К ясным зорям (К ясным зорям - 2)

      Но нет, это уже самая что ни на есть настоящая невеста, вот она резким своим голоском оттарабанила, словно хорошо заученный урок:
      - Добрый день всем в хате просили батько и мати и я прошу вас Иван Иванович и Евфросиния Петровна на хлеб на соль на свадьбу!
      Обсыпала нас, как горохом, этими словами - без знаков препинания, ни разу не сбившись и не передохнув.
      "Ставлю тебе, детка, "неудовлетворительно" за выразительность чтения", - хотелось сказать ей, но шишка была уже на столе, Евфросиния Петровна целовала девушек в щеки, и я с грустной улыбкой тоже приложился губами к холодным и терпким девичьим лицам.
      Достал с полки бутылку сливянки, налил в две чарочки между растопыренными пальцами и, позвякивая ими, поднес гостьям.
      Яринка лишь прикоснулась к чарке выпяченными губками и поставила сливянку на стол. Мария, глянула на меня исподлобья, выцедила чарку до дна, смачно чмокнула губами. Потом девушки резко повернулись и, путаясь друг у друга в ногах - так спешили, тоже от смущения, - выскочили в дверь.
      Наружи девушки, ожидающие невесту, встретили их песней:
      Шли дружки рядом
      По-над зеленым садом.
      Сломали веточку зелененькую,
      Украсили Яринку молоденькую.
      А у нас остался пропуск на свадьбу - шишка, такая симпатичная и румяная, что я подошел к столу, взял ее в ладони, как цыпленка, приложил к щеке, потом, отламывая выступающие кусочки, начал есть.
      - "На хлеб, на соль, на свадьбу..." - повторил я и подал половину жене. - Ешь, причащайся чужой радости!
      - Ой, какая там радость! - покачала головой Евфросиния Петровна. Заездят, людоеды, ребенка!..
      Я крякнул, чтобы не согласиться сразу, иначе пришлось бы последовательно излагать мои взгляды на брак, а это уже, как вы понимаете, было бы небезопасно.
      - Ну что ж, мамочка... молодость... счастье... и тому подобное... промямлил я.
      Жена молча посмотрела на меня, прищурилась, и я понял, что именно могла она подумать: старый дурень, что ты смыслишь в этих делах? Только женщины вправе судить о счастье, потому что в браке оно существует только для них!
      В воскресенье, где-то около полудня, мы с Евфросинией Петровной оделись понаряднее и направились к церкви. Зайти в нее, как вы понимаете, было не в нашей воле, и мы стояли в толпе возле ограды.
      Отец Никифор старался, как говорят, изо всех сил, и потому службе не было конца. Мы очень замерзли. Но вскоре разогрелись - произошло забавное происшествие.
      Из-за поворота улицы показались крытые сани с колокольчиками. Сытые гнедые выворачивали головы набок, словно презирая весь род людской.
      В задке саней, прикрыв ноги теплой полостью, сидели два священника: старенький и веселый, с хитрым желтым личиком - половецкий благочинный, а рядом с ним - круглый и гладкий, со звероподобным обличьем, суживавшимся кверху.
      На передке, рядом с кучером, вертелся наш ктитор, Тилимон Карпович Прищепа. Он очень нервничал.
      У самой церковной ограды кони присели на крупы, прорыли шипами подков глубокие бороздки во льду, захрапели.
      Ктитор соскочил на землю, забегал вокруг саней. Тяжело слез и жирный священник и, широко расставив ноли, покачался из стороны в сторону, топнул ногой раз, второй - разгоняя застоявшуюся кровь. Благочинный ласково тыкал щепотью в толпу - благословлял.
      - А где ваш чертов поп? - взревел толстобрюхий и краснорожий священник. - Где этот сатанинский тихоновец? Подать мне его сюда живого или мертвого!
      - В храме батюшка... венчают... - несмело сказал кто-то.
      - Беги, сын мой, - любезно обратился старый к ктитору, - да скажи звонарю, пусть ударит согласно сану... Распустились вы, дети мои, едет к вам благочинный, а у вас ни махальщиков, ни в колокола не бьют... Бесчестье... срамота...
