Кремлевский визит Фюрера

Удивительного тут ничего не было — скажем, бывший видный кадет, бывший посол Временного правительства (а потом — и дипломатический представитель Колчака, Деникина, Врангеля) во Франции Василий Алексеевич Маклаков стал в 1932 году председателем эмигрантского Совета послов. Человек информированный….

Или вот — тот же Евгений Васильевич Саблин. Дворянин из казаков, в 1915 году, в сорок лет, — первый секретарь посольства в Лондоне, в начале двадцатых годов — управляющий посольством (бывшим царско-«временным», естественно), поверенный в делах… Его переписка с Маклаковым велась регулярно. И регулярно же попадала в ГУГБ НКВД СССР, а потом — нередко и на стол Сталина.

Из Токио шла информация (Маклакову в Париж, а через агентуру — и в Москву) от бывшего первого секретаря царского посольства, а с ноября 1921 года — поверенного в делах Абрикосова, ну и так далее…

Бывших царских дипломатов весьма приязненно принимали во влиятельных западных кругах. Не обижали их и в дипломатических ведомствах западных столиц (тем более что сами бывшие русские дипломаты бывшими себя не считали, и кое-кто из их западных коллег был с ними согласен).

Так вот, 8 февраля 39-го года поседевший в Лондоне Саблин зашел во французское посольство к старому знакомому — бригадному генералу Анри Лелону.

Лелон бывал в России еще в царские времена, в Лондоне пребывал в статусе военного атташе, так что его осведомленности как в русских, так и в английских делах можно было доверять. Тем более что человеком он был трезвым…

В Лондоне, да и вообще в Европе тогда всех интересовал «украинский» вопрос. И тут все было понятно. Гитлер укреплялся, уже позади был Мюнхен, а на носу — возврат Германией 22 марта с негласного согласия Англии Мемеля (Клайпеды) и Мемельской области.

Мемель был делом почти решенным, и можно было предполагать, что Чехия тоже скоро войдет в орбиту Германии (что, как мы знаем, и произошло 15 марта).

И на повестку политического 39-го года ставился все острее вопрос о Данцигском коридоре. Это тоже было ясно. Но вот совершенно неясно было, как он будет решен и кем окажутся уже в 1939 году Германия и Польша — врагами, ведущими войну друг против друга, или… Или — союзниками, ведущими общую войну против СССР…

Запад хотел бы, скажем, следующего… Польша на тех или иных условиях уступает Германии «коридор», но зато при помощи Германии получает приращения за счет Советской Украины. А Германия становится сговорчивее в отношении Польши, потому что в боевом союзе с польскими жолнежами аннексирует у москалей часть богатых «хохляцких» земель.

Картина рисовалась для Запада заманчивая, но вот насколько она была реальной?

И чтобы повысить шансы на такое развитие ситуации, в Европе вообще, а в Англии — в особенности вдруг громко заговорили о том, что Гитлер вознамерился аннексировать Украину. В качестве вероятного называлось при этом движение Германии через Субкарпатскую (Закарпатскую) Украину, иначе говоря — в обход Польши. Но вряд ли кто-то всерьез думал, что Гитлер начнет продираться к Киеву через Мукачево, неизбежно увязая в Карпатах.

Нет, конечно же! Если бы Гитлер прислушался к хитрым рекомендациям и стал в реальности желать того, что ему приписывали «Гардиан» и «Фигаро», то разумным был бы лишь прямой удар немцев. А он мог быть нанесен только через Польшу. То есть намекали (а то и прямо подсказывали) немцам англофранцузы, на Россию Германии надо идти вместе с Польшей.

Было время, Гитлер все эти иллюзии активно поддерживал — в своих речах. Но блокироваться с Польшей не спешил. И английский губернатор Египта выпустил даже в свет брошюру с предисловием министра иностранных дел лорда Галифакса, где упрекал Гитлера в том, что он стал-де «клятвопреступником», не напав до сих пор на СССР, хотя все тридцатые годы это обещал.

В европейских, а особенно — в английских, газетах и на английском Би-би-си была развязана злобная и злостная кампания против нас. Относительно же Гитлера все ограничивалось вялой дежурной критикой…

Вот такими были дела в тот момент, когда коллежский советник Саблин переступил порог лондонского французского посольства для разговора с генералом Лелоном…

Саблина в «украинском» вопросе волновало совсем не то, что европейцев (и не забудем — американцев). Запад хотел прежде всего такого конфликта Гитлера с русскими, который взаимно обессиливал бы Германию и Россию и программировал англосаксонское мировое господство. Саблина же волновала будущая судьба единой и неделимой России, на которой могли неблагоприятно сказаться намерения как Запада, так и Гитлера.

