К ясным зорям (К ясным зорям - 2)

      И на этот раз при встрече пригожая хозяйка смачно поцеловала Степана на глазах у своего грозного мужа.
      - Ой, Сонечка, пускай у меня будет столько добра, какой ваш муж красивый! Не то что мой страшила Шлема!
      - Зато видный у вас муж!
      Шлема молча смотрел на гостей сверху вниз, чуть склонив голову, и трубка его шкварчала, как сковородка с яичницей.
      - Только и всего, что большущий! - вздохнула Сарра. - А разума бог не дал. Да, да, не дал бог разума! Вы подумайте только, - подняла она палец вверх, - подал прошение в артель! Да, да! Ну, зачем мне эта музыка?! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней! Да, да, с клешней! Ай, не говори мне свои слова! - замахала она рукой на мужа, хотя он и не думал отвечать. Вы подумайте, и буланого туда отвел! Да, да, отвел! И что теперь у тебя есть, глупый мужлан?! Да, да, что у тебя есть? Одна только бедная женушка, да, да, бедная! Ай-яй-яй, какой глупый человек!..
      - Слышишь? - Степан Софии. - Вон куда люди стремятся!..
      - Ну-ну... - сразу съежилась София. - Они люди городские... у них своего поля не было и нет... так им можно гулять... А нам робить надо!..
      - А буланый!.. Да, да, буланый!.. - не утихала Сарра.
      - А я, ей-богу, не знаю... это дело мущинское... - София решила для себя не спорить с мужем на людях. - Как он решит... а моей охоты туда нету... Да не будем про это балакать... Вот пообедаем... Бери, Степочка, корзину...
      - А чего это ваша барышня с воза не слазит?
      - Да... знаете... болезнь у нее... скоропостижно прицепилась... вот так, ни с чего... Роматиз.
      - Ай-яй-яй! Такая бедная панночка!.. Ну, дай бог ей здоровья. Еще и замуж хорошо выйдет.
      После обеда краснолицый Шлема стал сизым и, грозно покашливая, отправился на работу. Степан управился с лошадьми и лег на телеге отдохнуть, а женщины вели бесконечную беседу в светлице.
      "Что-то еще запоет мне София по-настоящему, когда скажу про коммуну? - думал Степан. - Тут уж арапником на ум не наставишь... Ух, чертово племя!"
      Однако воспоминание о завтрашней комиссии постепенно вытеснило мысли о коммуне.
      "Ладно... не убежит... Главное - ребенок". Так и подумал - ребенок.
      И чтобы успокоиться, думал еще: "Я и так служу коммуне". Но со стороны вроде нашептывал кто-то: вот и начинается то, за что ты воевал. Так окунайся же в новую жизнь. Не сомневайся!..
      Весь тот день Степан был неспокойным и раздражительным. Даже к Яринке чувствовал неприязнь. Кто тебе эта дивчина-молодица? Что за радость доставила она тебе? Чего от нее ждешь? Чем отблагодарит она за твои великие беспокойства? И не вырастет ли из нее точно такая же София? Не ошибся ли ты? Может, она не настоящая, а выдуманная тобой же?
      И воспоминание о том, что даже руки хотел наложить на себя из-за нее, вызвало в нем досаду и смущение.
      "Уйду. Забудется. Пройдет. Жизнь еще впереди. И свет на ней не сошелся клином".
      Незаметно наступил вечер.
      Бродил по городу, всматривался в лица встречных. Ловил на себе женские взгляды. Замирало внутри. Это все такое новое - семь лет пробыл на войне, стрелял, рубал, боялись тебя и мужчины и женщины, второй год уже отдаешь свою мужскую силу женщине, что случайно стала на твоем пути, полюбил ничем не примечательную девчушку, а сейчас - как впервые на свет родился.
      Не выздоровление ли это?..
      Ох, как же было одиноко, тоскливо...
      Затрагивали его раскрашенные женщины в широкополых шляпах, с папиросами в зубах: "Симпатичный мужчина, вы такой душка!" Недоуменно поднимал глаза: "Что?" - "Ах, котик, какой вы непонятливый, а на вид военный!.. Три рубля и ужин? Ах, у меня чулки сползают... - юбку выше колена, поглаживает ножку, обжигает взглядом: - Пойдем, котик?.. Нет денег?! Ну, так чего пристал? Деревня! Мурло!.."
