Сын солдата (№1) - Дорога шамана

Думаю, если бы он страдал или смущался, я мог бы улыбаться, не испытывая никакой вины. Но он был полон достоинства и пытался заставить свое тело выполнять непривычную и тяжелую работу, и нападки Дента выглядели рядом с этим, как детская жестокость. Горд старался изо всех сил, и все равно он не мог сделать так, чтобы капрал Дент остался им доволен. Мне больше не было весело, зато я обнаружил в своей душе ростки отвратительной трусости.

Перед самым Карнестон-Хаусом Дент сообщил, что мы свободны, и весь дозор ринулся вверх по лестнице шумной толпой. Точнее, попытался ринуться. Но возмущенный рев сержанта Рафета заставил нас всех замереть на месте. Ветеран поднялся из-за стола и подошел к нам. То, как он всего двумя десятками слов сумел превратить нас в жалких испуганных щенят, наглядно продемонстрировало, какой длинный путь предстоит пройти Денту, чтобы выучить суровый язык и ядовитый словарь старого армейского сержанта. Когда он нас отпустил, мы тихо поднялись по ступеням, являя собой образцы сдержанности, которой должен обладать любой офицер каваллы.

Наш отдых оказался слишком коротким. Мы успели только расставить книги, убрать все остальное и привести в порядок форму. И вновь нам надлежало выйти на плац, на сей раз для строевой подготовки.

Я ожидал, что нас сразу же отведут в конюшни и, по правде говоря, с нетерпением ждал возможности снова сесть в седло, а заодно взглянуть, каких лошадей приготовил для нас начальник Академии. Вместо этого мы почти до самого вечера маленькими группами занимались с Дентом основами строевой подготовки. Его неопытность как наставника мешала нам не меньше, чем наше собственное незнание предмета. Мне, конечно, уже приходилось заниматься строевой подготовкой вместе с сержантом Дюрилом, он же научил меня делать правильный шаг длиной ровно двадцать дюймов – так идет армия на марше. Но я никогда не тренировался в группе, когда нужно краем глаза наблюдать за своими товарищами и подстраиваться под шаг целого дозора.

Кое-кто из нашей компании даже не умел выполнять поворот «кругом». Мы повторяли это упражнение снова и снова. Те из нас, кто справился с заданием, стояли, точно стреноженные мулы, а Дент измывался над остальными, бесконечно заставляя их вставать по стойке «смирно», а потом «вольно». Я испытал настоящее облегчение, когда он наконец решил, что пришла пора помаршировать. Мы ходили взад и вперед, причем все хуже и хуже, с трудом реагируя на его громкие команды. Те, кто быстрее других сообразил, что следует делать, ничем не могли помочь остальным, и в конечном счете наш дозор выглядел не лучше, чем самый плохой солдат в нем.

Горду досталось от Дента больше других, как, впрочем, и Рори, который ходил вразвалку и с согнутыми локтями. У Корта шаг оказался длиннее, чем у остальных, он пробовал укоротить его и тут же начинал спотыкаться. Тощий Лоферт, похоже, никак не мог отличить, где право, где лево. Он постоянно от нас отставал, поскольку пытался понять, куда нужно повернуться, искоса глядя на соседей.

Дент нас поносил, но без мастерства сержанта Рафета. Я никак не мог понять, что мешает ему учить нас спокойно, пока не заметил кадет-капитана Джефферса и полковника Стита, стоявших на краю плаца. Джефферс держал в руках блокнот и, похоже, под бдительным оком полковника критиковал все дозоры до единого. За спиной отца, чуть слева от него, замер Колдер Стит и тоже внимательно нас разглядывал. Мне стало интересно, вносит ли он свою лепту в пристрастный разбор наших достижений. И вдруг я начал понимать, почему сержант Рафет не переносит мальчишку. Мне совсем не нравилось, что этот щенок участвует наравне со своим отцом в решении всех вопросов внутренней жизни Академии. А с другой стороны, будь я на месте полковника, разве я не хотел бы, чтобы мой сын учился на моем примере? Но, пытаясь оправдать его присутствие, я осознавал, что мой отец требовал бы от меня скромности и никогда не позволил бы надеть форму кадета, пока я не заслужил бы такого права.

