

До сих пор мне не приходило в голову, что такая дамочка, как Грейс, вообще способна задуматься о том, что значит вести себя по-человечески. Интересно, куда же ее понесет дальше?

Я мельком окинула взглядом стены ресторанного зала, отделанные решетками и живописно разрисованные виноградными лозами. Расположившиеся на их листьях крошечные яркокрасные ящерицы, казалось, выползли погреться в лучах незримого солнца. Группы столов разделялись длинными вазонами со свежими хризантемами — эти цветы обычно продают для подношения умершим на всех итальянских кладбищах.

Таким образом, утро и вечер я сегодня провела на кладбище. А днем я попыталась отыскать это слово в книжном мире. Кладбище по-гречески — koimeterion, что означает «спальный покой» или «опочивальня», от koiman — «усыплять»; а латинское сипае означает «колыбель, истоки, начало». Хотелось думать, что Сэм, где бы он ни был, спит в колыбели.

— Он был таким молодым, — всхлипнув, сказала Грейс и отправила в рот очередную порцию мяса под соусом тартар. Она поправила бриллиантовый браслет и для поддержания беседы добавила: — Не правда ли?

А правда заключалась в том, что Грейс ни разу в жизни не видела Сэма. Моя мать развелась с отцом почти четверть века назад, а он женился на Грейс лет через десять после этого. В промежутке между этими событиями, как говорится, много воды утекло, и в том числе мне удалось обрести брата в лице Сэма, хотя он, в сущности, не был сыном ни одного из моих родителей. Родственные связи в нашем семействе вообще довольно сложные.

Но сейчас мне не дали поразмышлять об этом, поскольку Грейс перешла к своей любимой денежной теме. Как только она переключилась на нее, слезы у нее чудесным образом высохли и глаза загорелись огнем.

— Днем мы созвонились с адвокатами, — сказала она, вдруг исполняясь жизнерадостным воодушевлением. — Чтение завещания, как ты знаешь, состоится завтра, и я думаю, стоит сообщить тебе, что мы получили хорошие новости. Хотя нас, конечно, не посвятили во все детали, но, очевидно, ты будешь главной наследницей!

— О, как трогательно, — сказала я. — Не прошло и недели после смерти Сэма, а мне уже подфартило. Неужели вы раскопали, какое богатство мне перепадет? Смогу ли я с ходу бросить работу? Или оно в основном пойдет на погашение налогов?

— Как ты сама понимаешь, Грейс имела в виду совсем другое, — сказал Огастус, не прекращая возить ложкой в своем creme de volaille[5], пока я вылавливала каперсы из соуса, поданного к шотландской лососине. Они катались по тарелке, активно ускользая от вилки. — Мы с Грейс просто заботимся о твоих интересах, — продолжил он. — Я не знал Сэма, вернее, знал его не слишком хорошо, но уверен, что он прекрасно относился к тебе. В конце концов, вы ведь выросли практически как брат и сестра. И, являясь единственным наследником Эрнеста, сам Сэм, должно быть, стал очень… в общем, вполне финансово обеспеченным. Или у тебя есть сомнения на сей счет?

Старший брат моего отца, покойный дядюшка Эрнест, занимавшийся добычей разнообразных полезных ископаемых, был богат, как Мидас. До самой смерти он только и делал, что приумножал свое состояние, поскольку не имел склонности к расточительству. Сэм был его единственным ребенком.

Когда мои родители, Огастус и Джерси, развелись, я была еще совсем крошкой. Много лет мать разъезжала со мной по всем мировым столицам. Ее повсюду радушно принимали, так как до встречи с моим отцом она была известной оперной певицей — именно тогда она и свела знакомство с Мелким Фермером и почти со всеми прочими высокопоставленными особами. Мужские представители семьи Бен всегда были падки на ярких женщин. Но как и мой отец, с трудом уживались с ними.