      - Дак... - шлепнул губами Прищепа, дернулся было бежать и указал через плечо на церковные врата, - дак опять же, служба божия...
      - Делай, сын мой, как велено! - сурово нахмурился благочинный, лицо его сжалось - три горизонтальных черты.
      Ктитор побежал к колокольне.
      - Так вот, дети мои, - тихо сказал благочинный, обращаясь к толпе. Привез я вам в приход нового священника. Будет отец Прокопий службу править по-новому, ибо и я, благочинный ваш, вступил в лоно украинской автокефальной церкви. Полюбите отца Прокопия, и бог вас полюбит.
      - Полюбите, полюбите! - отец Прокопий словно выругал паству.
      - А нам отец Никифор люб! - крикнул кто-то из задних рядов.
      - Дети мои, отныне служба будет вестись понят... - начал было благочинный.
      Но его перебили:
      - Нет, батюшка, нам такого не нужно! Божье слово, да чтоб по-понятному!.. Какая ж тогда благодать?!
      - Дети мои! - рассердился благочинный и замахал на народ распростертой дланью.
      Но тут на колокольне ударили во все колокола. Благочинный, упираясь позади себя руками, с трудом выбрался из саней. Он поднял голову, с умилением вслушиваясь в могучий рев колоколов в его честь.
      Все, кто был в церкви, в испуге высыпали наружу.
      - Что такое?
      - Пожа-а-ар!
      - Где горит?
      - Бежим домой!
      - Ой, нет, кум! Ето Польша еропланы пустила!
      - Из волости набилизация пришла!
      - Ну-у, держись, комнезамы!..
      - Сами подохнете от газов! Что буржуи вам привезут!
      - Братцы, пей-гуляй, Страшный су-у-уд идет!
      - Дурак, это благочинного нелегкая принесла.
      Недовенчанные молодые нерешительно выглянули из церковных ворот. Застывшие от торжественности, шафера все еще держали над ними венцы. Из-за плеч шаферов боязливо выглядывал отец Никифор в полном облачении.
      Колокола так же внезапно и смолкли.
      А благочинный вместе с громоподобным автокефальным попом уже поднимались по ступеням на паперть.
      Всегда затурканный, отец Никифор часто-часто заморгал глазами и весь посерел от страха. Он побоялся даже выйти навстречу благочинному.
      Отец благочинный снова начал тыкать щепотью в толпу, потом обернулся к отцу Никифору, пожевал губами:
      - Отрешаю тебя, отче Никифор, от службы, яко погрязшего в нечестивом тихонианстве, и назначаю на твое место отца Прокопия, истинного сына нашей праведной автокефальной церкви! Аминь.
      Отца Никифора словно под коленки ударили.
      - Ба-а-атюшку убива-а-ают! - заломила руки какая-то баба. Ба-а-атюшка ты на-а-аш!..
      Кто-то громко всхлипнул.
      Благочинный испуганно оглянулся и медленно-медленно, шаг за шагом стал спускаться по ступенькам. Только автокефальный поп стоял могучий и недвижимый.
      - Эй, поп! - взревел он. - Выметайся из храма божьего! К черту, к своему кисловонючему патриарху Тихону!
      Но тут недовенчанный жених Данько Титаренко вышел из-под венца и приблизился к громоподобному попу.
      - Ты чего тут разорался? - спросил, недобро прищурившись. - Чего вопишь, как недорезанный?!
      Величественный поп обхватил Данилу за шею и, сильно дернув за плечо, развернул его на одном месте и поддал коленом. Данько полетел кубарем.
      - Нечестивец! - снова проревел поп. - Я бугая кладу на лопатки!
      - Га-га-га! - захохотали в толпе, и автокефальный поп гордо оглянулся, торжествуя победу. Но не знал он, на свою беду, Данилу Котосмала!
      Если бы не этот хохот в толпе, Данько, возможно, и смирился бы. Ведь поповское превосходство в силе было очевидно. Титаренко повернулся лицом к своему обидчику, и ему теперь было все равно, как тот кладет бугаев на лопатки. Словно пущенный незримой пружиной сорвался Данько с места и со всего разгона ударил попа головой в живот. Так ухнуло - как в литавру. Поп-громовержец, обессиленно воздев руки, согнулся в пояснице и покатился по ступеням вниз.
