К ясным зорям (К ясным зорям - 2)

      Я слушал и думал: то ли запугивают, то ли и правда, что кулачье не сложило оружия?..
      Неужели наши сельские - Полищук, Безуглый и Коряк - ничего не знают об этих разговорах? А может, если и знают, то не придают им значения провокационные, дескать, слухи?..
      Мне уже известно, что на следующей неделе должны прибыть представители половецкой земельной общины и коммуны для определения в натуре новых меж. И меня почему-то очень беспокоит то, что в этот день у нас, в Буках, празднуют "храм". Не перенести ли размежевание на другой день?..
      Нет, должно быть, тревога моя напрасна, все мужики, и богатые, и бедные, совсем не вспоминают престольный праздник, и никаких сильных эмоций в их разговорах не замечаю.
      Пожалуй, даже лучше будет, если государственной важности дело отвлечет мужиков от непомерного пьянства в религиозный праздник. Так, мне кажется, и рассчитали все до тонкости наши сельские вожаки. Ну что ж, увидим.
      Из кооперации хлюпаю по грязи к Балановой хате - как-то там "межевой инженер, господин" Кресанский подготовился к разделу.
      Возле повети целая груда двухаршинных дубовых столбов с поперечинами и выжженным государственным гербом на вырезах. Лежат также длинные жерди для вех.
      Балан встречает меня с необычной предупредительностью, как старого приятеля. Словно и не он вовсе давал мне короткую отсрочку от смерти "живите покамест".
      А черт его знает, что у него на уме... И землемером, кажется, теперь доволен, и не думает вспоминать об испорченных сапогах.
      "Господин" Кресанский, как всегда, насмешливый и въедливый.
      - М-мда... Вы понимаете что-нибудь в планах? Ах, я и забыл, что вы бывший зауряд-прапорщик!.. Ну, так вот: закрашенное серым - это старый мир корыстолюбия и наживы, индивидуальный сектор; розовое - новый мир м-мда... наша долгожданная коммуна; голубым обозначена площадь, что отойдет половецким князьям, то бишь к трудовому крестьянству села Половцев... Грандиозно?.. А вы говорите - Кресанский ретроград, реакционер, чуть ли не погромщик!.. М-мда...
      Ну что ж, ваше верноподданство, свои пуды, самогон и свинину, собранные с мужиков, "заделку", выправленную из казны, вы отработали добросовестно. А теперь мы заставим вас осуществить этот проект в жизни. Дерзайте во имя Революции, если хотите, чтобы вас и в дальнейшем держали на службе!..
      Так я говорил ему мысленно. А вслух покровительственно похваливал:
      - Ой, что вы, что вы!.. Я уверен, что ваша бравада и фрондерство только скрывают настоящую преданность и любовь к революции!..
      - Любовь?.. М-мда... Преданность?.. М-мда... Боюсь, что последняя моя добродетель вскоре выйдет мне боком...
      И посмотрел на меня поверх очков. Как-то многозначительно взглянул.
      - Вам что-то известно? - спросил я спустя минуту.
      - Известно?.. М-мда... Знаю только, что мужик любит бунтовать. Против его императорского величества. Против верховного правителя. Против правителя юга России... Против... м-мда...
      - И вы думаете?..
      - Ничего не думаю. В воскресенье выходим на натуру устанавливать новые межи. Остальное меня не касается.
      На пороге сеней у раскрытой двери стоял Балан и, шевеля усами-вениками, смотрел на затянутое тучами небо. Похоже, что ожидал меня.
      - Кхе-кхе... задождило... - И осторожно взял меня за локоть. - С господином землемером беседовали?.. Уж такой умный человек!.. И так за новую власть стоят!.. Говорят - правильная власть... Рабочая и хрестьянская... А я им на это - все мы, дескать, такой властью сильно дюже довольные... Кхе-кхе... Вот и землю, дескать, опять будут делить на души... на коммунию... да на чужие села... А как же, нада!..
      - А сапоги?..
      Балан только рукой махнул.
      - А земелька, что от вас отойдет?..
