Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (???)

      – Ах вы, бездельники! – закричал разгневанный Симэнь. – Если он ей деверь, значит они – родня. Неужели свой человек, по-вашему, и в гости прийти не может?! А вы ей кто такие, я вас спрашиваю! Да как вы, лоботрясы, посмели в чужой дом лезть, а? Что вам там понадобилось? Тем более в отсутствии хозяина, когда дома была дочь-барышня? Сомнения быть не может – либо с целью насилия, либо – грабежа. – Симэнь кликнул подручных: – Принесите тиски!
      Юнцам надели на пальцы тиски и всыпали по двадцати палочных ударов, да таких, что у них из ран потекла кровь. Молодые люди отроду не ведывали пыток и теперь громко стонали на полу, вопли их потрясали небеса.
      Симэнь, не давая Ся Лунси и рта раскрыть, велел отпустить Ханя Второго до особого распоряжения, а юнцов бросить в тюрьму, учинить в ближайший день допрос и передать на рассмотрение вышестоящих властей.
      Брошенные в тюрьму молодые люди раскаивались, увидев, в какой переплет попали. Заключенные предрекали им каторгу, а в случае передачи дела в областное управление – и смерть в заточении. Перепуганные парни едва дождались, когда домашние пришли к ним с едой, и послали с ними потихоньку записки, в которых просили – кто отца, кто старшего брата – подкупить судей.
      Один из отцов обратился к Ся Лунси.
      – Видишь ли, муж Ван – приказчик у господина Симэня, – объяснил Ся, – а он требует осуждения. Мне, его сослуживцу, неудобно ему перечить. Попроси еще кого-нибудь, пусть поговорит с господином Симэнем.
      Другой пошел к шурину Симэня – У Старшему. Однако всем было известно, как богат Симэнь, и никто не решался его подкупать. Родные юнцов, не зная, что предпринять, собрались на совет.
      – Бесполезно просить тысяцкого У, – сказал один. – Он тоже ничего не сделает. Говорят, у торговца шелком Ина Старшего с Восточной улицы брат есть, Ин Боцзюэ, – закадычный друг Симэнь Цина. К нему бы обратиться. Давайте соберем серебра, с четверых не один десяток лянов соберется, да и вручим ему. Пусть поговорит. Так будет вернее.
      Тогда отец Чэ Даня, владелец винной лавки, как старший собрал с каждого по десять лянов, и с сорока лянами все отправились к Ин Боцзюэ. Они изложили ему просьбу, и Боцзюэ принял серебро.
      – Ты же за Хань Даого хлопотал, – сказала ему жена, когда ушли просители, – с юнцами хотел расправиться. Зачем же с них-то берешь серебро? Иль ты теперь их выгораживать взялся? Как же приказчику Ханю будешь в глаза смотреть?
      – Думаешь, я сам не понимаю! – проговорил Ин Боцзюэ. – Я вот что сделаю: возьму пятнадцать лянов и поговорю, чтоб никто не видел, с Шутуном, слугой из кабинета. Пусть к хозяину подъедет. Он Шутуну важные дела поручает, большое доверие оказывает. Наверняка клюнет.
      Ин Боцзюэ отвесил пятнадцать лянов, завернул их в узелок и, сунув в рукав, поспешил к Симэню.
      Хозяин еще не вернулся. Ин Боцзюэ прошел в залу, откуда и заметил Шутуна, вышедшего из боковой пристройки кабинета. На голове у него красовалась многогранная шапочка из темного атласа. Пучок сдерживала золотая шпилька-лотос. Одет он был в длинный халат из сучжоуской тафты и бледно-зеленую легкую куртку, обут в летние туфли, поверх виднелись белые чулки .
      – Прошу вас, батюшка, проходите в гостиную, присаживайтесь, – пригласил гостя Шутун и велел Хуатуну подать чай. – Я тебя, брат, за чаем посылаю, а ты ни с места? Опять шутки шутишь? Погоди, я вот батюшке пожалуюсь.
      Хуатун побежал за чаем.
      – Батюшка из управы не приходил? – спросил Ин Боцзюэ.
      – Только что заходил посыльный, – отвечал Шутун. – Говорит: хозяин и господин Ся в гости отбыли. А у вас, батюшка, дело какое-нибудь?
      – Нет, ничего.
