Послезавтра

— Может быть, я и помогу вам. Но для начала объясните мне, что вам в конце концов от меня нужно.

— В Лондоне убили человека. Как раз тогда, когда вы там находились. Я должен выяснить и проверить, что вы делали в интересующий нас отрезок времени. Подтвердить ваши слова, судя по всему, может только госпожа Моннере. Однако ее «втягивать» вы не хотите. Между прочим, подобным поведением вы «втягиваете» ее еще сильнее. Если хотите, я велю ее задержать, и мы мило побеседуем втроем в полицейском управлении.

Осборн решил, что, если он будет упорствовать дальше, Маквей осуществит свою угрозу и тогда не избежать огласки. Не дай Бог, пронюхает пресса. Тогда всплывет все: и Жан Пакар, и тайная поездка в Лондон, и Верин покровитель. Отличная получится сенсация. Политикам дозволено развлекаться с актрисками и красотками. Максимум, чем рискует политик — проиграть выборы или потерять должность. А любовница даже останется в выигрыше — ее портрет растиражируют все газеты и журналы (предпочтительно в бикини). Однако для женщины-врача такая слава погибельна. Обществу претит мысль, что врачу не чуждо ничто человеческое. Если Маквей постарается, Вера потеряет и ординатуру, и шансы на врачебную карьеру. Похоже на шантаж. Расскажи полицейскому то, что знаешь, и он не будет поднимать шум.

— Дело в том, что... — Осборн откашлялся. Ему пришла в голову отличная идея — Маквей подсказал, сам о том не догадываясь. Можно будет выпутаться из истории с Жаном Пакаром, а заодно выяснить, что именно известно полицейским.

— Да?

— Я объясню, зачем я нанял частного сыщика.

Осборн решил рискнуть. Конечно, полиция перерыла всю квартиру Пакара, но ведь тот, кажется, не вел никаких записей. Очевидно, именно поэтому французы и решили подослать к Осборну его соотечественника: пусть припугнет, глядишь, что-нибудь и всплывет.

— У Веры есть любовник. Она не говорила кто. Я бы и не узнал, если бы не отправился за ней следом в Париж. Тут она сама мне призналась, и я чуть не свихнулся. Она ни за что не желала говорить, кто он. И тогда я решил выяснить это сам.

Маквей был опытен и умен, но если он купится на эту историю, стало быть, о Канараке полиция ничего не знает. Если так, план еще можно осуществить.

— И Пакар выяснил, кто ее любовник?

— Да.

— И кто же он?

Осборн помолчал, чтобы показать детективу, как нелегко ему дается это признание. Потом еле слышно произнес:

— Она трахается с французским премьер-министром.

Маквей испытующе посмотрел на доктора. Похоже, тот не врал. Возможно, Осборн что-то и скрывает, но на первый взгляд все чисто.

— Ничего, я переживу, — грустно улыбнулся Пол. — Когда-нибудь еще посмеюсь над этой историей. Пока не могу... Ну как? Я же говорил вам, это дело личное.

Глава 24

Когда, выйдя из отеля, детектив шел к машине, интуиция подсказала ему: во-первых, Осборн никак не связан с лондонским убийством; во-вторых, он не на шутку влюблен в Веру Моннере, с кем бы там она ни трахалась.

Захлопнув дверцу «опеля», Маквей пристегнул ремень безопасности, включил двигатель. По стеклу заскользили «дворники» — дождь никак не хотел кончаться. Маквей развернулся и поехал по направлению к своей гостинице. Осборн реагировал на вопросы нормально, как всякий невиновный человек, столкнувшийся с полицией. Обычно эмоциональная кривая выглядит так: шок — страх — возмущение, а потом или вспышка ярости (угрозы подать в суд на детектива, а то и на все полицейское управление), или вежливый обмен информацией. В конце концов, у полицейского своя работа, он задает вопросы не из личного интереса. Затем следуют извинения, и все, беседе конец. Примерно по такой схеме прошел разговор с доктором.