      - А теперь понял? - Данько подбоченился. Потом окрысился на толпу: Бе-е-ей представителя!..
      Кто-то и кинулся было к поверженному, но вступился ктитор. Тогда человек шесть едва подняли громоподобного и понесли к саням этот сплошной тяжкий стон.
      - Проклина-а-а... Бара-а-аны... Ана-а-афема-а!
      - Не дергайтесь, батюшка, а не то упустим!
      - Дома, батюшка, горилки выпейте. Оченно пользительно.
      - Сви-и-и... Ослы-ы-ы...
      Еле-еле втиснули отца Прокопия в сани. Благочинный стал еще желтее и, казалось, от страха усох, как гриб.
      Кто-то из парубков кольнул коня свайкой, и сани, переваливаясь с полоза на полоз, умчались по улице.
      Едва отходили отца Никифора. Он крестился сам, крестил всех, а потом кланялся и плакал.
      - Спасибо вам, люди добрые, спасибо! Избавили от напасти! - И, как на пасху, целовался с ктитором и прихожанами.
      - А все ж те батюшка куда как голосистей!.. - вздохнул ктитор.
      - Оно-то так, - возразил Роман Ступа. - А что ж, если они по-простому читают!..
      - Однако ж голос!.. - шлепнул губами Прищепа.
      - Вот только и всего, что голос. А надо, чтоб вумственно было!
      - А так, так! Это вы правду говорите! - поддержали Ступу рядом.
      Возбуждение толпы постепенно угасало. Обрадованный отец Никифор, чуть ли не спотыкаясь, побежал в церковь. За попом едва успевали дьяк и пономарь, а за ними медленно тронулась шумная толпа.
      Довенчивали молодых еще долгонько. Вся церковь гудела, как огромный камертон, от стройного пения "Многая лета".
      Но вот толпа раздалась, люди притиснулись к стенам притвора, и по живой улице молодые степенно вышли из церкви.
      За церковной оградой подружки дерзкими голосками завели:
      Ломайте калину,
      Устелите долину
      Молодой, молодому
      До самого дома.
      Ломайте калину,
      Устелите долину...
      Украшенная веточками-дужками,
      Идет Яринка с дружками.
      Тучей двинулись люди. Путались под ногами дети, хрустя настом, обегали процессию, пробивались вперед.
      Молодицы запевали новую:
      Расступитесь-ка,
      Враги!
      Ой, чтоб на дороге
      Ни ноги!
      Пусть пройдут родные
      Будут счастливы молодые!
      Однако двигались не только родственники. Хитроватые мужики, в кожухах и с шапками, спрятанными в карманах, еле успевали за столом, который вприскочку перебегал дорогу молодым. Стол стоял и думал, а мужики, сторожко поводя глазами, молчали. Кланялся им жених, а дружка вытаскивал из корзины бутылку самогона и ставил на стол. Мужики отрицательно качали головами - э-э, мол, не на таких напали!.. Ставили вторую бутылку - а не пошли бы вы наконец к чертовой матери?! Больше не вымогали, - шафера были хлопцы тертые... Назад стол уже не бежал, а шел в сопровождении мужиков степенно, еще немного и покачивался.
      Из других дворов выбегали полные ведра, выплескивались поперек улицы. И снова давали горилку мужикам.
      А я удивлялся, сколько же татей в Буках, что так вот, среди белого дня, безбоязненно преграждают дорогу целой свадебной процессии! Да будь это где-либо в лесу, то, верно, за каждым дубом подстерегал бы молодых стол с разбойником...
      Лети, лети, соловушка, вперед,
      Дай знать отцу и маме - дочь идет.
      Идет их дочь родная с муженьком,
      Повязаны их белы руки рушником.
      Так подошли к Софииной усадьбе. Остановились, ожидая, пока Яринкин отчим Степан откроет ворота.
      Подружки весело запели:
      Соловушка молоденький,
      Голосок твой тоненький.
      Сообщи маме и бате,
      Что я возле хаты...
      Трио музыкантов лихо ударили марш.