Джерси выпивала много лет, ведь всем известно, что оперные певцы хлещут шампанское, как воду. Впрочем, бутылка стала появляться в баре Джерси только после того, как Огастус объявил о своей помолвке с Грейс — копией Джерси в соответствующем возрасте и, естественно, лет на двадцать моложе ее. Тогда Джерси улетела со мной в Айдахо, чтобы посоветоваться с вдовствующим отшельником, дядей Эрнестом, о финансовых делах: мой отец вложил все ее бывшие музыкальные доходы в свои предприятия, что также являлось родовой чертой мужской половины семьи Бен. И к всеобщему удивлению, Джерси и Эрнест полюбили друг друга.

И вот я, девчушка, воспитанная в Париже, подобно Элоизе, и пристрастившаяся к печеночному паштету еще до того, как научилась выговаривать по-французски pate de foie gras, вдруг попала в совершенно неведомую мне обстановку, которую те-

перь — спустя почти двадцать лет — считаю своим родным домом.

В общем, казалось бы, странный вопрос отца был вполне естественным и уместным. Моя мать, вышедшая замуж последовательно за двух братьев, на самом деле не пила, пока был жив Эрнест. Однако, зная о ее склонности, Эрнест оставил все деньги Сэму с условием позаботиться о ней и обо мне так, «как он сочтет наилучшим». А теперь умер и Сэм. По всей вероятности, его смерть сделала меня миллионершей.

Дядя Эрнест умер семь лет назад, когда я училась в университете, и с тех пор никто из нас не видел Сэма. Он просто исчез. Мы с Джерси ежемесячно получали наши чеки. Она свои пропивала, а у меня рос счет в банке. Между тем я решилась на нечто радикальное, на что никогда не решалась женская половина семьи Бен. Я поступила на службу.

И вот, когда я устроилась на работу в отдел ядерной безопасности Айдахского центра, то вновь услышала Сэма. Он позвонил мне прямо в отдел, хотя бог знает как он узнал, где я нахожусь.

— Привет, Умница, — сказал Сэм (так он называл меня с детства). — Ты нарушила семейные традиции. Не прозвучало ли в родственном хоре каких-нибудь слишком высоких или неверных нот?

— «Порядочной девушке не пристало кривляться на порочной сцене», — сама собой всплыла цитата из моего поневоле обширного музыкального репертуара. Как же я была счастлива услышать его голос! — Где ты пропадал все эти годы, мой кровный брат? Как я догадываюсь, тебе не нужно гнуть спину за зарплату, раз ты заделался постоянным семейным благотворителем. Спасибо за чеки.

— Вообще-то, — поправил меня Сэм, — я гну спину на разнообразные управления, которые предпочитают оставаться в тени. Я занимаюсь работой, которую, кроме меня, никто не может выполнять — разве что мои будущие ученики и последователи. Может, когда-нибудь и ты присоединишься к одной рискованной авантюре?

И после этого туманного намека на совместную работу я ничего больше не слышала о Сэме, пока мне не позвонил его душеприказчик.

Я вдруг осознала, что колеса начали пробуксовывать в снегу. Машину явно заносило куда-то в сторону.

Ощутив прилив адреналина, я вцепилась в рулевое колесо и, надавив на него всем своим весом, вернула эту тяжеленную стальную махину с обочины обратно на трассу. Но теперь она неуправляемо неслась к другой обочине.

Черт возьми, меня совершенно не привлекала ни одна из обочин! Все вокруг было занесено снегом. Кромешная тьма и такая густая метель, что не видно даже края дороги — а вдруг за ним отвесный склон? С какой-то отстраненностью я мысленно слышала собственные крики, доносившиеся как будто из глубокой шахты: «Дура! Дура!» — и одновременно напряженно пыталась вспомнить, когда же я проехала мимо последнего фонаря в этом первозданном хаосе. Пятьдесят миль назад? Или все сто?

Панические мысли кружились у меня в голове, но благодаря тому, что человеческие создания снабжены двумя сигнальными системами, я умудрялась худо-бедно координировать свои движения, держа под контролем поведение машины. Точно чертик на ниточке, я отчаянно крутила руль в разные стороны, изо всех сил стараясь остаться на трассе и представляя, что меня несет пара лыж — или что-то вроде глиссера — по этому свежевыпавшему снегу, успевшему образовать податливый поверхностный слой над нижним, смертельно опасным уровнем ледяной корки, не уступающей в твердости алмазу.