Нет, Осборн — пустой номер. Веру Моннере еще можно взять на заметку — так, на всякий случай. Все-таки она тоже врач, наверняка умеет пользоваться хирургическими инструментами. Да и в Лондоне была, когда произошло последнее убийство. Но, с другой стороны, она и Осборн подтверждают алиби друг друга. Может, и правда заболели. Или все время развлекались в постели — какая разница? Даже если женщина на пару часов незаметно отлучалась, Осборн все равно будет ее покрывать. Он в нее влюблен, это ясно. У Веры Моннере в прошлом наверняка все чисто. Насесть на нее, только Лебрюна подставить. В управлении такой переполох поднимется: как же, скандал на всю Францию.

Дождь полил еще сильней, и Маквей уныло подумал, что за три недели дело об обезглавленных трупах не сдвинулось ни на йоту. Так оно обычно и бывало, если, конечно, счастливый случай не помогал. Расследование убийств — дело кропотливое. Множество мелких фактиков, сотни ложных версий, и каждую изучи не по одному и не по два раза. Отчеты, справки, бесчисленные допросы, вторжение в жизнь чужих людей... Иногда улыбнется удача, но это редко, очень редко. Люди злятся на следователя, и их легко понять. Господи, сколько раз Маквею приходилось отвечать знакомым на одни и те же вопросы. Зачем он выбрал такую профессию? Зачем посвящать жизнь грязной, неблагодарной, жестокой работе? Обычно он только пожимал плечами, говорил: так уж вышло. Но в глубине души Маквей знал, почему он выбрал себе такую судьбу. Непонятно, откуда в нем засело это чувство, но все дело было именно в нем. Маквей твердо знал, что у убитого тоже есть права. Есть они также у родственников и друзей жертвы, у всех, кто любил погибшего. Убийство не должно сходить с рук. Для того и даны тебе власть, профессиональные знания, опыт, чтобы не допустить этого.

Маквей сделал левый поворот, переехал по мосту через Сену. Зачем? Ведь гостиница в другой стороне. Но поток машин уже неудержимо нес его к Эйфелевой башне. Маленький молоточек стучал в мозгу, такое часто бывало после допроса. Проверь, убедись, проконтролируй. Накануне, именно повинуясь этому настырному молоточку, Маквей позвонил на квартиру Веры Моннере.

Он перешел в левый ряд, свернул в переулок, развернулся и вскоре уже ехал вдоль широкого сквера, посреди которого высилась ажурная этажерка Эйфелевой башни. От тротуара, освободив место, отъехал автомобиль, и Маквей немедленно припарковался. Вылез из машины, поднял воротник пальто, потер озябшие ладони. Предстояло пересечь все Марсово поле, чтобы выйти к дальнему концу парка.

Было темно, не больно-то и разглядишь, что вокруг. Ветви деревьев частично защищали от дождя, и Маквей старался идти там, где листва погуще. Изо рта шел пар. Детектив еще раз потер руки и засунул их поглубже в карманы.

Обойдя какие-то турникеты, он приблизился еще на полсотни шагов к залитому светом пятачку, где в ночное небо вздымалась металлическая башня. Вдруг нога его заскользила, и Маквей чуть не грохнулся. Восстановив равновесие, он доковылял до фонаря и там осмотрелся по сторонам. Газон повсюду был разрыт — кажется, меняли дерн. Маквей взглянул на свои ботинки и увидел, что они сплошь залеплены грязью. Отлично, можно идти назад. Лишняя проверка не помешает. Осборн сказал правду, даже в мелочи не соврал.

Глава 25

Никогда еще Мишель Канарак на видела мужа таким замкнутым и отстраненным.

Он сидел в поношенной футболке и боксерских трусах, молча смотрел в окно. Было начало десятого. С работы он вернулся в семь, разделся, сунул одежду в стиральную машину. Потом взял бутылку вина, но допил стакан лишь до половины. Ужин съел без единого слова, да и после еды ни разу к ней не обратился.