— Как вы считаете, Анри, Гитлер действительно имеет воинственные намерения в отношении Украины? — первым делом вопросил Саблин на русском языке.

— Нет! Я не думаю, чтобы господин Гитлер был занят в настоящем этим вопросом. Он явно снят с очереди! — не колеблясь ответил Лелон на русском же, который знал вполне прилично.

Затем он ухмыльнулся и продолжил:

— Мы вообще-то были бы довольны, если бы Гитлер завяз в России. Россия бы стала его могилой. Но офицеры германского генштаба не какие-нибудь глупцы, и они должны отсоветовать господину Гитлеру такой вариант.

— А как, на ваш взгляд, отнесутся Англия и Франция к вторжению германских войск на юг России? — вел свое Саблин.

— О, это— мировая война, мировая война! Я не вижу ничего другого!

— То есть вы поможете Советам? — прямо рубанул Саблин. Лелон смешался:

— Ну, я имею все основания думать, что русская армия будет защищать свои пределы!

— Сама?

— Знаете, Евгений, всегда было преувеличением говорить о какой-то потрясающей силе нынешней русской армии. Но столь же преувеличены слухи о нынешнем ее якобы полнейшем бессилии. Если русские не послали войск в Чехословакию, то это произошло оттого, что мы сами не выполнили взятых на себя обязательств…

Генерал помолчал, потом многозначительно заметил:

— Обратите внимание на откровенность, с которой я это вам говорю…

Лелон, конечно же, лукавил и был откровенен не тогда, когда заявлял о готовности англофранцузов начать мировую войну из-за германской агрессии против СССР, а тогда, когда проговорился, что для Франции было бы выгодно увязание Гитлера в России.

Так же лукаво «откровенным» был с Саблиным и второй его французский собеседник в этот день — советник посольства Роже Камбон (сын знаменитого Жюля Камбона, председателя послов Парижской мирной конференции в 1920—1931 годах, умершего в 35-м).

Камбон заявил Саблину:

— Я только что вернулся из Парижа, где пробыл четыре недели. Мои сведения таковы: «украинский» вопрос, поскольку речь идет о планах, изложенных в книгах Гитлера и Розенберга, снят с очереди. Немцы разочарованы в своих украинских агентах… Так что можете спать спокойно…

Но Саблин не успокоился и задал Камбону тот же вопрос, что и Лелону:

. — Может ли Франция остаться равнодушной к проникновению на русский Юг?

— Ну что вы! — вновь успокоил русского француз, — нас это столь же не устраивало бы, сколько не может это устраивать англичан…

ЕСЛИ БЫ Англия и Франция были действительно озабочены возможностью захвата Гитлером русского Юга, то они бы уже весной 39-го повели бы себя прямо противоположно тому, как это вышло в действительности.

Чуть позднее, летом, в одном из установочных меморандумов Форин Офис о подлинном образе мыслей и действий говорилось так:

«Желательно заключить какое-то соглашение с СССР о том, что Советский Союз придет к нам на помощь, если мы будем атакованы с Востока (т. е. Германией. — С. К.), не только для того, чтобы заставить Германию воевать на два фронта, но также, вероятно, и потому — и это самое главное —… что если война начнется, то следует постараться втянуть в нее Советский Союз…»

Как видим, крича во всю джон-булевскую об угрозе со стороны Германии для Советской Украины, в Лондоне всерьез рассматривали вариант удара Гитлера по Западу!

Тем не менее на реальный союз с Россией «демократический» Запад не шел. Я об этом чуть позднее скажу, но сразу замечу вот что…

Разбираясь в том, почему же Запад был так «слеп» (любимое выражение по его адресу «историков ЦК КПСС»), мы должны знать, что не так уж были слепы те, кто вел дело к войне. Все делалось кое-кем (или — Сами-Знаете-Кем) вполне сознательно…

Мы ведь, уважаемый мой читатель, ни на минуту не должны забывать, что за кулисами событий постоянно присутствовал Дядя Сэм. Внешне он был в стороне, сбоку, но его роль и была закулисной — режиссерской. И все, что происходило в 39-м году с англофранцузами, в конечном счете объяснялось планами не Англии и Франции, а планами США.