      Балан посмотрел на меня с улыбчатой, смиренной и умной ненавистью, более умной, чем был сам.
      - От господа за грехи наши!
      Мне подумалось: "Отчего это их обоих - и квартиранта, и хозяина будто подменили? И почему между ними, если судить по балановским словам, вдруг наступило согласие?"
      Ничего определенного сообразить не мог, и это еще больше обеспокоило меня.
      У ворот долго колебался, куда идти.
      Ригора Власовича нашел возле кузни коммуны. Вместе с Коряком и Безуглым рассматривал оба паровых трактора. Один из них - механик уже начал чинить.
      Поздоровались.
      Сашко и Коряк ответили очень приветливо. Подставляли для пожатия локти - руки в масле. Полищук был чем-то очень опечален и на мое приветствие только обиженно пожевал губами.
      - А знаете, как они работают? - хотел просветить меня Коряк, кивнув на тракторы.
      - Э-э, видал еще у Бубновского. Один на одном конце гона, а другой на другом. И лебедками тянут на стальных канатах пятикорпусные плуги.
      - Эх, люблю башковитых! - незаслуженно похвалил меня механик. - А у нас они заработают - ого!
      - Что там у вас? - невесело спросил меня Полищук.
      Как-то нерешительно - мне всегда не хватает убежденности в безусловной собственной правоте - я рассказал о своих предчувствиях.
      - Похоже, что гидры те, куркульня, стало быть, что-то затевают... И вы правы, Иван Иванович, - этот престольный праздник совсем некстати... Может, запретить бы попу?..
      - Нажалуются аж в Харьков. Беды не оберешься... - Это Сашко.
      - И не с руки, - покачал головой Коряк. - Скажут: вас трое коммунистов, пять комсомольцев, а не сумели обуздать стихию...
      - А если отложить размежевание? - подал я мысль.
      - Никак нельзя, Иван Иванович, - возразил Полищук. - Вызвали смежников повестками, да и коммуне нельзя ждать - пора пахать ранние пары.
      - А может, обойдется? - оглядел нас всех одним глазом кузнец. Не-ет, братцы мои, побоятся куркули напасть на коммуну! Знают, что советская власть стоит за нее крепко. Покушение на коммуну?! Нет. Не такие уж они дурные.
      Долго молчали.
      - Ну что ж, пусть только попробуют, живоглоты. - Ригор Власович как бы от нечего делать переложил из кармана в карман наган. - Трижды семь двадцать один. Да еще мой винт с двумя обоймами. Да еще два взяли в милиции. Можно идти в атаку на мировой капитал... А за добрый совет, Иван Иванович, спасибо вам от советской власти, партийной ячейки и комнезама. Не сомневайтесь, будем бдительными. Эх, Иван Иванович, давно вы подошли к партии, а чтоб записаться окончательно - не имеете соображения... Было б нас тогда четверо... Да не стойте на дожде, идите себе к Просине Петровне, а то застудитесь да еще помрете. Кто ж тогда нас учить будет? - и улыбнулся только глазами. - И еще раз, не тревожьтесь, с контрой и стихией мы управимся. - И крепко пожал мне руку.
      Намеки наших сельских вожаков на какие-то меры, которые они якобы предпринимают на случай предполагаемого выступления кулаков, не успокоили меня.
      Я понимал: если и вправду куркули готовят какую-то гадость, то она в первую очередь будет направлена против коммуны. Хотя и не отметал возможности какого-либо другого маневра, что мог бы навести следствие на ошибочные выводы.
      Дома меня ожидала еще одна новость. Ох эти женщины!..
      Евфросиния Петровна, оказывается, уже разузнала где-то о причине плохого настроения Ригора.
      Полищука готовят в выдвиженцы.
      Волостные и уездные начальники убедились, что, несмотря на некоторые административные просчеты, Полищук человек трезвого ума, достаточно хитрый и крутой, когда дело касается его отношения к кулачеству, достаточно тверд в проведении государственной политики, и поэтому решили поставить его на соответствующий пост. А то, что образование у него, мягко говоря, очень "домашнее", решено было - ну, конечно, и записано где-то - послать его на учение.