Казалось, прошла целая вечность до того, как я почувствовала, что выиграла этот поединок и ход моей тяжеловесной стальной громадины начал выравниваться. Дрожа как осиновый лист, я осторожно снизила скорость миль до тридцати. Потом, переведя дух, вновь слегка увеличила ее, зная как любая жительница горных районов, что в такую метель нельзя останавливаться, иначе можно завязнуть в снегу окончательно.

Машина вновь послушно несла меня в черную пустынную ночь, и я, вознося к небесам благодарственные молитвы, отвесила сама себе пару сильных пощечин и открыла окно, впустив в салон снежный вихрь. Снежные иголки вонзились мне в лицо. Сделав большой глоток ледяного воздуха, я задержала дыхание. Глаза начали гореть и слезиться, и я протерла их тыльной стороной перчатки, потом сорвала лыжную шапочку и тряхнула головой, позволяя волосам присоединиться к дикому снежному кружению, завладевшему всем салоном и взметнувшему даже спокойно лежавшие газеты. Закрыв наконец окно, я вернулась к реальности, вполне отрезвленная. Что же, черт побери, со мной произошло?

Разумеется, я понимала, что произошло. Умер Сэм, и я с трудом представляла себе жизнь на этой планете без него. «Вне себя» от горя — так можно было бы описать мое состояние с некой шизофренической точки зрения. Хотя я мало видела или слышала Сэма за последние семь лет, но неизменно чувствовала его сопричастность ко всей моей жизни. В известном смысле он оставался единственным по-настоящему родственным мне человеком. Я вдруг впервые осознала, что в его отсутствие постоянно мысленно разговаривала с ним. А теперь мне даже мысленно не с кем будет поговорить.

И все-таки я еще не готова была присоединиться к счастливой загробной жизни Сэма. Во всяком случае, не из-за того, что на этой ночной дороге не выдержала проверки на умственные способности. Именно в этот момент сквозь кружевной снежный занавес я разглядела вдалеке туманное свечение. Достаточно протяженное, чтобы оказаться городом за пределами огромной высокогорной пустыни. Похоже, я добралась до дома.

Однако приключения еще не закончились.

Я затормозила на дороге рядом с домом, в цокольном этаже которого находились мои прелестные апартаменты, и в полном изнеможении и расстройстве посмотрела на подъездную аллею. Она бесследно исчезла, исчезла под взбитыми снежными сливками, поднимавшимися выше окон моего этажа. Видимо, после долгой и изматывающей крутой поездки мне еще придется заняться раскопками, чтобы просто добраться до дома, не говоря уже о попадании в саму квартиру. Конечно, я сама виновата, нечего было снимать дешевое жилье в этом дурацком айдахском подвале.

Выключив зажигание, я в мрачном молчании поглядывала на крутой склон, где обычно проходила подъездная аллея, и пыталась придумать, что лучше предпринять в данном случае. Как у всех жителей горных районов, в багажнике у меня имелся запас средств первой необходимости на все времена года: песок, соль и вода, теплая одежда, непромокаемая обувь, костровой набор, аварийный стартер, веревки и тросы — но только не лопата. Впрочем, даже с ее помощью мне не под силу было расчистить снежные заносы, чтобы проехать к дому на машине.

В бессмысленном оцепенении я наблюдала, как кружащиеся снежинки тихо опускаются на ветровое стекло. Сэм сказал бы сейчас что-нибудь забавное. Или, может, выпрыгнул бы из машины и начал танцевать на снегу — снежный танец, как бы присоединяясь к этой божественной стихии…

Встряхнув головой, я попыталась вернуться к жизни. Снизу из моего подвала доносились телефонные звонки. В доме не заметно было никаких признаков жизни — видимо, мой чудаковатый, хотя и обожаемый домовладелец-мормон отправился в горы, решив первым прокатиться по свежему снежку, или в храм, помолиться о том, чтобы подъездная аллея сама расчистилась.