      – Вы, кажется, насчет приказчика Ханя говорили? – продолжал Шутун. – Так вот. Батюшка вчера велел избить бездельников и посадить под арест. Теперь, как только будет готово обвинение, их передадут вышестоящим властям.
      Ин Боцзюэ отвел слугу в сторонку.
      – Вот какое дело, – начал Ин. – Видишь ли, родственники этих юнцов, как узнали, перепугались. Ну, вчера вечером ко мне все четверо пришли. В ногах валялись, со слезами умоляли с батюшкой поговорить. А я, сам знаешь, за Хань Даого хлопотал. Неудобно мне теперь за них вступаться, правда? Хань обидится. Ломал я голову, ломал. Давайте, говорю, пятнадцать лянов. Может, думаю, ты как-нибудь ввернешь батюшке словцо, а? Глядишь, и выпустят их.
      Ин Боцзюэ вынул из рукава серебро и протянул Шутуну. Тот развернул узелок. В нем лежало четыре крупных слитка и мелочь.
      – Не посмею отказать вам, батюшка Ин, – говорил слуга. – Только велите им пяток лянов прибавить, тогда с батюшкой попробую поговорить. Правда, не знаю, согласится ли он. Вчера вот по тому же делу сам дядя У Старший приходил, а батюшка ему отказал. Так куда ж мне, козявке, с ним тягаться. Я вам честно говорю: серебро это не мне одному достанется. Придется с матушкой Шестой поделиться. Обходным путем надо действовать. У нее ведь сын родился. Если она слово замолвит, все будет в порядке.
      – Коли так, я с ними поговорю, – сказал Ин. – Только ты не забудь, а то они вот-вот за ответом придут.
      – Не знаю, когда батюшка возвратится, – отвечал Шутун. – Вели им завтра с утра приходить.
      Ин Боцзюэ удалился. А Шутун отнес серебро в лавку, где отвесил полтора ляна. На них он купил кувшин цзиньхуаского вина, пару пареных уток и пару кур. Цянь ушел на свежую рыбу и окорок, два цяня – на печенье и пирожки с фруктовой начинкой и цянь – на сладкий слоеный пирог. Покупки он отнес к Лайсину и попросил его жену, Хуэйсю, приготовить как полагается. Цзиньлянь в тот день не оказалось дома. Она с утра отправилась в паланкине за город на день рождения матушки Пань. Шутун велел Хуатуну положить кушанья в квадратную коробку и отнести к Ли Пинъэр, а потом и сам пошел к ней с кувшином вина.
      – От кого это? – спросила Пинъэр.
      – От брата Шутуна, – отвечал Хуатун. – В знак его сыновнего к вам почтения, матушка.
      – Вот арестант! – засмеялась Пинъэр. – С чего ж такое почтение?
      Через некоторое время явился и Шутун. Пинъэр сидела на позолоченной кровати. На изваянной из нефрита белоснежной руке ее сверкали золотые браслеты. Она держала выточенную из черепашьего панциря кошечку, играя ею с ребенком.
      – Кому это ты принес кушанья, арестант? – спросила она.
      Шутун улыбался и молчал.
      – Молчишь? Чего ж смеешься? – допытывалась Пинъэр.
      – Кого мне почитать, как не вас, матушка! – проговорил слуга.
      – Ни с того ни с сего – такие знаки внимания? – недоумевала Пинъэр. – И дотрагиваться не буду, пока не объяснишь. Говорят, благородный не коснется пищи от неизвестного.
      Шутун открыл кувшин, расставил на маленьком столике закуски и попросил Инчунь подогреть вино. Наполнив чарку, он обеими руками поднес ее Пинъэр и опустился на колени.
      – Выпейте, матушка, и я все вам объясню, – упрашивал Шутун.
      – Нет, ты объясни, потом я выпью, – настаивала Пинъэр. – А нет – так стой хоть весь век. Встань и скажи, в чем дело.
      И Шутун рассказал ей, как Ин Боцзюэ просил похлопотать за юнцов.
      – Он хлопотал за Хань Даого, – объяснял Шутун, – и ему неудобно теперь за юнцов заступаться. Вот он меня и просил обратиться к вам, матушка. А батюшка спросит, не говорите, что я вам сказал. От деверя Хуа Старшего, мол, посыльный приходил. А я пойду в кабинет, напишу просьбу, а как вернется батюшка, ему и вручу. Вот, мол, матушка просила передать. А вас, матушка, я тоже попрошу замолвить словцо. Их и так вчера по приказу батюшки избили. Батюшка собирается судить их со всей строгостью. Если б удалось их освободить, это было бы с вашей стороны, матушка, великим благодеянием.