Я так увлекся размышлениями, что попытался сделать «колонна, левое плечо» вместо «фланги налево». Весь наш дозор сбился с шага, и в наказание я должен был остаться на плацу, когда всех распустят.

Но я был не один такой. Когда Дент после завершающей выволочки отпустил нас на свободу, с плаца почти никто не ушел. Недостаточно прилежным кадетам предстояло пройти строевым шагом по периметру плаца, останавливаясь в углах, чтобы отсалютовать всем сторонам света. Мне еще не приходилось так бессмысленно тратить время, которое я мог бы провести за книгами. Когда я отправился в Карнестон-Хаус, Рори, Корт и Горд еще маршировали.

Я надеялся, что мне удастся посидеть за учебниками в тишине. Я рос один, и постоянная компания сверстников и шум начали меня раздражать. Но, поднявшись наверх, я сразу понял, что о покое придется забыть. За длинными столами в учебной комнате уже было полно народа, на столешницах лежали книги, тетради, стояли чернильницы. Капрал, которого я видел впервые, следил за выполнением домашнего задания. Он ходил вокруг стола, точно сторожевая собака, что-то комментировал, отвечал на вопросы, помогал тем, у кого не получались какие-то задания. Я быстро взял книги и нашел место на углу стола рядом со Спинком.

Я испытал благодарность к отцу за то, что он так хорошо подготовил меня к занятиям в Академии. Я знал материал, и мне оставалось только переписать уже известные мне сведения. Большинству моих соучеников повезло меньше. Сделав задания по языку и истории, я перешел к математике. Упражнения, которые дал нам капитан Раск, оказались просто скучными вычислениями, даже дополнительное задание. Кое-кому из ребят нужно было сделать их целых четыре. Трист закончил раньше всех и, весело помахав на прощание рукой, отправился в относительную тишину спальни. Спинк сражался с варнийским переводом, то и дело перечеркивая уже написанное, а потом приступил к письму матери.

Я почти закончил делать математику, когда он взял учебник и неохотно открыл на первой странице. Он долго разглядывал примеры, а потом пододвинул к себе листок бумаги. Глубоко вздохнув, словно собираясь прыгнуть в воду с высокого моста, Спинк начал писать. К нему подошел капрал и встал за спиной.

– Шестью восемь будет сорок восемь. Вот где ошибка в этом и в первом примере. Тебе нужно потренироваться в простых арифметических вычислениях, иначе далеко ты не продвинешься. Меня поражает, что ты не знаешь элементарных вещей.

Спинк замер на месте, уткнувшись взглядом в тетрадь. Казалось, он боится, что стоит ему поднять глаза, как все начнут над ним потешаться.

– Ты меня слышал? – спросил капрал. – Вернись и исправь ошибку в первом задании, а потом переходи к следующему.

– Слушаюсь, сэр, – едва слышно пролепетал Спинк и, когда капрал возобновил свой обход стола, начал старательно стирать ошибку.

Он посмотрел на вошедших Рори и Корта и подвинулся, чтобы дать им место. В эту минуту на пороге появился раскрасневшийся Горд. Струйки пота стекали по его лицу и жирной, изрезанной складками шее. От него воняло, но не как от здорового мужчины, а так, словно в комнату внесли кусок протухшего бекона.

– Фу! – проворчал кто-то, когда он прошел через комнату, направляясь в спальню, чтобы повесить куртку и взять книги.

– Кажется, я закончил! – сообщил Нейтред, но не вызывало сомнений, что он просто хочет оказаться подальше от повисшего в комнате зловония.