      И еще проведали пронырливые женщины, что Ригор очень хотел остаться малограмотным, но в своем селе, в коммуне и обязательно на рядовой работе.
      "Товарищи, дожил я до коммуны, так дайте мне в ней и жить, и умереть!" - так, рассказывают, упрашивал Полищук. Но его не послушали.
      "Пожить тебе дадим сколько влезет, - так, мол, ответили ему. - А вот с Буками придется распрощаться, потому как и корней своих там, и семян не оставил".
      Это, как понимали женщины, намекали ему, пожалуй, на неудачную любовь к теперешней Ступиной жене, прежней пресвятой деве Ядвиге.
      И хотел, говорят, Ригор куда-то жаловаться, но там не испугались и проголосовали единогласно. А когда и это не помогло несдержанному коммунару, предложили... И, говорят, побледнел Ригор и сразу согласился сделать как сказано...
      Вот уже в третий раз безжалостная судьба отрывает от моего сердца близких людей.
      То Ядзя Стшелецка ушла от нас искать счастья в Ступиных хоромах, нашла там кучу чужих детей, толстенную библию и узловатые руки-клещи, что рвут и мнут ее красу.
      Потом люди забрали у меня последнюю любовь.
      А теперь вот и нелюдимый Ригор, к которому я когда-то относился снисходительно и несколько иронически, уходит от меня в высшие сферы.
      Мне теперь постоянно будет недоставать этого человека. Останусь в одиночестве без его убежденности, не будут удивлять меня его бескомпромиссность, сердить его мужицкая хитрость по отношению к "живоглотам", не будут волновать его бескорыстие, раздражать спартанский образ жизни, обижать грубость, когда речь заходит о моем будто бы интеллигентском благодушии, умилять его идиотская жертвенность в любви, одним словом, потекут дни без удивления, без волнений, без любви и гнева.
      И я, должно быть, останусь без него со своими сомнениями, нерешительностью, никто меня не подтолкнет, никто не выругает искренне. И возможно, доживу я век, не осушив, как говорится, детской слезы, не заслонив никого грудью.
      Но что бы там ни было - я был на стороне Коммуны.
      На этом обрываются записи Ивана Ивановича Лановенко в его Книге Добра и Зла.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, в которой автор вынужден продолжать Книгу
      Добра и Зла один
      Отслужили заутреню в церкви, потом вся паства пошла процессией.
      Было тихо и душно. Простоволосые бронзовые деды усердно и терпеливо, точно на подвиг, которого от них никто не требовал, готовые, может, даже на смерть безропотную на глазах крещеного люда, - ради чего - никто не знал, - несли позолоченный крест и хоругви куда-то вдаль, думалось, по ту сторону жизни.
      Земля была теплой и влажной, и всякий, шагавший по ее мягкой податливости, с умилением чувствовал себя навеки породненным с нею - в жизни и смерти.
      От приусадебных канав дурманяще пахло купырем и лопухами. Пчелы вычерчивали бесконечные упругие спирали над бледно-розовыми цветами дерезы. Жалобное негромкое пение церковного хора, похожее на гудение пчел опьяняющим дымом расстилалось над серо-голубыми улицами.
      И все - и те, кто возглавлял процессию, и те, кто плелся в хвосте, и знали и не знали, куда придут. И знали и не знали, живут ли они еще или уже умерли. В толпе человек не чувствует своей личности. Были живы, ибо дышали и двигались, были мертвы, ибо с песней неуклонно шли к мертвым.
      Останавливались на улице. Тихо выговаривал отец Никифор старые, как мир, непонятные слова, потом, как воробьи, взлетали возгласы, и хор серебристыми и неживыми голосами напевал аллилуйя.
      Так начинался тот день.
      И еще начался он с того, что в сенях сельсовета нашли подметное письмо.
      "Народ будет зничтожать всю "машинерию", что постягивали до коммуны. Друх".
      - На пушку берут, - убежденно сказал Полищук. - Куркульская бумажка. Кто еще осмелится теперь пойти на преступление среди дня?