      – Вот оно что! – сказала, улыбаясь, Пинъэр. – Ну, это пустяки! Обожди, я с батюшкой поговорю, и все уладится. И для чего ты только так старался? Ах, негодник! С них, наверно, вытянул?
      – Не скрою, матушка, они мне пять лянов дали.
      – Ах ты, ловкач! Тоже умеешь, оказывается, деньги зарабатывать, – заметила Пинъэр.
      Она не захотела пить из маленьких чашек и велела Инчунь подать две больших серебряных чары в форме сплетенных цветов. Она выпила две чарки, а потом налила и Шутуну.
      – Я не буду, – ответил слуга. – Зардеешься, еще батюшка заметит.
      – Не бойся, я ж тебя угощаю, – сказала Пинъэр.
      Шутун отвесил земной поклон и залпом осушил чарку. Пинъэр наложила целое блюдо всяких кушаний и поставила его перед слугой. С ней за компанию он выпил еще две чарки и, опасаясь, как бы не раскраснелось лицо, ушел. В лавке оставалась половина сладостей и кушанья. Шутун расставил их на буфете, достал кувшин вина и пригласил приказчика Фу, Бэнь Дичуаня, Чэнь Цзинцзи, Лайсина и Дайаня. Они, как вихрь, налетели, и скоро на буфете было пусто, хоть шаром покати. Только Пинъаня забыли позвать, и тот сидел у ворот, насупленный и злой.
      После обеда от загородного друга возвратился домой Симэнь. Пинъань ничего ему не сказал, а Шутун, заслышав хозяина, кое-как собрал посуду и бросился в кабинет, чтобы помочь хозяину раздеться.
      – Кто-нибудь был? – спросил Симэнь.
      – Никого не было.
      Симэнь разделся, снял шапку и, оставшись в головной повязке, проследовал в кабинет. Шутун подал ему чаю. Он отхлебнул глоток и отставил чай.
      – Где ж это тебя угостили? – спросил он румяного Шутуна.
      Тот пошел к письменному столу и, вынув из-под тушечницы бумагу, протянул ее Симэню.
      – Вот матушка Шестая письмо мне передала, – сказал он. – Говорит, дядя Хуа Старший прислал, насчет тех молокососов. Матушка велела вам передать и поднесла мне чарку вина.
      Симэнь распечатал письмо. В нем говорилось: «Чэ Дань и остальные преступники уповают на Вашу милость…». Симэнь пробежал письмо глазами и протянул Шутуну.
      – Убери в ящик! – приказал он. – Вели посыльному, чтобы завтра подал мне в управе.
      Шутун спрятал письмо и встал рядом с хозяином. На лице у него играл румянец, алели ароматные уста, сквозь которые проглядывали ровные белоснежные зубы. Симэнь не мог сдержаться и заключил его в объятья. Их уста сомкнулись в горячем поцелуе. Из уст Шутуна пахло душистым чаем и корицей, весь он благоухал ароматами. Симэнь расстегнул ему халат, снял штаны и обнял пониже талии.
      – Поменьше пей! – наказывал он. – Как бы не поблекла твоя красота.
      – Я больше не буду, батюшка, – прошептал Шутун.
      Только они приступили к делу, как у ворот послышался шум. Прискакал всадник, одетый в синее платье слуги. Спешившись, он поклонился привратнику и спросил:
      – Здесь проживает его превосходительство господин надзиратель Симэнь?
      Пинъань был не в духе. Обиженный на Шутуна, он отвернулся и молчал. Прибывший ждал ответа.
      – Я посыльный от столичного воеводы его превосходительства господина Чжоу, – пояснил он. – Велено передать пакет господину Симэню. Завтра состоятся проводы начальника крепости Синьпин его превосходительства господина Сюя. Угощение будет в монастыре Вечного блаженства. Участвуют инспектор пехоты и конницы Цзин, надзиратель Ся и господин Чжан из крепости, каждый вносит по ляну. С остальных деньги собраны. Прошу тебя, брат, доложи хозяину. Я жду ответ.