      А-а, это тоже любовь?!
      Почти в отчаянии возвратился на постоялый двор. София и Яринка уже укладывались спать. Наговорившись с Саррой вволю, жена была оживлена и беззаботна.
      - Где ты бродишь? Пора уже спатоньки! - И закинула полные руки за спину, расплетая косу.
      Пышущая здоровьем, она напомнила ему женщину на панели, и это вызвало привычную томительную тоску.
      Любо-о-овь!..
      Яринка смотрела на него настороженно, почти со страхом, словно поняв его состояние.
      Помявшись немного, Степан сказал скрипуче:
      - Я, пожалуй, пойду лягу у лошадей.
      - Да-а... можешь и тут, на лавке. Хотя, конечно, лучше поостеречься.
      - Ладно.
      Устроился на телеге.
      Кони хрупали овес, совали морды ему под ноги, разыскивая в хребтуге что-нибудь получше.
      Небо открывалось высокое и жуткое своей отдаленностью.
      Где-то далеко в заречье лаяли собаки, шумела вода, переливаясь через каменную плотину.
      Покой. Мир.
      И постепенно раздражение оседало в нем, как муть, прозрачнее становилась душа. Перестал чувствовать течение времени: позади не было прошлого, впереди тоже не было ничего, кроме синего в пятнах неба, вечность без будущего. Улеглись желания, и он стал прозрачным и невесомым.
      Утро ослепило и оглушило его. Проснулся легким, сегодняшним, без злой памяти, с одним только ощущением солнечного тепла.
      Напоив лошадей, умылся под умывальником, что висел на столбике палисадника, вытерся полою рубахи, от нечего делать, пока проснутся женщины, пошел по узенькой тропинке к мельнице.
      Вокруг все гремело, дрожало, люди неторопливо ходили по белому полу, сверкали глазами из-под припорошенных мукою ресниц, было радостно от ощущения несмолкаемого, как сердце, шума машин и знакомой каждому хлеборобу веры в завтрашний день, когда трудолюбивые, как муравьи, грузчики катили железные тачки с похожими на муравьиные личинки туго набитыми чувалами.
      И, как каждый хлебороб, Степан чувствовал себя причастным к ласковому теплу муки в мешках, к скрытой в них человеческой силе и радости. И от этого наполнялся великой гордостью, хотелось пройтись по всем закоулкам, расталкивая людей: вот, мол, я, тот, кого вы обязаны благодарить за каравай, который как пух, как дух, как праведное солнце. И кто из вас сможет опровергнуть это?
      Никто не спорил, все были согласны с ним, все уважали его. Воспринимали его существование на свете как жизнь очень нужного человека. И Степан от чувства удовлетворенности полюбил всех - от больших белых мельников до певучих босоногих молодиц, что ходили по припорошенному мучкой помосту легонько, будто ощупывая каждую доску, и поглядывали на него свободно, ласково и задумчиво.
      Все эти люди были незнакомы ему и в то же самое время были близкими родственниками. И поскольку об этом знал он и, казалось, знали люди, Степан молча улыбался всем, не напоминал об этом родстве.
      Радостно усталый вернулся он на постоялый двор. С щемящей нежностью усадил Яринку на подводу, был внимателен к Софии, и его совсем не обескуражило, что на комиссии ничего определенного не пообещали: путевок на курорт очень мало, в первую очередь предназначаются инвалидам гражданской войны, ветеранам труда и беднякам, но больную однако, возьмут на учет, ждите, да, да, должны ждать, другого выхода нет, не теряйте, больная, надежды, - он верил людям больше, чем они сами себе, потому что ему было известно о таинственной породненности между ними и собой, о которой они, возможно, и не догадывались.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой Иван Иванович повествует о благодати,
      которой сподобилась святая дуреха
      Мне не пристало быть злым. Я не имею права быть недобрым. Но вот беру перо, придвигаю к себе мою Книгу Добра и Зла и ненавижу даже чистый лист, а это бывает так редко...