      Яринка с Данилой, за ними шафера и подружки, а затем и все остальные вошли в дом. Неприглашенные облепили хату, как рой осенних мух, прикладывали ладони ко лбу, разглядывали через окна - что там?
      Я постоял бы и на улице, но Евфросиния Петровна вся дрожала от любопытства, издергала, затолкала меня: ой, пошли, забьют всю хату - и не увидим ничего!..
      Чур тебя, иль без Грица и вода не освятится?..
      Но, впрочем, я мог только протестовать, а любимая моя жена действовала. Она орудовала мной, как осадной машиной. Я был вроде тарана, которым разрушают крепостные стены. И таким образом мы пробрались в хату.
      А в это время подружки и молодицы допевали приветственную:
      Слава, слава тому,
      Кто в этом дому!
      Старому и молодому,
      Богу пресвятому!..
      В красном углу на вывернутом кожухе сидели молодые - тесно прижавшись, плечо к плечу, нога к ноге, чтобы не пробежала черная кошка. Слева от невесты важничала ее свадебная подруга Мария Гринчишина, за нею справа от жениха - шафера, сваты - Диодор Микитович Фастивец, буковский богатей Тадей Балан, а потом уже ближайшие родичи и все прочие праведные и грешные. Перед молодыми - коврига хлеба с воткнутой свечкой. И когда уселись за стол, кто только смог (а затем уже будет: "Вставайте, да пускай люди садятся"), запели глупые подружки такое, что мне в сердце кольнуло:
      Зажги, мама, свечку,
      Поставь на столе.
      Хочу присмотреться
      Пара ль он мне.
      Свечка зогорелась,
      Неясно горит...
      Не с тем же я села,
      Аж сердце болит!..
      И пожалуй, только мне одному в этой праздничной хате вдруг прояснилась великая правда этой песни. И даже не потому, что прехорошенькая невеста испуганно поводила глазами, вобрала голову в плечи и потом на протяжении всей свадьбы боялась взглянуть жениху в глаза, но и потому, думаю, что нет на свете границ совершенства и женская жаждущая душа никогда не насытится красотой. Потому, может, и мифического жениха, беспорочного божьего сына выдумала именно женская экзальтированная душа. А для нас, мужчин, достаточно было сурового старикана Саваофа с его карающими молниями.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой автор рассказывает, как Степан Курило
      познакомился со своими новыми родичами
      Громкая свадьба в Буках подобна пожару. Столько же огня, столько же убытка, столько же самоотверженности и столько же пьяного угара...
      Уже с неделю прошло, как повенчали Яринку и Данько, но и до сих пор то в одном, то в другом углу села, как из-под раздутого ветром пепла, затеплится песня, а затем и вспыхнет диким криком: "Попiд горо-о-о-ою, яром-доли-и-иною козаки-и-и йду-у-уть!" Это отгуливаются сваты или шафера, или подкидывают подружку невесты, или поймали сваху, или просто так пьяницы пускают в дело украденную на свадьбе горилку.
      Целую неделю визжали голодные свиньи, ревели непоеные коровы, дрались на печах малыши, напихиваясь черствым хлебом да сушеными грушками, которые добывали из подвешенной котомки через прогрызенную мышами дырочку. Потому что и матери гуляют: "I пить будем, i гулять будем, а смерть прийде помирать будем!.."
      Целую неделю даже самые ярые святоши не молились богу на ночь. Далеко уже за полночь брели впереди мужей, для которых узки были и ворота, едва нащупывали собственные двери и, стряхнув с ног сапоги, так во всем праздничном и засыпали на топчане в нетопленной хате.
      Поутру хозяева-страдальцы стонали - ой, капусты!.. ой, рассолу... ой, грушевого квасу!.. Кое-как приведя в порядок скотину, тяжело покачиваясь, с законной своею женой снова шли на свадьбу - доедать пироги, отводеневший кисель, размочаленное до волокон мясо. И желтый хлебный самогон не только пили, но и, налив его в миску и накрошив туда хлеба, хлебали ложками.
