К ясным зорям (К ясным зорям - 2)

      Временами Степану казалось, что живет в нем два человека. Конный милиционер Степан Курило нес службу старательно и дисциплинированно. Каждый день чистил коня, оружие, отбывал дежурства. Один или с товарищами ездил по селам, вместе с представителем сельсовета и понятыми "трусил" самогонные аппараты, деловито и без тени жалости разбивал пузатые бутыли с сивухой; производил обыски у богатых мужиков и частенько находил - там, где предполагалось, и вполне случайно, - обрезы, револьверы, винтовки и патроны, бомбы и всякое холодное оружие; задерживал в селах приблудных мужиков, которые с удивительной поспешностью устраивались в приймы к овдовевшим солдаткам, а потом оказывалось, что это "казаки" из разгромленных петлюровских банд Струка и Шкарбаненко, прочесывал леса, вылавливая грабителей, - и все это напоминало ему подзабытый полк, конную разведку, походы, а то еще и караулы на покинутых зимних квартирах, где чувствуешь себя немного свободней без недреманного ока высшего начальства, но с удвоенными вниманием и ответственностью.
      Этому конному милиционеру раз в неделю давали выходной, и он при оружии ехал домой. Иногда, когда по служебным делам приходилось бывать в своем селе или в ближних соседних, приезжал и посреди недели.
      И тогда в нем поселялся другой человек - муж Софии, хозяин двора, хотя и оторванный от хозяйства, но все же полный его заботами. И странно: всплывали в памяти первые дни его женитьбы, какая-то нерешительность в хозяйственных делах - давали себя знать и оторванность от хаты, и Софиино превосходство хозяйки, которая может обойтись и без него. Ну так кто же ты для нее? Такой же примак, как и в первые дни, точно так же изголодавшийся по женской ласке, с развязной нерешительностью жаждущий ее таинственного тепла. А она, сознавая свою власть, не очень-то торопится со своей нежностью, - ай, голова болит, хвораю. И только потом расчетливо уступает.
      И хотя поначалу новое его служебное положение вызвало в ней бурное возмущение - как же, бросил хозяйство, хозяев обижает, где-то в других селах будет иметь себе полюбовниц! - со временем даже стала втайне гордиться его, как ей казалось, большой властью, тем боязливым уважением, которое испытывали односельчане к ее мужу, и своей мнимой причастностью к мужниным делам. Иногда осторожненько намекала соседям на эту причастность - "вот надо будет сказать Степану", - и кое на кого нагоняла страху, и с радостью замечала, что даже независимый и мрачный Ригор Полищук начал относиться к ней если и не предупредительно, то значительно мягче. Беспокоили только молчаливое осуждение сватов - в глаза хвалят, а за глаза хаят - да еще скрытая ненависть балановской семьи: ей Степан успел порядочно насолить.
      Хозяйство приходило в упадок. Это замечала не только София, но и сам Степан.
      У Софии пока еще не было потребности извиняться перед братьями первого своего мужа Миколы и звать их на помощь. Но чем дальше, тем труднее становилось женщине, и София никак не могла смириться, что молодое ее тело от тяжкой работы начинает стареть, оставляют желания, и ощущает она его все - до последней жилки. А раньше ног под собою не чуяла, не знала, в чем живет ее безоблачная душа.
      Можно было бы сказать: уходи, мил человек, куда тебя твоя дорога выведет, так нет - не могла. Степан до сих пор оставался ее собственностью, был, может, и частицей ее сущности. Старое корыто не выбросишь со двора, а это же муж!.. И еще, пожалуй, любила его - не такого хмурого и недоброго, как сейчас, а того, что возродил ее подзабытую за семь лет вдовства страсть и жгучее любопытство к любовной тайне. И еще, может, надеялась: произойдет перемена, Степан вновь откроет для нее сердце, бросит свою службу, станет ласковым и добрым, будет тоскливо жаждать ее, успокоит добрым словом, чистым взглядом.