      - Погоди еще, вот как напьются! А то, что сегодня у церковников мир погибать будет, даю голову на отсечение, - мрачно кинул Сашко Безуглый.
      У Ригора Полищука на щеках вздулись желваки.
      - Заманивают, контры, в какую-то западню.
      - И хотя они этого домогаются, придется нам разделиться. На размежевание пойдешь ты, Ригор, а нам с Сашком да комсомольцами надо побыть около инвентаря. Ведь если и вправду кулачье побьет машины, что тогда в коммуне?..
      Думали. Гадали. Прикидывали и так, и этак, но лучшего придумать не могли.
      - И не говори, Ригор, а машины для нас сейчас - главное! - Коряк решительно провел в воздухе заковыку, похожую на запятую. - И еще милицию вызвать бы...
      - Сказал! - Полищук самолюбиво нахмурился. - Что мы за власть, что мы за партийцы, ежли куркулей боимся!.. Сами и справимся. Иль, может, кто боится?..
      - Иди ты!.. - вяло огрызнулся Сашко. - Герой.
      - Ну, так вот!..
      Полищук положил в карман свою знаменитую тетрадку, в которой были переписаны все грехи "живоглотов", и направился поторопить землемера. В десять часов смежникам была назначена встреча на половецкой меже.
      Все чаще и чаще, нагнетая экстатическую дрожь и страх, останавливалась процессия, и хор металлическими и мертвыми голосами призывал неведомо к чему - к освященному преступлению? к безымянному подвижничеству? к готовности умереть - за кого? к стремлению стать рабами?
      Глаза становились металлическими, тела - чугунными, отлитыми в заранее приготовленных формах. Дыхание - механическим, как у бездушного кузнечного меха. Шла процессия.
      Собирались будущие коммунары одной гурьбой. В праздничной одежде, с озарением будущего на лицах. Все были знакомы и близки своими бедами, сегодняшними добрыми надеждами. И все казались непохожими на самих себя вчерашних, будничных. Женщины - красивее, ласковее, мужчины мужественнее, умнее, добрее. Еще не поднятым стоял среди них флаг. Они его поднимут.
      С вишневыми кнутовищами сходились к сельсовету средние хозяева. С насмешливой снисходительностью косились на коммунаров, - глянь, глянь, вон Василина, как новая копейка, а Баланов наймит не иначе как с пряником во рту, - щурились от крепкого самосада и от удовольствия, что сегодняшний земельный передел их мало касается.
      В церковной процессии впереди колыхались сельские богачи. Во взглядах - притворная святость, злое терпение, ехидная мудрость людей, знающих больше других. Что-то будет. Будет.
      Церковная процессия словно бы случайно останавливается напротив сельсовета. Металлические, неживые голоса хора дурманящим дымом стелются над выгоном. Богачи суетливо крестятся. Будет. Будет...
      Средние мужики озираются вокруг - чтобы не первому и не последнему, осторожно касаются козырьков. Нам и так, нам и сяк, наше дело - сторона.
      Покрасневшие от решительности, коммунары остаются в картузах. И знамя растет, вырастает над ними - их человеческая красная хоругвь как знак готовности к бою.
      Хоругви.
      Знамя.
      Хор стихает.
      Будет. Будет. Будет...
      Незаметно переглядываются богачи. Ничего не знаем. Ничего не ведаем. Ничего не скажем.
      И совсем тихо, словно нашкодив, проходит процессия дальше.
      Тесной гурьбой, со знаменем впереди, направляются коммунары в поле. За ними постепенно, как увлеченный разлитой речкой, плывет народ. Будто отважные воробьи среди грачей, снуют в толпе дети.
      Из балановского двора выезжает подвода, нагруженная длинными вехами и приземистыми межевыми столбами.
      Втиснутая в узенькие улицы, как вода в мельничный лоток, течет толпа.
      Хоругви заплывают в притвор, деды торопливо ставят их в уголок и семенят по домам - выпить и закусить чем бог послал. И это желание такое нестерпимое, что даже ктитор Прищепа не остается с клиром наводить порядок в церкви.