Он собрал книги и тетради и освободил стул по другую сторону от Спинка. В дверях Нейт столкнулся с Гордом, прижимавшим к груди учебники, и демонстративно поморщил нос. А тот с облегчением опустился на пустой стул и положил книги на стол. Улыбнувшись мне над головой Спинка, он вытер лоб и проговорил, ни к кому в отдельности не обращаясь:

– Ну и денек!

Капрал тут же сделал ему выговор:

– Мы здесь, чтобы заниматься, а не болтать, понял, Толстяк? И я снова увидел, как изменилось лицо Горда, словно его обдало холодом. Оно окаменело, взгляд устремился куда-то внутрь себя. Не говоря ни слова, Горд открыл книги и занялся уроками. Не знаю, что заставило меня остаться на месте. Мне до ужаса хотелось побыть одному, однако я продолжал сидеть за столом. Я видел, что Спинк приступил к третьей задаче. Он аккуратно написал условие и принялся ее решать. Я коснулся его руки и сказал:

– Есть более простое решение. Хочешь, покажу?

Спинк едва заметно покраснел и посмотрел в сторону капрала, ожидая выговора. Потом, решив его опередить, поднял руку и спросил:

– Могу я попросить кадета Бурвиля помочь мне с моим заданием?

Я внутренне сжался, не сомневаясь, что сейчас мы услышим суровую отповедь, но тот с самым серьезным видом кивнул.

– Помочь можно, только не делать за тебя. Традиции каваллы требуют, чтобы мы поддерживали друг друга. Валяйте.

Мы, тихонько перешептываясь, занялись математикой. Я показал Спинку, как следует решать пример, и он получил правильный ответ, сделав лишь одну ошибку, и опять в вычислениях. И вдруг он неожиданно произнес:

– Да, так гораздо проще. Но я не понимаю, почему должен решать задачу именно таким способом. Мне кажется, мы пропустили один шаг.

– Ну, есть определенные схемы, как находить правильный ответ, – начал я и удивленно замолчал.

Я решал подобные примеры тысячу раз, но мне никогда не приходило в голову спросить своего учителя математики, почему это делается именно так.

Горд осторожно положил руку на тетрадку Спинка, прикрыв ладошкой пример. Мы оба сердито на него посмотрели, будучи уверены, что он собирается пожаловаться капралу на наш шепот. Но Горд взглянул на Спинка и робко улыбнулся:

– Думаю, ты не очень понимаешь, что такое экспонента. Она является кратчайшей дорогой к решению, и как только ты в ней разберешься, то сразу поймешь, насколько это просто. Давай покажу.

Спинк посмотрел на меня, словно ждал, что я рассержусь, но мне самому стало интересно, и я кивнул Горду, чтобы продолжал. Забыв о собственных учебниках, он начал тихонько объяснять. Оказалось, что он прирожденный учитель. Горд пришел на помощь Спинку, несмотря на то что сам позже остальных приступил к урокам. Он не делал чужое задание и не предлагал готовое решение, но объяснил суть экспоненты так, что и я разобрался в этом значительно лучше. Мне легко давалась математика, но я часто действовал чисто механически – так ребенок говорит: «Девять плюс двенадцать будет двадцать один» задолго до того, как начинает соображать, что такое цифры и сумма. Я оперировал числами и символами, потому что знал правила, в то время как Горд понимал принципы. Во время нашего занятия мне в голову пришла одна любопытная параллель: мы с ним разбирались в математике, как если бы я просто читал карту, а Горд досконально знал эту местность. Не слишком внятное объяснение, но придумать ничего лучше я не могу.

То, как Горд понимал математику, невольно вызвало во мне уважение к этому странному молодому человеку. Невольно – потому что я не мог смириться с тем, как он обращался со своим телом. Отец всегда учил меня, что тело – это животное, в которое добрый бог поместил душу. И если кавалерист должен стыдиться, когда его лошадь выглядит больной или грязной, для любого человека настоящий позор, если его тело находится в плохом состоянии или он за ним не следит. Отец утверждал, что для этого требуется только здравый смысл, и ничего больше. Мне было трудно понять, как может Горд переносить жизнь в таком ужасном теле.

