В погоне за мечтой

      Не вздумай полковник выставить свою кандидатуру на пост губернатора, Чамберс вряд ли заинтересовался бы им, но Пастиллиано решил участвовать в выборах, и журналист начал расследование, надеясь уличить негодяя, как прежде уличал солдат сербской армии, повинных в убийствах мирного населения. Благодаря его усилиям более трех сотен человек предстали перед судом за злодеяния, которые они чинили в ходе кровавой войны, столь бессмысленной, что весь цивилизованный мир до сих пор не мог уразуметь ее причин. Чамберсу пришлось в спешке покинуть страну, поскольку за его голову была назначена награда и он знал, что найдется немало охотников ее получить. Мишель тоже не хотела задерживаться там; ее лучшую подругу Кару Реджисто, учительницу младших классов, изнасиловали на глазах у ее восьмилетних учеников, и она торопилась избавить своих собственных детей от безумия и ужасов войны, которая уже отняла у нее супруга.
      Рио-де-Жанейро с его нищетой, преступностью и коррупцией вряд ли был подходящим местом для Кары и ее малышей, но когда Мишель объяснила, что она собирается там делать, Кара не колебалась ни секунды. Поединок с таким чудовищем, как Пастиллиано, грозил Мишель весьма серьезной опасностью, и это было связано с той задачей, которую поставил перед ней Чамберс, – помочь ему как можно больше выведать у тех, кому посчастливилось уйти из «Преисподней» живым. Чамберс видел, как Мишель работала в Сараево; как женщины, так и мужчины с готовностью доверялись ей, сообщая сведения, которыми не поделились бы даже с исповедниками, и Мишель не подвела ни одного из них. Она спасала целые семьи, рискуя собственной жизнью, как, впрочем, и жизнью своих подопечных.
      Чамберс предложил ей заняться в Рио тем же самым. Педро Пастиллиано нужно было остановить, иначе трущобы города почти неминуемо превратились бы в латиноамериканские лагеря уничтожения. Уже и сейчас полицейские патрулировали их по ночам, наугад расстреливая заколоченные окна и стены жалких лачуг, которые их обитатели называли домами. Многие пули находили свою цель, но почти никто не жаловался – в этом городе справедливость существовала только для богатых. Даже когда маленьких детей загоняли в сточные канавы и оставляли там тонуть, мало кто отваживался протестовать – в таком случае из дома самым загадочным образом пропадал старший ребенок, а родителям заявляли, что, если они не заплатят к пятнице шестьсот реалов, «случится кое-что пострашнее». Для обитателя трущоб не было иного способа раздобыть такие деньги, иначе как попросив у торговца наркотиками, который взамен заставлял его сына служить у себя на побегушках и чаще всего в конце концов убивал. «Эскадроны смерти» действовали совершенно безнаказанно, поскольку военная полиция была неподсудна гражданским органам юстиции, а состоятельные горожане наивно полагали, будто бы единственный способ «образумить» бедноту – уничтожать ее.
      Андреа Сабино, бразильская женщина-адвокат, сидевшая в эту минуту за столом в домике привратника, была редким исключением из правила. Она не только родилась в одном из богатейших семейств Бразилии, но и вышла замуж за молодого человека, равного ей по происхождению. Ни муж, ни отец Андреа не одобряли ее деятельность в приюте, однако не пытались помешать ей и не возражали против частых и щедрых пожертвований, которые она вносила. Тем не менее им было не по нраву ее участие в юридических процедурах, которые привлекали к семье нежелательное внимание. Их протесты не мешали Андреа давать бесплатные консультации тем, кому они требовались, и направлять униженных и оскорбленных к другим адвокатам, которые могли и желали помочь.
      Мишель внимательно слушала, как Андреа и Антонио расписывают Марсио преимущества жизни в приюте. Подросток сидел перебросив костлявые ноги через подлокотник кресла и всем своим видом выражая презрение к обитателям «Сан-Мартино», но его манеры никого не могли обмануть. Все трое, включая и Мишель, немало насмотрелись в этой комнате и были способны различить страх под любой маской. По бледному лицу юноши струился пот, его желтушные глаза враждебно поблескивали, он презрительно кривил потрескавшиеся губы, а терзавший его ужас казался столь же материальным, как повисшая в воздухе густая влажная дымка. Ему нравилось считать себя мужчиной, но на самом деле он был совсем еще ребенком.