      Будем... И еще раз будем. Первая - колом. Вторая - соколом. Третья мелкой пташечкой.
      За что мир погибает?
      Через коммуну, кум, через коммуну.
      В колья их. В кровь. До погибели.
      Нельзя. За ними власть. Хазяи говорят не так... а вот так... И землемер, ученый человек, так он...
      Тише... тише...
      Надвигается на поле вторая волна. Черная.
      За селом, там, где половецкие земли стыкуются с буковскими, все село сбилось в единую толпу.
      Изрядная гурьба половцев, смущенно посмеиваясь, подходит к буковской земельной комиссии.
      - Здравствуйте вам, на меже.
      Да, видных мужиков избрала половецкая община своими представителями. Ростом - добрых футов по шесть да еще с дюймами, растоптанные босые ножищи, ручищи - хоть бочку под мышку бери, кулаки - как арбузы, а вышитые манишки на рубахах шире, чем у бедного полоска поля.
      Негнущимися пальцами с кремневыми ногтями медленно достают люльки, неторопливо закуривают, сторожкими взглядами ощупывают буковцев и только потом вытаскивают бумаги со здоровенными сельсоветскими печатями - свои удостоверения.
      Не такими спокойными хотелось бы видеть буковским богатеям этот половецкий сброд... Пришли по чужую землю - кланяйтесь в ноги, сучьи дети, может, и сжалятся хозяева над вашей вековой нуждой, повздыхав, поступятся каким-нибудь десятком десятин - из панской земли, раз уж так власть настаивает... А то стоят, задрав головы, щурятся от дыма, а может, и от язвительной улыбки... Двести десятин отхватят широкоштанные разбойники. И наплодят на тех десятинах столько половецкого отродья, что спустя несколько лет опять надвинутся - отдавайте еще, дурные буковцы!.. А, нет на вас поветрия!..
      Два парубка из эскорта землемера волокут мерную цепь. Каждый раз по десять саженей отходит к Половцам. И какой земли!.. Ну, хватит уже, хватит, имейте совесть, закапывайте столб!.. Не слушают... уже пять раз по десять саженей оторвано от самого сердца... Пятнадцать... восемнадцать. Утирают лбы парубки - все время приходится нагибаться и распрямляться, втыкая на концах цепи железные колышки-шпильки.
      Копают яму для столба. Под столб кидают серый камень - "нетленный предмет", разворачивают столб вырезом на лес, прикапывают возле него высокую веху с лохматой головушкой - пучок соломы, окапывают курган, землемеровы парубки садятся на подводу, а все остальные пешком двигаются к лесу, - там должен быть второй столб.
      Зло посматривают буковцы на половецких, к которым подходят все новые и новые односельчане - старые и малые.
      - Дал бог нам счастье!
      - Не бог, а соввласть!
      - Ну что, насытились?
      - Может, вам еще и табун коней? Стадо коров? Отару овец?.. Хозяйничать так хозяйничать!..
      - Ничего, сами разведем. На земле, что нам соввласть дает.
      - Хорошо давать из чужого кармана. Чего нет у меня, на тебе, Сеня!..
      - А ты там не дюже-то, контра!.. Вам, почитай, всю бубновскую усадьбу отдали!
      - Отдали, да из рук не выпускают. У кого и боронка "зигзаг" была, так и ту отобрали на коммунию!
      - А в коммуне - не ваши?
      - Там сплошь голодранцы!
      - Поговори, поговори! Глитай!*
      _______________
      * Г л и т а й - кулак, мироед (укр.).
      - Ты свое глотай, а на чужое рот не разевай!..
      - Петро, чего ты с ним завелся? Пошли его к черту. А не отстанет посади на ладонь и сдуй!
      Сердились. Бурчали. Сжимали зубы. Искоса поглядывали на мрачного Полищука, который шел рядом с учителем.
      - Хороши и эти! - кивали в сторону председателя сельсовета и Ивана Ивановича, председателя земельной комиссии. - Сами не робили на земле и отдают бездельникам, еще и посмеиваются: "Мужики будут жать, а мы будем есть!"