      Пинъань взял, наконец, пакет и удалился. Узнав, что хозяин в кабинете в саду, Пинъань отправился туда. Только он миновал сосновую аллею, видит – под окном на веранде сидит Хуатун и подает ему знак рукой. Пинъань сразу смекнул, в чем дело, и, подойдя к окну, стал прислушиваться. Из комнаты доносились вздохи, скрипнула половица.
      – Выпрямись немного, сынок, – говорил Симэнь. – Вот так, и не двигайся.
      Потом в комнате стихло. Через некоторое время вышел Шутун полить Симэню на руки. Заметив под окном Пинъаня с Хуатуном, он весь вспыхнул и исчез в кабинете. Пинъань с пакетом направился вслед за ним. Симэнь взял кисть и расписался.
      – Обратись к матушке Второй, – наказал он. – Пусть выдаст лян серебром. Вели зятю запечатать и передай посыльному.
      Пинъань ушел. Шутун вынес воды, и Симэнь стал мыть руки, а потом пошел к Пинъэр.
      – Вина не хочешь? – спросил он Пинъэр. – А то велю служанке подогреть.
      Симэнь увидел под столом кувшин цзиньхуаского вина .
      – А это откуда? – спросил он.
      Пинъэр неудобно было говорить о Шутуне.
      – Мне как-то захотелось, – сказала она, – я и послала слугу купить. Вот открыли, выпили несколько чарок, а остальное стоит.
      – Ну, зачем так?! – досадовал Симэнь. – В передних покоях вон сколько вина стоит, а ты серебро тратишь. Я ж на днях у южанина Дина взял в долг целых сорок жбанов хэцинского вина . Вон, в западном флигеле стоит. Захочешь, вели слуге, он тебе принесет.
      У Пинъэр после угощения остались нетронутыми жареная утка, курица и свежая рыба. Она велела Инчунь накрыть стол, подрезать на блюдо копченого мяса и села за компанию с Симэнем. Он даже не спросил, откуда взялись деликатесы, потому что они были обычны в доме. Яства подавали не только гостям, они же входили в повседневное питание.
      – Мне Шутун письмо показывал, – вдруг вспомнил Симэнь. – Это ты ему передала?
      – Да, мне от деверя Хуа вручили, – отвечала Пинъэр. – Просили юнцов помиловать.
      – Шурин У тоже просил, – заметил Симэнь. – Если б не их просьбы, я бы засудил этих лоботрясов. А так, всыплю им завтра как следует, и пусть идут на все четыре стороны.
      – Но зачем же бить? – возразила Пинъэр. – Чтоб от боли корчились, да? Смотреть тяжко!
      – Управа есть управа, – молвил Симэнь. – Мне не до их страданий. Тут и особам понежнее да поблагороднее достается. Разбирали мы вчера дело. Жил у нас в уезде советник Чэнь. После его смерти жена, урожденная Чжан, до сих порой вдовой живет. У нее дочь-барышня. Так вот, шестнадцатого в первой луне дочь у ворот стояла, потешными огнями любовалась, а пускал их Жуань Третий – сосед напротив, молодой парень. Приглянулась ему красивая соседка, сердце забилось. И давай он перед ее домом играть да песни распевать, барышню совращать. Услыхала она, и одолела ее похоть. Подзывает служанку и велит парня незаметно в дом провести. Только поцеловаться и успели, а потом им свидеться так и не удалось. И вот с тоски слег парень в постель и пролежал целых пять месяцев. Родители денег не жалели – каких только врачей не звали. А он того и гляди отойдет, ноги протянет. Нашелся тогда друг его, Чжоу Второй, мысль подал: барышня, мол, с матерью каждый год в праздник Летнего солнцестояния отправляются заказывать молебен в монастырь Дицзана , где настоятельницей мать Сюэ. Ты, говорит, дай настоятельнице десять лянов, и пусть она тебя в своей келье спрячет. С барышней и увидишься. Весь недуг как рукой снимет. Обрадовался Жуань Третий и последовал его совету. Мать Сюэ серебро приняла. И вот, во время полуденного отдыха, встретился Жуань с барышней. Он и от недуга-то еще в себя прийти не успел, перетомился малый, а тут сразу сбылось его желание, ну, от избытка чувств и дух испустил прямо у нее в объятьях. Перепугалась тогда мать барышни, забрала ее поскорее домой. А родители парня так дело не оставили – жалобу в управу подали. И настоятельницу Сюэ, и мать с дочерью обвинили. Чэни – люди состоятельные, потому Ся Лунси и решил всю вину на барышню свалить, но я с ним не согласился. Верно, говорю, она в преступную связь вступила, а Жуань? Ведь сколько ему пришлось томиться да страдать? В постели пролежал. А тут сразу вдруг свидание. Кто ж, говорю, такое вынесет? А вот настоятельница Сюэ, действительно, виновна, потому что вместо отправления служб занималась сводничеством, любовникам приют за взятки давала. Она-то, говорю, и стала причиной гибели человека. Однако, учитывая ходатайство, наказали ее, можно сказать, не слишком строго – раздели, всыпали двадцать палок и постановили лишить монашеского сана. Чжан же, говорю, виновна в том, что дочь-барышню с собой в монастырь брала, чем нарушала моральные устои. Матери и дочери пальцы тисками зажимали и тоже по двадцати палочных ударов дали, а после снятия показаний их обеих освободили. Не заступись я, им бы Дунпина не миновать, а в областной управе барышня, вне всякого сомнений, с жизнью бы распрощалась.