      Внезапный взрыв веселья во дворе заставил всех четверых обернуться к окну. Мишель окликнула Альфонсо, озорного четырнадцатилетнего подростка, щеголявшего ужасными шрамами, и спросила у него, в чем дело. Выслушав его ответ, Мишель, Антонио и Андреа тоже рассмеялись. Оказывается, Флавио, мальчишка с обезьяньим лицом, которого Антонио пару месяцев назад поймал на воровстве в лавке, только что получил у сестры Лидии разрешение самому выбрать себе день рождения. Естественно, Флавио назвал сегодняшний день, потому что новорожденному полагался торт и поход в кино в сопровождении Антонио. С собой можно было взять одного друга.
      – Пришли результаты анализа костной ткани, – сказала Андреа, собирая в пучок выбившиеся пряди роскошных черных волос.
      – И сколько же лет этим костям? – поинтересовался Антонио.
      Флавио с улыбкой подошел к окну.
      – Одиннадцать, – горделиво произнес он. – Хочешь пойти со мной в кино? – спросил он у Марсио.
      Марсио испуганно вздрогнул, его огромные карие глаза осторожно посмотрели на обезьянье лицо Флавио, потом он перевел взгляд на Антонио и пожал плечами.
      Антонио, который в свое время подвергся такому же анализу для определения возраста, пожал плечами в ответ.
      – Сколько тебе лет, Антонио? – весело крикнула бледнокожая девчушка с тонкими косичками и щербатой улыбкой.
      – Столько же, сколько тебе, – ответил тот, подмигнув.
      – Ему двадцать, – сообщил кто-то.
      – Неправда, ему целых сто! – заявил малыш, которого мать выгнала на улицу, когда отчим начал его избивать.
      Мишель не уставала удивляться тому, какими довольными и беззаботными выглядят дети невзирая на трагизм их судеб. Глядя на них в эту минуту, было трудно представить все те испытания, которые выпали на их долю, тяготы, которые они познали, страх и отчаяние, которые отступали только по ночам, когда сновидения уносили несчастных в далекие сказочные миры, в которых можно было жить так же счастливо и радостно, как живут дети других стран.
      Наконец Марсио принял предложение Флавио, и беседа в домике завершилась. В приюте было принято действовать мягко и ненавязчиво. Дети были вольны уходить и приходить когда захотят, и в результате многие из них оставались. Существовало лишь три правила: никакого насилия, оружия и наркотиков. Вдобавок им настойчиво рекомендовали ежеутренне принимать душ перед завтраком и переодеваться хотя бы раз в три дня. Мишель нередко думала, как приятно было бы людям из богатых стран увидеть свою старую одежду на тех, у кого нет вообще ничего. Если бы они это видели, давали бы больше, так как знали бы, что их подарки доходят по назначению.
      После шумного обеда, состоявшего из фасоли с цыпленком и рисом, Мишель, как обычно, отправилась на урок португальского, в течение которого восьмилетние сорванцы обучали ее уличному жаргону с тем же тщанием, с которым Андреа готовила их к школе. Потом они вместе спустились во двор, где Флавио угощал всех тортом, а сестра Лидия рассказывала Марии о том, что в Англии, в Йоркшире, нашлись люди, которые только что «удочерили» ее. Мария пришла в восторг, в основном оттого, что Мишель и Каван – англичане, и потому Англия была для нее самым прекрасным местом на земле, тем самым местом, куда она отправится, когда ей исполнится шестнадцать.