А точнее — планами Золотого Интернационала, для которого Соединенные Штаты всегда были любимым детищем. Золотая наднациональная элита уже устроила янки один триумф в Первой мировой войне. И эта война выдала Европу Штатам если не с головой, то — с вывернутыми карманами.

И вот теперь эта элита, взяв на себя роль автора сценария, готовила Дяде Сэму и себе самой новый подарок в виде новой мировой войны, успех в которой элита могла обеспечить, лишь столкнув националистический Третий рейх и социалистический Советский Союз.

ИМЕЯ в виду именно такую перспективу, посол Англии в СССР Сидс 21 марта 1939 года потребовал у наркома иностранных дел СССР Макса Литвинова срочного приема.

Литвинов вызвал его к себе в 14.30.

— В чем срочность? — осведомился нарком.

— Я только что получил шифровку от нашего посланника в Бухаресте. Он виделся лично с румынским королем, и тот сообщил ему, что Германия выдвигает совершенно недопустимые требования, и что Румыния оказывает сопротивление германскому нажиму, но…

— Но?

— Но она не будет в состоянии это делать бесконечно, если не получит обещания посторонней помощи.

Речь тут шла о нажиме немцев на румын, не склонных подписывать выгодный немцам торговый договор. И, надо полагать, Литвинова распирало от желания назидательно изречь, что, мол, вот они, плоды отказа Европы от той системы коллективной безопасности, которую он так настойчиво рекламировал с трибуны Лиги Наций. С учетом реальностей цена этой идеи была ломаный грош, но Литвинов ею очень гордился.

Тем не менее нарком просто слушал — вполне, впрочем, благосклонно, а Сидс разливался, словно английский жаворонок:

— По поводу создавшегося положения мое правительство держится такого мнения…

Сидс перевел дух и вел дальше:

— Теперь, после поглощения Чехословакии Германией (Гитлер если и поглотил, то лишь Чехию, полезшую в рот фюреру добровольно. — С. К.), когда германское правительство распространило свои завоевания на другую нацию, никакое европейское государство не может не считать себя непосредственно или в конечном счете угрожаемым.

От этой витиеватой фразы, явно намекающей на то, что и Россия, мол, тоже «не может не считать себя в конечном счете угрожаемой», у тонкого стилиста возникла бы оскомина. Но Литвинову такие слова были слаще меда, и он на речи Сидса согласно покачивал головой. И под эти покачивания Сидс вручил наркому (которому оставалось пребывать в этом качестве месяц с небольшим) проект декларации. Ее предлагалось подписать от имени четырех государств: Великобритании, СССР, Франции и Польши…

Пикантность момента была в том, что, во-первых, Советский Союз призывали поддержать ту боярскую Румынию, которая в 1918 году аннексировала нашу Бессарабию. И эта аннексия была подтверждена Парижским протоколом от 28 октября 1920 года, подписанным Францией, Италией, Японией и… Англией.

Во-вторых, «поглощение» Чехии было запрограммировано Штатами, Францией и, опять-таки, Англией еще в 1919 году в Версале. А окончательно санкционировано в 1938 году в Мюнхене теми же державами (Штатами — закулисно). И еще в мае 38-го года серый кардинал Форин Офис Хорас Вильсон спокойно признавался нашему полпреду Майскому, что Англия ожидает «поглощения» Германией ряда центрально-европейских и даже балканских стран.

Наконец, предлагаемая декларация фактически давала совместные гарантии той панской Польше, которая…

Ну о Польше даже говорить лишний раз не хочется…

Литвинов, однако, проект принял и под конец не удержался, чтобы не уколоть Сидса:

— Мы ведь всегда подчеркивали необходимость профилактических мер, чтобы предотвратить войну.

Проект декларации от 21 марта был так краток, что я его без колебаний приведу полностью:

«Мы, нижеподписавшиеся, надлежащим образом на то уполномоченные, настоящим заявляем, что поскольку мир и безопасность в Европе являются делом общих интересов и забот и поскольку европейский мир и безопасность могут быть задеты любыми действиями, составляющими угрозу независимости любого европейского государства, наши соответственные правительства настоящим обязуются немедленно совещаться о тех шагах, которые должны быть предприняты для общего сопротивления таким действиям».