      – Ты сделал доброе дело, не отрицаю, – проговорила Пинъэр. – Но даже и карая, следовало бы проявлять хоть какое-то снисхождение. Твори добро ради ребенка, вот о ком я только и беспокоюсь.
      – Что ты хочешь этим сказать? – спросил Симэнь.
      – А то, что истязал ты эту барышню, – сказала Пинъэр. – Как только ее нежные пальчики вынесли этакие пытки?! Ведь больно, небось, было?
      – Не только больно, от тисков по пальцам кровь ручьем течет.
      – Ну вот! Ты уж брось этими ужасными тисками людей пытать, – упрашивала Пинъэр. – Будь помягче, поснисходительнее! Жестокость к добру не приведет.
      – На службе нет места жалости! – отвечал Симэнь.
      Пока они сидели за столом, в комнату, отдернув занавеску, вошла Чуньмэй.
      – Вам и заботы мало! – сказала она, заметив Симэня, который, закинув ногу на ногу, сидел рядом с Пинъэр и потягивал вино. – Время позднее, а вы и не догадались послать слуг за моей матушкой. Человек далеко за городом, а вам хоть бы что!
      Прическа у нее сбилась, пучок развалился.
      – Ишь ты, болтушка! – засмеялся, глядя на нее, Симэнь. – Сладко тебе, видно, спалось, а?
      – Гляди, у тебя сетка головная съехала. Поправь! – заметила Пинъэр. – У нас цзиньхуаское вино, очень приятное. Выпей чарочку!
      – Выпей! – поддержал Симэнь. – А слуг за твоей матушкой я сейчас пошлю. Чуньмэй оперлась рукой о стол и поправила туфельку.
      – Я только встала, – сказала она. – Не хочу я ничего. Мне что-то не по себе.
      – Да выпей же, болтушка, попробуй, какое вино! – настаивал Симэнь.
      – Ведь матушки твоей сейчас нет дома, что ж ты боишься чарку выпить? – говорила Пинъэр.
      – Пейте, матушка, если хотите, – отвечала Чуньмэй, – а я не хочу, и моя матушка тут не при чем. Когда у меня нет желания, меня никто не заставит, даже моя матушка.
      – Не желаешь вина, выпей чаю! – предложил Симэнь. – Я велю Инчунь послать слугу за твоей матушкой.
      Симэнь протянул ей свою чашку ароматного чаю, заваренного с корицей, кунжутом и ростками бамбука. Чуньмэй с полным безразличием взяла ее, отпила глоток и отставила.
      – Я попросила Пинъаня встретить матушку, – сказала она. – Он посолиднее других.
      Симэнь подошел к окну и окликнул Пинъаня.
      – Я вас слушаю, батюшка, – крикнул привратник.
      – Кто у ворот будет стоять? – спросил хозяин.
      – Шутуна попросил поглядеть.
      – Тогда бери фонарь и поторапливайся!
      Пинъань взял фонарь и удалился. На полдороге ему повстречался Дайань, который сопровождал двигавшийся с южной стороны паланкин. Его несли двое носильщиков. Одного звали Чжан Чуань, другого – Вэй Цун.