      Изнуренные тяжкой работой, хозяева порой и засыпали - которые за столом, окунув чуприну в кисель, а которые и под столом. Поборницы пристойности, их жены, вытаскивали мужей на середину хаты и, колошматя кулаками по спине, гнали своих повелителей досыпать дома.
      Взявшись под руки, занимали всю ширину улицы отчаянные молодицы.
      Ой, пила, я пила
      Чепец обронила.
      А домой вернулась
      Милого била.
      Ой, била, била
      Из хаты прогнала.
      Ищи мой чепец,
      Что я потеряла!..
      Крик несся и визг - это, впрягшись в сани, парубки катали обеих свах. С разгона врезались в сугробы, опрокидывали сани.
      - А чтоб вас божья сила побила, пакостники, похабники!.. А вывернуло б вас со снопами на половецком спуске!..
      - Го-го-го! Взбрыкивает наша теща! Го-го-го!
      Но постепенно, как круги на воде от брошенного камня, угасала свадьба. Утомилась.
      За эту неделю Степан Курило даже похудел.
      И вот что странно: в своей беде почувствовал заметное облегчение. Словно ждал смерти дорогого человека, мучился надеждой и отчаянием, а это уже похороны, кинул свою горсть земли и окончательно убедился - никогда не увидишь, не коснешься, не поговоришь. Все... И хотя оставалась тоска, но уже не сосало под сердцем, не задыхался, не сходил с ума. Отошла куда-то далеко-далеко, в самую глубину памяти, мысль о самоубийстве, и он уже мог заснуть здоровым сном не измученного, а просто уставшего че-ловека. И любовь его уже не надрывалась болезненным криком, а звучала далекой прекрасной песней.
      Это обстоятельство мало-помалу примиряло его с Софией, и та сразу почувствовала его новое состояние и хотя была еще зла недоброй памятью, но оттаяла и потянулась к нему. И не колола ни язвительным словом, ни намеком - понимала, как это сейчас опасно. И старалась расшевелить его, не оставлять в одиночестве. И уже не замечала, что с уходом Яринки хата опустела, - наоборот, для нее она наполнялась миром и надеждой.
      - Не сходить ли молодых проведать? - предложила она мужу как-то вечером.
      Он сразу согласился.
      Надел новый пиджак (сам справил, после того как на сходке богатеи высмеяли его, к Миколиному не притронулся, - пришлось Софии продавать одежду покойного мужа), причесал смоляную чуприну на косой пробор и, завязав в платок ковригу и бутылку горилки, пошел с Софией к свату.
      Все Титаренко, за исключением ученого Андрюшки, были дома. Сидел еще, опираясь на клюку, и хозяйкин брат Тадей Балан - свадебный сват, которого и Степану теперь приходилось звать сватом.
      Яринка с Титаренчихой жужжали веретенами, и молодуха вся вспыхнула, увидев отчима с матерью.
      - Ой, мама... - несмело глянула она на суровую свою свекровь, широколицую, черноликую, фигурой похожую на крепкую дубовую доску на широко поставленных ножках. - Я, мама...
      - Оставь, доченька, да поздоровайся, - произнесла старуха густым голосом, и видно было, что она не была злой, и весь ее суровый, как у казацкого сотника, вид свидетельствовал о том, что с самого детства она ничего, кроме работы, не ведала. - Пороскошничай, пороскошничай!.. - И свято верила, что если человек на какую-то минутку оставит работу, то это уже настоящая роскошь.
      София тоже верила в это и потому ничуть не удивилась. Работать нужно всю жизнь, ежечасно, ежеминутно, просыпаться с третьими петухами, достаток сам не приходит в дом. Бог дает человеку праздники, но и тогда женщина не знает отдыха - и подать, и прибрать, и посуду помыть, и детей одеть, и за скотиной присмотреть, - ну что же, такова доля, как всем, так и дочери.
      - Не ослабляйте ей вожжи, - сказала София весело и, вытерев губы пальцем, смачно поцеловалась со свахой. - А как не послушается, - это в перерыве между поцелуями, - то за скалку - да по спине!