      Ближе к вечеру, облокотившись на обшарпанный поручень балкона в номере Кавана на восьмом этаже отеля «Лем», Мишель продолжала думать о Марии. Девочка очень обрадовалась, что теперь у нее есть «родители», и хотя скорее всего ей не суждено было с ними встретиться, это не имело никакого значения. Они могли прислать ей «Уолкмен», спортивные туфли или украшения для прически – те же подарки, какие делали своим «приемышам» другие «родители». Если бы только люди знали, как мало нужно, чтобы полностью перевернуть жизнь ребенка! Но и Бразилии следовало измениться, обуздать самые жестокие в мире полицейские силы и поделиться своими несметными богатствами с теми, кто больше всего в них нуждался. И может быть, то, чем они с Томом и Каваном занимаются здесь, хотя бы чуть-чуть приблизит эти мечты к реальности.
      Вздохнув, Мишель посмотрела вниз, на узкую суетливую улицу. Как правило, по вечерам она заезжала сюда по пути на свою виллу, радуясь возможности хотя бы на час отвлечься от детей и подкрепиться коктейлем из водки со льдом и лимонным соком. Время от времени она встречалась здесь с Томом Чамберсом, но чаще всего эти минуты безраздельно принадлежали ей и Кавану.
      Сделав большой глоток, Мишель присмотрелась к бурлящей жизни улицы. Как всегда, желтые такси, гудя сигналами, лавировали между стойками торговцев, которые предлагали все, что угодно, – от громадных кусков говядины до дешевых футболок и платьев, пластиковых туфель и подгнивших фруктов. Движение не прекращалось ни на мгновение; улицу заполонили спешащие пешеходы, велосипедисты и дворняги, а из музыкальной лавки неподалеку отсюда доносились могучие звуки хэви метал. Потрескавшиеся обветшалые фасады многоквартирных башен смотрели друг на друга, огораживая тесное, наполненное неподвижным раскаленным воздухом пространство, а где-то вдалеке сквозь дрожащее марево виднелась величественная громада отеля «Атлантик», возвышавшегося над пляжем Копакабана.
      – О чем ты думаешь? – спросил Каван. Он лежал на кровати, его наготу прикрывала темно-синяя простыня, потолочный вентилятор холодил его влажную, покрытую густым волосом грудь.
      Мишель глубоко вздохнула и, что-то полусонно пробормотав, перевела взгляд на горы, которые в своем вечном великолепии вздымались в самом сердце огромного города.
      – О многом, – ответила она.
      – Наверное, о Майке? – недовольным тоном осведомился Каван.
      Мишель посмотрела на него через плечо, и он зарделся. В ее широко поставленных зеленых глазах плясал смех, который поддразнивал Кавана, напоминая ему о его молодости. Мишель отвернулась, но перед его мысленным взором осталось видение ее восхитительного рта с узкими, безупречной формы губами; ее белоснежные зубы продолжали слепить Кавана, и он почувствовал, как черная ревность обжигает сердце. Он беспокойно зашевелился, стараясь унять тревогу. Как ни странно, в приюте в окружении детей либо на вилле у Мишель, играя с детьми Кары, они были намного ближе друг к другу, чем когда оставались наедине. Казалось, как только утихали детские голоса, на смену женщине, исполненной бескорыстной любви и верности долгу, приходила другая, замкнутая и недоступная.
      – Так как же? – допытывался Каван, не в силах сдержаться.
      Мишель вздохнула, покинула балкон и подошла к дешевому пластмассовому комоду, в котором Каван держал свою одежду. Усевшись на него, она положила ногу на ногу и, держа бокал перед собой, сказала:
      – Я всегда думаю о Майке. Сознаю я это или нет, он всегда в моем сердце. И ты об этом знаешь.
      Каван ждал совсем другого ответа. Он отвернулся и вперил в стену раздраженный взгляд.
      Немного погодя Мишель поднялась и вновь вышла на балкон.
      – Я разговаривал с ним, – сказал ей Каван. – Вчера.
      Мишель следила за оживленной игрой в кости, которую местные жители затеяли прямо на асфальте.
      – Как у него дела? – спросила она.
      Сердце Кавана болезненно сжалось, и он произнес, пропустив ее вопрос мимо ушей:
      – Я хотел рассказать ему о нас с тобой.
      Мишель повернулась, посмотрела на него, подошла к кровати и, усевшись на краешек, взяла Кавана за руку.