Несмотря на туманность формулировок, смысл декларации реально был угрожающим только для Германии. Причем в предвидении таких ее действий, которые для СССР были или неопасными, или даже — косвенно, полезными.

Однако уже назавтра, 22 марта, Литвинов вызвал Сидса к 20 часам и заявил:

— Мы солидаризируемся с вами и принимаем вашу формулировку.

Напряженно ожидавший ответа Литвинова (а фактически — Сталина) Сидс оживился. Литвинов же продолжал:

— Мы готовы подписать сразу же, как только Франция и Польша пообещают свои подписи.

Сидс посерьезнел. И уж совсем сник, когда Литвинов закончил:

— Для придания акту особой торжественности и обязательности предлагаем подписать премьер-министрам и министрам иностранных дел всех четырех государств.

Предложение Англии обсуждали на Политбюро, и Литвинов сумел убедить Сталина, что оно приемлемо.

Согласившись с этим, Сталин согласился и с тем, что надо предложить присоединиться к декларации еще и балканским, балтийским и скандинавским странам, включая Финляндию. Учитывая напряженные наши отношения с последней, это было доказательством склонности СССР к миру по всем направлениям своей европейской политики (кроме разве что — германского).

Когда Литвинов сообщил Сидсу о возможном дополнении состава участников декларации, тот, и так уже увядший, радости не испытал, а Литвинов под конец еще и подбавил:

— Предупреждаю, что завтра дадим наш ответ в печать. И действительно, сразу же за беседой последовало Сообщение ТАСС, датированное 22 марта.

В СЛЕДУЮЩИЙ раз Сидс и Литвинов беседовали — надо же так подгадать! — 1 апреля.

Накануне, 31 марта, премьер-министр Чемберлен выступил в палате общин с заявлением о предоставлении гарантий Польше. Чемберлен сообщил, что «в случае любой акции, которая будет явно угрожать независимости Польши и которой польское правительство соответственно сочтет необходимым оказать сопротивление своими национальными вооруженными силами, правительство Его Величества считает себя обязанным немедленно оказать польскому правительству всю поддержку, которая в его силах».

Чемберленом было также сказано, что французское правительство уполномочило его разъяснить, что позиция французов аналогична английской.

Дав такие «односторонние» гарантии антисоветской Польше, антисоветские Англия и Франция теперь предлагали Советскому Союзу дать Польше «тоже» односторонние гарантии — как будто нам и делать больше нечего было, как охранять наглые претензии польских панов на отхваченные ими от России в марте 1921 года Западные Украину и Белоруссию…

Вот как раз после всех этих «первоапрельских» европейских фокусов Сидс и появился в кабинете советского наркома.

Литвинов был хмур, холоден и неласков, как мартовский день в запоздалую и метельную весну. Еще бы —любезные его душе англофранцузы подложили ему огромную свинью. Вначале удачно спровоцировали своим проектом декларации так, что Литвинов адвокатствовал за них перед Сталиным, а потом…

А потом «кинули» «Макса», как последнего местечкового болвана… Они-то своей цели добились— СССР выступил с такими публичными заявлениями, которые обеспечивали русским сохранение враждебности к ним Берлина.

Конечно, такая линия была линией самого Литвинова. Но есть же и пределы возможного! Как теперь будет выглядеть старый партийный волк «Папаша» в глазах Сталина, да и вообще всего Политбюро? Да и вообще — в глазах любого умного человека?

Итак, Литвинов был холоден.

Сидс же, не объясняя цели визита, спросил у Макса, что он думает о вчерашнем заявлении Чемберлена.

Если бы в официальных беседах дипломатов находилось место злому юмору, то наиболее удачным ответом на вопрос англичанина был бы: «Это первоапрельская шутка». Но этикет есть этикет… И нарком просто промолчал.

Сидс не смутился и ответил себе сам:

— Мы полагаем, что вы должны его приветствовать, как проявление новой английской политики по пути коллективной безопасности. И мы ожидаем, что вы выразите свое понимание такого шага.

Сказанное было откровенной наглостью, и Литвинов, не реагируя прямо, едко вопросил:

— А как же понимать то, что Англия, обратившись к нам по своей инициативе с предложением о совместной декларации, после нашего согласия не обнаружила в дальнейшем никакой официальной заинтересованности?