      Сватам-мужчинам София кланялась, отдельно Титаренко, отдельно Балану. Данилу поцеловала в обе щеки - "ну до чего ж у меня сладкий зять, - словно сахарный, словно медовый!..". Кивнула Тимке, который разинув рот не спускал взгляда с жены брата. И только потом уже обняла и приголубила Яринку. А как увидела на глазах дочери слезы, сказала громко:
      - Ты чего? Голодна?.. Ну ты глянь... И чего б я рюмила? Такая!..
      Данько посматривал на молодую жену с холодным любопытством и молча возился у печи - изгибал и обжигал клюку. Железная, как у парубка, теперь ему не годилась, для солидности нужно было иметь отглянцованную дубовую.
      Степан чувствовал себя не в своей тарелке. Был здесь чужим, никто его не понимал, и он ни к кому не был расположен. Была только одна Яринка, но и она ни звука ему, а он должен был быть глухим к ее тайному горю. Он лишь украдкой следил за Даньком и страстно ненавидел его - чтоб тебе уголь в глаз выстрелил! Мечтал о том, как долго бы он целился винтовкой в рыжеватую кучерявую голову своего врага, как долго отдавалось бы эхо выстрела, как падал бы его враг и умирал у него на глазах. И все же мало было Степану вражьей смерти, пускай бы снова оживал, чтобы второй, третий раз убить его! Даже знобило Степана от этой мысли, и он, чтобы как-то скрыть свое состояние, натянуто улыбался, и эта улыбка казалась ему самому сладковато-горькой, как в окопах когда-то цикорный чай с сахарином.
      И он решил для себя: "Ты не минуешь меня!" И от этой мысли успокоился.
      Титаренчиха что-то шептала невестке. Яринка старательно и радостно кивала - хорошо, мама, хорошо! - потом метнулась туда-сюда, забренчали ложки и миски, откуда-то появились закуски, к Степановой бутылке присоединилась в компанию еще одна, хозяйская, и, радостно осмотрев стол, Яринка крикнула свекрови - уже, мама! - и закусила нижнюю губу, гордая тем, что к ее родителям проявили такое гостеприимство.
      Степан устал от горилки еще в дни свадьбы и поэтому уставленный всякой всячиной стол не оживил его.
      И по первой и по второй выпили молча. Степан лишь ревниво следил, как пьют сыновья Титаренко. Губастый и мрачный Тимко крякал от наслаждения, и видно было, что и из ковша выпил бы без усилий; Данько же пил молча, с отвращением, морщился и хмурился. И Степану казалось, что тот хитрит: вот, мол, какой я к этому равнодушный...
      "Брешешь, - хотелось крикнуть Степану, - ведь ты пьяница! Кому же тогда быть пьяницей, как не тебе!" Не мог его злейший враг быть без единого изъяна!.. А ты, Яринка, присматривай, внимательно следи!..
      После второй чарки Данько вышел из-за стола и снова стал возиться со своей клюкой. За это Степан возненавидел его еще сильнее.
      София не раз наступала мужу на ногу. Степану ничего не оставалось, как принимать важный и равнодушный вид. Но продолжал коситься на Данилу: замечает ли он, понимает ли, для кого предназначено презрение тестя? Но тот так старательно скреб обломком стекла свою клюку и глянцевал ее куском меха, что становилось ясно - безразлично ему все на свете, всем он доволен. Степану осталось сохранить надменный вид разве что для родителей Данька. И поэтому Курило долго не включался в разговор сватов.
      А беседа началась с Баланового скрипенья:
      - Вот так вот пьем... закусываем... да и терпим... что эти разбойники баламутят... Уже дважды земельку теряли... а вот и в третий раз... землеустройство... И что оно такое деется?! - трагично затряс он поднятыми руками. - Иде те англичане?! Чтоб все поворотить!.. Знамо, низзя так сразу... чтоб пулимьетами да еропланими... Потому как от этого и невинные хазяи могут пострадать. Но только надобно сказать нашим правителям: не троньте хазяев, не то опять пустим, мол, еропланы да пулимьеты. Беспременно!
      - Ой, сжалится ли господь над нами? - тоскливо покачала головой Титаренчиха.