      Я, кто рад каждому доброму человеку и старается не замечать недостатков человеческих, пока они не становятся во вред всем остальным, сегодня ненавижу дитя, которое еще не родилось. Дитя женщины с лицом как цветок, со взглядом мадонны, углубленным в святую тайну. Такой я нечестивец!
      Разгневался даже на любимую жену, явившуюся ко мне с этой благостной вестью.
      Как всегда, все новости мне сообщают в постели. Лежит вот так Евфросиния Петровна, руки, как у школяра, поверх одеяла, строгая и разумная, смотрит, вероятно, в потолок - а куда же еще могут смотреть святые женщины? - молчит в глубокой задумчивости, а потом вдруг и говорит:
      - Слышь, старый, ты не спишь?
      - Слышу, - говорю, - да только сплю.
      - А ты не спи, может, я тебе что-то скажу.
      - Не ну-у-жно... - кряхчу я.
      - Как это - не нужно? Да ты что?..
      - Да так, - говорю, - не хочу слушать. Сплю. Сплю.
      - Да ты послушай! - И теребит меня за плечо.
      Я безвольный, как мертвец, которого уже наряжают.
      - Ты смотри! Ну, ты смотри!.. Так черта лысого я тебе скажу!
      И отворачивается, и вскипает теми пузырьками-словами, что, невымолвленные, так и испаряются из нее. И еще кипит она от досады, что я не люблю новостей. И еще негодует оттого, что я никогда не прошу ее поделиться ими.
      Котел распирает острым паром, внутреннее давление в нем становится катастрофически высоким и - б-бух!
      - А знаеш-ш-шь... наша Ядзя... - И пауза.
      Тут уже не выдерживаю я:
      - Что-о?
      - ...в интересном положении.
      - О! - Я ошеломлен. Убит.
      Наша святая дева понесла!
      Не от бога. Даже не от дьявола, что я мог бы и простить ей. От Ступы... Ха-ха-ха!..
      - Не может этого быть... ибо это невозможно... - бормочу я.
      - Вот недоумок! Иль ты не видишь, как она... гм!.. горбится спереди... Ах эти мужчины... о господи!
      Та-а-ак!.. И вправду нужно быть слепым, чтоб не заметить по Ядзе этого "интересного положения"! Надо быть придурком, чтобы не смекнуть: благочестивый Ступа не сможет сотворить чуда словом. Нужно быть полным идиотом, чтобы не знать: Ступа подходит к своей узаконенной жене не только со своим обглоданным словом...
      Но почему же я не заметил на Ядзином лице следов ее отчаяния, горя не заметил или хотя бы досады не узрел?
      Нет. Ходит наша богородица чересчур прямо, носит свой живот осторожно и гордо, будто и впрямь сподобилась божьей благодати, узнав об этом из уст самого архангела Гавриила. На лице спокойствие и даже какое-то сонливое любование собой, своим отяжелевшим телом и внутренней святой работой, процессом творения. И женщины совсем, пожалуй, не касается то, что нива ее засеяна не золотым зерном, а озадками.
      Милые женщины! Почему вы такие неразборчивые? Ведь жаждут вас и боги, и герои. Почему же так часто отдаете свое святое лоно никудышникам, а то и мерзавцам? Неужели только из жалости - чтобы, мол, и разбойник побывал со Спасителем в раю?
      Теперь я понимаю - жалость опасна, она может обернуться рабством. Люди, остерегайтесь бездумной жалости! Бойтесь жалости! Ненавидьте жалость! Это говорю вам я, нежестокий, жалостливый человек, сам немало поплатившийся из-за своей жалости.
      Но вернемся к нашей святой деве.
      Имею ли я право укорять ее? Имею ли право побивать камнями? "Кто безгрешен, первый кинь в нее камень!"
      Кидаю. Потому что мне больно. За нее. За себя. За мрачного парубка, не пожалевшего ни ее, ни себя ради Красной Звезды, которой боялся изменить.
      Ригор Власович, ты, обвенчавший ее со святошей и лицемером, чтоб не заподозрили тебя в недостойной твоего служебного положения ревности, брось в нее камень! Накажи ее за свои сомнения! Убей ее за свою горькую любовь!