Мишель смотрела на него, не зная, что сказать. Наверное, его выгнали с работы. Но как, почему? Ведь он совсем недавно говорил, что едет в Руан по поручению господина Лебека — искать место для новой пекарни. Суток не прошло — и такая перемена. Сидит на кухне, в нижнем белье, сосредоточенно разглядывает ночную тьму за окном...

Что это такое — вглядываться в ночную тьму, Мишель хорошо знала. Ей передалось это с генами от отца. Она родилась, когда ему было сорок один год, а задолго до этого, в годы оккупации Парижа немцами, отец работал механиком в гараже. Он вступил в подпольную организацию, каждую ночь по три часа дежурил на крыше, составлял донесения о перемещении германских войск.

Через семнадцать лет после конца войны он привел четырехлетнюю, дочурку в тот дом, поднялся вместе с ней на крышу и стал ей рассказывать, как все это было. И обычная улица волшебным образом преобразилась: вместо автомобилей по ней загромыхали танки, бронетранспортеры и военные грузовики. Пешеходы превратились в солдат с винтовками и автоматами за спиной. Маленькая Мишель не очень понимала, зачем нужно было следить за ночной улицей, но это не имело значения. Главное — папа привел ее ночью на крышу, желая поделиться с ней тайной из своего богатого опасностями прошлого. Он пустил ее в свой внутренний мир, и за это она была очень благодарна ему. До сих пор.

Если б Анри был таким же, как отец... Пришла беда — пусть. Они любят друг друга, они муж и жена, у них будет ребенок. Темнота за окном делала боль и непонимание еще острее.

Стиральная машина рыкнула в последний раз и замолкла. Анри встал, вынул из бачка отстиранную одежду, внимательно ее рассмотрел и, коротко выругавшись, сердито шагнул к шкафу. Запихнул мокрую одежду в извлеченный из шкафа пластиковый мешок, заклеил клейкой лентой.

— Что ты делаешь? — не выдержала Мишель.

Анри обернулся к ней.

— Я хочу, чтобы ты уехала. К своей сестре, в Марсель. Возьми девичью фамилию, скажи родственникам, что я тебя бросил, что я подлец и что ты понятия не имеешь, куда я уехал.

— Что-что?! — пролепетала Мишель.

— Делай, как я сказал. Уезжай отсюда немедленно.

Прямо сейчас.

— Анри, ради Бога, объясни мне, что произошло!

Вместо ответа Канарак швырнул мешок на пол и скрылся в спальне.

— Анри, ну пожалуйста... Я хочу тебе помочь!

Вдруг Мишель поняла, что он говорил совершенно серьезно. Напуганная до смерти, она застыла в дверях спальни, наблюдая, как он вытаскивает из-под кровати два видавших виды чемодана. Анри подтолкнул чемоданы к ее ногам.

— Вот, бери. Запихни туда все, что сможешь.

— Нет! Я твоя жена! Какого черта?! Ты не имеешь права так со мной поступать, да еще без всяких объяснений!

Канарак долго молча смотрел на нее. Хотел что-то сказать, да, видно, слов не нашел. С улицы просигналил автомобиль. У Мишель сузились глаза. Она оттолкнула мужа, подбежала к окну. Так и есть — внизу стоял белый «ситроен» Агнес Демблон; двигатель работал, из выхлопной трубы вырывался белый дым.

— Я люблю тебя, — сказал Анри. — А теперь отправляйся в Марсель. Деньги я пришлю.

— Ты не ездил ни в какой Руан. Ты был у нее.

Канарак молчал.

— Катись отсюда, ублюдок. Вали к своей подлой Агнес Демблон.

— Нет, уехать нужно тебе.

— Это еще почему? Ты будешь жить с ней?

— Да. Если тебе так легче.

— Ну и черт с тобой. Будь ты проклят! Чтоб земля под тобой провалилась, сукин ты сын!

Глава 26

— Я понял, — тихо и очень спокойно сказал Франсуа Кристиан, поигрывая бокалом с коньяком. Глаза его смотрели в сторону, на огонь в камине.