      – Иду матушку встретить, – сказал Пинъань, поравнявшись с носилками, и взялся за оглобли.
      – Пинъань! – позвала его Цзиньлянь. – Батюшка дома и кто тебя послал? Батюшка?
      – Да, батюшка, а еще больше сестрица Чуньмэй, – ответил Пинъань.
      – Батюшка, наверно, еще в управе, да?
      – В управе… – протянул Пинъань. – Да он с обеда дома, у матушки Шестой вино попивает. Если б не сестрица настояла… Смотрю, один Лайань вас сопровождает, а дорога плохая, допоздна, себе думаю, не вернутся. Надо кому покрепче встретить. Ну и попросил Шутуна у ворот подежурить, а сам за вами.
      – Где ж сейчас батюшка? – поинтересовалась Цзиньлянь.
      – До сих пор у матушки Шестой угощается. Сестрица упросила, он меня и отпустил.
      Цзиньлянь сразу умолкла.
      – Насильник проклятый! – заругалась она, немного придя в себя. – Ему можно с потаскухой в постели нежиться, сколько душе его угодно, а меня бросил на произвол судьбы. Что ж я, не живой человек, что ли? А эта далекие планы строит, все на своего выблядка надеется. Гляди, на ту ли лошадку ставишь? Вон Чжан Чуань. Кто-кто, а уж он-то на своем веку в каких только домах не побывал. Где, у кого, скажи мне, ты видал, чтобы месячному младенцу от целых кусков парчу да атлас отрезали и одежду шили, а? Ведь такого и Ван Миллионщик не допустил бы!
      – Не говорите, почтенная сударыня! – проговорил Чжан Чуань. – Не мне судить господ, но такого я не видывал. Жаль не шелков, ребенка – как бы ему не было худо. Пока сыпь да оспу не перенесет, нельзя наперед загадывать. Такой, припоминается, был в прошлом году случай. За Восточными воротами в поместье знатный богач живет. Самому лет шестьдесят, а состояние еще дед наживал. У них понятия не имеют серебро считать. Как говорится, лошади табунами ходят, быки стадами пасутся, а рису в амбарах… Служанок да наложниц – целые гаремы. Чуть не все домашние в узорных халатах ходят. А вот не было у них детей. Они и обителям жертвовали, и монастырям отказывали, священные книги распространяли и статуи будд сооружали – ничего не помогало! И вдруг у седьмой жены сын на свет появился. Как они радовались, как ликовали! Такие вот слуги, вроде меня, младенца на руках своих пестовали, как сокровище. В узорную парчу и атлас завертывали. Мамок купили не то четверых, не то целый пяток, им пять комнат отвели – чистота, аж в глазах рябит. День-деньской с младенца глаз не спускали – как бы ветерок, боялись, не дунул. Но сравнялось ему три годика, оспа его и унесла. Не будет вам в упрек сказано, попроще надо ребятишек растить, так-то лучше будет.
      – Конечно, попроще, а я о чем говорю! – поддержала Цзиньлянь. – А то берегут, заворачивают, как золото.
      – А я вам, матушка, вот что еще скажу, – начал Пинъань. – А то дойдет до вас слух, будете на меня сердиться. Я о тех юнцах, которые замешаны в деле приказчика Ханя. Их ведь батюшка приказал избить и под арестом держать, чтобы высшим властям передать. Так сегодня утром батюшка Ин приходил, с Шутуном разговаривал. Серебра ему, должно быть, сунул, потому что Шутун с большим пакетом в лавку заявился, ляна на два или на три накупил всяких яств – и к Лайсину, жене его велел приготовить, а потом к матушке Шестой понес, да еще два кувшина цзиньхуаского вина купил. Сперва матушку Шестую угощал, а потом в лавке дядю Фу, Бэнь Дичуаня, зятюшку, Дайаня и Лайсина. С ними пил вплоть до прихода батюшки.
      – А тебя не позвал? – спросила Цзиньлянь.
      – Так он меня и позовет, чужак, рабское отродье! Он и на вас, хозяек, внимания не обращает, будет он меня звать! Это батюшка его так распустил! Они то и дело с ним в кабинете грязными делами занимаются. А ведь он до этого в управе отирался. Там чему не научат! Если батюшка оставит его в доме, он скоро нашему брату житья не даст.
      – И долго он с матушкой Ли выпивал? – спросила Цзиньлянь.