      – Милый, – заговорила она, – нас с Майком связывают узы, которые ни он, ни я никогда не сможем разорвать, даже не будем пытаться. Ты знаешь об этом, зачем же изводить себя понапрасну?
      – Затем, что я люблю тебя, – сердито отозвался Каван. – Я люблю тебя и хочу, чтобы ты прекратила.
      Мишель поколебалась мгновение, потом спросила:
      – Что именно? Прекратить любить Майка или бросить то, чем я здесь занимаюсь?
      – То и другое.
      Мишель улыбнулась, поднесла к губам руку Кавана и поцеловала ее.
      – Я не могу сделать ни то ни другое, – сказала она. – Я могу только любить и тебя тоже. – Она отвела взгляд.
      – Глядя на меня, ты, наверное, видишь Майка, – язвительно произнес Каван. – Не потому ли ты не хочешь смотреть мне в глаза?
      Мишель рассмеялась.
      – Я не могу не видеть Майка, когда смотрю на тебя, – ответила она, – но это не значит, что я не вижу тебя.
      – А когда мы занимаемся любовью? С кем ты – с ним или со мной?
      – Я слишком люблю тебя, чтобы представлять на твоем месте кого-нибудь другого. – Лицо Мишель посерьезнело. – Но ты брат Майка, ты любишь его не меньше меня, значит, он всегда будет с нами. Ты должен попросту смириться, как я смирилась с тем, что в один прекрасный день ты бросишь меня ради кого-нибудь помоложе.
      – Никогда! – пылко воскликнул Каван.
      Мишель улыбнулась, затем рассмеялась.
      – Мне тридцать шесть лет, – напомнила она. – Я на четырнадцать лет старше тебя.
      – И на три года старше Майка.
      – Три – это далеко не четырнадцать, – сухо заметила Мишель. – Но я очень дорожу нашими отношениями, и хотя мне нравится воображать, что они продлятся еще некоторое время, не секрет, что…
      – Прекрати! – вскричал Каван и, ухватив ее за запястье, притянул к себе. – Мы всегда будем вместе. Я не оставлю тебя, и даже если ты покинешь Бразилию и поедешь куда-нибудь еще, я отправлюсь за тобой. Я с самого начала говорил, что хочу разделить твои заботы. Я чувствую то же самое, что чувствуешь ты. Я тоже хочу помогать людям.
      – Если так, зачем ты звонил Майку? – спросила Мишель.
      Посмотрев в глаза Кавану, она увидела смятение, терзавшее его душу.
      – Ты решил, что сможешь заставить меня бросить то, что я делаю, – прошептала она, коснувшись пальцами его щеки.
      – Я боюсь за тебя, – признался Каван. – То, чем ты занимаешься в приюте, – это одно, а то, что вы задумали с Томом…
      – Мне казалось, ты с нами, – заметила Мишель.
      – Да, я с вами. Во всяком случае, с Томом. Я лишь подумал, что тебе не стоит вмешиваться. Это слишком опасно. Тебе есть что терять, и если бы Майк узнал…
      – Майк тут ни при чем, – перебила Мишель.
      Казалось, Каван хочет возразить, но вместо этого он сердито произнес:
      – В трущобах, которые ты вчера посетила, была стрельба. Тебе известно об этом? Приехали полицейские и застрелили двоих ни в чем не повинных.
      Глаза Мишель расширились. Она поняла, о чем идет речь.
      – Ты думаешь, этих людей наказали за то, что они разговаривали со мной и Томом? – спросила она.
      Каван впился в нее взглядом.
      – Откровенно говоря, я подумал, что на их месте могла оказаться ты. Но нельзя забывать и о людях, с которыми ты общалась. Тебе приходило в голову, какой опасности ты их подвергаешь? Как знать, может быть, вчерашняя расправа была чем-то вроде предупреждения – им дали знать, что их ожидает, если они заговорят.