Вера молчала. Ей было трудно расставаться с этим человеком, она была обязана ему так многим. Уйти безо всяких объяснений? Нет, это оскорбительно для него да и для нее тоже — она ведь не какая-нибудь шлюха.

Время близилось к десяти. Они закончили ужин и теперь сидели в просторной гостиной на улице Поля Валери, между авеню Фош и авеню Виктора Гюго. Вера знала, что у Франсуа, кроме этой роскошной квартиры, есть еще дом за городом. Там живут его жена и трое детей. Вполне возможно, что эта квартира не единственная, но Вера никогда не задавала лишних вопросов. Например, не пыталась выведать, есть ли у него другие любовницы. Скорее всего есть.

Отпив кофе, она посмотрела на него. Он по-прежнему сидел неподвижно. Темные, аккуратно подстриженные волосы, чуть тронутые сединой у висков. Строгий костюм в полоску, белоснежные манжеты — одним словом, аристократизм и элегантность. Франсуа Кристиан, собственно, и был настоящим аристократом. Он рассеянно отхлебнул из бокала — блеснуло обручальное кольцо. Сколько раз ее ласкала эта рука? Так, как только он умел ласкать.

Отец Веры, Александр Батист Моннере, был высокопоставленным офицером флота. Вера помнила, как в детстве они с матерью и младшим братом объехали полмира от одного места службы отца к другому. Когда Вере было шестнадцать, отец вышел в отставку, стал работать консультантом в военном ведомстве. Семейство обосновалось в большом доме на юге Франции.

Тогда-то Вера впервые увидела Франсуа Кристиана. Он работал вице-секретарем в министерстве обороны и частенько наведывался в гости к отставному адмиралу. Девочка с ним подружилась. Франсуа рассказывал ей об искусстве, о жизни, о любви. А как-то вечером разговор у них зашел о ее будущем. Когда Вера сказала, что хочет стать врачом, Франсуа удивился.

Вера разгорячилась, сказала, что обязательно добьется своего. Ей было всего шесть лет, когда она приняла это решение. Дело было так. Семья сидела за воскресным обедом. Взрослые говорили о «женских» и «неженских» профессиях. Маленькая Вера вдруг выпалила, что хочет быть врачом. Отец спросил, не шутит ли она. Нет, твердо заявила девочка. И на всю жизнь запомнила снисходительную улыбку, которой обменялись родители. Улыбку эту она восприняла как вызов. Раз папа и мама ей не верят, она им докажет! В тот самый момент Вера как бы увидела перед собой яркую вспышку света, на душе стало удивительно тепло и покойно, девочка почувствовала себя очень сильной и уверенной. Тогда-то и определилась ее судьба.

Когда она рассказывала про этот эпизод из детства Франсуа Кристиану, удивительное ощущение возникло вновь, и Вера немедленно сообщила об этом собеседнику. Франсуа понимающе улыбнулся, пожал ей руку и сказал, что верит в нее.

В двадцать лет Вера закончила Парижский университет и сразу же поступила в медицинский институт Монпелье. Тут даже отец сдался и благословил дочь, пожелав ей успехов на многотрудном поприще.

Через год, проведя Рождество у бабушки в Кале, Вера заехала в Париж, повидаться с друзьями. Внезапно ей пришла в голову идея навестить Франсуа Кристиана, с которым она уже три года не виделась. Просто захотелось посмотреть на него. Она знала, что он стал ведущим политическим деятелем, лидером французской демократической партии. Наверное, добраться до него будет непросто, придется прорываться через толпу помощников и секретарей. Тем не менее Вера решила попробовать. Заявилась прямо в приемную великого политика и — о чудо! — почти сразу же попала к нему в кабинет.

Когда он поднялся из-за стола ей навстречу, Вера сразу поняла: в ее жизни произойдет нечто необычное. Они сидели у окна, откуда открывался вид на парк, пили чай. Франсуа познакомился с Верой, когда ей было шестнадцать. Сейчас, без малого в двадцать два, она превратилась из смешного подростка в очаровательную, умную, необычайно соблазнительную женщину. Если до сих пор Вера не отдавала себе в этом отчета, то по реакции Франсуа догадалась о произведенном впечатлении. Он не сводил с нее глаз, да и она с него тоже.