Любопытство вынудило меня остаться за столом. Я с нескрываемым интересом наблюдал за Гордом, который спокойно и доходчиво объяснил Спинку все задания, по ходу комментируя, почему и как следует манипулировать цифрами. Только после этого он занялся собственными книгами и уроками. Мы остались почти одни за столом. Даже капрал взял стул и с раскрытой книгой по военной истории задремал у огня, разведенного в камине.

Спинк схватывал все на лету. Он быстро сделал примеры, задавая вопросы, лишь когда возникало несколько вариантов решения, а подчас и вовсе только для того, чтобы убедиться в правильности полученного результата. Спинк действительно плохо знал базовые принципы математики, и я несколько раз молча показывал ему то место, где он совершил ошибку. Я положил перед собой открытый учебник по грамматике, делая вид, будто проверяю письмо родителям. Думаю, я продолжал сидеть за столом, чтобы просто поддержать Спинка. Они с Гордом как раз закончили с уроками, когда капрал вскинул голову и наградил нас сердитым взглядом, словно мы были виноваты в том, что он заснул.

– Вам давно уже пора все сделать, – холодно заявил он. – Даю еще десять минут. Вы должны научиться рационально расходовать время.

Нам потребовалось гораздо меньше десяти минут, чтобы собрать книги и тетради и поставить их на полку. И вот наконец нас повели на обед. Сегодня он заметно отличался от того, что нам подали вчера, – овощной суп, сыр и хлеб, вот и вся главная трапеза дня. Мы заглотили его, как голодные волки, и я подумал, что съел бы еще чего-нибудь. Как оказалось, я был не одинок.

– И это все? – с жалобным видом спросил Горд, которого скромная трапеза и разочаровала, и одновременно встревожила.

Естественно, в ответ с разных сторон послышались веселые шутки наших товарищей.

После обеда мы вернулись на плац. Почетный караул, состоявший из старших кадетов, спустил флаг, и Дент велел нам отправляться в казарму. Напоследок он предупредил, что нам следует заняться формой и сапогами, а еще почитать учебники перед завтрашними занятиями, вместо того чтобы тратить время на пустую болтовню друг с другом.

Кто бы сомневался, что мы успели и то и другое. Все кадеты на нашем этаже чистили обувь, обмениваясь впечатлениями о прошедшем дне, ждали своей очереди у раковин, строя предположения о том, что ждет нас завтра. И все же Дент оказался прав. Когда он зашел предупредить нас, что через десять минут погасят свет, половина кадетов оказались еще не готовы к отбою. Мы постарались с пользой провести оставшееся время, а потом Дент приказал задуть свечи, вне зависимости от того, чем в этот момент были заняты отдельные воспитанники. Спотыкаясь и бормоча, мы в темноте пробирались в свои комнаты и ощупью искали кровати. Опустившись на колени, мы вознесли молитву доброму богу, а потом, неимоверно уставшие, улеглись в постели. Помню, я подумал, что мне будет не уснуть, а в следующее мгновение услышал барабан – наступил тусклый рассвет нового дня в Академии.

ГЛАВА 11

«ПОСВЯЩЕНИЕ»

Сменявшие друг друга дни нашей жизни в Академии мало чем отличались от самого первого из них. Пять дней все кадеты ходили на уроки и плац. В шестой посещали часовню, изучали религиозные науки, а вечер был посвящен полезному отдыху – мы занимались музыкой, спортом, живописью или поэзией. Седьмой день воспитанники имели право проводить так, как пожелают. На самом деле мы готовили уроки, стирали, приводили в порядок прически – в общем, делали то, на что у нас не оставалось времени в жестком расписании рабочей недели. В этот же день мы получали почту, а также нас могли навестить друзья или родственники. Первокурсникам разрешалось выходить в город только по праздникам, исключения составляли визиты в прачечную, к портному и тому подобное. Но мы постепенно познакомились с некоторыми второкурсниками, и они за небольшое вознаграждение приносили нам табак, конфеты, копченую колбасу, газеты и прочие нужные вещи.