      – Полицейские открыли стрельбу до того, как мы с Томом побывали там, а значит, это не имеет к нам никакого отношения. Антонио сказал мне сегодня, что вчерашние события связаны с наркотиками. Торговцы из того района отказались делиться с полицией. А нам прекрасно известно, что полицейским все равно, в кого стрелять. Для них главное – показать свою силу.
      – Тебе не следовало появляться там с Томом, – настаивал Каван. – Мы решили, что ты будешь ездить в кварталы бедноты с Антонио в качестве сотрудника благотворительной организации, но не как журналист или представитель иной профессии, которая может насторожить полицию и, что еще хуже, Педро Пастиллиано.
      – Мы проделали это впервые, – ответила Мишель, – и Антонио был с нами. Что касается опасности, которой мы подвергаем людей, то позволь напомнить тебе, что никто не обязан откровенничать с нами. Ты не хуже меня знаешь, что мы не ведем записи и до сих пор не нашли никого, кто побывал бы в тюрьме Пастиллиано. Пока мы довольствовались слухами, но с каждым разом неуклонно приближаемся к цели. У Тома появилась возможность встретиться с бывшим бойцом «эскадрона смерти». Если бы мы заручились его показаниями, наша задача была бы выполнена.
      Каван отвел взгляд, рассерженный тем, что последнее слово осталось за Мишель. Она повернула к себе его лицо и примирительно улыбнулась. Но Каван и не думал сдаваться:
      – Известно ли Майку, на что ты тратишь деньги, которые он оставил тебе?
      Глаза Мишель потемнели.
      – Я имею право пользоваться ими как захочу, – напомнила она.
      Каван негодующе фыркнул, но в тот же миг зажужжал звонок, возвещая прибытие Чамберса. К тому времени, когда он поднялся на восьмой этаж, Каван и Мишель успели одеться. Разумеется, Том знал об их связи, но квартира была слишком тесной, чтобы принимать гостя в халатах, едва прикрывающих наготу.
      Увидев Тома, входившего в дверь, Мишель почувствовала, как сжимается ее сердце. Причиной тому было отнюдь не влечение к Чамберсу, хотя тот был очень хорош собой, а обеспокоенное выражение на его лице.
      – Чевис пропал, – сообщил он, принимая бокал виски, который ему протягивал Каван.
      Каван вопросительно посмотрел на Мишель.
      – Хулио Чевис, – объяснила та. – Тот самый человек, который служил у Пастиллиано.
      Каван вновь повернулся к Чамберсу.
      – Когда? – спросил он.
      – Сегодня утром Пастиллиано прислал за ним людей. – Том провел пальцами по всклокоченным волосам. Его лицо побледнело от усталости, одежда была измята, могучие плечи бессильно поникли.
      Глядя на Тома, Мишель подумала, что в иных обстоятельствах сочла бы его неотразимым мужчиной. Но чем ближе она его узнавала, тем больше он напоминал ей Майка – если не внешностью, то свойствами характера. А она, по словам Чамберса, была очень похожа на Рейчел, женщину, которую он любил и по которой тосковал и поныне. Поэтому они уже давно решили не осложнять своих взаимоотношений и ограничиться дружбой.
      – Ты выведал у него, где находится «Преисподняя»? – осведомилась Мишель.
      Чамберс покачал головой.
      – Вчера вечером я говорил с ним по телефону от силы пару минут, – произнес он. – Чевис сказал лишь, что готов встретиться со мной в три часа и ответить на любые вопросы, а взамен я должен обеспечить ему и его жене безопасный выезд из Бразилии. Он не явился на встречу, я позвонил его жене, и та сказала, что сегодня утром Пастиллиано прислал за ним своих людей. – Том допил виски и посмотрел на Мишель. – Мы больше не увидим Чевиса, – без околичностей сказал он. – И его жену тоже.
      – Она в безопасности? – спросила Мишель.
      Том кивнул.
      – Она ничего не знает, а ее муж исчез при таких обстоятельствах, что даже если бы она что-то знала, все равно не открыла бы рот. – Чамберс бросил беглый взгляд на Кавана и, опустив голову, помассировал пальцами глаза. – Мне оставили послание, – добавил он, вновь посмотрев на Кавана и Мишель.