      - Ничего, найдется и на них... Вон говорят добрые люди... хазяи... тише... тише...
      К толпе подходило все больше половецких.
      - Бог в помощь, люди добрые!
      - Только вашей помощи и ждали, чтоб вы нас обобрали!
      - Половецкие оборванцы!
      - Буковские куркули!
      - А ну, тихо!.. - Ригор Полищук угрожающе прищурился.
      - Товарищи! - перекрыл гул своим тенорком учитель. - Не носите злобы на сердце! Оставайтесь всегда людьми. Там, где мудрость, там и справедливость!
      - Оратель сухорукий!
      - Если б сам над землей упревал, не то бы запевал!..
      - Тише, людоньки, тише... Не настало еще время!..
      Молча, сопя от напряжения, парубки землемера закопали у леса еще один столб. Сокрушенно покачивая соломенной головой, тяжело поднялась вторая веха.
      - Ма-а-атушки, сколько отрезали!.. А еще ж на коммунию!.. А еще ж на кавэдэ!..
      - Люди добрые, не поступайтеся!..
      - Тихо! Нажрались, как свиньи браги, так идите спать! - оглянул всех Полищук. - А то... - И постучал никелированным наконечником карандаша по тетрадке.
      - Он еще и грозится!.. Гад!..
      - В три шеи бродяг!..
      Половецкий мальчонка, задиристо блестя глазами, выскочил на свежий курганчик, затанцевал по-цыгански:
      - Ой гоп, гала, наша взяла! - Похлопывал себя по бедрам, по икрам, вертелся на одной ноге, как чертенок, вырвавшийся на волю из ада. - Ой, гоп, чуки, чуки, взбеленитесь, вражьи дуки!..
      Размахивая локтями, к нему кинулся Павлик Титаренко.
      - Вы чего, пагшивые комнезамы?! Чего кгивишься?! - подскочил по-петушиному, ударил половецкого мальчугана кулаком по уху.
      Мальчишки сцепились, покатились в канавку. Павлик уперся коленями своему противнику в грудь и дубасил куда придется.
      Половецкий мужик спокойно и неторопливо подошел, одной рукой отвел Павлушкины руки, потом поднял его за рубашку и отбросил в сторону.
      - Крещеный люд! - завопил Балан. - Настало время!!!
      - Деток бьют!
      - Постоим за родную кровь!
      - Бей астролябию!
      - Бей половецких босяков!
      Какой-то патлатый, с безумными глазами мужик, разодрав в крике красный рот, рубанул заступом астролябию.
      - Землемера не тро-о-онь! - взревел кто-то рядом. - На-аш челове-е-ек!
      Брызгая бешеной слюной, буковские хозяева ринулись к подводе, хватали вехи, переламывали в спицах на колья, дубасили половецких.
      - Бе-е-й!
      - В кровь! В кашу! В смерть!
      Побледневший Полищук выхватил наган, выстрелил в воздух.
      - Стой, куркули! Убью! Кто еще раз ударит - там и ляжет!
      Родичи Балана - Близнец и Харченко - набросились на него сзади, с силой выкрутили руки.
      - Ты что ж, сука, хочешь нам деток перестрелять?!
      Мелькали колья. Рев разрывал душу.
      И тут из заросшей кустами лесной канавы, как черти из терна, вынырнули три фигуры. Согнувшись, будто крались на чужую бахчу, они приближались к побоищу.
      В кучерявом, обросшем рыжей бородкой, узнали Данилу Титаренко.
      - Данько Котосмал!
      - Ох, этот отчебучит!..
      Данько спокойно размахивал обрезом, у его подручных за плечами были ржавые винтовки на сыромятных ремнях.
      - Именем советской власти вы, бандюги, арестованы! - крикнул Полищук, выдергивая руки. - Н-наган! Гады!!!
      Несколько коммунаров начали пробиваться к Ригору на помощь.
      Данько заметил это, наставил обрез. Его сообщники быстро скинули из-за плеч винтовки.
      - Которые за Ригором - расступись! - скомандовал Данила. - А то пуля - дура, а штык - молодец. Поняли?..