Из моих слов может сложиться впечатление, что жизнь у нас была суровой и безрадостной, но, как и предсказал отец, у меня появились друзья, и я с радостью погружался в новую жизнь. Нейтред, Корт, Спинк и я прекрасно ладили друг с другом, и, отличные отношения делали нашу спальню приятным и уютным местом. Мы по очереди выполняли всю работу, но это вовсе не значит, что проверки проходили без сучка без задоринки. Просто те, кто их проводил, испытывали истинное наслаждение, если им удавалось заметить какое-нибудь упущение с нашей стороны: мы забыли вытереть пыль с самого верха двери, или, например, на раковине осталось несколько капель воды. Не получить ни одного замечания было из области практически несбыточных мечтаний, но мы все равно старались изо всех сил.

Взыскания во время занятий строевой подготовкой стали делом привычным, никто их не стыдился, они лишь вызывали раздражение. Трудности, которые мы переносили все вместе, объединили нас. Нам не нравилась еда и ранние побудки, бессмысленные инспекции спален и пустая трата времени на плацу. Как старый ботинок отвлекает резвых щенят от ссор друг с другом, так и трудности жизни в Академии не давали разгораться глупым склокам, и в конце концов мы начали становиться настоящим дозором.

Впрочем, внутри нашего маленького отряда сформировались свои отношения: более тесная дружба или, наоборот, соперничество. Наверное, я ближе всего сошелся со Спинком, а через него с Гордом. Жизнь в Академии не стала для нашего толстого друга легче – несмотря на бесконечные взыскания и часы, проведенные на плацу, он не похудел, зато благодаря физическим упражнениям и постоянным издевкам заметно возмужал и приобрел выносливость. Горд сделался своего рода изгоем, и его не слишком принимали даже в собственной спальне. Поэтому он иногда заглядывал к нам, чтобы поболтать и развеяться, но чаще сидел один в углу комнаты для занятий и читал письма из дома или отвечал на них.

Трист презирал его, и Калеб, когда золотоволосый франт был рядом, ему подпевал. Рори держался дружелюбно со всеми и часто вместе с нами делал уроки или заходил после обеда посидеть в нашей компании. Иногда за ним увязывался Калеб. Они ужасно напоминали мне пару флюгеров: в отсутствие Триста держались с Гордом вежливо и доброжелательно, но стоило красавчику показаться на горизонте, принимались потешаться над толстяком, совершенно равнодушные к тому, что объект их насмешек может страдать или обижаться.

Сам Трист сторонился меня и моих товарищей по спальне. Судя по всему, он считал нас ниже себя. Орон, словно дрессированная собачонка, повсюду следовал за ним, и Рори за глаза называл его рыжим адъютантом Триста.

Трист продолжал нарушать правила и получал удовольствие не только от собственной смелости, но и от того, что своим поведением бросал вызов суровому кодексу чести Спинка. К тому же он был более опытным и искушенным, чем все мы, и часто пользовался этим. В самом начале учебного года он предложил нанять прачку, которой мы будем отдавать все наше белье. Собрав деньги, Трист вызвался отнести грязные рубашки в стирку, а потом забрать их. Очень нехарактерное для него поведение.

В первую неделю, когда я развернул аккуратно сложенную рубашку, я с удивлением обнаружил, что она не стала чище, чем была. Во вторую – пятно на манжете заставило меня усомниться в том, что ее вообще стирали. Но первым высказал сомнения в добросовестности прачки Триста Трент, наш первый денди. Трист громко рассмеялся и спросил, неужели мы настолько глупы, что думаем, будто он станет каждую неделю ходить в город к прачке. Оказалось, нашими деньгами он расплачивался со своей шлюхой. Реакция на его слова была самой разной – Спинк яростно возмущался, а Калеб страшно заинтересовался и засыпал Триста вопросами, на которые тот отвечал так остроумно, что вскоре мы все покатывались со смеха. Мы простили ему обман, Спинк выяснил у сержанта Рафета имя надежной прачки и взял на себя заботу о наших рубашках. А значительно позже я узнал, что Рори, Трист, Трент и Калеб продолжали по очереди «носить белье» той шлюхе.