      – Да почитай целый день просидели, – отвечал Пинъань. – Сам видел, вышел весь красный.
      – И батюшка ничего ему не сказал?
      – Он ведь и батюшке рот медом смазал, чего он ему скажет?!
      – Вот бесстыжая рожа! – заругалась Цзиньлянь. – Он и ему голову заморочил. Он уже, оказывается, во все влез. У них рука руку моет. Гляди, пока тебя вонючий зад прельщает, как бы пронырливые слуги не стали с твоей зазнобой развлекаться! – Она обернулась к Пинъаню: – Я тебя об одном попрошу: как только заметишь его с этим пакостником, дай мне знать.
      – Обязательно! – заверил ее Пинъань. – Чжан Чуань, небось, все слыхал, но он не проговорится – не первый год прислуживает. Свой человек. А на меня, матушка, можете как на каменную стену положиться. Вы у меня, матушка, единственная хозяйка. Будьте покойны, что узнаю, все вам доложу. Только про меня не говорите.
      Так, с разговорами, подошли к воротам. Цзиньлянь вышла из паланкина. На ней была узорная кофта из сиреневого нанкинского шелка с отделкой, отороченная длинной бахромой белая с отливом юбка. Грудь украшало ожерелье с нефритовыми подвесками, талию стягивал бархатный пояс. Она проследовала прямо к Юэнян и приветствовала ее поклоном.
      – Так скоро? Что же не осталась у матушки? – удивилась Юэнян.
      – Матушка оставляла на ночь, – отвечала Цзиньлянь. – Но у нее гостит свояченица да девочка лет двенадцати воспитывается. И всем пришлось бы спать на одной кровати. Где там? Да и от дому далеко, я и решила вернуться. Матушка просила кланяться и благодарила за щедрые подарки.
      От Юэнян она пошла к Цзяоэр, Юйлоу и остальным, а оттуда проследовала в передние покои. Прослышав, что Симэнь у Пинъэр, она зашла к ней.
      Завидев Цзиньлянь, Пинъэр поспешно поднялась и, улыбаясь, поклонилась одновременно с вошедшей.
      – Так рано, сестрица? – спросила Пинъэр. – Присаживайся, выпей чарочку.
      Хозяйка велела Инчунь подать стул.
      – Ох, я и так сегодня выпила немало, – отказывалась Цзиньлянь. – Нет, спасибо, я-то двух приемов не выдержу.
      Она горделиво вздернула рукав и пошла к двери.
      – Ишь, как осмелела, рабское отродье! – воскликнул Симэнь. – Меня даже поклоном не удостоила.
      – А что проку тебе кланяться-то? – обернулась она. – Счастья не прибудет. Кому ж и смелости набираться, как не рабскому отродью?
      Своими репликами, дорогой читатель, Цзиньлянь недвусмысленно поддела Пинъэр, поскольку та принимала сперва Шутуна, а потом Симэня. Разве не два приема?! Но Симэнь этих ее намеков не понял.
      Да,
 
Слова, как нить с иголкой – друг за друга
Цепляются. Ухватишь – мигом ругань.
 
      Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

РАЗГНЕВАННЫЙ СИМЭНЬ ЦИН НАКАЗЫВАЕТ ПИНЪАНЯ.

 

ШУТУН, НАРЯДИВШИСЬ БАРЫШНЕЙ, УБЛАЖАЕТ ПОХОТЛИВЫХ НАХЛЕБНИКОВ.

 

      Уездных управ, окружных – избегай всевозможно.
      Усердным, рачительным будь, поступай осторожно.
      Водой запасешься – от суши спасешься и зноя.
      Торговлей себе облегчай пребыванье земное.
      И дети, и внуки пусть будут приучены к делу.
      Цветы не сажай, а тутовник и финики – смело.
      Пускай не возьмут тебя мелочи жизни в оковы.
      Возжаждешь – заваривай чай на воде родниковой.

 
      Это восьмистишие обращено к родителям, которые обязаны наставлять своих сыновей и внуков, обучать их грамоте и обрядам, дабы по-сыновнему послушны были они родителям своим, уважали старших и жили в мире-согласии с соседями своими; чтобы утвердился каждый из них в своем деле; чтобы ни в коем случае не потакали им родители. Когда распускают подростков, они сколачивают небольшие компании и втроем, впятером слоняются от безделья. Сперва их забавы – лук да стрелы, ловля птиц, потом они возьмутся мяч гонять , а там и к вину да азартным играм пристрастятся, повадятся певиц-куртизанок навещать, и пойдет все вверх дном, а в конце концов – неприятности, напасти и разорение.