      За Ригором и двумя куркулями, что держали его за руки, вмиг растеклась широкая улица.
      - Данила, сучий сын... Значца, так... чего надумал?
      - А вы, батя, идите отсюда! Чего надумал - не передумаю! Отобрали у меня все... так чего ж мне?.. Все одно - что в лоб, что по лбу.
      - Данила! Что сродственникам твоим будет - знаешь?!
      - Не скулите, батя! Ибо брат на брата, а сын на отца своего.
      - Люди! - закричал учитель. - Хватаем их! Во имя человечности!
      - Отойдите, Иван Иванович! И вы все - прочь, все подайтесь назад! Поняли? Н-ну! - И Данила загнал патрон в патронник. Тихо, очень тихо люди стали пятиться. - Вот так оно лучше. Поняли?! Ну, так вот, Ригор, настало время. И тебе, и твоей коммунии. Притеснял ты людей, которые хазяи, мучил их, а теперь тебе будет суд. Понял?.. Которые держат его, чтоб не кидался на людей, отойдите, а то подумают, что вы мне помогали. А вы ж не хотели, чтоб он людей перекалечил!..
      - Ты арестован, куркуль проклятый!.. - хрипел Полищук.
      Данила рассмеялся.
      - Ну и чудило!
      - Люди! - опять возвысил голос учитель. - Этот изверг, душегуб покушается на советскую власть! Во имя добра!.. - И, весь побледневший, стал перед Полищуком. - Поднимется ли у тебя рука, мерзавец, стрелять в инвалида, в того, кто научил тебя читать "мама"?!
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, где автор завершает свою работу
      определением веса ненависти
      На двор коммуны никто и не думал нападать. Это поняли и Сашко Безуглый, и Коряк, и те несколько коммунаров и комсомольцев, что остались караулить.
      Было тихо и душно. Нестерпимое солнце слепило не только сверху, но и отраженное в лужах.
      Блаженно хрюкали беспризорные свиньи, принимая бесплатные грязевые ванны в мутных лужах. Кудахтали во дворе соседские куры. Жесткими подкрыльями очерчивали магические круги ослепленные страстью индюки. В холодке под молотилкой дремал лохматый пес. Маленькие ребятишки возились возле лобогрейки, стараясь стянуть с удобного сиденья своего счастливого товарища. Густой, как борода, вьюнок с саженным купырем окружали двор, как оборонительным валом.
      Не успев народиться, все звуки исчезали, как обернутые сырой паклей. И пригретая тишина, и непролазные заросли дерезы навевали покой на нескольких вооруженных людей.
      Комсомолец Мить Петрук, бывший наймит Балана, добровольно взял на себя роль дозорного.
      Устроившись на оголенных стропилах коровника, который еще не успели растащить по камушкам, всматривался в даль.
      - Ну, что там, Мить?
      - Да-а... Веху ставят...
      - Слезай, а то еще шею сломишь.
      - Да-а... Уж как в наймах не сломали, так больше не сломится...
      И хотя солнце подобралось уже к полудню, но никакого повода для тревоги так и не было.
      - Мить, бандюг не видать? Чтоб сюда шли?
      - Да-а... Что они - дурные, идти туда, где их ждут...
      - Провокация! - топорщил свои страшные усы Коряк. - Чует мое сердце.
      Остановили деда, возвращавшегося с поля.
      - Здоровы будьте, дедусь! Ох и печет!..
      - Дай боже здоровья! - И, моргая выцветшими глазами, дед снимает картуз и вытирает лысину рукавом. - Беспременно град натянет... посечет... Ой, грехи наши, грехи!..
      - А что там, на поле?
      - На поле... на поле... - кивает дед. - Страстя господнии... что на небе... что на земле... народ отбился от пастырев... скрежет зубовный...
      - А отчего?
      - Сильно дюже сердятся... слова непотребные... кулаки сжимают... страстя... в бога-Христа... скрежет зубовный...
      - Куркули подбивают на какую-то гадость, - сжал губы Коряк.
      Бродили. Томились. Сомневались. Тревожились.