Трист обладал таким веселым и располагающим нравом, что мы сочли его наглую выходку забавной шуткой, и я знал: при других обстоятельствах с удовольствием бы присоединился к его компании и со всей преданностью последовал бы за ним. Но я понимал, что это было бы предательством по отношению к Спинку, с которым мы успели познакомиться и подружиться раньше, пусть всего на несколько часов, а потому я даже не предпринимал попыток сблизиться с нашим золотым мальчиком.

Мне было странно наблюдать, как создавались наши союзы и возникало соперничество, и я не раз с благодарностью вспоминал советы отца и сержанта Дюрила, поскольку благодаря их предупреждениям и советам взирал на происходящее словно со стороны. Я знал, что причиной антагонизма Триста и Спинка стало врожденное стремление быть лидером, заложенное и в том и в другом юноше, а вовсе не их личные недостатки. Более того, я понимал: как будущий командир Спинк будет вынужден научиться находить компромисс между своими принципами и реальными жизненными обстоятельствами, а Тристу придется обуздать склонность к самолюбованию, чтобы не идти на ненужный риск и не подвергать опасности людей. Время от времени я спрашивал себя, а есть ли у меня качества, необходимые настоящему командиру, поскольку мне совсем не хотелось вступать в конфронтацию ни с Тристом, ни со Спинком.

Я часто думал над этими вопросами, лежа по ночам без сна. Отец любил повторять, что способность офицера повести людей за собой основывается не столько на банальном стремлении командовать, сколько на его умении заставить других выполнять приказы. Я мечтал о каком-нибудь знаке, указавшем бы на то, что я смогу стать хорошим офицером, но в глубине души знал: парни вроде Триста не ждут и не ищут шанса проявить свои лидерские качества. Они просто являются вожаками.

И словно трудностей новой жизни с ее режимом и невозможностью побыть одному, тяжелых занятий и бесконечных домашних заданий было недостаточно, нам еще предстояло вытерпеть шесть недель «посвящения». В течение этого времени мы должны были без возражений выполнять любую, самую неприятную работу, которую взваливали на нас старшие кадеты. Некоторые из них просто подшучивали над нами, хоть и весьма изобретательно. Но чаще нас оскорбляли и притесняли без всякой на то причины, отдавая дурацкие приказы и выдвигая невероятные требования. Чаще всего подобные издевательства придумывали старшие кадеты из других казарм, но второкурсники и третьекурсники Карнестон-Хауса не делали ничего, чтобы нас защитить.

Иногда шутки были безобидными и даже забавными, особенно когда касались кого-то другого, а порой – злобными и безжалостными. Кусок мыла, перед завтраком кем-то заботливо опущенный в наш кофейник, стал причиной плохого самочувствия только двух кадетов, остальные же, попробовав напиток, сразу поняли, что с ним не все в порядке, и отставили кружки. Не знаю, чья досада оказалась сильнее – тех, кому пришлось пропустить занятия, или тех, кто остался без кофе. Однажды какой-то шутник установил над дверью в нашу учебную комнату ведро с грязной водой, которое опрокинулось на головы Рори и Нейта. В другой раз, едва приступив к домашним заданиям, мы вынуждены были разбежаться по своим спальням из-за жуткой вони, заполнившей помещение, как только зажгли камин. Оказалось, среди поленьев в огромных количествах напиханы тонкие веточки ужасно вонючего дерева. А еще раз кто-то натянул проволоку на лестнице и погасил все лампы – в результате Рори, Лоферт и Калеб получили кучу синяков. Три дня подряд «доброжелатели» устраивали в наших спальнях дикий беспорядок прямо перед самой проверкой – одежда выброшена из шкафов на пол, постели перевернуты. Потом наши простыни облили дешевыми и очень стойкими духами. «Бордель весной» так назвал их Рори, и нам пришлось целую неделю терпеть мерзкий запах.