В тот же день вечером он привез ее на эту квартиру. Они поужинали, а потом он раздел ее и уложил на диван перед камином. Заниматься с ним любовью показалось ей самым естественным делом на свете. И это ощущение не оставляло ее и потом, когда Франсуа стал премьер-министром. Так продолжалось четыре года, и вдруг в ее жизни появился Пол Осборн. В считанные дни все переменилось.

— Пусть так, — наконец сказал Франсуа и поднял на нее глаза, в которых читались безграничная любовь и уважение. — Я все понимаю.

Потом отставил бокал, поднялся. Бросил на Веру последний взгляд, словно желая получше ее запомнить. Постоял на пороге. Повернулся, вышел.

Глава 27

Осборн сидел на краю постели с телефонной трубкой возле уха и слушал, как Джо Бергер жалуется на насморк и слезящиеся глаза, на жуткую лос-анджелесскую жару и угрозу смога. Бергер трепался по телефону, сидя в машине, по дороге из своего дома в Беверли-Хиллз на работу в Сенгури-Сити. Его совершенно не смущало то, что Осборн находится в Париже, за шесть тысяч миль от Калифорнии, что у него могут быть какие-то проблемы. Послушать нытье Бергера — можно было подумать, что это какое-то капризное дитя, а вовсе не один из лучших лос-анджелесских адвокатов. Именно он вывел Осборна на «Колб интернэшнл» и на Жана Пакара.

— Джейк, послушай-ка, — перебил его Пол и рассказал об убийстве Пакара, о визите Маквея, о нескромных вопросах. Только о своей лжи по поводу сути заказанного Пакару расследования говорить не стал, тем более что с самого начала не поставил Бергера в известность, зачем ему понадобился частный сыщик.

— Ты уверен, что полицейского звали Маквей? — спросил адвокат.

— Ты его знаешь?

— А кто ж его не знает? Любой адвокат в нашем городе, если ему приходилось участвовать в процессе по убийству, сталкивался с Маквеем. Он мужик крепкий и ужасно въедливый, хватка у него, как у бульдога. Если вцепился, нипочем не отпустит. То, что Маквей в Париже, неудивительно. Его часто приглашают за границу на консультации. Интересно другое: с чего это он вдруг заинтересовался Полом Осборном.

— Понятия не имею. Заявился ни с того ни с сего и начал доставать меня вопросами.

— Вот что. Пол, — посерьезнел Бергер, — Маквей не из тех, кто тратит время на ерунду. Ты лучше мне прямо скажи, что там у тебя происходит?

— Если б я знал, — недрогнувшим голосом ответил Осборн.

Бергер немного помолчал, потом велел Осборну никому об этом не болтать, а если Маквей объявится вновь, немедленно сообщить. Тем временем Бергер попытается нажать на кое-кого в Париже, чтобы Осборну вернули паспорт. Как только вернут — нужно сразу же улетать из Парижа.

— Нет, ничего не предпринимай, — резко остановил его Пол. — Я просто хотел спросить про Маквея. Больше ничего не нужно, спасибо***

Сукцинилхолин. Осборн разглядывал пузырек в ванной на свет. Потом убрал флакон в футляр для бритвенных принадлежностей. Там уже лежали шприцы. Футляр Осборн засунул под рубашки в чемодан, так и оставшийся нераспакованным.

Почистив зубы, Пол проглотил две таблетки снотворного, закрыл дверь на ключ и сдернул с кровати покрывало. Господи, до чего же он устал. Каждый мускул ныл от нервного напряжения.