      Сторожко поглядывая на Степана, Кузьма Дмитриевич Титаренко зачмокал:
      - Значца, так... Уремья такое настало... Терпеть нужно. Вот, гадство, как жизня устроена!.. Да! Все же, сват, с властью надо миром. Я так кумекаю: где можно урвать, там, значца, и пользуйся... Значца, так... пользуйся... Вот, примером, я. На этот год пять десятин беру в аренду в агропункте. Дело простое - двенадцать пудов от десятины. Два пуда сдай наперед, а десять по жатве. Выгодно? Да еще как!.. У меня вон десятина семнадцать коп пшеницы дает... И власти выгодно, и хрестьянам... которые хазяины... А где, скажи, комнезам возьмет по два пуда наперед, когда у него хлеба - до рождества всего-то? Где у него пара добрых коней, чтоб глубоко вспахать? Где у него, скажи, скотина, чтоб навоз давала? Значца, так - где?
      - А так, так! - поддержала его София. - Нужно и тебе, Степан, подумать. Как оставят нам с тобой две десятины, что ж тогда - на паперть с протянутой рукой?.. Завтра же вези в волость шесть пудов зерна и бери в аренду три десятины с агропункта. Слышь?
      - А бедные что повезут?
      - Детей пускай везут! - засмеялась София.
      - Га-га-га! - загоготал Балан. - Эт вы правду, Сопия, говорите! Неспособны хлеб родить, так только детей и плодят!
      - Каждая тварь должна плодиться, - осторожно вставил Титаренко. - Что бедные, что богатые...
      - Комнезамы плодятся, а хазяи детей им корми! - проскрипел Балан. Потому как ихняя власть! А по мне так: ощенится сука, так хазяин отберет щенков, сколько прокормить может, а остальных...
      - Топить нас, сволочи?! - неожиданно для самого себя грохнул кулаком по столу Степан.
      Наступило молчание.
      Степан медленно поднимался из-за стола. Что сделает сейчас - не знал.
      Балан испуганно схватил его за локоть.
      - Вы, сват... не обижайтесь... пошутковал я... Хотел, значца, сказать, чтоб люд плодился по возможности сколько кто хлеба имеет...
      - Так, так, - отозвался и Титаренко. - Разве мы шуток не понимаем? Значца, так... понимаем.
      - И верно! - поддержала мужа Титаренчиха. - Так вы, братик, как есть пошутковали, а сватушка подумали невесть что... Вы уж садитесь, сват, да выпьем по чарочке... Где колбаса да чарка, там минется и сварка*...
      _______________
      * С в а р к а - ссора, перебранка (укр.).
      - Ты, Степушка, - положила София руку на плечо мужу, - не злобствуй, как Ригор, ты же хазяин. Хазяи тебя за своего считают, а ты на добрых людей клыки оскалил...
      - Я не за них воевал!
      - Значца, так... Это хорошо, сват, что и хазяйские люди за савецку власть сражались! - сказал Титаренко. - Значца, за народную власть.
      Балан сердито хмыкнул - как пролаял. То ли смех это был, то ли брань - не сказал бы и сам Тадей.
      София обняла Степана за шею, подняла чарку к лицу, сказала мужу весело:
      - Ой, вояка мой глупенький!.. Ну, до коих пор ты воевал бы? Да кого воевал бы? Аль свата своего, доброго хлебороба? Аль жинку свою?.. Вот придем домой, повоюешь. И - кто кого одолеет... - Она подморгнула сватам: - И кто еще первый замирения запросит...
      - Ких... ки-их... ких... - это Балан, будто двери заскрипели протяжно.
      - Хе-хе... - покладисто выдавил из себя Кузьма Дмитриевич. "Блаженны миротворцы, ибо сынами божьими нарекутся..." Значца, так нарекутся.
      Тадей будто про себя:
      - "Не мир принес я вам, а меч..."
      Степан прищурился:
      - Поднявший на нас меч - от меча и погибнет!
      - "Ой, на горi та й женцi жну-у-уть!.." - сильным контральто завела София и закачалась из стороны в сторону.
      И вся родня взревела, как бы соперничая, кто кого перекричит:
      А под горою,
      Оврагом-долиной
      Казаки иду-у-ут!..
      Даже Тимко, побагровев от натуги и зажмурив глаза, присоединился со своим дурным баритоном - у-у-у-у!