      Женщина знала причину его отчуждения и потому легко рассталась с Яринкой. И не замечала даже, что с уходом дочки опустела хата, а тишина, наступившая в ней, не была тоскливой. Ведь надеялась София, что эта самая тишина утихомирит и бурю в сердце Степана. А тогда... И видела уже себя помолодевшей, ненасытной возлюбленной и властной хозяйкой тихого дома.
      Но покой не приходил, и любовь не возвращалась. И преисполнилась София раздражительной неприязни к дочери, словно она, покидая дом, обокрала мать. Так и говорила мысленно: "Я ж тебя выносила, выкормила, а ты, негодница... Такова мне благодарность!.."
      И чтобы уравновесить затаенную неприязнь к дочери, увивалась вокруг сватов, которые, думалось, переняли ее материнские обязанности. Каждую свободную минутку, чтоб не оставаться в приумолкнувшей хате, бегала к Титаренко, гордилась тем, что ее принимают с каким-то предупредительным, даже боязливым радушием, сочувственно выслушивала жалобы на дочку, искренне покрикивала на нее - покорись! - и даже то, что у Яринки отнялись ноги, огорчало ее только тем, что дочь ее (София верила: такая молодая, даст бог, поправится быстро) лишь обременяла работящую и домовитую семью.
      И, догадываясь, какой может быть супружеская жизнь, когда жена больная, оставаясь наедине с дочерью, округляла глаза и шептала:
      - Когда Данько... к тебе за своим... то не артачься... И делай вид, что и тебе... Потерпи. Мужчины, они без этого не могут... И бог велит... душой и телом...
      А отталкиваемая терпеливой, тоскливой и безотчетной ненавистью в Яринкином взгляде, со смиренным раздражением заканчивала:
      - Терпи. Все мы, горемычные женщины, терпим. За грехи наши от первого колена.
      Горячая до неистовства в любовном единении, София верила, что и она "терпит" - ведь от множества молодиц слышала, что ночь для них - ух! сущее наказание.
      Терпи... И не только ночью, но и днем терпи. Руками, плечами, словом и взглядом - терпи.
      Болезнь не оставляла Яринку. Это начинало беспокоить Софию. Бегала к фельдшеру Диодору Микитовичу. Тот сопел, как после макитры вареников, молчал, набивая себе цену, плелся ко двору Титаренко. Сытно завтракал там, оголял молодичку больше, чем была в этом необходимость, отчего Яринка вздрагивала и поджимала ноги, тыкал там и тут негнущимся, как обрубок, пальцем, вытягивал губы трубочкой:
      - Медицина издесь бессильная. Одна надёжа на бога. Вы, мадам Курилова, обратились бы к знахарке. Оне бабы скусные. Вот оставляю вам баночку с лекарством. Помолясь богу, нехай пьеть, вреда оно не принесеть. Когда больная будет на исходе - гукнёте. Прощайте покедова. До сидання! На пороге еще советовал: - Можно ишшо и молебен отслужить.
      К знахарке бабке Секлете не ходила София, чтобы не накликать еще большей беды, - не забыла, проклятущая, как ее кормила София дегтем. Возьмет да наворожит навыворот. А к батюшке обращалась. И молебен заказывала. Отслужили чин по чину.
      Только и это не помогло.
      Прослышала: хорошо, если настоять на горилке собранных в мае муравьев и этой настойкой натирать ноги. Делала. Не помогало. Охватывала сердце тревога. Но мало-помалу начала привыкать к мысли о том, что Яринка может остаться калекой. Иногда подумывала забрать дочку домой. А потом и так рассуждала: я же им здоровую девку отдала, у них покалечилась, так пускай теперь и ухаживают. На этом и остановилась: терпите, раз погубили мне дочку! И, чтобы не нарываться на упреки, перестала ходить к сватам.
      Слышала от людей - разукрашивает Яринка хату, разрисовывает писанки. Удивлялась. И на что это ей? Дома ничего подобного не делала. Чудит, да и только. Кормят - живи да моли у бога здоровья.
      А Степан все хмурился и злился. Молчала - не из покорности, а желая выбрать подходящий момент и уколоть. А он, наверно, почувствовал это и сам затаился - тоже выжидал. И София боялась, что муж не сдержится и взорвется, и молчала уже от страха. И Степан знал, почему притихла она, и нагнетал в себе злость - погоди, погоди, дождешься на свою голову лиха!..