      Я плачу. И правда, плачу в темноте - вот уже сожжены позади все мосты, никогда не увижу счастливым своего неразумного названого сына, спокойной и радостной - свою приемную дочь.
      А какое мне до них дело? Почему я должен казниться?
      И сам не знаю.
      Тяжело. Плачу.
      И все думаю про то дитя, которое будет купать и пеленать, обучать первым словам златокосая женщина с глазами цвета недозревших слив.
      Сколько боли и мук причинит оно матери, которой уже никогда не стать мадонной! И чем оно заплатит своей матушке? Пшенной кашей с картошкой на старость, пренебрежением сильного, которому опротивел вид старческой слабости, затаенной ненавистью к человеку, потерявшему способность работать? Или, как и батенька, обсасывая слова, до смерти будет укорять ее бедностью и верностью чужому богу? И никогда не поблагодарит за небесную красу, что принесла его мать в приданое оскотиневшемуся батьке? За кротость и любовь, что даже у его отца выявила что-то человеческое?
      Ригор Власович, я ненавижу тебя за твое самопожертвование, за твое глупое благородство, что причинило горе! Ненавижу за муки ее, твои и мои! Ненавижу себя за равнодушие. И прошу вас, люди, постоянно вмешивайтесь во все! И тогда спасете не только чужие души, но и свою собственную.
      Помните, писал я: не вмешиваюсь, мол, в жизнь, пускай она течет сама по себе... Отрекаюсь. И клянусь: ныне и присно и во веки веков буду встревать во все драки за душу людскую, за радость людскую, за покой людской. И пускай погибну, но с радостным сознанием, что ничье горе не будет лежать камнем на моей груди.
      А вокруг меня клокочет жизнь, кипят страсти, рождаются и умирают люди, окружают новости - нашептывают на ухо смешное и страшное.
      Вот как-то наша попадья раскопала в чужих селах новую святую. Жила себе придурковатая девка Малашка, пасла свиней. И вот однажды из кустов в дубняке, где ее паства хрумкала желуди, вышел человек красивый-прекрасивый, кучерявый такой, волосы как овечья шерсть, и нос совсем не курносый, а наоборот, и бородка реденькая рыжеватая, а глаза так и горели святостью - будто голодный-преголодный. И сказал он деве Мелании: а накорми, мол, меня, если тебе душа дорога. И девица Мелания сразу поняла, что человек этот необычный, если так радеет об ее душе, и молоком напоила, и он возложил на нее руки, и гладил ее вельми ласково, и такую напустил на нее благодать, что у нее сердечко затрепетало. А затем Мелания почувствовала такое блаженство, как в раю...
      И смикитили бабки, а с ними и матушка, что это было явление святого. И водили дуреху в храм, и на колени ставили, и кое-кто даже видел сияние вокруг ее нищей духом головы.
      А милиция искала того "святого", потому как безбожники узнали в том "святом" Данилу Титаренко. Вот как!..
      А то еще кто-то проломил голову каменюкой казначею, а портфель с деньгами забрал.
      И снова милиция искала "святого".
      И еще ходил по селу Тадей Балан и скрипел: "Близко, братья, конец света, ой близко!.. Вот уже нечестивцы коммуну заводят, да землю от хрестьян будут адбирать - на тую коммуну, да еще половцам прирезать будут, и наймитов от хазяив сманят - в тую коммуну. Но не потерпит такого лиха мир хрещеный, будуть еще и бунты, и кровь прольется, да еще Польша и Англия, да еропланы, да пулимьеты! Да газы! Да шонполы! Да виселицы!"
      И тревога великая была среди богатеев - как же это без наймитов? Кто это сам управится? Как же без аренды? Да и куда податься, когда оставят всего по десятине на едока? Да где этих едоков взять? Нищих напринимать, что ли? Ох, может, и не надо бы кровопролития, а впрочем - нехай бы уж Польша и Англия, да еропланы, да пулимьеты!..
      И мерзким червем точила тревога сердца некоторых бедняков: неужели и впрямь вернется это - и господин урядник, и шомпола, и виселицы?..