      Мишель нахмурилась:
      – Послание?
      – Мистеру Чамберсу лично от сеньора Пастиллиано, – пояснил Том. – Нет, он не написал его на бумаге, даже не сообщил свое имя, но у меня нет никаких сомнений в том, что эта весточка от него, – продолжал он, увидев, как на лицах Кавана и Мишель отразилось недоверие. – Он передал его на словах через Терезу Чевис. Советует мне покинуть Рио до конца нынешней недели и увезти вас обоих. Иными словами, ваша богоугодная деятельность никого не обманула.
      Глаза Мишель гневно сверкнули.
      – Мы – граждане Британии и Соединенных Штатов Америки, – заявила она. – Пастиллиано не осмелится нам угрожать!
      Каван бросил на нее беглый взгляд.
      – Наше подданство обеспечивает нам лишь относительную безопасность, – сказал Чамберс. – Не забывай, эти люди отлично умеют придавать расправе вид несчастного случая. Если им потребуется убить нас, они сделают это, можешь не сомневаться.
      – Надеюсь, у тебя и в мыслях нет уезжать? – с горячностью произнесла Мишель.
      – У меня – нет, – ответил Чамберс. – Но я хотел бы, чтобы ты всерьез задумалась над тем, что нас ожидает, и сама решила, остаться тебе или покинуть Бразилию.
      – Разумеется, мы остаемся, – заявила Мишель.
      Каван вновь посмотрел на нее, но тут же заговорил Чамберс:
      – В таком случае нам следует принять меры предосторожности. И в первую очередь это касается Кары и детей, которые живут на вилле.
 
      Тед Фаргон оторвался от доклада, который лежал перед ним на столе, и вперил в Эллин злобный пронизывающий взгляд.
      – Что это такое? – осведомился он, указывая на страничку, отпечатанную до половины. – Я отправил тебя в Лондон на две недели, и ты вернулась вот с этим? Может быть, ты разыгрываешь меня?
      – Нет! – бросила Эллин. Она стояла напротив стола Фаргона сцепив пальцы. Она вернулась в Лос-Анджелес три дня назад, Фаргона в то время не было в городе. Только теперь она смогла встретиться с ним и, честно говоря, была рада тому, что наконец покончит с этим делом, потому что отсрочка казалась ей почти такой же мучительной, как до сих пор владевшее ею смятение по поводу неудачи в Лондоне. Одному Господу известно, что о ней думает Майк Маккан; Эллин знала лишь, что не в силах прекратить думать о нем.
      – Итак, ты отправилась с ним в ресторан, перечислила условия и, когда он отказался, уехала? Я правильно тебя понял? – спросил Фаргон. – Я имею в виду, так написано в твоем отчете. – Гнев в его голосе смешивался с недоверием, которое в этот миг преобладало.
      – Да, именно так все произошло, – подтвердила Эллин.
      Фаргон швырнул листок на стол и, откинувшись в кресле, сжал кулаки и посмотрел на нее.
      – Стало быть, ты собираешься попытаться еще раз? – сказал он.
      Эллин покачала головой.
      – Это была бы пустая трата времени, – откровенно призналась она. – Он не приедет в Штаты, что бы ты ни предложил ему.
      Лицо Фаргона превратилось в каменную маску.
      – Если бы я опускал руки всякий раз, когда слышу «нет», я бы сейчас батрачил у какого-нибудь фермера, – мрачно произнес он.
      Эллин промолчала.
      – Что за бес в тебя вселился? – рявкнул Фаргон, давая волю негодованию. – Ты встретилась с Макканом, он отверг предложение, и ты удалилась, как будто кино уже кончилось, а второй серии не предвидится? Ты слышала хотя бы слово из того, о чем я говорил тебе перед отъездом?
      – Я слышала все, – ответила Эллин и, покраснев, на мгновение опустила глаза. Одному Богу известно, хватит ли ей выдержки противостоять Фаргону, но Мэтти была права: он ничего не выиграет, опубликовав фотографии, значит, у него нет причин так поступать. Иными словами, ей оставалось лишь собраться с силами и бросить ему вызов.