      И, так оба затаившись, все молчали и молчали.
      Но вот внезапно разразился гром.
      Прибежал Павлик Титаренко, выпалил:
      - Тетя Сопия, Ягина повесилась!.. А мать нагвались да вегевку пегегезали!.. Стгах, да и только...
      София словно оплыла вся книзу. Тело опадало, как снежная баба на лютом солнце.
      Изнеможенно пятилась, пока не набрела на лавку. Ох! - и села.
      - Так как же это?.. - лепетала. - Иль она... ох!
      - На кговати, - радостно пояснил Павлик. - Пгивязала вегевку к спинке да и... Хгипит себе, а двеги залегла. А мать пгишли со двога, услышали да... Как саданут плечом!.. - Павлик весь сиял оттого, что важная новость для взрослых принесена им. В другой раз он с радостью выслушал бы похвалу, но теперь заметил, как мертвенно побледнела тетка София, и смутился. - Вы, тетя, не плачьте, она ожила. Мать на нее воду лили, тгясли за плечи и кгичали, как сумасшедшие...
      Немного оправившись, София выбежала, забыла даже хату замкнуть.
      Еще не успела и дух перевести в хате сватов, не успела рта открыть, как Палажка возмущенно забубнила:
      - Чудеса, да и только! На кой прах мне вся эта маета, а?! Да перевешайтесь вы все до единого, но только не в моей хате! Не на мою голову!.. Восподи, восподи, за что ты меня так тяжко караешь?!
      И София поняла - выкричаться ей здесь не дадут. И все ее обиды высказать тоже не позволят. И переложить вину на них она тоже не сможет. Оставалось одно - во всем обвинить Яринку.
      И она завопила:
      - Лелеяла, растила, ночей не спала! Думала - будет покорной да работящей!.. А она, бездельница, задурила голову такому человеку, красивому да именитому!.. Да не работает, как все люди, а все чудит да привередничает. И до коих пор это будет продолжаться, а?! Косы повыдираю негоднице!.. Своими руками... - София уж и не знала, что еще она сделает своими руками. Поэтому поутихла, шмыгнула носом и спросила спокойно: - Так где ж она, бесова дочка?..
      С видом кроткого возмущения сваха молча поджала губы.
      - Видит бог! - загудела Палажка словно примирительно. - А нам такое ни к чему.
      - Вестимо, - вздохнула София и направилась в другую комнату. Там было уже все прибрано, но пол еще мокрый.
      - Яри-ина!..
      Молодичка лежала на кровати, укрытая плохонькой дерюжкой. Глаза так плотно зажмурены, как у человека, шипящего от боли. Должно быть, не желала видеть и мать - не шелохнулась даже.
      - Ярина! - еще раз позвала София. - Что ж это ты, бесстыжая?! Ни стыда ни совести! Что ж мне с тобою делать, а?!
      А молодичка молчала.
      - Ну, ты гляди!.. Чудеса, да и только!
      И обе свахи, не сговариваясь, вышли из комнаты. Палажка пошарила под тюфяком на нарах и вытащила веревку.
      Поморгала мудрыми темными глазами - осуждение, насмешка, сочувствие, - протянула веревку Софии.
      - Нате вам. На счастье. - И приложила руку к щеке, будто у нее болели зубы.
      Молчали.
      "Сейчас скажет - заберите!"
      "Сейчас скажет - заберу!"
      И дожидались лишь, кто первая...
      "А черта лысого!"
      И переглянулись.
      "Кого бог соединил, тех только бог и разлучит!" - так мысленно произнесла София.
      И сваха поняла это, вздохнула тяжело:
      - Ох, грехи наши, грехи!..
      И София тоже поняла и тоже вздохнула - с облегчением.
      - Грехи наши, грехи!.. Вот, гадство!..