      Но это у слабовольных.
      А те, что позлее, ходили следом за Ригором и Сашком Безуглым, все советовались про коммуну и землеустройство, вчитывались в каждую строчку газеты - нет, не боятся большевики ни лорда Керзона, ни самолетов, ни пулеметов!
      А были и такие, что ездили в город и видели красноармейцев - все молодые, красивые, как перемытые, и винтовки у них новые: ложа желтые из свежего дерева, стволы вороненые, сизые, из новой советской стали. И сапоги на красноармейцах новые яловые, и гимнастерки не выцветшие, и пулеметы на тачанках в брезентовых чехлах, а на выгоне возле речки приземлялся самолет, тот, что сделали на наши деньги, - желающих катает под самыми облаками, и все это не на погибель людскую, а в упреждение тем, кто полез бы с аэропланами да пулеметами, с виселицами да шомполами!
      А некоторые говорили так: а смотрите, какие большевики крепкие, что даже пани Бубновская к ним на службу пошла!..
      Вот так, как видите, и живем. С одной стороны в дрожь бросает от диких слухов, а с другой - согревает свет дня нового.
      И еще новость. Закончил Андрюша Титаренко ветеринарную школу, приехал домой в отпуск. А чтоб не сидеть без дела, идет к мужикам, вытаскивают из хлевов кабанчиков за задние ноги, привязывают к лестнице - и новоиспеченный ветеринар, засучив рукава и поблескивая стеклышками пенсне, лишает их желания к продолжению рода. И не засыпает рану пеплом, а смазывает йодом.
      И берет за это всего по полтиннику, и возмущается, когда зовут его в дом - на чарку с огурчиком.
      - Вот это наука! - удивляются мужики, ибо коновалы и другие специалисты брали значительно дороже. - Такую антилигенцию нужно на руках носить!
      И коров лечит Андрюшка, то бишь Андрей Кузьмич, и коней, и зовут его, когда овца закружится, и всех, кто на четырех ногах, приведет в порядок.
      Даже повеселел Кузьма Дмитриевич.
      - Вот, гадство, как жизня устроена! Через одну, мол, родную кровь, почитай, в ответчики запишут, а через другого, скажем так, чуть ли не на руках носют!.. Значца, так... чуть ли не на руках носют!.. Стало быть, надо за эту власть держаться, ведь, скажем так, всяческое облегчение хрестьянам от нее идет... Значца, так... надо держаться... Может, скажем так, и помилование выйдет Даниле... значца, как дитя дурное... вот так... А мы, хазяи, скажем так, нашу власть без хлеба и мяса не оставим...
      Но не верится, чтобы его сват Тадей Балан согласился с его мыслями.
      И тревожно мне порою на сердце, предчувствия тяжкие гнетут душу. Как перед грозой - тяжелое низкое небо, рожь прямая, встопорщенная - как волосы от страха. И тишина удивительная - не шелохнется ничто, и куры лежат боком в ямках и копошатся - к сильной грозе.
      По вечерам ходим с Павлиной по разным концам села, подсаживаемся к мужикам на бревна и, едва различая строчки, читаем свежие газеты, чтобы прогнать эту глупую тревогу.
      Нет, все же не будет бешеной грозы, не будет гоготать гром, не будут сжигать молнии наших мирных жилищ!
      И покуда сил моих хватит, буду идти к людям с искренним словом, чтоб каждому веселее ходилось за плугом и по ночам не мучили кошмары трехцветные флаги, офицеры со стеками, чужие самолеты, злые, как церберы, пулеметы, шомпола и виселицы.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой автор "углубляет" дружбу между
      двумя действующими лицами
      После поездки в город постепенно спадало напряжение в душе у Степана. Еще раз убедился - любит. Ничего уже не требовал от любви своей, ни на что не надеялся, и хотя не было радости от этого чувства, но уже и жить без него не мог. И даже нашел себе новую цель: буду жить, чтоб она жила. Не станет меня - загрызет ее болезнь лютая, захиреет душой - ну, что может дать ей София, кто защитит ее от укоров, а этого не миновать, кто защитит ее от беды, нависшей над нею?