Сидс — ни к селу, ни к городу — сослался на какие-то разговоры Галифакса и Кадогана (постоянного заместителя министра иностранных дел, то есть фактически— «рабочего» шефа Форин Офис) с нашим полпредом Майским…

Затем последовала вялая перепалка, в конце которой Сидс с деланной (ибо иной она и быть не могла) обидой промямлил:

— Ну да! Шаги Англии всегда находят где-либо своих критиков… Что бы Англия ни делала, всегда кто-либо недоволен. И мне, господин Литвинов, очень неприятно встретить с вашей стороны такое холодное отношение к заявлению…

И даже англофилу Литвинову не оставалось ничего, кроме как молча пожать плечами и от продолжения разговора уклониться.

УВЫ, на этом полоса англо-французских провокаций по отношению к России и Германии в 1939 году не закончилась. Советский Союз провоцировали — и успешно, ибо наркомом был все еще Литвинов — в апреле.

Провоцировали и в мае…

И в июне, когда начались англо-советские переговоры…

Лондон с Парижем в пристяжных раз за разом настаивали, чтобы СССР взял на себя публичные обязательства воевать за Польшу и Румынию, если на них нападет Германия. Однако и слышать не хотели о помощи СССР, если нападут на него, если речь шла о России… Принцип взаимности обязательств — основа любого прочного союза: хоть брачного, хоть политического, они не признавали…

Были, правда, в позиции Лондона и Парижа и различия. Как никак, Париж — в отличие от Лондона — британский канал Ла-Манш от Берлина не отделял. И поэтому новые предложения англичан и французов, полученные Москвой в середине апреля, выглядели очень по-разному.

Министр иностранных дел Боннэ сообщал нам о готовности обменяться письмами, обязывающими стороны к взаимной поддержке, если одна из них будет втянута в войну с Германией в результате оказания помощи Польше или Румынии.

Лондон же вновь напирал на необходимость принятия Советским Союзом односторонних обязательств по помощи «своим европейским соседям»…

Н-да…

А дальше было вот что…

17 апреля Литвинов вызвал к себе Сидса прямо из театра.

Переступив порог наркомовского кабинета, посол недовольно проворчал:

— Вы не дали мне даже досмотреть пьесу…

— Отвечу вам словами вашего же начальства: «Момент — очень опасный, и действовать надо быстро». Именно это поза-позавчера Галифакс заявил в Лондоне Майскому. И он просил, чтобы ответ из Москвы на его предложения был получен не позднее семнадцатого… Сегодня как раз семнадцатое, и вот наш ответ.

С этими словами Литвинов подал Сидсу бумагу, а наркоматовский переводчик ее тут же зачитал. Это были ответные предложения СССР.

Сидс по мере слушания оживлялся, а выслушав, сказал:

— Это предложение очень интересно, и я немедленно передам его в Лондон. Однако я оставил в театре жену и хотел бы поскорее туда возвратиться…

Поэтому дальнейший разговор был недолгим.

Коротким, но конкретным и емким был и советский ответ, и там все было привязано к взаимным обязательствам. Что Лондону не подходило.

В нашем ответе прямо упоминалась как возможная и подлежащая совместному отпору агрессия Германии против Польши. И это было сделано совершенно зря…

Впрочем, Лондон не устроило даже это…

Да, 17 апреля Москва «подставилась» англичанам в очередной раз, и они сразу же подсунули нам новые контрпредложения.

А 5 мая наркомом иностранных дел стал Молотов. И уже 14 мая он принял все того же Сидса и вручил ему памятную записку для передачи в Лондон.

В записке говорилось:

«Советское правительство внимательно рассмотрело последние предложения великобританского правительства, врученные Советскому правительству 8 мая (и подготовленные бриттами еще в расчете на НКИД Литвинова. —С. К.), и пришло к заключению, что они не могут послужить основой для организации фронта сопротивления миролюбивых государств против дальнейшего развертывания агрессии в Европе.

Мотивы такого заключения:

1. Английские предложения не содержат в себе принципа взаимности в отношении СССР и ставят его в неравное положение, так как они не предусматривают обязательства Англии и Франции по гарантированию СССР в случае прямого нападения на него…»

Назвать англофранцузов «миролюбивыми» можно было только с иронией, но как раз ирония — глубоко скрытая, в сочетании с подлинным самоуважением — и чувствовалась в тексте памятной записки, стиль которой выдавал как минимум редактирование, если не авторство Сталина.