      Вот и у этих родителей попали юнцы в суд. Если и не погубит каждый сам себя, не обречет свой род на вымирание, то пытки да ссылку пережить придется. И уйдет все нажитое в казну, и будет жизнями их распоряжаться всякий, кто сидит в суде-управе. Что проку в сыновьях таких! Такие дети отцам – одна обуза. От них лишь горе да страданья!
      Так вот, с утра Симэнь прибыл в управу. Выйдя из залы, он обратился к Ся Лунси:
      – За этих юнцов опять приходили ходатаи. Все просят смягчить наказание.
      – И ко мне, знаете ли, обращались, – заявил Ся. – Правда, сударь, я не решался вам сказать… Раз такое дело, давайте их вызовем, дадим палок и пусть идут восвояси.
      – Вы совершенно правы, сударь, – поддержал Симэнь.
      Надзиратели снова заняли свои места и велели подручным вывести Чэ Даня и остальных арестованных, среди которых был и Хань Второй. Юнцы пали ниц и, страшась новых истязаний, били челом.
      – Вас следовало бы строго судить, – начал Симэнь, не дожидаясь Ся Лунси, – но за вас было много ходатайств, и я пощажу вас на сей раз. А еще мне попадетесь в руки, заживо в тюрьме сгною. Ступайте!
      С возгласами благодарности, не чуя под собою ног, бросились они вон из управы.
      Но не будем больше говорить об этом судебном решении, а расскажем об Ин Боцзюэ.
      Разыскал он Шутуна, отозвал и за разговором сунул незаметно пять лянов. Шутун спрятал серебро в рукав, но это подглядел привратник Пинъань. Шутун между тем сказал Ину, как идет дело.
      – Вчера батюшке говорил, – сказал он. – Сегодня их выпустят.
      – Сколько меня родные за них просили! – говорил Ин Боцзюэ. – А не изобьют их?
      – Успокойтесь, батюшка! На этот раз их бить не будут, уверяю вас.
      Ин Боцзюэ побежал скорее передать новость родным юнцов. К обеду все четверо вернулись домой. Каждый обнял отца или старшего брата и остальных домашних и плакал во весь голос. Родственники выложили сотню с лишним лянов, а на ногах юнцов кровоточили раны, зареклись они совать нос в чужие дела.
      Да,
 
Себе мы беды сами накликаем,
От нетерпенья своего страдаем.
 
      Пока Симэня не было дома, Шутун позвал Лайаня подмести кабинет и стал угощать его присланными в подарок сладостями, которые лежали на столе. Лайань, не смея их взять, отказывался.
      – Вот что я тебе хочу сказать, брат, – сказал, наконец, Лайань.
      – Вчера брат Пинъань вышел матушку Пятую встречать и по дороге чего только ей ни наговаривал – все про тебя ябедничал.
      – Что ж он про меня болтал? – спросил Шутун.
      – Говорит, будто ты взятки берешь, – начал Лайань. – Обнаглел, говорит, до того, что купил вина и закусок и понес к матушке Шестой. Целый день у нее просидел, а потом в лавке угощение устроил, а его, Пинъаня, не позвал. А еще, говорит, ты с батюшкой в кабинете чем-то занимаешься.
      Не услышь такого Шутун, все шло б своим чередом, а тут крепко запомнил он про ябеду Пинъаня, но целый день молчал. На следующее утро Симэнь отправился за город в монастырь Вечного блаженства, где устраивали проводы начальника крепости Сюя, и вернулся после обеда. Только Симэнь спешился, как приказал Пинъаню:
      – Кто спросит, скажи, что еще не возвращался.
      Хозяин проследовал в кабинет, где Шутун помог ему снять одежды.
      – Кто-нибудь приходил? – спросил Симэнь.
      – Никого не было, – отвечал Шутун. – Только от командира военного поселения господина Сюя принесли два пакета крабов и десять цзиней свежей рыбы. Я принял визитную карточку, а посыльному дал два цяня. Потом от шурина У Старшего доставили шесть приглашений, просят матушек пожаловать на торжества по случаю третьего дня .