Старшие кадеты, жившие на нижних этажах Карнестон-Хауса, похоже, сочли на время «посвящения» нас своей собственностью и с удовольствием превратили в слуг. Наш дозор чистил сапоги, носил дрова и без конца драил деревянные или медные поверхности, на которые указывали старшие кадеты. Они умело находили самые разные способы лишить нас тех крох свободного времени, что у нас были. Кадет-командиры третьего года обучения имели право назначать наказания и пользовались им без ограничений.

Бесконечные взыскания в процессе строевой подготовки отнимали время от занятий и сна. Через несколько дней меня уже не покидало ощущение, что мне никогда не удастся расслабиться, и я нередко просыпался по утрам с таким чувством, будто и не спал вовсе. Однажды утром, обнаружив в своей постели грязные листья и камень, я очень удивился, приняв все это за очередную шутку, тому, что в кои-то веки выбрали именно меня. Несколько ночей спустя сия загадка разрешилась, причем самым неожиданным для меня образом. Я резко проснулся и обнаружил возле себя сержанта Рафета, который держал меня за руку и что-то говорил на удивление тихим, ласковым голосом:

– Успокойся. Тише. Все хорошо. Ты разгуливаешь во сне, кадет, а мы не можем этого допустить.

Я глубоко вздохнул и огляделся по сторонам. Оказалось, что я в ночной рубашке стою на краю маленькой рощицы, начинавшейся почти сразу за противоположным от нашей казармы краем плаца. Я взглянул на сержанта и в тусклом свете фонаря увидел, что он улыбается.

– Проснулся? Хорошо. Знаешь, ты выходишь побродить после отбоя уже в третий раз. В первый раз я подумал, что какой-то придурок дал тебе такой приказ, и не стал вмешиваться. Во второй – решил положить конец безобразиям, но ты повернулся и, так и не проснувшись, отправился назад в постель. Я бы и сейчас тебя не трогал, но ты шел к берегу реки. Она за этими деревьями. Нам не нужны утонувшие кадеты.

– Спасибо, сержант, – смущенно пробормотал я.

Мне было не по себе от его ворчливой доброты и от того, что я проснулся так далеко от своей постели.

– Да ладно, приятель. Я множество раз такое видел, особенно в первые месяцы в школе. А дома с тобой что-нибудь подобное случалось?

Я тупо покачал головой, но тут вспомнил о правилах поведения.

– Нет, сэр. Насколько мне известно. Сержант почесал в затылке.

– Думаю, скоро все пройдет. Если будешь очень уставать, привязывай перед сном себя за руку к кровати. На моей памяти только одному кадету пришлось это проделывать, но зато помогло – он просыпался, когда начинал тащить за собой кровать.

– Слушаюсь, сэр. Спасибо вам, сэр.

Сон, который заставил меня выйти наружу, казалось, парил на границе моего сознания, словно туман, готовый окутать снова, если представится возможность. Он меня манил, но мне было крайне неловко, что я разгуливал по территории Академии в одной ночной рубашке и сержанту пришлось прийти мне на выручку.

– Не волнуйся, кадет, – качнул он головой, словно прочитал мои мысли. – Тебя никто не станет наказывать. Все останется между нами. Кроме того, я сомневаюсь, что ты и дальше будешь разгуливать по ночам. Просто первые месяцы в Академии всем воспитанникам даются очень нелегко, и некоторые начинают реагировать на нагрузки самым странным образом. Скорее всего, после «посвящения» ты снова будешь нормально спать в своей постели всю ночь напролет. Так что ничего страшного не произошло.

К этому времени мы уже поднимались по лестнице Карнестон-Хауса. Я поранил ноги о гравий и намочил ноги до колен в сырой траве. Поднявшись наверх, я быстро забрался в постель, радуясь теплу и одновременно сожалея, что мой сон прервался. Я ничего из него не помнил, но ощущение радости и чуда осталось.