Москва без экивоков предлагала Лондону «действительный барьер» против агрессии: 1) заключение англо-франко-советского пакта взаимопомощи; 2) гарантирование трех держав для стран Центральной и Восточной Европы, включая Латвию, Эстонию и Финляндию; 3) заключение конкретного трехстороннего соглашения о формах и размерах помощи, без чего, как говорилось в конце записки, «пакты взаимопомощи рискуют повиснуть в воздухе, как это показал опыт с Чехословакией»…

ИТАК, в европейскую политику наконец-то пришел Сталин. И сразу же оказался тут на нужном месте и в нужное время.

Однако Сталин не оборвал литвиновскую линию резко, а уже в июне 39-го года пошел на политические переговоры с Лондоном.

Почему было решено поступить так? И стоило ли поступать так?

Что ж, у автора есть лишь один ответ на эти вопросы — да!

К началу мая 39-го года Сталин уже, безусловно, понял, что с англофранцузами не то что каши, но даже английского чая не сваришь…

Так с кем ее надо было «варить»? Ясно — с Германией! Но быстрый, безудержный поворот к Германии был чреват потерей лица, престижа, преимуществ и вообще внешнеполитического авторитета. Что же это за великая и могучая держава, которая шарахается от «миролюбивых» государств сразу к государству-«агрессору»!

Тут надо было провести свою линию уверенно и самобытно. Что Сталин и проделал, да так, что его тогда не то что большинство современников, но и большинство историков реальной истории просто не поняло. Кто-то о «просчетах» (или, наоборот, о «коварстве») вождя СССР разглагольствовал всерьез— не от большого ума… Кто-то всего лишь подло пытался его очернить…

Но не было-то ни просчетов, ни коварства. Был уникальный в мировой дипломатической истории — уникальный по точности и расчету времени — успех!

И похоже, что Сталин начал его готовить примерно за год до основных событий.

В первое время после прихода нацистов к власти полпредом в Германии был Лев Хинчук. Затем его в 1934 году сменил Яков Суриц — тоже еврей, у немцев, правда, особой аллергии не вызывавший (как и Хинчук) по причине ума и такта.

В 37-м году Сурица переводят в Париж, а в Берлине до весны 38-го года обязанности временного поверенного в делах исполняет советник Георгий Астахов — ему этим придется периодически заниматься еще не раз.

И вот в апреле 1938 года в Германию наконец назначается полноценный полпред — Алексей Федорович Мерекалов…

Но кто он? Системная суть этой фигуры оказалась так и не понятой — причем, как я предполагаю, даже самим Мерекаловым.

Однако от него и не требовалось особое понимание — от него требовалось точное исполнение. И отнюдь не указаний Литвинова.

Мерекалов был заместителем наркома внешней торговли, то есть происходил из ведомства Микояна, и уже этим гарантировались его исполнительность и готовность к точному следованию инструкциям Сталина, передаваемым вне нкидовских каналов связи.

Мерекалову о его назначении по прямому указанию Сталина сообщил Председатель Совнаркома Молотов, вызвав того к себе на дачу в воскресенье 12 апреля 1938 года.

Мерекалов отказывался — языка, мол, не знаю, обстановки в Германии не знаю, тут нужен опытный дипломат. Однако в понедельник его вызывают на заседание Политбюро, и Сталин уже лично сообщает, что верит в успешное выполнение новым полпредом его задач в Германии.

Но вот в чем штука — задач у Мерекалова долгое время почти и не было. Он почти не выезжал из полпредства, ограничив свои контакты до чуть ли не неприличного минимума.

Впрочем, в тот — «мюнхенский» — 1938 год Советский Союз в Европе вообще старались игнорировать до неприличия.

Так какие же такие сверхзадачи стояли перед почти бездействующим полпредом?

Как я понимаю, долгое время их было всего три.

Во-первых, присутствовать в Берлине, находясь в «дежурном» режиме.

Во-вторых, быть достойным личного доверия Сталина.

В-третьих… в-третьих, самим фактом своего «внешнеторгового» происхождения показывать немцам, что СССР заинтересован в экономических связях с рейхом.

Главной из этих задач была задача не подвести Сталина.

Как мы позднее увидим, с этой своей задачей Мерекалов справился более-менее успешно…

Он сидел в Берлине, а европейская ситуация развивалась, причем так, что все более выявлялась глупость политики Литвинова.

Наконец, условия для вступления во внешнюю политику Сталина и его «команды» сформировались. И тогда всего лишь за три с лишним месяца Сталин сделал вот что:

1. Вначале сменил руководителя внешней политики. И сменил так, что всем стало ясно — это не рядовое кадровое перемещение, а полная смена курса.