Маквей безусловно вывел его из равновесия, и звонок Бергеру был все равно что крик о помощи. Но, поспешив поделиться с ним своими проблемами, Осборн понял, что обратился не к тому, к кому следовало. Бергер — профессионал по части закона, а тут речь шла об эмоциях. Ведь на самом деле Пол обратился к Бергеру в тайной надежде, что тот каким-нибудь образом поможет ему выбраться из Парижа и из всей этой истории. Точно так же накануне он пытался выйти из игры, перепоручив самое главное свое дело, убийство Канарака, частному детективу. Уж если звонить, так своему психоаналитику, в Санта-Монику. Пусть бы помог преодолеть эмоциональный стресс. Но тогда пришлось бы признаться в намерении совершить убийство, а по закону психоаналитик должен незамедлительно сообщить о подобных поползновениях своих клиентов в полицию. С кем еще можно поговорить? С Верой, больше не с кем. Но Веру в эту историю впутывать нельзя.

Впрочем, все это пустое. Так или иначе, решение придется принимать самому. Убить Канарака или оставить его в покое?

Появление Маквея ужесточило условия задачи. Опытный полицейский должен был упомянуть о Канараке, если бы был в курсе дела. Он промолчал, но можно ли быть уверенным? А вдруг полиция обо всем знает и установила за Осборном слежку?

Пол выключил ночник, и в комнате стало темно. В окно постукивал дождь. Фонари на авеню Клебер подсвечивали капли, сползавшие по стеклу, и по потолку также медленно передвигались блики. Пол закрыл глаза, стал думать о Вере, о том, как они занимались любовью. Вот она, обнаженная, склонилась над ним, откинула голову, изогнула спину так, что длинные волосы свисают до щиколоток. Время как бы застыло, лишь медленно двигаются вверх-вниз, вверх-вниз ее бедра. Вера похожа на античную скульптуру, олицетворяющую женское начало, — в ней воплотилось все сразу — девочка, женщина, мать.

Она одновременно недоступная и податливая, бесконечно сильная и необычайно хрупкая.

Он любит ее — это ясно. Любит так, как никого и никогда не любил. Смысл этих слов по-настоящему понимаешь, только когда жажда обладания и чувство радостного ошеломления подкатывают изнутри, из самых глубин души. Так вот какой бывает любовь между мужчиной и женщиной... Пол твердо знал: умри они в момент близости, оба немедленно соединились бы вновь — где-то среди просторов Вселенной. Они приняли бы иную форму существования, но никакая сила никогда не оторвала бы их друг от друга.

Пусть это звучит романтично, по-детски глупо, но это сущая правда.

И Пол знал, что Вера чувствует то же самое. Она доказала это, когда пригласила его к себе домой. Дальше все стало просто и ясно. Если им предстоит жить вместе, он обязан -во что бы то ни стало избавиться от демона, угнездившегося в его душе. Иначе демон разрушит эту любовь точно так же, как погубил прежние. Нет уж, лучше истребить демона раз и навсегда. Пусть это рискованно, трудно, опасно — надо это сделать.

Снотворное начало действовать, и в последние мгновения перед забытьем Пол увидел своего демона. Некто с глубоко посаженными глазами и оттопыренными ушами, в пыльном пальто наклонился над кроватью. И хотя лица в темноте было толком не разглядеть, Осборн мысленно увидел квадратную челюсть и шрам, сбегавший белой линией по скуле к верхней губе.

Никаких сомнений — это был Анри Канарак собственной персоной.

Глава 28

Щелк.

Маквей, не глядя на часы, знал, что на циферблате 3.17. Шесть щелчков назад было 3.11. Считается, что электронные часы работают бесшумно, но если прислушиваться, то их отлично слышно. И вот Маквей лежал, отсчитывал тихие щелчки.

После вылазки к Эйфелевой башне он вернулся в отель. Это было без десяти одиннадцать. Ресторанчик на первом этаже уже закрылся, а в номер еду здесь не подавали. Вот в каких гостиницах приходится жить, когда расходы оплачивает Интерпол. Не отель, а дыра какая-то: вытертые ковры, жесткая постель, а питание — строго с шести до девяти утром и с восемнадцати до двадцати одного вечером.

Как быть? Или тащиться под дождь, разыскивать какую-нибудь ночную забегаловку, или воспользоваться услугами так называемого «чудо-бара» — маленького холодильника, притулившегося между шкафом и душевой.