      Приключение со святой дурехой, про которое тарабарили пропахшие цвелью и ладаном бабуси, только развеселило Степана. Он даже подтрунивал над Софией: вот какого ты имела зятя, вот, мол, тебе хозяйский сын, и красивый, и известный, - какая ж у него теща и какая полюбовница!..
      София маялась, дергалась, будто ее заедали вши, но была достаточно хитрой, чтобы возражать ему:
      - А ей-богу, ты будто в воду смотрел!.. Живоглот, да и только!.. Испортил такого ребенка, паскудный, да еще позорит! Излови ты его да посади в холодную... пусть знает, гадство, как больную жену бросать... может, еще попросится...
      Такая была искренность в ее словах, что даже слезы блестели на ресницах, и Степан оставил без внимания ее скрытую веру в то, что все будет по-прежнему:
      - Ну, ты!.. - только и сказал.
      Она сразу поняла его.
      - ...попросится, попросится, да так с этим и пойдет себе!
      Но когда узнал Степан про убитого казначея, не на шутку забеспокоился. Волк начал оскаливать клыки.
      В волости забили тревогу. Наряды конной милиции обшарили все закоулки, заезжали в леса, наведывались в глухие хутора.
      Хитрущие хуторяне, столыпинские любимцы, гася жгучее любопытство и злорадство, ломкими от елейной ненависти голосами божились:
      - Вот вам крест святой, граждане, не варим мы поганого зелья. Да и зачем хлеб святой губить, ежли наша родная власть свою казенку может из всякой - гм! - мелясы* сделать. Ни даже куба, ни "змейки", хоть обыщитесь, не найдете, ни даже запарки...
      _______________
      * М е л я с а - отходы сахарного производства.
      Брешут, гады. И бандюгу где-то перепрятывают, и самогон гонят. Сколько раз находили в зарослях тальника или ивняка старательно сложенные печи с самогонной "машинерией". Огонь горит, первак журчит, а хозяина не найдешь:
      - Не знаем, чье это, может, какие комнезамы - сообща, коммуной... А у хозяина, у настоящего - хлопот по самую завязку: тут тебе и продналог властям вези, и гужповинность тяни, пока килу наживешь, и от комнезамов надругательства терпи, и все, значца, такое и прочее... Титаренко?.. Данилу?.. Ищите где-нибудь еще... иголку в сене... - И руки за спину, и, посапывая, направляется в хату...
      Попробуй-ка доискаться хитрого подполья, переворошить все сено на чердаке, перекидать все сучья за поветью - нет ли там ямы, обшарь все канавы и бурьяны...
      Искали. Но находили иное. Позеленевшие патроны среди разных железяк. Для чего? Откуда?..
      - Да, знаете, хлопчик где-то нашел, разве за ними уследишь? Вот я тебе, чертов сын!..
      Немецкие ножевые штыки...
      - А это, гражданин, очень способная штука кабанчиков колоть...
      Но попадались и винтовки, и обрезы. Сокрушенно разводили руками:
      - Ну вы подумайте, что у меня за соседи, - если бы не нашли это, так ни за что не поверил бы, что такие стервы у меня под боком!..
      Принимали ли за чистую монету эти объяснения в особом отделе неизвестно. Но торопили: ищите, у бандита должны быть связи.
      Степан раздумывал: почему это кулаки перепрятывают этого душегуба? Ведь все банды разбиты и сами богатеи всячески стараются создать видимость, что они в согласии с новой властью... Для чего-то он им нужен... Может, просто для того, чтобы чувствовали люди - есть еще порох в куркульских пороховницах? Есть еще, дескать, люди, готовые стать на прю с самими всесильными большевиками!.. Сегодня, мол, один, а завтра...
      Нет! Не будет ни одного! Не бывать страху, подкрадывающемуся по ночам к нашим окнам! Не бывать бандитским выстрелам по коммуне!..
      Однако и одинокий волк опасен.
      Степан понимал: не только он охотится за серым, но и тот - за ним. Ходит, голодный, лохматый и заросший, неотступно по его, Степановым, следам. Может, даже до самой хаты провожает, вероятно, что и к окнам подходит. Слушает, как люди спят... как тихонько всхлипывает во сне Яринка.