      Палажка была умна и осторожна. И хотя душу ее до сих пор жгла щемящая боль, загудела успокаивающе, с равнодушной ласковостью:
      - Да уж как-нибудь... Ой, грехи наши тяжкие!.. Однако перемелется, мука будет... Не журитесь. Бог даст день, бог даст правду. И не принимайте близко к сердцу. Иль не было и у меня, да и у вас, чтоб белый свет становился не мил?.. Было. Бы-ыло!.. Бывало, что и под копной дитя приведешь, в глазах темень, однако жить надо и робить надо! И дети помирают, и сама за ними в яму бросаешься, и сама помираешь, да бог смерти не дает. И если восподь заповедал в поте лица своего, то и покоряешься, пока ангелы душу заберут. Вот и все, что нашего на земле.
      - А правда, правда ваша!
      Черная и большая, плоская, как тень, Палажка неторопливо сновала по хате, собирала на стол. Вытерла чарку внутри большим пальцем, небрежно стукнула ею рядом с бутылкой.
      - Так садитесь.
      И сама села, безрадостная и неподвижная, задумчивая и мудрая, как добрая ведьма.
      - Так выпьем, чтоб обтерпелось!
      - Дай боже здоровья!
      Потом София плакала и чувствовала себя девочкой в келье суровой схимницы.
      - Правда ваша, правда!..
      Ей было неловко зайти к дочке еще раз. Размашисто поклонилась образам, поцеловалась со свахой и ушла.
      Дома толклась бессмысленно, как лунатик, и все чего-то ждала. Какого-то вестника - и не доброго, и не злого. Раздевалась на ночь и поглядывала на окно - вот сейчас кто-то постучит. И страха не было, и радости от этой встречи не ждала.
      А когда упала в постель, все тело и мозг налились холодной негнетущей тяжестью, перестала ждать вестника, мысли шевелились, как замерзшие пчелы, на мгновение загудели и внезапно смолкли.
      Проснулась с солнцем уже без тревоги, но чем-то недовольная. Словно ее обманули.
      За поворотом улицы послышался конский топот. Неслись наметом.
      В сонном тихом селе этот звук воспринимался как стук встревоженного сердца.
      Это никак тот вестник. Софии показалось, что по бокам и по спине ее погладила мертвая рука.
      Степан...
      Уже различала его лицо. Оно было черным, не только от плотного загара, но и от злой крови.
      Знает... Зна-а...
      Ноги ее противно задрожали, сердце оборвалось. И не могла тронуться с места.
      Не доезжая до ворот, загарцевал, дернул жеребца за уздечку, ударил шпорами и перемахнул через плетень, вытоптав сажени две картофельных кустов.
      И, бойко помахивая головой, конь пошел на нее.
      И она уже видела черный огонь в глазах мужа, но нагайка в его поднятой руке - не для нее.
      Все произошло так неожиданно, что она не успела даже вскрикнуть. Только ногам стало мокро, и от стыда, но не от жгучей боли, София съежилась, подставляя ему налитую раздвоенную спину. Но боль стала нестерпимой, и она закричала. Тогда Степан с остервенением выхватил саблю из ножен и плашмя ударил ее ниже спины.
      И только от этого София пришла в себя и опрометью кинулась в дом. Пока он слезал с коня, женщина успела запереться на засов и, привалившись спиной к двери, всем телом чувствовала мощные толчки, когда Степан рвался в сени.
      И все это молча. Затаившись за дверью, София слышала, как резко дышит он.
      "Господи, спаси и помилуй!"
      И, вопреки своим стыду и обиде, София преисполнилась трепетной, почти нежной радостью - впервые в жизни муж ее побил!
      Не раз слыхала она от молодиц, как их колотят мужья, не понимала той горькой их гордости, когда они показывали друг другу свои синяки. Ох и лупцевал же, бешеный!.. И только сегодня изведала эту дикарскую радость муж должен быть, хотя бы раз в жизни, зверем!.. Точно так же он должен озвереть, когда кто-то чужой позарится на его жену!
      Круто выругавшись - и это жена ему простила! - Степан звякнул саблей о стремя и куда-то уехал.
      А София, всхлипывая от боли, обиды и какой-то щемящей, но радостной тоски, вошла в хату и, подоткнув юбку, шагнула в ушат и начала сливать себе на ноги.
      - А зачумился б ты... бешеный... Чтоб тебе шею свернуло!.. Чтоб тебе кровь в голову кинулась!..