Еще одна вылазка под дождь абсолютно исключалась. Значит, придется довольствоваться «чудо-баром». К брелку с ключом от номера был прикреплен специальный ключик. Маквей открыл холодильник и достал оттуда сыр, галеты и швейцарский шоколад в треугольной упаковке. Еще в «чудо-баре» обнаружилась бутылочка на удивление приличного «сансерра». Позднее, взглянув на прейскурант в ящике стола, Маквей понял, в чем дело: бутылочка стоила сто пятьдесят франков, то есть почти тридцать долларов. Для гурмана — пустяк, для полицейского — крупная сумма.

К половине двенадцатого Маквей уже кончил злиться по этому поводу и собирался отправиться в душ, но тут зазвонил телефон. Это был комиссар Нобл из Скотленд-Ярда. Комиссар звонил из дома.

— Маквей? Подождите, пока к разговору подключится Майклс Это наш патологоанатом, он на другом телефоне.

Маквей завернулся в полотенце и уселся на стол.

— Маквей, вы слушаете?

— Да.

— А вы, доктор Майклс?

— Да, я здесь, — послышался молодой голос.

— Отлично. Итак, доктор, расскажите нашему американскому другу, что вы установили.

— Это касается головы, — пояснил доктор.

— Вы установили личность убитого? — оживился Маквей.

— Пока нет. Пусть доктор объяснит, из-за чего опознание настолько затруднено. Прошу вас, мистер Майклс.

— Да-да. — Патологоанатом откашлялся. — Как вы помните, детектив Маквей, в голове почти не осталось крови. То есть ее там фактически вообще не было. Поэтому крайне трудно было определить момент наступления смерти. Я думал, мне все-таки удастся как-нибудь исхитриться, но, увы, ничего не вышло.

— Что-то я вас не пойму, — нахмурился Маквей.

— После вашего отъезда я сделал следующее: измерил температуру тканей, взял образцы и отправил в лабораторию на анализ.

— Ну и?.. — зевнул Маквей. Ему хотелось поскорее завалиться в постель.

— Так вот, голова была заморожена. Заморожена, а потом оттаяна.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— С подобными случаями я сталкивался, — сказал Маквей, — но обычно такое сразу заметно. Ведь внутренние участки мозга оттаивают медленнее, чем внешние слои. Разница температур говорит сама за себя.

— Только не в нашем случае. Все ткани полностью оттаяли.

— Скажите, к чему вы в конце концов пришли, — нетерпеливо перебил его комиссар Нобл.

— Когда анализ показал, что голова была заморожена, я не мог понять одного: почему кожа лица реагирует на пульпацию? В случае обычной заморозки этого происходить не может.

— И что дальше?

— Я отправил голову в Королевский колледж патологоанатомии, к доктору Стивену Ричмену. Он произвел необходимые исследования и установил нечто удивительное.

— Что же? — поторопил доктора Маквей.

— У нашего приятеля внутри черепа оказалась металлическая пластина, очевидно, результат какой-нибудь нейрохирургической операции, проведенной довольно давно. Клетки мозга нам бы ничего не сообщили, но вот металл выявил нечто очень интересное. Благодаря ему было установлено, что голову заморозили не по обычной технологии, а до температуры, приближающейся к абсолютному нулю.

— Уже поздно, и я плохо соображаю. Мне трудно за вами угнаться, доктор, — сказал Маквей.

— Абсолютный нуль — это температура, недостижимая в известных современной науке условиях. Вообще-то гипотетически эта температура характеризуется полным отсутствием тепла. Даже отдаленно приблизиться к абсолютному нулю можно лишь при помощи сложнейшего лабораторного оборудования, с использованием сжиженного гелия либо же посредством магнетического охлаждения.

— А абсолютный нуль — это сколько? — спросил Маквей, никогда прежде не слышавший о такой величине.

— В градусах?

— В чем угодно.

— Минус 273,51° по Цельсию или минус 459,67° по Фаренгейту.

— Господи, почти минус пятьсот градусов!