Мы все знали, что «посвящение» «официально» заканчивается после первых шести недель и те, кому удастся «выжить», будут по-настоящему приняты в Академию. Я с нетерпением ждал момента, когда наша жизнь станет немного проще. Кое-кого из нас постоянные придирки и оскорбления повергали в глубокую депрессию и даже доводили до слез – например, так было с Ороном. Рори, Нейтред и Корт, похоже, воспринимали «посвящение» как вызов или проверку своей выносливости и потому делали вид, будто их это не трогает. Когда Рори приказали съесть шесть сваренных вкрутую яиц, он сжевал целый десяток. Меня возмущало, что дурацкие задания отнимают у меня время от занятий и сна. И тем не менее я старался относиться к выпавшим на нашу долю испытаниям как к игре, поскольку не хотел, чтобы меня считали размазней.

– Отличная форма, – заявил один из старших кадетов. – Ее сшили специально для тебя?

– Да, сэр, – мгновенно ответил я.

– И сапоги отличные, – заметил другой. – Повернись, кадет. Да, и сзади все выглядит как положено. В целом прекрасно экипированный кадет. Прими мои поздравления, кадет.

Тут снова заговорил первый, и я понял, что они проделывали подобное уже не раз:

– Однако мы не можем знать наверняка, что у него все в полном порядке. У книжки может быть прекрасная обложка, а внутри засаленные страницы. Кадет, а твое белье отвечает требованиям Академии?

– Я не понимаю, сэр.

Но, к сожалению, я все понял, и сердце у меня упало.

– Снимай куртку, штаны и сапоги, кадет. Мы не можем позволить, чтобы ты был не в форме, даже когда ты не в форме.

Мне пришлось повиноваться. Прямо на дорожке перед зданием Карнестон-Хауса я снял куртку, расшнуровал и стянул сапоги, поставил их рядом, а затем скинул брюки. Аккуратно сложил и встал по стойке «смирно».

– Да, и рубашку, кадет. Разве я не сказал про рубашку, Майлс?

– Уверен, что сказал. Ты получаешь взыскание, кадет, поскольку не выполнил приказ. Снимай рубашку, сэр.

Я надеялся, что появится какой-нибудь наставник и положит конец моим мучениям, но мне не повезло, и вскоре я остался в одном нижнем белье. Я стоял босиком на холодном гравии, пытаясь изобразить стойку «смирно» и дрожать не так явственно, а заодно благословлял судьбу за то, что белье у меня новое и без дыр. Вот Рори повезло бы меньше. Старшекурсники добавили еще три взыскания и приказали мне немедленно их отработать, громко распевая гимн Карнестон-Хауса. Внутри у меня все кипело, но, маршируя как последний придурок по плацу, внешне я сохранял полнейшее спокойствие. Острые камешки впивались в босые ступни, я весь покрылся гусиной кожей, и мне нужно было подготовиться к двум контрольным работам. А я, вместо того чтобы заниматься делом, отрабатывал элементы строевой подготовки с песней на устах, и все это под язвительные замечания своих мучителей. «Поднимай колени выше!», «Шагай быстрее» и «Пой громче, кадет. Ты что, стыдишься своей казармы, принадлежности к своему Дому?»

Они стояли в самом центре плаца, наслаждаясь моими мучениями и смущением. Я уже не чаял дождаться окончания этого омерзительного представления, где мне досталась главная роль, как вдруг заметил, что к нам быстро направляется еще один кадет. Судя по нашивкам на его рукаве, он учился на четвертом курсе, и я, сжав зубы, приготовился к новым издевательствам. Но когда он подошел поближе, я увидел, что лица кадетов потемнели от предчувствия беды. Я поспешно прекратил свой дурацкий марш и, встав по стойке «смирно», отдал честь старшему кадету. Но он на меня даже не смотрел, все его внимание было приковано к двум измывавшимся надо мной шутникам.