      Но ругала его - за кофту, лопнувшую в нескольких местах, да за синие полосы, что продержатся на теле с неделю, а не за то, что муж причинил ей боль и опозорил.
      И, постепенно стихая, София подумала с молитвенной самоотверженностью: вот теперь буду слушаться его вечно!.. Ведь это муж! Это же... му-у-уж!..
      А когда завидела на улице гурьбу людей во главе со Степаном, который нес, как ребенка, как обиженную святую, худенькую и гибкую, как лозинка, Яринку, она широко распахнула двери.
      - Слава богу! Слава всему святому!
      Побежала впереди него открывать двери и, отдернув одеяло на кровати, начала взбивать подушки - для своего дитяти, для родного ребенка, которого так любил, неистово любил ее муж, а то, что это была ее родная дочь, то сейчас она в этом не усматривала ничего греховного.
      Пускай любит, ой, пускай любит, может, бог простит ему, может, именно от божьей воли эта горькая, скорбная и греховно-чистая любовь!
      Может, это ее, Софии, грех в том, что отобрала у дочери предназначенное ей судьбой счастье!..
      Где-то в глубине души София понимала, что ненадолго хватит этого ее упоения, что снова зашевелится, как пригретая змея, ревность, но сейчас ее раскаяние было вполне искренним. И еще понимала: это оттого, что вчера у Титаренко ей не дали выкричаться, переложить на них вину, не дали возможности пожалеть дочку.
      - Ой, спасибо, люди добрые, - это к Ивану Ивановичу, Нине Витольдовне и к половецкой девушке, - спасибо, людоньки, что спасли мне дитя от тех живоглотов поганых! Гляньте, что сделали с ребенком! Как с креста снятая!.. И вещало мне сердце, да поверила тем басурманам, да и люди хвалили и нахваливали их так, что я ума решилась!.. Да садитесь, люди добрые, вы для меня первейшие гости, ближа-айшие ро-о-одичи-и... лю-у-убимые мои-и... да ве-е-ерные...
      Она рыдала так искренне и истово, что все, даже Степан, почувствовали к ней некоторое сочувствие и раздраженное уважение.
      Потом в хате стало так тихо, что слышно было, как гудят мухи.
      ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой автор внеочередно сообщает о том, как
      буковские женщины объединились в боевые ряды
      В тот день у Курило перебывало много людей. Началось с того, что вслед за Степаном, принесшим Яринку на руках, шла целая гурьба - учитель Иван Иванович вел коня и нес на себе оружие Степана, сопровождали их еще учительница Нина Витольдовна и пионервожатая и заведующая хатой-читальней Павлина Костюк.
      В доме не смолкали разговоры. Грудным, прерывающимся от волнения голосом Бубновская долго стыдила Софию. Слова падали острые и мучительные - "бессердечность, черствость, деревенская жадность, жестокость", и потому, что они были непонятны для Софии, отскакивали, как горох от стены. И Нина Витольдовна, чувствуя это, от беспомощности своей по-женски расплакалась и совсем по-простонародному захлюпала носом.
      Слезы ее были понятны Софии, ей стало жаль женщину, и от жалости непонятные слова как бы прояснились, и она тоже заплакала.
      - Ой, правду, пани, говорите, правду!..
      И разнервничавшаяся Нина Витольдовна вдруг прикрикнула на нее - вы и людей не уважаете, какая я вам "пани"?! Вы, видимо, не признаете и революцию, которая сравняла всех людей!.. А если признаете, почему так стремитесь к обогащению, что ради этого погубили родного ребенка?!
      - А правда ваша, па... извиняйте, Нина Витольдовна, - в голове у меня было только хозяйство, да кони, да волы, да овечки... а про что ж еще глупый мужик думает?..
      - Знаете, София, сказать по правде, так я потеряла больше, чем у вас есть, даже собственного угла не имею, но из-за этого никогда не погубила бы ни себя, ни своего ребенка.