      Степан почувствовал себя одураченным и побитым. Ему сейчас даже не выругаться и не уйти домой. Поэтому и сам вынужден был включиться в песню.
      София взяла мужа под руку и положила голову ему на плечо.
      ...Ой мне,
      Ой мне женка не годится...
      злорадно подхватил Степан. София толкнула его локтем в бок. А когда закончили про табак и трубку, что понадобятся казаку в дороге, Степан завел свою:
      Ой, наплывала да черная туча,
      Стал дождь накрапать.
      Ой, собралась бедная голота
      Да в корчму гулять...
      И с особенным значением, поднимая голос до самой высшей ноты, тешился:
      Ой, взяли дуку* за чуб, за руку,
      Третий в шею бьет.
      Ой, не ходи, дука, рябая гадюка,
      Где голота пьет!
      _______________
      * Д у к а - богач (укр.).
      Скрипел Тадей болезненно, мучился:
      - Вы б еще, сватушка... и про комнезамов... чтоб не обидно было... которые хазяи...
      - Споем еще... споем!..
      И нашла на Степана внезапная тоска по оружию. Чтоб боялись его - и скрипучий Балан, и вкрадчиво-тихий Данько Титаренко. Чтоб смекнули, что значит клинок в его руке. Они еще не видели, как его винтовка стреляла на фронте. Для них он, Степан, только муж Софии, которого можно укротить хитрыми речами и горилкой. "Сволочи, сволочи!.." И вспомнил, как на фронте после боя за одно село забежал в зажиточную хату перекусить малость третий день уже перебивались одной только юшкой из воблы и чечевицы. В хате не было ни души. И уже повернулся уходить, как вдруг заметил под печью хозяйку. Спрятаться полностью ей не удалось - настолько толста была. Так и застряла. И понял - не от страха пряталась, а чтобы не оказывать гостеприимства. Громко выругавшись, он едва сдержался, чтобы не выстрелить. А сейчас пожалел, что не разрядил винтовку, - тот выстрел был бы и в Балана, и в Данилу Котосмала!.. "Сволочи, сволочи!.."
      София клокотала в бессильном гневе, тяжело дышала, моргала, толкала мужа коленом.
      - Что-то хочешь сказать? - обернулся к ней Степан. - Так говори громко. У меня от родичей нету тайн... - И посмотрел ей в глаза чистым-чистым взглядом.
      - Видать, нам пора идти... Скотине сена задать... Хлопоты по хозяйству... - София улыбнулась свахе сладенько и нежно.
      - Рано еще... - без особой убежденности, но и без усталости от гостей, с неподвижным лицом успокоила ее Титаренчиха. Ее широкое, грубо обтесанное, словно зарубками иссеченное, лицо никогда не озарялось улыбкой.
      - Ой, пожалуй, пойдем... Вставай-ка, старый! - будто разомлев от долгого сидения, тяжело поднялась София. А поднявшись, особенно почтительно поклонилась Балану и свату: - Спасибо за кумпанию! Да извиняйте, коли что не так... Может, кто брякнул что... несогласное...
      - Бог простит... - проскрипел Балан. - И хазяи должны прощать... Христос терпел и нам велел.
      - Ну, иди уж, иди! - нарочито грубо подтолкнула София мужа.
      Степан смолчал, только взглянул на Яринку - прощаясь.
      Никому из присутствующих не сказал ни слова.
      София тоже молчала, пока не вышли за ворота.
      - Ну?! - преградила она ему дорогу. - Иль за лахудрами своими заскучал, что родную жинку позоришь?
      - Иди ты... - сказал он спокойно и негромко. - Ты хотела, чтоб я целовался с твоими куркулями?
      - А закуркулила б тебя нелегкая! - София вздохнула тяжело, словно в великом горе.
      На этом их перебранка и погасла. София и на этот раз сдержалась, чувствовала, что сейчас ничто уже не привлекает Степана в ее хате. Она была хозяйкой не только хаты, но и мужа и так просто, за здорово живешь, лишиться его не хотела. А лишиться легко, потому как Кучерявая Тодоська да Василина Одинец не дали бы пропасть такому мужику.