      И в этом опасность!
      Осталась ли хотя бы кроха тепла в Даниловой душе, Степан не знал. Скорее всего - было сожаление по утраченному, а отсюда и злоба: если не мне, так и никому!
      И вот тогда Степан испугался. За соломенную крышу. За наружные ставни. За внешнюю дверную щеколду.
      Мучился. Как все это предотвратить? Но так, чтобы София не догадалась, - начнет кричать: вот, пошел супротив хозяев, а нам теперь хоть в землю лезь! - чтобы не всполошить Яринкину тихую радость - в тех цветах, что размалевывала на стенах, в книжках, которые, шевеля губами, прочитывала до единого слова, как молитву.
      В выходные дни, вместо накопившихся работ по хозяйству, строгал доски, прилаживал внутренние ставни. Вот так, будем закладывать изнутри, ох и развелось же воров!.. А сам думал: теперь не вбросит бомбу.
      Тайком вытащил ломиком пробои из наружной двери. Заметила София, раскудахталась. Не успокаивал. Примерялись, мол, воры забраться в хату, но что-то помешало. Врежу внутренний замок. А сам думал: теперь не завяжет двери снаружи. В случае чего из хаты вырвутся.
      Начал было уговаривать Софию, чтобы облить соломенную крышу глиняным раствором: видел, мол, как делают в других селах. Чтоб, если молния ударит... А думал: не подпалит тогда хату.
      Но София воспротивилась - не дам, и все. Прогрызут мыши дырки в глине - дожди зальют. Где ж это видано, где ж это слыхано, чтобы не так было, как у людей? Гром только в грешную хату бьет, а у нас все праведные. Чем дитя несчастное виновато перед богом, чтоб ее - молнией?! Иль я сама безбожная, иль грехи за мною?!
      Степан вынужден был согласиться, что жена его - едва ль не святая. Правда, остается еще он, но София замолит грехи и за него...
      А вот открестишься ли ты от куркуленка?!
      И чувствовал себя спокойно только в дождливые дни.
      А когда ночевал в чужих селах, в реденькой, как дымка, дремоте чудилось ему зарево от пожара, трещало, пылало злоязыкое пламя, и Яринка, вся в белом, протягивала к нему руки, беззвучно шевелила губами - звала.
      Ломал голову: кому довериться?
      И как-то в субботу, оставшись в Буках, зашел в хату-читальню.
      Долго сидел над газетами, перечитал все, до последнего объявления, и, дождавшись, когда вышел последний посетитель, подошел к Павлине.
      - Слышь, дивчина, дело у меня к тебе.
      Павлина забеспокоилась, пооткрывала все двери.
      - Закрой.
      Она пожала плечами и подчинилась.
      - Вот что. Дочка у меня, как знаешь, больная... целый день одна как перст... Скучно ей без людей, а у матери хозяйство... да и не такая у меня жинка, чтоб от ее слова у кого-нибудь потеплело на сердце. А Яринка такое дитя... нежное и чуткое, ласковое слово ей раны залечит. И любит она тебя, пример с тебя берет. Так, может, перешла бы жить к нам?.. А если боишься, что через это напад какой, то я тебе у начальника наган достану, как ты есть комсомолка... И станете вы жить душа в душу, как дети матери одной. И Яринка будет все перенимать от тебя, и душа у нее отогреется... Да на тебя только посмотреть: красивая, здоровая - и то радость...
      Говорил, а сам думал: "Как все же плохо, что не все ты знаешь, дивчина... что затаил я от тебя самое главное... Но это ничего, она геройская... одно то, что в комсомол вступила, когда вокруг еще лютовали бандюги... и не побоялась от родни отойти... ничего... ничего... может, она и сама понимает..."
      Павлина улыбнулась, вспомнив крутой нрав Евфросинии Петровны, внезапное охлаждение учительницы к ней, подумала и о том, что ей самой по душе этот странный человек в милицейской одежде, погрустила о быстроногой девчушке, с которой подружилась у учительницы, и потом спокойно и просто сказала:
      - Ну, так что ж... ради Яринки - отчего ж... Только вот... как на это ваша жинка?..