      – В таком случае я предлагаю тебе вернуться в Лондон и поднажать крепче, – прорычал Фаргон, – потому что ты рискуешь потерять не только двадцать тысяч долларов, но и мое уважение. Святой Боже! И ты еще называешь себя агентом! Скажи, когда в последний раз тебе удавалось заключить сделку с первой попытки?
      – Но это была не первая попытка, – напомнила Эллин. – К Маккану ездили уже три твоих агента, и ответ неизменно был один и тот же. И поверь мне, отправь ты к нему хоть тридцать три человека, ничего не изменится.
      – Так езжай в Лондон и заставь Маккана передумать! – вскричал Фаргон.
      – Он не станет работать у тебя! – крикнула в ответ Эллин. – На его месте ты бы тоже не поехал в Штаты. Ты не раз говорил, что Маккан умен, так неужели ему хватит глупости принять твое предложение, зная, что ты намерен его погубить?
      – О Господи! Ты так ему и сказала? – вспылил Фаргон.
      – Конечно, нет. В этом не было нужды. Он сам обо всем догадался. И даже если я стану умолять его на коленях, он все равно не сделает то, чего ты ждешь.
      – Тогда подумай, что бы еще такого сделать, пока будешь стоять на коленях! – угрожающе сверкнув глазами, произнес Фаргон.
      – Черт побери! – отозвалась Эллин. – Если ты думаешь, что таким грубым приемом можно заставить его бросить работу, то тебя ждет разочарование, Тед.
      – Нет, это тебя ждет разочарование, – возразил Фаргон. – Если фотографии попадут в прессу, тебе останется распрощаться с репутацией, которую ты завоевала в городе. Ведь каждый дурак знает, что Инголл не спит с умными женщинами.
      – Ошибаешься. У него была по крайней мере одна умная женщина – я.
      Фаргон язвительно рассмеялся.
      – Ты так умна, что дала ему сфотографировать себя голышом, даже не зная об этом, – напомнил он. – А теперь возвращайся в Лондон и работай с Макканом, пока он не согласится.
      – В таком случае мне придется принять британское гражданство, – сказала Эллин, сердито глядя на Фаргона. – Потому что визы на такой долгий срок не дают.
      – Прибереги свое остроумие. Оно понадобится тебе, когда ты станешь объяснять родителям, как же это получилось, что их драгоценная доченька трахается с Клеем Инголлом под прицелом объектива, – насмешливо произнес Фаргон.
      Эллин побледнела.
      – Ты говорил, что у тебя не осталось копий полароидных снимков, – негромко сказала она.
      Фаргон ухмыльнулся и прищурил глаза.
      – Эллин, – заговорил он, – последние пять лет небеса баловали тебя. Ты плавала вместе с акулами, словно золотая рыбка, и самой большой неприятностью, которая с тобой случалась, была простуда. Неужели ты думала, что так будет всегда? Да, ты умна – во всяком случае, была, – ты умеешь работать, знаешь, когда нужно уклониться, а когда залечь на дно. Но тебе еще не доводилось бывать в таких мутных водах, когда не подозреваешь, откуда ждать нападения. Именно там ты окажешься, как только фотографии появятся на страницах прессы, и результат тебя не обрадует, поверь мне. Поэтому делай, что тебе велено, придумай новый план, который поможет тебе завлечь Маккана, и…
      – Ты буквально помешался на нем! – крикнула Эллин. – Тебе не видать его как своих ушей. Он не верит тебе, не уважает тебя и, уж конечно, не нуждается в тебе, так почему бы не оставить эту затею?
      Глаза Фаргона выкатились, лицо побагровело от гнева.
      – Извини, – торопливо произнесла Эллин, испугавшись, что его хватит удар. – Я погорячилась. Я лишь хотела заставить тебя понять, что все смеются, глядя на то, как ты гоняешься за Макканом и увольняешь своих лучших людей, когда они являются с пустыми руками. Ты губишь не Маккана, Тед. Ты губишь самого себя. Прошу тебя, оставь его в покое, пока не поздно.