Мне ужасно не хотелось продираться по глубокому снегу, и я поняла, что лыжи являются единственным средством для продвижения от машины к дому. К счастью, легкие вездеходные ботинки и лыжи лежали в багажнике вместе с прочими спасательными приспособлениями. Оставалось только прикинуть, где же примерно начинается подъездная аллея. Не хотелось бы провалиться в зияющую пропасть нашей лужайки, почти неразличимой сейчас под снежным завалом, но смертельно бездонной, почти как зыбучие пески. К тому же я вынуждена была бросить машину на ночь прямо на трассе, откуда она, вероятно, тоже исчезнет, если я не успею спасти ее прежде, чем поутру тут проедут снегоочистители.

Я вылезла из машины, достала из багажника лыжи и брезентовый рюкзачок с кое-какими вещичками, который надеялась дотащить на своих плечах, и поставила все на дорогу. Нырнув глубже в недра машины за ботинками, я заметила через боковое окно свой почтовый ящик, опознав его по яркому флажку, беспечно болтавшемуся на ветру, и вдруг вспомнила, что, спешно уезжая на похороны, забыла приостановить доставку почты. Я захлопнула дверцу багажника и, держась за его ручку, чтобы не упасть, другой рукой смахнула с ящика снежный сугробик и извлекла накопившуюся за неделю почту. Ее оказалось невероятно много. Тогда я отпустила дверную ручку и потянулась за рюкзаком, нечаянно отступив немного в сторону от машины.

При первом же шаге я по пояс провалилась в снег и продолжала погружаться все глубже. Чувствуя, как меня охватывает страх, я попыталась справиться с паникой. Я знала, что если начну метаться, то стану лишь быстрее тонуть. Достаточно долго прожив в этих краях, я не раз слышала о людях, которые задохнулись, погрузившись в бездонный снег, где уже не могли пошевелить ни рукой, ни ногой ради собственного спасения. Второе, что пришло в голову, когда я начала тонуть, это что я уехала на похороны без особого шума, просто сказав шефу, что умер один из моих родственников, и оставив туманную записку домовладельцу. Так что, даже если найдут-таки мой автомобиль, вполне возможно, что меня саму никто не найдет до весенней оттепели!

Я зашвырнула бесполезную пачку почты подальше под машину, рассудив, что так ее хотя бы не занесет снегом. Потом, умудрившись зацепиться локтем за твердую поверхность и загребая другой рукой, я сумела извернуться и выбросила обе руки вперед, на дорогу. Подтягиваясь на руках вверх, я чувствовала себя так, словно вылезаю из бассейна с пятидесятифунтовой гирей на ногах: это усилие лишило меня последних остатков энергии. Распластавшись на снегу рядом с машиной, я лежала, дрожа от страха и изнеможения. Но пролежала я недолго; вскоре снег, налипший на мою недостаточно непромокаемую одежду за время купания в сугробе, растаял, и холод пробрался внутрь.

С трудом поднявшись на ноги, я рывком открыла дверцу машины. Замерзшая, мокрая, совершенно измученная, я была зла на саму себя. Разве рассказ Джека Лондона «Костер» не является обязательным чтением для живущих в горах детей? В нем речь идет о парне, который, невзирая на умные советы, пошел в тундру в жуткий мороз. Он замерз до смерти. Очень медленно. Подобная смерть не входила в мои планы.

Я вытащила из машины вездеходные ботинки, зашнуровала их непослушными пальцами в мокрых перчатках, нацепила свои длинные и легкие норвежские лыжи, сунула почту в рюкзак, закинула его за спину и съехала к задней двери. Зачем я вообще полезла за этой почтой? Она спокойно могла бы полежать в ящике до утра.

Телефон зазвонил вновь, когда я, сбросив лыжи, распахнула дверь и вместе с кучей снега почти свалилась вниз по ступенькам, ведущим в мою уютную подземную крепость. По крайней мере, она была уютной, когда неделю назад я уезжала отсюда.

Я зажгла свет и увидела обледеневшее окно и морозные узоры на зеркалах и застекленных фотографиях, навевающие воспоминания о «Докторе Живаго». Беззлобно обругав про себя моего экономного хозяина, который выключил отопление в мое отсутствие, я скинула мокрые ботинки, шагнула на восточный ковер, расстеленный на полу просторной гостиной, и нырнула в разбросанные по полу подушки в поисках телефона.