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой Иван Иванович восхищен мечтой
      Сидора Коряка
      Рано-ранешенько, как рассказывают, из половецкого колхоза приехал к нам механик, он же и кузнец. В тот же самый день я и познакомился с ним. Вот как представляю я себе его приезд: небольшой сухощавый человек в потертой кожанке, с худущим смуглым лицом, исчерченным глубокими морщинами, как шрамами от сабельных ран, с черным кожаным кружочком на одном глазу, сидит рядом с возчиком, устало взявшись руками за колено, а за ним в соломе и деревянных сундучках - пудов десять разных железок.
      Единственный черный, как у цыгана, пронизывающий глаз механика живо осматривает наши Буки. Молодицы, встретив подводу с таким колдуном, наверняка тайком крестятся.
      Возницей у кузнеца был глухой Федор Балацко, - если к нему обращаются с чем, на каждое слово, как обычно, вытаращив лупастые глаза, кричит:
      - Чего? А?
      И вскорости все село узнало, что тот привез комиссара.
      Что был он таки комиссаром, можно было судить и по такому. Когда человек с кружочком на глазу слез с подводы напиться из Харченковского колодца и хозяйские собачищи, у которых шкура от жира вся была в складках, кинулись на него, даже повытягивались от усердия, человек этот, вместо того чтобы вопить "караул", вытащил наган и начал совать ствол в собачьи пасти. А когда собачье неистовство дошло до крайних границ, - это вышел на гвалт хозяин и, засунув пятерню под картуз, раздумывал, как поступить, человечище успел поддать одному псу ногой по челюсти, другого треснуть по голове наганом. И вот так крикнул:
      - А н-ну, з-забери! Перестреляю!..
      И Харченко сразу уразумел, что следует вмешаться. Бросился к одному церберу, к другому, схватил за ошейники и, боязливо озираясь на наган, потащил свою "скотину" во двор.
      - Низзя, низзя! - утихомиривал собак. И, задыхаясь от натуги, кричал одноглазому: - Не бойтесь, не тронут! Они еще маленькие цуценята!
      - Я т-тебе покажу цуценят, мироед паршивый!..
      Человек в кожанке спрятал револьвер, вытащил шестом ведро воды, не спеша напился и погрозил выглянувшему из-за угла владельцу волкодавов здоровенным черным кулаком:
      - Я т-тебе! Ты у меня!..
      Лихо впрыгнул на подводу, Балацко снова уставился на него - чего? а? - и лошади тронулись.
      Остановилась подвода у крыльца сельсовета.
      Оба председателя - Ригор Власович и Сашко Безуглый - сразу вышли во двор, и человек, широко размахнувшись рукой, будто косил, поздоровался с ними.
      - Коряк Сидор. Рабочий. В помощь вашей коммуне. Что там у вас чинить? Все можем. Деникина, Петлюру разбивали, то тяжелее было - эх и люблю я воинскую справу! - а какая-то там, звиняюсь, сеялка или триер - так сущий пустяк для красного казака!.. Пулемет вот этими вот исправлял! Замок для орудии! Эх, люблю военное дело! Чтоб всюду сражаться за нашу советскую власть!
      - Ох, да тут у нас!.. - покачал головой Ригор Власович. - У нас еще и два трактора паровых без движения! И плуги саковские двухкорпусные! И лобогрейки. Да только от них одно название осталось... а сущность всю живоглоты растаскали.
      Кузнец прищелкнул языком. Но, видимо, был оптимистом, рубанул воздух ладонью.
      - Соберем! Все до винтика! - И засмеялся какой-то своей мысли. - Все, говорю, соберем!.. Об заклад?..
      - Может, пугануть куркуляк! - осторожно спросил Ригор Власович. - В смысле нечищеной сажи в трубах или немазаных потолков в хлевах?..
      - Куда там! От страху мужик забудет, куда и запрятал все натасканное. А мы вот позовем молодежь малую да скажем ей такое мечтательное слово! Вот посмотрите!.. Э-э-э! Я уж сумею!.. - И тут же поманил рукой ребятишек, окруживших подводу: - А ну-ка, подите сюда, юноши!..