      Лицо Фаргона исказилось.
      – Если люди смеются надо мной, – гневно заговорил он, – то они будут смеяться куда громче, увидев тебя…
      – Так чего же ты ждешь? – вскричала Эллин. – Опубликуй снимки. Не знаю, чего ты этим надеешься добиться, во всяком случае, Маккана ты не получишь. На мой взгляд, такой шаг сулит тебе единственное приобретение – кабинет на третьем этаже, который освободится после моего ухода.
      – Это угроза? – осведомился Фаргон.
      – Это не угроза, это факт, – кипя негодованием, отозвалась Эллин. – Я ни за что не останусь здесь, если ты унизишь меня и погубишь мою репутацию.
      – Ты думаешь, я не решусь напечатать снимки? – спросил Фаргон.
      Эллин пропустила его слова мимо ушей и сказала:
      – Я думаю, тебе следует знать, что Маккан предложил мне работать у него.
      Глаза Фаргона на мгновение расширились, лицо вновь побагровело, а в уголках губ выступила пена. Эллин испугалась, что на сей раз действительно зашла слишком далеко.
      – Ах, так вот в чем дело! – процедил Фаргон. – Этот ублюдок вновь выкинул тот же самый финт. Я отправил тебя с поручением соблазнить его приехать в Штаты, но вместо этого он соблазнил тебя остаться в Европе. – Он с горечью рассмеялся. – Я поспорил с Манни, что вы с Макканом найдете общий язык в постели…
      – До этого не дошло, – перебила его Эллин.
      – Почему же в таком случае он предложил тебе работу? – спросил Фаргон. – Впрочем, не надо объяснять. Он сделал это, чтобы оскорбить меня. Что ж, он добился успеха. И если ты собираешься перебежать к нему, советую тебе сейчас же позвонить папочке и мамочке и предупредить, что вашу семейку ждет скандальная известность.
      – Я не поеду. Я отказалась от его предложения, – ответила Эллин. – Но не потому, что боялась твоих угроз. Я не хочу покидать свою страну, точно так же как Маккан – свою.
      – Что ж, это первые разумные слова, которые я услышал от тебя сегодня, – сказал Фаргон. – Ладно. Я больше не хочу угрожать тебе позором и выслушивать твои проклятия. У тебя обширная клиентура и отличная репутация в Лос-Анджелесе, и когда я уйду на покой, мне бы хотелось видеть в своем кресле кого-нибудь вроде тебя. Да-да, – добавил он, заметив ошеломленное выражение на лице Эллин. – Я очень высоко тебя ценю. Тебе еще многому предстоит научиться, но ты справишься и станешь одной из самых влиятельных женщин в Голливуде. Я могу сделать это для тебя. И я хочу сделать это для тебя. – Он сел прямо и впился в Эллин взглядом, от которого по ее телу побежали мурашки. – Но я могу и раздавить тебя! – гневно бросил он. – И тогда для твоей прекрасной задницы не найдется кресла ни в этом городе, ни в любом другом. Не забывай об этом, Эллин. Помни о том, кто дал тебе шанс, лелеял твой талант, кто оберегал тебя, когда вокруг начинали рыскать акулы. Ты не знаешь и малой доли тех мерзостей, которыми славится Голливуд, потому что тебе никогда не приходилось копаться в дерьме. Этим ты всецело обязана мне, равно как и удачными сделками и славой, которая к ним прилагалась. Я расчищал тебе путь, Эллин, но ты даже не догадывалась. И я решил сказать тебе об этом, чтобы в следующий раз ты хорошенько подумала, прежде чем заявлять, будто бы я превратился в посмешище в своем городе. Мне нужен Маккан, он нужен мне здесь, в Голливуде. Так что садись за стол и составь новый план, который не предусматривает отступление после первой же неудачи. Ты слышала, что я сказал?
      Лицо Эллин окаменело. Слова Фаргона больно ранили ее профессиональную гордость.
      – Да, слышала, – с натугой произнесла она.
      – Тогда проваливай отсюда! – рявкнул Фаргон.