      - Мить! - крикнул Коряк. - Слезь-ка!..
      - Да-а...
      - Кому сказал?!
      Паренек неохотно, обхватив стропило руками и ногами, медленно спустился на чердак, потом, по-обезьяньи согнувшись, прыгнул на землю, захлопал по бедрам, отряхивая штаны, подошел ко всем.
      - Чего вам? - Он был явно недоволен - вверху на стропилах чувствовал себя ответственным за всех.
      Сашко Безуглый слюнил химический карандаш и выводил на бумаге какое-то длинное послание.
      - Катай сейчас ко мне, возьмешь моего буланого и айда в Половцы. Отдашь председателю волисполкома, пусть скорей шлет к нам конных. Скажешь - надумали куркуляки какую-то штукенцию. И еще скажешь, что это не байка какая-то. Потому как выпили, скажешь, бочку самогона, а на дворе парко, так чтоб в голову гадам кровь не кинулась. И еще скажешь, что гадючий клубок шипит на коммуну и надо быть осмотрительным. И скажешь, что в бумаге все обписано понятным языком, пускай только глаза протрут и прочитают. А если кто из наших сельских спрашивать будет, куда едешь, так пошли его... сам знаешь куда! И чтоб одна нога тут, а другая там! Аллюр три креста!
      Мить вприпрыжку бросился выполнять приказание.
      - Уже и на обед свернуло, - зевнул кто-то из коммунаров.
      - Эх, молодежь!.. - покачал головой Коряк.
      Разговоры на время затихли.
      И хотя тревога за коммуну отошла, беспокоились за тех, кто в поле.
      - Ригора послушались! Храбрый!.. - хмурился Сашко.
      - Часа через полтора подъедут из милиции... Если и не случится ничего такого, так хоть самогон потрусят.
      Опираясь на винтовки, как на посохи, терпеливо ждали...
      Старшим опергруппы был назначен Степан Курило.
      После того как оседлали коней, Степан доложил начальнику о готовности к выполнению задания.
      - Вот что. Действуй по обстоятельствам, но не забывай про революционную законность. Помни - за тобой стоит советская власть. Желаю!..
      - По ко-о!..
      Сразу взяли в частую рысь. Встречный поток воздуха приятно щекотал бока. Мить Петрук охлюпкой трусил далеко позади. Но на него милиционеры не обращали внимания. Он толком не знал, чего можно ожидать от подвыпивших куркулей. Рассказал только, что на поле закапывают межевые столбы и "дюже сердятся".
      - Ну, так что там?
      - Да-а... Матюкаются.
      - Ну и сонный ты! - с досадой покачал головой Степан.
      - Да-а... послали только за вами. Если б мне сперва туда, так я бы все разведал...
      - Разведчик... Ну ладно, увидим на месте.
      Свернули с проселка на полевую дорогу. Степан решил ехать лесом, чтобы в случае какой кутерьмы отрезать туда дорогу возможным преступникам.
      На поле вдоль дороги сонно клонилась высокая рожь. Время от времени, как подкинутые пружиной, низко взлетали и вновь ныряли в зеленовато-сизые волны тяжелые перепелки. Красные маки разливались густым накрапом, как чей-то кровавый след.
      Сердце Степана полнилось беспричинной тревогой. Не за себя. За кого-то другого, очень близкого. Оглядывался назад, не споткнулся ли коль под кем-либо из товарищей. Этим хотел успокоить тревогу за судьбу того, о ком беспрестанно думал. Он не видел его лица, но он был где-то здесь, рядом. Может, даже в нем самом. Его могут убить. Где-то рядом с ним, со Степаном. А может, даже в нем.
      И этот кто-то другой был таким родным для Степана, что он даже хотел бы заслонить его своим телом, только бы он, тот другой, жил. И сердце его чувствовал в своем сердце. И было это ее одно сердце, а целых два.
      Это впервые такое случилось со Степаном. Семь лет на фронте он под угрозой смерти знал свое тело одним единственным, и страх одинокий, и боязнь выказать этот страх на людях - одного-единого его тела, и одинокую трепетную радость, когда выходили из боя.