К ясным зорям (К ясным зорям - 2)

      Из ребячьей стайки послышалось обычное в таких случаях "г-ги!" - но с опаской и взрослой солидностью, заложив руки в карманы, они приблизились.
      - Слушайте меня, молодежь! Там видели, что я привез?
      - Ги-и!.. Железяки. Нужны они больно!..
      - Вы говорите - железяки, а я говорю - совсем не то! Потому как я мастер и буду делать автомобиль, чтобы мог ехать до самого Киева и по всей земле!.. Ту-ту! - и поехал! И вас всех могу взять.
      - Ги!.. Не возьмете! Обдурите!
      - Я - да обдурить?! Да меня сам Буденный знает! Котовский!.. Красного казака Сидора Коряка! Эх, и любил же я военное дело!..
      - А побожитесь!
      - Ну, юноши, красному бойцу божиться грех!.. Вот так: сказал отрубил! Только тех возьму на автомобиль, кто перво-наперво принесет мне железные части и поможет для коммуны машины исправить! А тогда - всех юнош посажу в автомобиль и поедем сами в Киев, но не к святым угодникам, а к рабочему люду. А потом - куда кто пожелает. И нехай тогда ваши батьки на коленки становятся: не берите, мол, моего юноша до Киева, а я все одно возьму, потому что люблю молодежь, если она хочет идти к лучшему будущему. Потому что и сам страх как обожаю куда-то ехать - далеко-далеко - и видеть, как разный рабочий люд живет, потому что и самому мне хочется вновь увидать те места, где сражался за нашу советскую власть!..
      - Поедем, дядь, поедем!
      - Ну, вот и ладно, скажите всем сельским юношам, пускай несут железо - и будем с вами ковать новую жизнь!
      - Ну и ну! - повертел головой Сашко-комнезам и даже руки потер.
      - А ты как думал? - сверкнул на него цыганским глазом кузнец. - Надо, чтоб во всем мечта была, - без нее всякая работа как тело без души. Рубанешь, бывало, пана шляхтица от плеча до икотки, а сам думаешь: не смертоубийство это, а еще один шаг к коммуне ближе! Мечта, говорю тебе!..
      В развалинах кузни, в бывшем имении Бубновского, поселился веселый дух Сидора Коряка.
      Какая-то неистовость была в его работе. Чем питался поначалу - никто и не знал. Кто обжигал для него уголь, для меня тоже остается тайной.
      Но помогали ему все. А больше всего подростки. Страшная его внешность - домовой, да и только! - не пугала юных, так сказать, кузнецов счастья. Снесли в кузню все, что звалось железом, даже пудовые замки и гаечные ключи от возов. И чтобы не обидеть "молодежь", кузнец принимал все да еще и похваливал:
      - Ты, юнош, толковый, разумного отца сын! Для коммуны ты очень способный.
      - А когда ж ахтанобиль?
      - Вот как только управимся с инвентарем для коммуны. Скоро, скоро, потерпи!
      Сначала ремонтировали сеялки, чтобы успеть к озимому севу. Старших подростков Коряк поставил к меху и молоту, меньшие, перемазавшись, как черти в аду, нарезали болты снайдезой. Радостной музыкой звенело и скрипело железо в стальных зубах плашек.
      - Олеонафта подливай! - покрикивал кузнец. - Сухая ложка рот дерет даже железу. Каждый раз проверяй, находит ли гайка! Прожируй болты!
      Уже в течение первого дня пареньки неплохо усвоили все тонкости кузнечного и слесарного дела.
      - Дядечка, а где драчевый напильник? Головку болта запилить.
      - Ищите сами. Вы тут хозяева. Эх и люблю ж, когда все сообща!
      От белого жара горна нельзя было отвести глаз. Мех вздыхал тяжело и скрипуче, как больной человек. Коряк, опаленный огнем, в прожженном кожаном фартуке, нагребал кочережкой угли на железо, весь напряженный и праздничный, - вот сейчас выхватит клещами кус искристого железа, горячего и слепящего, как солнце, положит на наковальню, и начнется веселая перебранка: тоненьким звонким голоском жинка будет наставлять своего неповоротливого и тупого мужа - день-день! - тот же будет бухать в ответ на это - глуха ночь! - и только будет слышаться: день-ночь, день-ночь, пока все не остынет. Вновь и вновь будет заниматься заря в горне и ложиться на наковальню кусок ослепительного солнца и будет скакать осою звонкоголосая жиночка - день-день! - и угрожающе и глухо бухать дурной мужик - глуха ночь!
      Я ходил в кузницу, как на праздник. Часами простаивал, опершись плечами на столбик, оглушенный и счастливый. Радовала меня суета измазанных детей Вулкана, искры окалины, как падающие звезды, сыпались мне к ногам. Потом вместе с подростками начал одной рукой помогать кузнецу где подгоним доску к ящику сеялки, где болт затянем, где смажем олеонафтом шестерни. От постоянных сквозняков схватил среди лета насморк. А каково кузнецу с ребятишками?
      И пошел я по селу, собрал молодиц - будущих коммунарок - на толоку. Тесал новые и менял старые заметы для стен. Молодицы лепили и укладывали глиняные валки. За день починили все стены в кузнице. Кузнец, хотя и привычен был к сквознякам, похвалил нас:
      - Ну, спасибо вам от коммуны! Эх и люблю казацкое товарищество! То ль ворога рубать, то ль шанцы копать, то ль штаны латать - все сообща!.. Ну и умный же тот, кто коммуну выдумал!
      За неделю починили три сеялки.
      Над лобогрейкой Коряку пришлось помучиться. Недоставало многих зубцов - отковывал и обпиливал сам. Не было хорошей стали на ножи. Ездил в милицию, набрал там много конфискованных немецких штыков, расплющил их, нарубил треугольников, а наиболее способные его помощники обтачивали их напильниками. А затем завзятый механик приклепывал готовые ножи к полотну.
      Разбитые шестерни Коряк просверливал и соединял металлическими стяжками.
      Молотилку из хозяйственного двора Бубновского нашли где-то лишь в третьем селе. Прижилась она у богатого мужика и не хотела признаваться, пока Безуглый не поехал в волостной исполком и тот не прислал наряд милиции. И плакала молотилка, и божилась, что она не она, и кивала на революцию: все, мол, наше, но старший милиционер нашел на ней и тавро какие-то номера, записанные и в инвентарной книге Бубновских, а она ссылалась на то, что старый пан продал ее, а документов на это не имела, и снова плакала, и мужик плакал, и жинка его плакала, и круторогие хозяйские волы, что вывозили ее со двора, в коммуну, тоже плакали.
      И хотя напоследок мужик сокрушенно качал головой - мы не за такую, граждане, революцию! - но милиционеры думали совсем иначе. Старший так и сказал:
      - Революцию, дядюшка, делали для бедных, а не для вас!
      И вот таким образом, изменив надеждам куркулей о всеобщей справедливости революции, молотилка вступила в коммуну.
      Надо сказать, что была она в добрых приймах, и Коряку не пришлось к ней и рук прикладывать. Обтерли, смазали - и хоть сейчас запускай керат и бросай ей в барабан снопы.
      Предусмотрительный Ригор Власович составил из коммунаров очередь, и каждую ночь сторожа, вооруженные его винтовкой, дежурили во дворе.
      Два коммунарских плотника перебирали ворота каменного амбара, скоро должны были привезти со станции отборную посевную пшеницу.
      Это был первый кредит натурой новорожденной артели.
      - Ты гляди, - удивлялись богатые мужики, - какое до них унимание!..
      - Ничего, бог даст - уродит сам-один.
      - Га-га-га! Будут знать, какова дармовая комиссарская пшеница!
      - Голодранцы! Не сеяли, не жали, на печи лежали, а туда же - в хазяины! Кто ж это на них работать будет, на лентяев?!
      - А хазяив, которые справные, к ним на барщину погонят. Труд повинность!
      - Да, да! Ничего из этого не выйдет! Вот дядька Тадей Балан говорят, что в газетах вычитали: Польша да Англия зуб на коммуну имеют. Как заведете, говорят, сию ипидемию, то пойдем на вас с пулимьетами!.. И батюшку спрашивали - нигде, говорят, в писании про коммуну не написано.
      - А мы свое писание напишем, чтоб по-нашему!
      - Пишите, пишите! Напишут вам на штанах!..
      - Пробовали было Деникин да Врангель - сами без штанов поубегали!..
      Значит, коммуна становится реальностью, если ее ругать начинают... Ну-ну!..
      А Сидор Коряк, механик коммуны, не обращал внимания на пересуды и со своими юными путешественниками изо дня в день звенел в кузне закопченный, страшный с виду и горячий сердцем.
      - Поспешайте, юноши! Нам еще надо всю землю объехать!
      Говорю ему как-то:
      - И зачем вы, Сидор Ларионович, детей обманываете? Пожалуй, это самое большое преступление - врать ребенку!
      - Гм! - приложил Коряк пальцы ко лбу. - Это вы меня, Иван Иванович, сразили наповал. Оно действительно, нельзя юношев дурить. Но ведь мечта! Разве она не больше того, что мы делаем? Вот я не могу летать, так как не птица. А хочется! Во сне летаю. Выходит, и сам себя обдуриваю... Не могу всю землю объехать. А хочется. В мыслях где только не бываю. Потому мечта!.. А вы хотите отнять ее у меня. И у этих юношев. Чтоб они жили как кроты слепые. А разве до всеобщей коммуны мы с вами доживем? Но они, а может - дети их, доживут. Потому - мечта! Такая прекрасная, что для нее и работать надо, и голову сложить не жаль! Ну, а теперь про этих юношев. Не обманываю я их. Пойду к самому председателю уездного исполкома, скажу: "Дай ты мне, товарищ Аристов, своего бенца только на один день - ради коммуны, ради мечты!.." И покатаю я своих боевых юношев хотя бы до Половцев и обратно, всех - до единого, а сколько радости будет!.. Ведь для них мир кончается где-то за горой, по пути в волость. А тут тебе вдруг - и поля, и леса, и горы, и долины. Вся земля, красивая как мечта!..
      В тот день пригласил я Сидора Ларионовича к себе на обед. Он не отказывался, только растерянно глянул на свои руки.
      Фыркая, как конь, долго умывался под умывальником, тер руки песком и все никак не решался вытереться свежим полотенцем, что вынесла Евфросиния Петровна.
      - Мне, мадам, какую-нибудь тряпочку бы, - возвеличил он мою жену. Но поскольку его заставили воспользоваться полотенцем, то осторожно ткнул им несколько раз в лицо, так же наполовину осушил руки и недовольно крякнул: - Забыл уже, как среди людей... а жинку мою деникинцы застрелили... вот так и остался бобыль бобылем... Так что извиняйте за мой "фрак"...
      Снисходительная улыбка Евфросинии Петровны не успокоила его. Сидел съежившись и все приглаживал свою жесткую чуприну.
      Белая скатерть страшила его.
      Евфросиния Петровна расщедрилась на полбутылки казенки.
      - После контузии я вроде не пью, но ради такого случаю...
      Первая же чарочка ударила ему в голову. Лицо потемнело еще больше, единственный глаз горел черным огнем.
      Борщ Евфросиния Петровна варит такой вкусный, что я удивлялся выдержке кузнеца: ел медленно, обороняя ложку куском хлеба.
      - Ну, мадам!.. - Таким образом он высказывал свое восхищение кулинарными способностями хозяйки. - Эх, мадам!..
      Откуда он набрался такой учтивости, я не знал.
      Вареники утопали в сметане, и Сидор Ларионович принялся поспешно их спасать.
      - Эх, мадам! - Это было уже вместо послеобеденной молитвы.
      А потом Коряк разговорился.
      - Вот так бы накормить всех рабочих людей на всей-всей земле... Может, аж тогда я был бы счастливый!..
      - "Не хлебом единым...", Сидор Ларионович!.. - возразил я.
      - Нет, Иван Иванович! Пока на всей земле великое множество голодных ртов, прежде всего коммуна должна накормить людей. Ведь тот, кто голодный, тот и унижен. А нам нужно, чтоб люд был счастливый и гордый, чтоб не гнулся и никого не боялся, чтоб не подставлял другую щеку, а как потребуется - так саблей, саблей! А тогда уже пускай употребляет и духовную пищу - от нее вреда не будет... А вас, мадам, можно смело назначить поварихой на всю мировую коммуну!
      "Мадам" расцвела, она, вероятно, издавна только и мечтала стать поварихой.
      Потом Коряк рассказывал про бои на белопольском фронте. Он так горячо переживал прошлое, что на нас с женой даже ветром повеяло от тех яростных атак. А когда пошла речь о нашей неудаче подо Львовом, схватился за голову ветеран и зарыдал.
      - Не подумайте, мадам, что я пьяный... А очень мне жаль, что трудящийся люд в Польше остался в панской неволе! Но воевал я честно, говорю вам! Эх и люблю ж я военное дело, когда надо оборонять трудящийся люд! Когда-то и я боролся с буржуями за восьмичасовой, а сейчас вот и по четырнадцати роблю для коммуны, потому - мечта! И в партию записался еще в восемнадцатом, чтоб та мечта скорей расцвела!.. Ну, прощевайте покамест. Спасибо за гостеприимство и за обед, дюже вы правильные люди, что не чураетесь нашего общего дела и - так мне сердце подсказывает - уважаете коммуну... А у меня работы!.. И бороны еще беззубые, и культиваторы безногие, и паровые тракторы - без души. Да только все сделаем! Потому мечта!..
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, где автор рассказывает, как один дедок
      способствовал Яринкиному обращению
      После разговора со Степаном Курило дня два не решалась Павлина сказать Евфросинии Петровне о своем переселении. Не хотелось ей расставаться и с Катей.
      Но все же выбрала удобную минуту и обратилась к Ивану Ивановичу:
      - Приходил ко мне ваш сосед. Милиционер.
      Учитель внимательно посмотрел на девушку и, догадавшись, что разговор будет не из приятных, промолчал.
      - У него падчерица больная. Знаете?..
      - Как не знать... Я думаю, что про нее вскоре будут знать многие люди.
      - Так я к ним перехожу.
      - Вот как...
      Наступило молчание.
      - Вы не думайте...
      Иван Иванович усмехнулся - сожаление, обида, прощение.
      - Нас уже вторично покидают... Настанет, видимо, время, когда и Виталик оставит родное гнездо. Старые всегда остаются в одиночестве.
      - Ой, Иван Иванович... Привыкла я к вам. Но только есть люди, которым еще тяжелее.
      - Понимаю. Вот только Евфросиния Петровна... Ох и достанется мне!..
      - Да, наверно, и мне... - засмеялась Павлина.
      Однако Евфросиния Петровна не набросилась с упреками ни на мужа своего, ни на Павлину.
      - Может, так оно и лучше.
      С тех пор как рухнули ее матримониальные намерения в отношении девушки, Евфросиния Петровна постепенно утратила жгучий интерес к Павлине. И все же, когда та собрала свои пожитки и начала прощаться, учительница смекнула: а вдруг скажут - выгнала дивчину, нрав свой показала? А все должны знать: страстная защитница женщин, председатель женсовета не только образец справедливости, но и добрая, уж такая добрая женщина!..
      И Евфросиния Петровна, обняв Павлину, вполне искренне расплакалась у нее на плече: "Погоди, детка, я еще не все сказала... еще несколько слов... сядь, посиди минутку..." - а сама ринулась к сундуку, долго рылась в нем, придерживая крышку головой, достала оранжевый в цветах платок и накинула его Павлине на плечи.
      - Ты только посмотри, Ваня, как она хороша! - И это должно было означать, что такой красивой девушка стала лишь благодаря подаренному платку.
      Павлину заставили хорошенько укутаться, повертеться перед зеркалом, а женщины в стороне тоже склоняли голову от плеча к плечу и тоже поглядывали в зеркало, а там отражались улыбка щедрости и сжатые от гордости губы.
      - Носи, деточка, на счастье и хотя б иногда вспоминай вредную Фросину Петровну!
      И опять объятия, и опять слезы - на этот раз от умиления своей добротой.
      В тот день Павлину обнимали трижды. Евфросиния Петровна, как известно, положила начало.
      София Курилиха хлопала своими прекрасными серыми глазами: ой, говорил мне муж, такая уж красивая, как писаная, такая добрая, и прими ты ее, как дочку родную!.. А я во всем слушаю его, это же муж!.. А то, что вы в том комсомоле, так что ж... разве там безбожники какие?.. Неверующие, говорите?.. Гм!.. Ну, это уже как кто...
      А Яринка так едва не задушила девушку в своих объятиях.
      - Ой, Павлинка, какая ж ты, какая!.. Я думала - не придешь... Плакать хотела... А ты!.. Вот так бы откусывала от тебя, как от конфетки!.. Вот так бы ела тебя с паляницей, как мед! Вот так бы вслушивалась в тебя, как в сказку!.. Вот так бы разрисовывала тебя, как цветок!.. И что ты такая красивая? И почему я не такая?.. Ты будешь теперь носить мне книжки каждый день? Ведь так? И спать будем вместе? Я не брыкаюсь, ей-богу!.. А чтоб храпеть - ни за что! Я тебе сказки буду рассказывать, пока не заснешь. Я знаю хорошие-прехорошие!.. А то и стихи на память. "Рассветает, край неба пылает..." Ой, как хорошо!.. А то еще хату-читальню тебе разрисую... Любишь меня?.. А я тебя так люблю, так уже, так!.. Только не напоминай мне, что я калека. Если с тобой, то мне и ног не надо. Словно бы как лета-аю-у-у-у с тобою-у-у вме-е-есте!..
      И Павлина тоже заплакала.
      И в душе для себя решила обить все пороги, чтобы люди позаботились об этой женщине-ребенке. Может, и произойдет чудо. И сказала:
      - Я тоже буду заступаться за тебя. И перед людьми, и перед судьбой.
      И больше ничего не сказала, потому что не была разговорчивой.
      И поверяли девушки друг другу свои тайны. И плакались друг другу о своих печалях. И выискивали друг в друге что-то родственное, сестринское, чтоб не разлучаться на веки вечные. И забывали про то, что каждая из них может полюбить - и никакая сила тогда не удержит их вместе...
      И когда наступило полное доверие, Павлина сказала:
      - Хочу, чтоб были мы с тобою - как одна душа. Записывайся в комсомол.
      Замкнулась Яринка.
      Все думала, взвешивала.
      Как-то еще мать посмотрит на это. Ведь, вступив в комсомол, станет Яринка не только против Данилы, но и против его родителей, родичей, всех баланов, прищеп, харченко, близнецов. Поступит наперекор и матери своей, которая так стремилась породниться с богатеями.
      Восстанет против самого бога.
      А разве не восстала она против всех их, когда накинула петлю на шею и саму смерть поставила между ними и собой? И разве не разбила она надежд матери, не преступила божьей заповеди? О терпении до самой смерти... Не терпела. Кричала всему свету - болью своей, чистыми розами, что малевала на стенах, ненавистью своей: вот, топчите сапогами мои цветы - не будет вам спасения ни на этом, ни на том свете! Восстала и тем, что ушла от них к отчиму и Павлине, к тем, кто знает иную правду.
      И когда взвесила все это, осуждения материнского уже не боялась. Потому что не верила ни одному ее слову. И мать, родная мать перестала быть для нее примером. Даже порядочной. Ведь для матери мало народить дитя, она должна быть еще и святой.
      Яринка заранее знала, что ответит на ее вопрос отчим, и про Степана она не думала.
      Оставался еще обыкновенный человеческий страх. Подстережет где-нибудь Данила, истопчет сапогами. Пугали кулацкие слухи про аэропланы и виселицы. Но она уже умирала дважды - от Даниловых тумаков и в петле. Пугали еще и образа - тонконосые деды с голубыми неистовыми глазами и смуглые тонкогубые и безгрудые женщины, долгие годы умиравшие у нее на глазах то ли с голоду, то ли от чахотки.
      Но отчим не боялся их. Не боялась и Павлина.
      Яринка чувствовала себя слабой. Но знала: отчим жизни не пожалеет, чтобы защитить ее. И Павлина - с нею.
      Но оставалось еще одно сомнение. Нужна ли такая калека самим комсомольцам? Что она, немощная, может сделать, чтобы стать полноценной в их среде?..
      Так пока что ничего и не решила.
      Павлина никак не решалась напомнить об их беседе.
      А Яринка молчала - чувствуя себя виноватой перед ней.
      Подруга, вероятно, понимала ее состояние. И тоже наедине мучилась чем она поможет Яринке, чтобы та ощутила себя сильной телом и душой?..
      На облупленной скрипучей бричке в Буки приехал старичок в низенькой соломенной шляпе и в брезентовом пыльнике.
      Возле сельсовета фаэтон остановился, старичок небрежно кинул свой балахон на крыло и бодро забежал в помещение. Приглаживая свою серебряную - клинышком - бородку, обратился к секретарю:
      - Э-э, скажите, милейший, где здесь у вас проживает народная художница Ирина Николаевна Корчук?
      - Какая это Ирина Миколавна?
      - Сказано, народная художница. - Старичок достал из кармана бумажку, поднес к глазам пенсне, которое держал за петельку, пробежал глазами запись и погрозил пальцем: - Э-е, милейший, стыдно вам, местному, не знать своих знаменитых людей!.. Да, да, Ирина Николаевна!..
      - Вы, гражданин начальник, видать, не туда заехали! Возчик ваш, видать, еще вчера напился.
      - Милейший!.. - Старичок угрожающе поднял вверх палец.
      - А кто вы такие, звиняюсь, будете?
      - Театральный художник Синцов в должности методиста народного творчества уездного политпросвета.
      - Ну, тогда садитесь, товарищ ме... ме...
      - ...методист. Да, да, милейший, вы совершенно правильно промекали название моей должности. А теперь переберите в вашей светлой памяти все сельские фамилии и подайте мне Ирину Николаевну живую и здоровую!
      - Дак это ж... Дак это ж... - На секретаря нашло внезапное просветление. - Дак это ж Сопиина Яринка!.. Что-то там малюет на стенах... Да куды ей до моей Харитины! Как проведет черту на завалинке желтой глиной, ну, точно отрежет!.. Ну, как вам уже Яринку, то нехай. Сю минут. Вы садитесь на бричку, а я побегу впереди.
      - Нет, милейший, вы сядете со мною рядом, ибо мне надоело, чтоб передо мной бегали глашатаи!..
      Когда бричка подкатила к хате Софии, Синцов милостиво отпустил писаря.
      - Можете, милейший, быть свободным. Только вот поезжайте с кучером и реквизируйте где-нибудь гарнец овса для моих жеребцов. - Он величественно указал на понурых кляч, что повисли в шлеях. - Вашу нераспорядительность буду рассматривать как непочтение к политпросвету. - Старичок приложил ладонь ко рту и сообщил заговорщицки: - Моим жеребцам сечка опротивела.
      - Сю минут.
      А старичок, подхватив одной рукой раздутый портфель, а другой побитый этюдник, смело пошел к дому.
      Он влетел так стремительно, что едва не сбил с ног Софию, удивленную появлением брички возле ее ворот.
      Ему сразу бросились в глаза Яринкины рисунки.
      - Тихо! - погрозил он пальцем Софии вместо приветствия.
      И, оседлав горбатенький нос пенсне, начал жадно рассматривать причудливые цветы, буйный праздник линий и красок.
      - Тихо! - еще более угрожающе цыкнул он на женщину, хотя та с перепугу совсем потеряла дар речи.
      Оглядев стены, печь, рисованные бумажные рушники на портрете Шевченко, зацокал языком:
      - Ай-яй-яй! Вот так пассаж! Ну, милейшая, ну и ну!.. Так это вы будете Ирина Николаевна?
      - Да... да... - наконец-то прорезалась речь у Софии. - А ей-богу, не я... Мне и в голову такое не пришло б... Не виновата я, товарищ, ни в чем, вот вам крест святой!..
      - Виноваты! - прикрикнул старичок. - В таланте вашем! В красоте вашей. Телесной и духовной. Правду про вас сказывали!
      - Ой, товарищ, извиняйте, то дочка моя. Вот, ничего не делает, оттого что больная да и... Если бы знала, что от власти такое осуждение, так я бы ей... я бы ей!
      Старичок в недоумении заморгал глазами. Потом в сердцах швырнул портфель на лавку.
      - Ну, что я мог увидеть в вас! А еще, старый дурень, считал себя физиономистом!.. Обыкновенное хорошенькое личико, туповатое даже... Ну, прощаю... Показывайте мне вашу знаменитую дочку!
      - Яри-и-ина! Вот видишь!.. Говорила тебе!..
      И София с видом святой непричастности и благородного возмущения провела приезжего в комнату к дочери.
      Яринка встретила его настороженным и в то же самое время твердым взглядом (защитят ее и отчим, и Павлина!), обороняясь прижатым к груди "Кобзарем".
      Старичок и здесь так же придирчиво и долго изучал Яринкины рисунки, время от времени поблескивая стеклышками пенсне на автора.
      - Ну и ну!
      - Видиш-ш-шь! - покачивала головой София. - Я ль тебе не говорила!
      - Ти-и-ихо! - шепотом пригрозил ей старичок. - Невежды молчат, когда говорит искусство! - И затем совсем по-простонародному прикрикнул: Цыц!..
      Расхаживал по комнате, покачивал головой, теребил коротенькую бородку, жевал кончик уса, потом обернулся к Яринке:
      - А скажите, милейшая, у кого это вы перерисовывали?
      Яринка съежилась.
      - Это она еще у свекрухи... - стала защищать дочку София.
      - У свекрухи?.. Вы замужняя?.. Такая молоденькая... Вы комсомолка?
      Яринка молчала. Потом насупилась и сказала почти со злостью:
      - Ну и рисую, так и что? Хлеб у кого отбиваю?.. И не от свекрухи переняла, а из своей головы!.. Когда тяжко мне, так и малюю.
      И крепко зажмурилась.
      - Детка моя, ты еще сама не знаешь, что...
      - Говорила тебе!.. - перебила его София. Но старичок так глянул на нее, что та даже пошатнулась.
      - А вы когда-нибудь встречались с такой женщиной - Шостак-Собачко?
      - У нас, в Буках, такой тетки нету.
      - Ах, вот оно что!.. А как вам кажется - хорошо рисуете?
      - Ой, что вы, деда!.. Плохо. Еще в школе нарисуешь, бывало, коня, а Иван Иванович, учитель наш, спрашивают: "Это у тебя собака, что ли?" Нету у меня способности к рисованию. А это - так себе, чтоб душе было легче.
      - Вот вы какая!.. Да вам цены нет, золотое вы дитя! Иу, вот что. Талант у вас нешуточный. Цвет - просто чудо. Грандиозно! Но только тревожит меня разбросанность композиции. Не ощущаете вы еще границ прекрасного. Частенько несдержанность ваша приводит к сладенькому любованию. Вам это трудно понять сегодня, но станет ясным позднее. Надо сдерживать руку, слышите, девушка?! Будьте строже к себе и к своим цветам. Чтобы они не все рассказывали, а заставляли людей в мыслях еще и свое дорисовывать.
      - Ой, дедушка!..
      - Вот так. А теперь позвольте скопировать ваши композиции. Может, устроим выставку. Чтоб все увидели, на что способен наш народ, наши комсомольцы. И работайте, работайте, детка, на радость людям. Ибо все прекрасное должно принадлежать народу. Слышите, комсомолочка?..
      - Ой, дедуся, какие ж вы, какие... Да после того, что вы сказали... да я... такое нарисую... чтобы аж пело... аж пахло!
      А старичок уже удобно уселся на одной табуретке, на другую поставил этюдник и кружку воды и, прикрепив лист бумаги к крышке, начал перерисовывать Яринкины цветы. Делал он это быстро и вдохновенно, откладывал готовые листы на лавку сохнуть и быстренько брался за следующие.
      Успокоенная София несколько раз заходила в комнату, мялась. И наконец осмелилась пригласить деда пообедать.
      Тот сразу же согласился. Только предупредил:
      - Как приедет мой кучер, так накормите и его. Иначе и сам не сяду.
      - Ну что вы! - замахала на него руками хозяйка. - Иль мы живоглоты какие!..
      Синцов уплетал обед за обе щеки. И, подобрев, похваливал Софию:
      - Достойная вы мать, если воспитали такую дочку!!
      - Ой, вся в меня!.. Но малость с причудами... непослушная... покрикивает на мать!
      - Ну, это для творческих натур не новость!
      - Я и говорю...
      До самого вечера художник перерисовывал Яринкин сказочный цветник.
      Прощаясь, попытался поцеловать руку молодичке, но та, вспыхнув, выдернула ее. Поцелуй достался Софии - в щеку.
      Курилиха долго гордилась этим:
      - Вот чертов дед! Ему бы только целоваться!.. Такой уж лакомый до красивых молодиц!..
      Поздно вечером приехала из волости Павлина.
      Яринка стеснялась рассказать ей о посещении художника. То и дело вздыхала, сгорая от нетерпения. Однако не изменила себе. Засыпая, прошептала:
      - Записывай. Меня люди и так считают... ну, комсомолкой.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, в которой Иван Иванович с прискорбием
      сообщает, что настойчивость высшего начальства обернулась для него
      злом
      С неделю назад вечерком пожаловал ко мне пресимпатичнейший старик художник Константин Львович Синцов. Давненько я уже просил его посмотреть художественные произведения Яринки Корчук (никак не могу привыкнуть, что она замужняя).
      Мне не удалось зазвать его в хату, - он торопился домой, ссылаясь на какие-то неотложные дела.
      Встретившись со мной, обнял и расцеловал:
      - Ну, Иван Иванович, милейший, спасибо! Благодаря вам открыл я такой феномен!.. И боже ж ты мой - совсем еще девочка!.. Ну и талантище! Это, вполне возможно, вторая Шостак! Спасибо, родной, спасибо!..
      - Эта, как вы говорите, девочка очень много пережила. Неудачное замужество, увечье. Безысходность.
      - Да, да. Я заметил. Непосредственность ребенка и дух взрослой мудрой женщины.
      - Что-то нужно делать.
      - Сначала я попробую обратить на нее внимание общественности. Может, удастся устроить ее персональную выставку. Или хотя бы уголок на выставке декоративного и прикладного искусства, что вскоре должны устроить в уезде. А там... ну...
      - Учиться ей надо. Художеству.
      Константин Львович покачал головой.
      - Хотя это вам покажется странным, но я опасаюсь, чтоб ее не испортили. Боюсь, что начнет она свою науку в живописи с жеребчиков и собачек, а закончит казаком с дивчиной где-нибудь в роще или над прудом. Вот только посоветовал бы ей - читать. Поддерживать тот огонь, что живет в ее душе. А все остальное... Ведь вы в течение четырех лет не научили ее рисовать лошадок?..
      - Каюсь, Константин Львович, каюсь...
      - Ну, извините, милейший, тороплюсь. Еще раз благодарю. Помолодел на двадцать лет. Вот как приобщишься к молодой силе - и самому не терпится вспыхнуть магнием.
      Синцов церемонно поклонился, махнув мне шляпой, запахнулся в дождевик и затормошил сонного кучера:
      - Ну, милейший, пошел, пошел!
      Лошади закивали головами, бричка заскрипела всеми своими старческими ребрами, и только пыль золотистым облачком взвилась над дорогой.
      От радости меня дрожь проняла. Ну, слава богу, не ошибся я, не обмануло меня чутье. Может, и удастся вывести яркого человека на широкий путь. Надо, чтобы у людей перед глазами был добрый пример. Читаешь, бывало, благополучные повести про Золушек, про пай-мальчика, который стал королем или богачом, а здесь вот без всякого обмана трудящийся человек становится знаменитым. Без счастливого случая, без доброго волшебника, без богатой тетушки, что, отдав богу душу, завещала состояние благодарному племяннику... "Роботящим умам, роботящим рукам перелоги орать, думать, сiять, не ждать!" Какое пророчество! Сила какая!..
      С Евфросинией Петровной своей радостью не поделился. Знаю, каково ей: горько быть умным человеком без всякого таланта. Тогда - зависть, маскирующаяся под нигилизм и скепсис.