Тем не менее никакой видимой смены курса не произошло — и без англофила Макса контакты с Лондоном сохранились. При этом особого потепления в отношениях с Берлином тоже не произошло.

2. Не отказываясь формально от линии Литвинова на блок с «миролюбивыми» государствами, Сталин позволил им в ходе августовских военных переговоров дойти до логической точки, то есть до обнажения ими того очевидного факта, что быть союзниками СССР они не собираются.

3. Одновременно Сталин дал возможность и панской Польше в полной красе продемонстрировать просто-таки восхитительный в своей завершенности политический кретинизм, идеально сочетающийся с полным отсутствием тревоги о Польше народа, а не Польше «гоноровых» панов.

4. Ведя переговоры с Западом, Сталин объективно обеспечил постоянную головную боль Гитлеру. Ведь военный союз Запада с СССР ломал тому все планы относительно решения проблемы Данцига и «коридора». И теперь Гитлер должен был сам стремиться к улаживанию отношений с СССР. А хорошие отношения с немцами нам нужны были уже по экономическим соображениям — не беря даже в расчет чистую политику.

По времени все совпало практически идеально. К середине августа (я об этом уже немного говорил раньше и кое-что добавлю позже) англофранцузы саморазоблачились на московских военных переговорах, а Гитлер был, что называется, «готов» к заключению с нами Пакта. Причем по собственной инициативе.

Если я Сталину не аплодирую, то лишь потому, что он — не актер.

Если я не снимаю перед ним шляпу, то лишь потому, что шляп не люблю и не ношу.

Я просто горд за Сталина, за моего великого соотечественника, умевшего быть естественно великим (то есть естественным и простым) во всем — от письма дочери до мастерского распутывания корявых литвиновских узлов.

В НАЧАЛЕ лета это распутывание только начиналось. 8 июня 1939 года Галифакс пригласил Ивана Михайловича Майского в Форин Офис и сообщил:

— Британское правительство очень хотело бы возможно скорее прийти к заключению договора между тремя державами.

Майскому оставалось лишь согласно кивнуть головой, ибо Галифакс останавливаться, по всей видимости, не собирался и вел дальше:

— С этой целью мы считали бы целесообразным перейти к несколько иному методу переговоров, а именно: вместо обмена нотами на расстоянии, что неизбежно вызывает потерю времени, мы хотели бы повести с вами разговор за «круглым столом» в Москве, обсуждая пункт за пунктом проект соглашения и находя приемлемые для всех формулировки.

— Я срочно передам это предложение в Москву, но почти уверен в положительном ответе, — вставил словечко полпред. — А кто будет вести переговоры с вашей стороны?

Галифакс замялся, а затем ответил:

— Вообще-то мы уполномочиваем Сидса, но он сейчас болен инфлюэнцей, и мы не можем вызвать его в Лондон для инструктажа… Поэтому…

— Поэтому?

— Поэтому мы отправляем к вам Стрэнга…

— Стрэнга?! — не сдержал удивления Майский.

— Да! Он в курсе деталей наших письменных обменов и очень искусен в редактировании всякого рода дипломатических документов и формул…

— Когда нам его ждать?

— Мы рассчитываем, что он выедет в Москву в начале будущей недели.

— То есть числа двенадцатого-четырнадцатого? —Да…

Итак, на прямые переговоры в Москву Лондон направлял не яркую, видную фигуру Форин Офис, а опытного крючкотвора — заведующего центральноевропейским (!) департаментом.

И если бы дело было только в незначительности поста английского делегата! Но фокус был в том, что у Уильяма Стрэнга в Форин Офис была вполне определенная репутация. Он настолько был привержен идее стравливания СССР и рейха, что коллеги зубоскалили по его адресу «Стрэнг нах Остен»…

Даже на Западе о назначении Стрэнга однажды было сказано так: «Его прибытие в Москву — это тройное оскорбление, нанесенное Советскому Союзу, ибо Стрэнг был лицом невысокого дипломатического ранга, выступал в роли защитника группы английских инженеров, уличенных в Советской России в шпионаже (имеется в виду дело начала тридцатых годов об АО «Метрополитен Виккерс Электрикал экспорт». — С. К.), и входил в группу сотрудников, сопровождавших Чемберлена в Мюнхен».