      София притворно вздохнула:
      - Вам, Нина Витольдовна, легче. За всю свою жизнь вы ни к чему рук не приложили, да и сейчас вам легко: детей учить - не руками робить... А у нас, мужиков, все оно родное, все собственными руками заработано. Потому мы такие и жадные.
      Довод был сильным, Нина Витольдовна растерянно поморгала, покраснела и умолкла. Немного погодя спросила:
      - Ну, и как же вы теперь думаете жить?
      - Да как бог даст, так и будет.
      - И с дочкой так же?
      София смутилась.
      - Ой, что вам сказать?.. Одно только знаю - буду жить для нее... Или вы нас, мужиков, и за людей не считаете?.. Да я бы... Я бы ей свои ноги отдала... так ведь робить треба. Это вы - руки заломите, да на бога ропщете, да слова разные говорите. А я родную мать похоронила вечером, а ночью пошла пшеницу жать, потому как осыпалась. Ни думать много нельзя, ни тужить - руку серпом полоснешь. Вот так, гадство, жизня устроена!..
      - Но выход какой-то должен быть?.. Иван Иванович, как вы думаете?
      - Это, Нина Витольдовна, по-моему, вне Софииной сферы. Жизнь должна идти к ней, а не она к жизни. Я так мыслю, что мировоззрение вне человека - в его окружении, в условиях, в которых он живет.
      - Теперь понятно! Мы с вами и она, - Нина Витольдовна кивнула в сторону Павлины, - должны создать эти условия!
      Степан молча начал собираться в дорогу. Подпоясался саблей и подсумком, закинул карабин за спину, молча и искоса посмотрел на жену, ответившую ему чистым бездумным взглядом, попрощался с гостями.
      - Ну, люди добрые, так я вам благодарный, что не знаю, как и сказать... Такие вы для меня сегодня родные, что... вот... четверть с вами распил бы... так служба... чтоб боялись нас куркули да еще кого-нибудь в петлю не сунули... Прощевайте. - И еще раз исподлобья взглянул на Софию.
      А она защебетала грудным заплаканным и счастливым - в своем выздоровлении? - голосом:
      - Ты, Степушка, поезжай да справляй службу, а я уж тут без тебя... А дитя наше больше никто не обидит... Живоглоты поганые!..
      Он мрачно улыбнулся и, как бы оббивая с сапога грязь, звякнул шпорой. И, сознавая свою внутреннюю силу, сдвинул на затылок красную фуражку.
      - Так что прощевайте еще раз.
      Когда Степан вышел и запрыгал на одной ноге, примеряясь, чтобы вскочить в седло, София заважничала:
      - Вот какой у меня муж! Сказал - как отрубил! И знаете, сегодня меня так стеганул разок!.. Но за дело. За дело. Потому как мы, бабы, только и умны при мужьях.
      Иван Иванович печально улыбнулся. Возражать ей сейчас было бы напрасно. Кроме того, он и сам в душе оправдывал поступок Степана в отношении жены. "Бывает, что и арапник - хороший наставник".
      - Ну что ж, София, очень рад тому, что вы поступили по правде да и мужа надоумили.
      - А как же, не раз говорила: заберем, мол, ребенка от тех живоглотов...
      Нина Витольдовна не сдержалась и захохотала. Павлина тоже усмехнулась.
      - А как же - живоглотов!.. - София заморгала чистыми серыми глазами. - Это их так Ригор Полищук окрестил, а я и себе.
      Иван Иванович провел ладонью по лицу, стер улыбку - то ли София и вправду не поняла его колючей реплики, то ли была искренна до глупости - и сказал:
      - Если Титаренко будут с вами судиться, то возьмите нас в свидетели.
      - Куда там! - махнула рукой хозяйка. - И не пискнут!
      - А в женсовет запишетесь? - Это Нина Витольдовна.
      София заиграла всеми своими ямочками.
      - Я что... Вот как муж позволит...
      На этот раз Нина Витольдовна сдержалась - сжала губы и опустила глаза.
      Зашли в комнату попрощаться с Яринкой.
      - А я тебя узнала, - Павлина нагнулась и поцеловала молодичку.
      - Я тебя - тоже... - Яринка задумалась. - Только поздно ты пришла.
      - Зато теперь я тебя не оставлю. Вот и завтра приду. И послезавтра.