— Вот именно.

— И что происходит при абсолютном нуле?

— Только что заглянул в энциклопедию, — вставил Нобл. — При такой температуре прекращаются все линейные передвижения молекул.

— Да, каждый атом застывает в полной неподвижности, — подтвердил доктор Майклс.

* * *

Щелк.

На сей раз Маквей взглянул на часы. 3.18, пятница, 7 октября.

Ни комиссар, ни патологоанатом не имели никаких гипотез относительно того, кому понадобилось замораживать голову до абсолютного нуля, а потом выбрасывать. У Маквея тоже идей не возникло. Возможно, тут замешана одна из компаний крионовой заморозки, специализирующихся на рефрижерации свеженьких покойников. Есть люди, которые надеются, что в будущем, когда медицина достигнет новых высот, таких покойников можно будет разморозить и оживить. Конечно, ученые относились к подобным прожектам скептически, но желающих тем не менее хватало, и бизнес этот считался вполне законным.

В Великобритании было зарегистрировано две крионовых фирмы — в Лондоне и в Эдинбурге. Утром Скотленд-Ярд наведет необходимые справки. Может быть, мужчину никто не убивал, и голову отделили от тела в каких-нибудь медицинских целях, без малейшего нарушения закона. Вполне вероятно, что клиент сам этого пожелал. Потратил все сбережения на глубинную заморозку собственной головы. А что — каких только психов на земле не бывает.

Прощаясь с комиссаром, Маквей сказал, что завтра будет в Лондоне, и попросил просветить рентгеном все семь тел — вдруг там тоже обнаружатся какие-нибудь металлические следы хирургического вмешательства: болты на месте переломов, искусственные тазобедренные суставы и т.д. Если удастся что-то найти, металл можно будет отправить на анализ. Доктор Ричмен из Королевского колледжа патологоанатомии проверит металл на глубинную заморозку.

Вдруг это и есть счастливый случай, маленькая деталь, которая сдвинет расследование с мертвой точки. Именно с таких мелочей — если сыщик достаточно терпелив и наблюдателен — начинает распутываться клубок.

* * *

Щелк.

3.19.

Маквей поднялся с кресла и плюхнулся на кровать. Вот уже и утро пятницы. А что было в четверг? В голове все путалось. Ну и паршивая же у него работенка, да и платят гроши. Полицейским вообще платят мало.

Возможно, замороженная голова куда-то и выведет. В отличие от версии с Полом Осборном. Симпатичный парень, чем-то сильно расстроенный да еще влюбленный. Надо же — поехать на конференцию и втюриться в подружку премьер-министра.

Маквей уже хотел выключить свет, но тут его взгляд упал на залепленные грязью туфли, что валялись под столом. Непорядок. Он, кряхтя, вылез из кровати, подобрал туфли и отнес их в ванную.

* * *

Щелк.

3.24.

Маквей забрался под одеяло, выключил свет, взбил подушку.

Если бы Джуди была жива, он взял бы ее с собой. Ведь они нигде не были, только один раз в семьдесят пятом прокатились на Гавайи. Две недели там провели. Поездка в Европу стоила слишком дорого. А на этот раз за билеты платил Интерпол. Конечно, не первым классом, но разве в этом дело?

* * *

Щелк.

3.26.

— Грязь! — ахнул Маквей и сел на кровати. Включил свет, откинул одеяло, бросился в ванную. Подобрал туфлю, повертел и так, и этак. Повторил ту же операцию со второй. Засохшая грязь была серой, даже скорее черной. А на кроссовках Осборна застыла красная глина.

Глава 29

Поезд «Париж — Марсель» выехал с Лионского вокзала. Мишель Канарак посмотрела на часы. 6.54 утра. Из багажа у нее была с собой только сумка через плечо. Через пятнадцать минут после того, как Мишель увидела под окном белый «ситроен», ее в квартире уже не было — побросала в сумку то, что подвернулось под руку, взяла такси, на вокзале купила билет второго класса. Придется просидеть в поезде девять часов, ну и наплевать!