Лучше бы я вообще не поднимала трубку: звонил мой драгоценный папаша Огастус.

— Куда ты пропала? — были первые слова, слетевшие с его языка. — Мы с Грейс едва не сошли с ума, пытаясь найти тебя. Где ты была?

— Каталась с горок и играла в снежки, — ответила я, откидываясь на подушки и прижимая плечом трубку к уху. — Я решила, что вечеринка закончилась. А что, разве еще чем-то угощали?

Расстегнув промокшие насквозь брюки, я попыталась стащить их с себя, пока не заработала воспаление легких в этом ледяном погребе — или, вернее сказать, в промозглом склепе.

— Твое чувство юмора, как обычно, в лучшем случае неуместно, — холодно проинформировал меня Огастус. — А возможно, ты просто не умеешь оценивать ситуацию. Почему ты так внезапно исчезла после оглашения завещания? Мы пытались дозвониться тебе в отель, и нам сообщили, что ты уехала рано утром. Но мы с Грейс, как только услышали содержание завещания, разумеется, сразу дали согласие на пресс-конференцию.

— Пресс-конференцию?! — удивилась я, резко поднимаясь с подушек.

Я старалась удерживать трубку около уха, пока сдирала с себя промокшую куртку и стаскивала свитер, но мне удалось расслышать лишь последние слова Огастуса:

— … должны тоже принадлежать тебе.

— Что должно принадлежать мне? — уточнила я и, энергично растирая руками покрывшееся мурашками тело, встала и потащилась прямо с трубкой к камину.

Я успела подсунуть сосновые шишки и бумажную растопку под сложенные в камине поленья, когда Огастус наконец соизволил ответить:

— Естественно, рукописи. Всем известно, что Сэм унаследовал очень ценные рукописи. Но после смерти Эрнеста никто не мог найти Сэма. Он ведь как сквозь землю провалился. Когда я пытался поговорить с тобой об этом сложном деле за ужином после похорон, ты почему-то ускользнула от обсуждения. Однако сейчас, когда стало известно, что ты не только главная, но и единственная наследница Сэма, дела, естественно, принимают несколько иной оборот.

— Естественно? — нетерпеливо спросила я, поджигая растопку и с облегчением увидев, что пламя сразу начало разгораться. — Я не имею ни малейшего представления, о каких рукописях ты говоришь!

Что за странность! Какими бы ценными ни были эти рукописи, с чего бы вдруг отец, склонный делать тайну из любого пустяка, дал согласие на пресс-конференцию? Это было более чем подозрительно.

— Ты хочешь сказать, что ничего о них не знаешь? — не своим голосом спросил Огастус. — Это просто невероятно, учитывая, что этим делом заинтересовались «Вашингтон пост», лондонская «Таймс» и «Интернешнл гералд трибюн»! Конечно, мы ничего не смогли им сказать, поскольку у душеприказчика рукописей нет, а ты тоже исчезла в неизвестном направлении.

— Может, ты все-таки просветишь меня, пока я не замерзла до смерти, — сказала я, стуча зубами от холода. — Что за рукописи оставил мне Сэм… Хотя дай-ка я сама попробую угадать. Неужели письма Фрэнсиса Бэкона к Бену Джонсону с признанием того, что Бэкон и правда сочинил все пьесы за Шекспира, как все мы давно подозревали?

К моему удивлению, Огастус не пропустил удар.

— Они гораздо более ценные, чем то, о чем ты говоришь, — сообщил он. А уж мой отец отлично осознавал значение слов «ценный» и «ценности». — Как только ты узнаешь что-нибудь о них, а в этом я не сомневаюсь, — продолжал он, — немедленно свяжись со мной или с нашими адвокатами. По-моему, ты не в состоянии сама оценить положение, в котором находишься.

Отлично, подумала я, сделаем еще одну попытку. Я глубоко вздохнула.

— Да, наверное, ты прав, — согласилась я. — А не мог бы ты, отец, поделиться со мной тем, что, похоже, известно уже всему миру? О каких таких рукописях идет речь?!

— О рукописях Пандоры, — отрывисто бросил он, и это имя прозвучало у него кислее, чем лимон во рту… хотя, возможно, он действительно жевал лимон.