      - Кому я теперь нужна...
      - Ну, ничего. Я тебя расшевелю. Ты у меня пойдешь!
      Вечером в хате-читальне состоялось женское собрание.
      Чтобы все явились, Ригор Власович разослал исполнителей с таким напутствием:
      - Как начнут спрашивать женщины, так не сразу говорите, а помнитесь немножко и шепните... Дело, мол, шибко секретное. И власть, мол, не хочет мужчин звать. Они как напьются, все разболтают... А женщины, мол... Одним словом, что вас учить... И еще раз в дверях уже скажете: "На мужиков, мол, Ригор не полагается..."
      Вечером хата-читальня гудела. Приковыляли даже древние бабуси каждой хотелось услышать тайну, чтоб потом сохранить ее в сердце и ни за что, ни за что никому не выдать. Хоть угли под ногами разводи - никто ничегошеньки не узнает!..
      Ради святой тайны все нарядились в праздничное. Выбрано было из сундуков самое лучшее, из приданого, чего, пожалуй, не надевали даже в церковь. И вышитые сорочки из тонкого льняного полотна, и бархатные корсетки, и зеленые да синие кашемировые юбки, такие широкие и складчатые, что под ними, если развернуть, могло спрятаться мужика три, и платочек у каждой в руке зажат, а на голове платки - глаз не отвести, а некоторые и не в платках, а в материнских очипках, - одним словом, настоящая роскошь, какую никогда не увидишь не только в обеих сельских лавчонках, но даже и на ярмарке.
      И вот взошел на возвышение Ригор Власович, посмотрел поверх голов на входную дверь, поднял руку, подождал, пока утихнут.
      - А не спрятался ли среди вас, товарищи женщины, какой-нибудь завалящий мужик?
      Все оглянулись, некоторые и юбки подвернули и под лавками пошарили. И вздохнули с облегчением:
      - Да ни одного нечистого духа!
      - Ну, теперь я спокойный! - И Ригор Власович подтолкнул вперед Павлину. - Вот сейчас услышите.
      От волнения лицо Павлины занялось густым румянцем. Обводила глазами всех, словно искала сочувствия.
      По рядам перекати-полем пронеслось перешептывание, закудахтал смешок.
      - Ти-и-ише, бабы, - протянул кто-то певуче.
      - Товарищи женщины! - вдруг, собравшись с духом, звонко крикнула Павлина. - Что я вам хочу сказать...
      - Говори, не бойся!
      - ...Наша революция, советская власть сравняла всех...
      - Одни ровные, а другие еще ровнее!
      - ...Все трудящиеся, рабочие и крестьяне, после того как победили контру, взялись за восстановление нашего хозяйства, за кооперативный план. Но предрассудки и темнота живут еще среди женщин. Куркули и другие темные люди преграждают нам путь: не для вас, мол, советская власть, вам только горшки скрести да детей родить...
      - Нехай теперь мужики попробуют... поорать...
      - ...Конечно, только, мол, детей плодить да в церковь ходить!
      - Ты церковь не трогай! Это не твоего ума дело!
      - ...Да издеваются над нами, да бьют нас и до того доводят, что сами в петлю лезем!
      - Коль дурная, то и полезет!
      - ...А посчитать на себе синяки, да посчитать свои горькие годы, так самая счастливая из вас к тридцати годам согнется от работы в три погибели и станет седая, как старая бабка!..
      - А это уж точно! Как тридцать, то уже не до песен!..
      - Заматывайся в три платка, чтоб меньше донимало, как муж на кулаках носить будет!..
      - ...Вон вчера молоденькая молодичка, невестка Титаренков, чуть было жизни себя не лишила. Не бывать больше этому! Не даст советская власть трудовых женщин на поругание! И пожалеет их, и просветит, чтоб не были бедными да темными, и лечить будет их, чтоб здоровые были да красивые...
      - И конфеток даст! - кто-то ехидно. - И за нас коноплю мочить будет, и полотно ткать да белить!
      - ...Пускай куркулихи не смеются - зубы повыпадают. А мы свое заработаем на здоровье!
      - А ты много заработала?! Все книжечки читаешь да парубков приманываешь!..
      - Что касается парубков, так выйди сюда да скажи - если правда, так не заплюют глаза. А про чтение, так и вы будете читать! Научим. И сами себя не узнаете через несколько лет!
      - На учительш повыучиваются. На модисток! На кушерок! А картошку кто будет окучивать?
      - Все будет. Только руки нужно приложить!
      - Не знаешь уже, к чему их и прикладывать! То ли к детям, то ли к полю, то ли к хозяйству! То ли к мужу, чтоб ему пусто было!..
      Поднялся такой шум, что не слышно было отдельных выкриков. Женщины срывались с места и, размахивая руками, кричали что-то Павлине, друг другу, сверкали глазами, разгоряченные, возмущенные и злые.
      Ригор Власович снова шагнул вперед, поднял обе руки. И, когда немного успокоились, крикнул:
      - Тише, товарищи женщины, а то мужики услышат.
      Женщины засмеялись, переглянулись, повели плечами, поудобнее усаживаясь. Наступила тишина.
      И снова зазвенел голос Павлины:
      - Давайте же выберем наш женский совет, который будет помогать советской власти отстаивать и просвещать женщин! Чтоб наши трудящиеся женщины были еще милее для соввласти!.. Ну, называйте кого хотите.
      Затихли. И на этот раз начали оглядываться друг на друга, боясь и назвать кого-либо, и самой кому-нибудь на язык попасть.
      - Ну, что же вы, женщины? У нас полная свобода! - подбадривал Полищук. - Мужики вас теперь не укусят. А если который... - Ригор Власович красноречиво потряс кулаком.
      - Может, какую из другого села...
      - Нехай девки...
      - Низзя, не то замуж не возьмут!
      - Вот разве Павлину Костюковну!
      - Добро, - записал Ригор Власович в свою тетрадку. - Давайте и еще зубастеньких.
      - И еще Просину Петровну, учительшу! Ее не только мужики боятся, а и родной муж!
      - И Нину Витольдовну!
      - А из бедняков кого же? - это снова Ригор Власович.
      - Василину Одинец. Убогая вдова.
      - И еще Тодоську Кучерявую. У нее и тына нету.
      - Да лихоманка вашей матери! - закричала какая-то из женщин. - Так это же на все село известная...
      - Не на-а-да!
      Поднялся галдеж. И опять Ригор Власович успокаивал шумливое женское общество:
      - Стало быть, Тодоське даем отвод. Ее еще саму нужно воспитывать...
      - Заголить - да крапивою!
      - По селу провести!
      - Дегтем да в перьях обкатать!
      - Тише, женщины! Никаких таких разговоров! Самосуд это, во!.. Ежели которую женщину мужчины дюже любят, то власти это не касается.
      - Им, бугаям, завсегда одной мало!
      - Это как для кого. Вон у одной жинки...
      - Тише, товарищи женщины! А то тут такие анекдоты пойдут!.. Давайте голосовать.
      Нина Витольдовна, вся пылающая и неизменно красивая, с радостной ревностью следила, как голосуют за нее. И когда вокруг вырос лес рук, в участливой тишине склонила голову к коленям и заплакала. И никто ее не утешал. Понимали - нужно оставить человека наедине с горьким ее счастьем.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой Иван Иванович неожиданно оказался на
      передовой линии классовой борьбы
      Про "тайное" женское собрание мы, мужская половина села, конечно, ничего не знали. Наши жены, даже сложив всю праздничную одежду в сундуки, свято сохраняли тайну. И пока горел свет, никто из мужчин так ничего и не узнал. И даже, оставшись в одних ночных сорочках по пути к постели, жены хранили тайну. И, улегшись рядом с мужьями, не теряли бдительности. И, вздохнув с облегчением - ох, святая владычица! господи Сусе Христе, сыне божий... - наши подруги все еще пребывали на высоте. И даже привычно ругнувшись - ай, отстань! - они и на этот раз проявляли присущую им выдержанность. И только потом, когда мужчины были окончательно побеждены в горячем единоборстве и поотворачивались к стене, каждому только намекнули: