Сердце меча

«Поля» тоже обслуживали дзё; в лаборатории ход им был заказан: там работал только человеческий персонал. Мария находилась в одной из кладовых, куда сносят чистое белье — довольно далеко от прачечной. Старшая над дзё в этих яслях, Мария имела чуть больше, чем у обычной гем-женщины, инициативности и командных навыков. Во всяком случае, она мягко выговорила Дику за то, что он встал.

— Я належался уже, — юноша виновато улыбнулся и смог сесть, а не упасть на лавку. — Мария, надо поговорить о важном.

— Мария слушает, — кивнула женщина. — Другим выйти?

— Нет, — сказал Дик. — Даже наоборот. Останови работу, позови других. Из гладилки, из детских — всех, кроме ночных дежурных.

Время было уже позднее, комбинат заканчивал свою работу и готовился ко сну. Через десять минут в столовой собралось около сотни дзё — от совсем юных девочек до пожилых, даже старше Марии. Дик взобрался на стол, чтобы видеть всех. В руках он до сих пор держал меч, принесенный Томом и совершенно непонятно почему прихваченный сюда. Ему стало неловко и он спрятал руки за спину.

— Послушайте, — сказал он. — Вы спасли меня, и за это я хочу сказать вам спасибо.

Он поклонился и женщины изумленно зашушукались.

— Я знаю, что вы спасли меня потому, что я могу дать вам имена. Но все это не так просто, как вы думаете. Получить имя — значит измениться. Очень сильно. Это правда: имя делает человека бессмертным. Только сначала оно делает его свободным. А этого ваши хозяева не потерпят. Я раньше давал имена только таким людям, которые умирали и уже не боялись хозяев. — Дик встретил сотню изумленных взглядов: разве людям нужны имена? — и поправился:

— Вы, ваш народ — люди, даже когда имен у вас нет. Все вы уже люди, с рождения. Только поэтому я даю имена. Нечеловека человеком сделать нельзя, но вы — люди. Вы должны это знать. То, что вы не свободны, то, что вас учат, будто вы не люди — это несправедливо. Это плохо, — добавил он, не зная как у дзё с понятием «справедливость». — То, что у вас отбирают детей, что вас насилуют — это очень плохо.

— А что такое «насилуют», хито-сама? — робко спросила одна из молоденьких.

— Это я потом объясню, — Дик снова покраснел. — Главное вот что. Если я дам вам имена, вам придется много переменить в этой своей жизни. И хозяева это обязательно заметят, рано или поздно. Я не знаю, что они сделают, но им это очень не понравится. Двоих моих друзей, которые получили имена, убили торговцы.

Женщины зашумели, переговариваясь между собой, и Дик снова поднял руку:

— Погодите, я еще не все сказал! Вот еще что. Ваши хозяева, дом Рива… Они гибнут. Бог наказывает их за все, что они делали вам. Они проиграли войну Империи, и очень скоро Империя придет сюда, — он умолк, чтобы перевести дыхание. — Когда имперские воины увидят, как несправедливо хозяева обращались с вами, они начнут убивать хозяев. Мы должны стать свободными, если хотим их спасти.

«Молодец», — издевательски прошептал кто-то внутри. — «Лихо ты решаешь за других».

«Они будут решать сами за себя. Не хозяева. Даже если мне сначала надо будет решать за них. А ты заткнись». Дик не знал, чем ему так неприятен этот голос, но каждый раз, когда он звучал, у юноши мороз шел между лопаток.

— Я говорю «мы», потому что теперь я буду с вами, с гемами. До конца. Буду жить как вы. У меня ничего нет, — он развел руками и рукоять флорда матово блеснула в свете ламп. — Эту рубашку и этот меч я получил от вас и от морлоков. Я даже жизнь получил от вас, гемов. Рэй меня спас, вы меня лечили — а я ничего не могу вам дать, кроме имени. Вы сами завтра скажете мне, кто хочет получить имя, перемениться и жить как человек, а кто нет. Но прежде все вы дадите друг другу клятву.

— Клятва — для людей, — робко возразила одна из пожилых.

— Вы — люди! — выкрикнул Дик. — И вы дадите клятву.

Он вдруг понял, что прихватил меч хоть и машинально, а не зря. Он выдвинул клинок на метр и поднял его вверх.

— Повторяйте за мной. Я клянусь, что приму я имя или нет — я не выдам никого, кто принял, если меня не заставят. Я клянусь.

— Я клянусь, — эхом повторили женщины.

* * *

Рэй каждый день приходил справляться о Дике — и каждый день дежурная дзё рассказывала ему через решетку о здоровье капитана. На пятый день решетка открылась.

Чтобы морлока пустили во внутренние помещения комбината — это что-то вроде чуда. Но даже это потрясло Рэя не так сильно, как вид Дика. Кто-то обрил ему голову. Без своих длинных волос юноша казался еще более исхудавшим и бледным, но главное — у большинства гемов волосы не росли как следует, только у дзёро, и гемы, находя их красивыми, не представляли себе, как этой красоты можно лишиться добровольно.

— Вы зачем это сделали? — напустился было Рэй на начальницу дзё, но Дик вступился:

— Потому что я просил. Рэй, я не могу больше носить прическу послушника. Я женат. Мы с Бет дали друг другу клятву перед Богом, когда она пришла ко мне в камеру.

Пока Рэй переваривал эту новость, Дик заметил, что его рана на бедре еще не зажила. Какой там зажила — видимо, каппы занесли какую-то заразу или в воде подхватил, а вернее всего — постарел. Рана не желала затягиваться и гноилась, хотя Рэй заливал ее лемурьим антисептиком и коллоидом при каждой перевязке, сукровица проступала сквозь повязку и сквозь штаны. То ли не действовал на морлока лемурий антисептик, то ли зараза была не простая.

— И вот с этой ногой он приходил каждый день, а вы не пускали его? — Дик нахмурился в сторону женщин.

— Извините, пожалуйста, — сказала толстая, беременная и уже не молодая дзё. Девочки, которые были у нее на подхвате, куда-то убежали по ее приказу и через минуту-другую вернулись с перевязочным материалом и лекарствами. Рэя заставили снять штаны и повязку, вычистили и зашили рану, залили коллоидом и сделали инъекцию.

— Еще два раза морлок пусть себе укол сделает, — сказала старая дзё, пока Рэй завязывал штаны. — Через цикл и еще через цикл. Пусть берет, — с этими словами она ткнула в ладонь Рэя две ампулы — и отдернула руку, словно боялась обжечься.

Когда с лечением было покончено, Дик схватил Рэя за руку и повел куда-то за толстой беременной дзё, которую, как оказалось, звали Марией. Они спустились по лестнице на нижний ярус и оказались в длинном коридоре, который дугой изгибался в обе стороны.

— За мной, пожалуйста, — сказала дзё и повернула налево.

— Зачем вы привели меня сюда, сэнтио-сама? — тихо спросил Рэй. Здесь, в этом кольцевом коридоре, где из-за стен доносились звуки, похожие на протяжный, чистый плач, почему-то он не решался говорить громко.

— Ты должен это видеть, — сказал Дик.

Мария открыла одну из дверей, и они вошли. Тонкий плач стал чуть громче.

— Зажмурьтесь, пожалуйста, — сказала Мария. Рэй знал, что сейчас будет — полная дезинфекция. Он зажмурился и задержал дыхание. Их обдало снизу сильным потоком воздуха, пахнущего свежо и приятно, но при этом так резко, что Дик расчихался.

Открылась следующая дверь и они вошли в просторное круглое помещение, где потолок был шире пола, а стены были словно отделаны темными матовыми полусферами. Под каждой из них горел экранчик с какими-то данными, в которых Рэй не понимал ничего.

Тонкий звук, похожий на плач, доносился откуда-то снизу, из-под пола, и Рэй понял, что там находится еще один уровень. А здесь царил другой звук, словно где-то поблизости ритмично били в огромный барабан палкой, обмотанной чем-то мягким, и отбивали ритм сердца. Этот мерный бой проникал не только в уши, а как будто в самое тело.

— Мы на месте, — сказал Дик — стой и смотри.

Он тоже нервничал. Все нервничали — и Мария, и несколько дзё, стоявших под стенами — видимо, ожидая их прибытия. В центре комнаты стояли четыре гравитележки.

Дзё, опасливо поглядывая на Рэя, поклонились Дику и принялись за работу. Морлок уже догадался, что здесь такое и что сейчас будет, и теперь с любопытством смотрел, как женщины, касаясь интерфейса полусфер, заставляют их открыться.

За каждой из них был пульсирующий, наполненный влагой мешок, и женщины, слив влагу через отводные трубки, вскрывали мешки и вынимали из них младенцев.

Крохотных морлоков.

Они работали по двое: одна отсасывала воду из носика и ротика, вторая ставила на пуповину зажим и перерезала ее. Затем детеныш оказывался на гравитележке: его обтирали, затягивали в подгузник и укладывали на упругой мягкой подстилке, беспокойным хвостиком кверху.

— Анна, — позвал Дик одну из женщин — она как раз закончила с пуповиной. — Дай его сюда. Дай его Рэю.

— Мне, сэнтио-сама? — изумился морлок.

— Да, тебе. Возьми его, что ты смотришь?

Рэй протянул вперед руки, сложив их «лодочкой» и дзё, опустив малыша в его ладони, быстро отступила назад, как и та старуха, что давала ампулы.

Детеныш был мокрый. Он полностью помещался в лапищах морлока, и глаза его были еще не золотыми, а зеленовато-серыми. В полуоткрытом ротике, который уже что-то искал, виднелись крохотные зубки.

— Ну, Рэй? — тихо спросил Дик. — Что скажешь?

— Он такой маленький… — юноша не смог распознать интонации морлока, потому что прежде никогда не слышал такого тона. А когда посмотрел Рэю в лицо и понял, то засмеялся: он впервые видел Рэя, охваченного паническим ужасом.

— Анна, покажи ему, как обтирают и одевают маленьких.

Рэй, чувствуя себя полным дураком, взял одну из пеленок и вытер детеныша, а потом обрядил в подгузник и уложил его так, как и остальных.

— Зачем это нужно, сэнтио-сама? — обиженно спросил он. — Вы смеетесь надо мной.

— Их двадцать четыре здесь, — сказал Дик. — И двадцать четыре родится в следующем месяце. А всего их здесь полторы сотни. И имена им всем дашь ты. Ты их всех крестишь.

— Почему я, сэр?

— Потому что ты христианин не хуже меня, и этот народ такой же твой, как и мой. Здесь полторы сотни детей, и треть из них скоро отправят в лагерь, где из них будут делать зверей. И если не ты научишь их быть человеком, то кто? Я везде не успею.

— Но ведь… они слишком маленькие, чтобы их учить, сэнтио-сама. Да меня и не готовили быть тренером.

— Им нужен не тренер, а отец. Их нужно любить, а не учить.

— Но… я не умею любить, сэнтио-сама.

— Как это? Ты же спас меня, Рэй! Ты рисковал собой ради меня, разве нет?

— Но… это не… — пробормотал Рэй. — Просто… я не хотел жить, если вас не будет.

— Ну вот, а говоришь, не умеешь любить. Рэй, ты знаешь, что из каждого поколения этих детей двое-трое умирают от того, что им некого любить? Понимаешь, у них нет одного человека, который бы все время к ним приходил, только к ним, которого бы они помнили…

— Нам нужно везти их в ясли, хито-сама, — сказала Мария.

— Ага, — сказал Дик, и они с Рэем вышли за женщинами из «родильной».

— Я полдня их уламывал, — прошептал Дик, отстав от гравитележек. — Теперь, что еще и тебя уламывать полночи?

— Но я не знаю, что делать, — неуверенно отбивался Рэй. Неуверенность его происходила от того, что таким он Дика прежде не видел. После своей «смерти» капитан изменился — как будто включил формаж. Куда и девалась прежняя неуверенность. Такой Дик, каким Рэй видел его сейчас, раньше появлялся только в минуту опасности.

— Приходить сюда, — сказал Дик. — Играть с ними, брать на руки, все, что делает отец.

— Сэнтио-сама, откуда же мне знать, что делает отец? — жалобно прогудел Рэй.

Дик остановился, растерявшись, и на несколько секунд стал почти прежним.

— Рэй, я ведь и сам толком не знаю, — сказал он. — Я плохо помню отца.

Но тут же он снова собрался:

— Брось, у тебя прекрасно все получится, ты же играл с маленьким Джеком!

Рэй не нашелся, что ответить. Они догнали вошедших в лифт женщин с тележками.

Маленьких морлоков привезли в их «ясли» — один из сегментов гигантского круга — и разложили по кроваткам, похожим на просторные клетки. Некоторые младенцы начинали уже похныкивать, требуя пищи. Одна из дзё подошла к интерфейс-модулю в уголке и попросила «молока, пожалуйста». Через минуту загудел маленький доставочный лифт. Молоко было налито в цилиндрический контейнер, который подсоединялся к системе трубок, заканчивающихся латексовыми сосками. Из этой поилки можно было накормить восемь хвостатеньких за раз.

Рэй оглядывался вокруг. Так значит, вот в каком месте он вырос. Воспоминаний почти не сохранилось — скорее впечатления. Он понял, почему полные темнокожие женщины задевали в нем какие-то струнки. Сейра была полной и темнокожей.

— Это молоко собирают целый день у других кормящих женщин, — тихо сказал Дик. — Морлоки, лемуры… все они выкормлены молоком тэка. Днем этих малышей просто приносят кормить к женщинам, а ночью — вот так. Может быть, одна из них, — Дик показал глазами на двух самых пожилых, — кормила тебя.

Рэй немного подумал, потом подошел к этим дзё. Они кормили по одному детенышу каждая: одной рукой держали трубочку с соской, а другой ласкали спинки малышей и поигрывали их хвостиками. По сравнению с их ладонями крохи-морлоки уже не казались такими маленькими. В общем, это были довольно крупненькие, весом в 4,5-5 кг детишки.

— Дзё-тян, — осторожно спросил он, — а почему они не могут любить вас?

— Мы все время меняемся, — ответила старуха. — Я завтра уже не буду здесь, другая будет.

Рэй положил свою рук на спинку детеныша рядом с ее рукой. Его лапища прикрыла эту спинку почти целиком. Маленький морлок покряхтел сквозь дрему, потом выпустил соску изо рта. Дзё отошла с ней к следующему.

— Пока маленькие, хорошие, — сказала она. — Потом кусаются.

Она открыла свободную руку и показала Рэю шрамики, покрывающие предплечье. — Поэтому не можем работать все время в одной группе. Тогда одни будут все время с сосунами, а другие будут ходить покусанные. Неправильно.

Рэй взял ее руку, внимательно рассмотрел шрамы.

— Я буду ходить к кусачим, — сказал он. — У меня толстая кожа.

Дзё кивнула.

— Морлок приходит завтра, после одиннадцати. Утренний осмотр кончается, господа уходят.

— Марта, — позвал Дик. Дзё повернула к нему голову.

— Да, хито-сама?

— Рэй-сан, пожалуйста[50]. Или Рэй-тян. Не «морлок». Понятно?

Марта задрала голову, чтобы посмотреть «Рэй-тяну» в лицо, видимо, решая, годится он ей в «младшие» или нет. Похоже, сэнтио-сама выучился шутить.

Дик перезнакомил Рэя со всеми дзё, бодрствовавшими в свою смену. Марией звали старшую по званию, Мартой — старшую по возрасту; были еще Анна, Елизавета и Иоанна, Эстер, Рахиль и Рут. Видимо, Дик их здорово накрутил, потому что они ничем старались не выдавать своего страха перед Рэем. Но они с явным облегчением разбежались, когда Дик попросил на время оставить его с морлоком наедине.

— Вот здесь вы и живете? — спросил Рэй, оглядывая прачечную.

— Вот в этой корзине. Рэй…

— Да, сэнтио-сама?

— Спасибо тебе.

Рэй пожал плечами. То, что он сделал, разумелось для него само собой.

— Как это у вас получилось так быстро с этими бабами?

— Я и сам не знаю… Понимаешь, с одной стороны я вроде как схитрил. Или нет… В общем, я сказал им, что если гемы не начнут жить как люди — Бог сильно накажет дом Рива. Уже наказывает. Это ведь правда, Рэй. Я сказал — и понял, что правда.

— Да, — согласился морлок, подумав. На дом Рива обрушилось много бедствий, и еще больше обрушится, когда Империя все-таки найдет скрытую планету. А это случится рано или поздно — ведь ничто нельзя скрывать вечно. Уже рейдеры знали, что от Картаго их отделяет один прыжок через дискрет — и если бы кто-нибудь из пиратских навигаторов попался в плен имперцам, он рассказал бы вполне достаточно, чтобы имперцы смогли выйти в прилегающее пространство Картаго. А после этого нахождение нужного дискретного маршрута было только вопросом времени. И когда имперцы придут сюда…

— Вы не схитрили, сэнтио-сама.

— Это пришло мне в голову само по себе, — сказал Дик. — Когда я собрал всех дзё, чтобы поговорить, я и не думал об этом. Я ведь не соврал? Не выдавал себя за пророка?

Рэй вздохнул. Его беспокоило совсем не это.

— Вас найдут, если вы будете так поступать.

— Меня обязательно найдут, Рэй. Не могу же я весь век просидеть в корзине. Рим теперь здесь. Иерусалим теперь здесь, потому что каждый город — это Иерусалим. Каждый город -только нужно сначала за него воевать. Я не знаю, сколько мы успеем. Но я знаю, что мы будем прокляты, если хотя бы не попытаемся. Возьми хоть этих малышей. Может быть, через день нас тут накроют — но пусть у них хоть один день будет отец.

— Я не того боюсь, что меня накроют.

— А чего?

Рэй почесал затылок, пытаясь найти нужные слова. Наконец он мучительно выговорил:

— Я убил всех на арене. Я чуть не убил вас, сэнтио-сама.

Дик не понял.

— Так ведь другого шанса смыться со мной у тебя не было… — недоуменно сказал он, а потом недоумение сменилось смехом, глаза сузились и блеснули озорными рыбками. — Эй, мастер Порше, мы с тобой лихо смылись оттуда…

Он увидел глаза Рэя и осекся.

— Что не так?

— Я чуть не убил вас, — повторил Рэй. — Я был уже… как пьяный. Если бы я не сорвал с вас ту повязку… не услышал ваш голос… я мог бы по правде вынуть из вас сердце.

Дик помолчал, потом медленно сказал:

— Но ты же… сорвал ту повязку? Потому что хотел этого, верно?

— Я хотел услышать ваш голос, — согласился Рэй. — Я думал… нет, знал… что вы вернете мне разум… Вы узнали меня?

— Нет, — решительно мотнул головой Дик. — Извини. Мне было очень плохо.

— Вы сказали: «Ты — человек». А я ответил: «Я знаю». И жажда крови прошла. Я зажал вам горло, вот так… чтобы вы потеряли сознание. А там, на трибунах, все так кричали… я думал, что сойду с ума.

— И ты не сошел с ума, Рэй, — Дик шагнул к нему вплотную и ткнулся головой ему в грудь. — Ты устоял там, где я не смог удержаться, ты забыл? Ты забыл, что я оказался на арене, потому что в гневе убил троих?

— Забыл, — честно признался Рэй.

— Ты боишься себя, да? Так вот, я тоже себя боюсь. Когда… когда меч оказался у меня в руке, мне казалось, что… я сам — меч в руке Господней. Все было так ясно! — последние слова Дик выкрикнул с тоской, с силой хлопнув Рэя по груди. — Если я кого и боюсь — то только себя. Ты хоть знаешь, что жажда крови должна быть погашена — а как мне узнать, когда я буду неправ?!

Он успокоился так же внезапно, как взвился; поднял голову и посмотрел своему лейтенанту в глаза снизу вверх и улыбнулся.

— Нет, Раэмон-доно, от возни с маленькими ты не отвертишься.

Потом он отступил назад, со вздохом оперся руками о борта своей корзины.

— Вы устали, — сказал Рэй.

— Я уже могу два раза отжаться от пола, — Дик усмехнулся. — Завтра, глядишь, и на три хватит.

— Не надо бы вам так с собой обращаться. Помните, на «Паломнике» вы до того себя загнали, что вместо двери хотели сквозь переборку пройти?

— У меня мало времени, Рэй. Ты лучше вот что скажи… — он помялся. — Когда ты еще не принес меня сюда… там, в гнезде лемуров, в бреду… я ни о чем таком не болтал?

— Нет, я вообще разобрать не мог, что вы говорили, — соврал Рэй, а про себя подумал, что перед тем как вырвать Моро глотку, нужно будет ему вырвать еще кое-что.

— Оставайся здесь до утра, Рэй, — попросил юный капитан. — Незачем ночью бегать по рабочим коридорам.

— Так ведь Динго ждет, — сказал Рэй, и они попрощались.

* * *

Анна, Елизавета, Мария и Мириам, Марта, Саломея, Лия, Рахиль, Руфь, Дебора, Ева, Юдифь, Екатерина, Иоанна, Маргарита, Грация, Прискила, Сусанна, Елена, Маргарита, Констанция, Ирина, Вероника, Анжела, Агнесса, Бетания, Диана, Бригита, Урсула, Тереза, Талита, Клара, Сесилия, Эдит, Матильда, Агата, Хельга, Корделия, Розамунда, Регина, Кассия, Кристина… Где-то на пятом десятке память Дика на женские имена истощилась, и он перешел к вариациям на тему мужских имен: Францеска, Бернарда, Раймунда, Стефания, Андреа, Александра, Габриэла, Доминика, Паула, Антония, Августина, Игнатия, Валерия, Петра, Маттеа, Корнилия, Карла, Исидора, Винсента, Людовика, Михаэла, Роберта…

Дик попробовал схитрить и дать одно имя хотя бы двум — но ничего не вышло: обе обиделись так кротко и жалобно, что он быстро исправился. У Рэя были те же проблемы, но ему было легче: все морлоки были, как-никак, мальчиками, и мужских имен они оба знали больше, чем женских; кроме того, морлочата не обижались, если двое получали одинаковые имена, и не возражали против нихонских имен. Дзё же нихонские имена казались какими-то ненастоящими, слишком похожими на их клички.

Свою катехизацию Дик начал с того, что стал работать вместе со всеми в прачечной. Мария и Карла попробовали было его отговорить, но он весьма решительно объявил, что с двенадцати лет не съел ни одного куска, которого не заработал, и изменять своему обычаю не намерен. А еще он хотел как можно быстрее восстановить силы. Мария смирилась — все-таки он освобождал ей одни рабочие руки, а они были нужны.

Дик прилагал все усилия к тому, чтобы жить так же, как они, ничем не отличаться, стать гемом для гемов. Даже обращение «хито-сама», отделявшее его от других, он попробовал отменить — но они переняли обращение «сэнтио-сама» от Рэя, который приходил к маленьким морлокам.

Дик знал, что Бог не дал ему таланта проповедника, что озарения, когда он находит нужные слова, редки и случайны, поэтому старался просто как можно больше делать для дзё и с дзё, и как можно меньше говорить от себя, держась памятных текстов. У него было время сейчас; немного, по всей видимости, но — было, и смерть не дышала в затылок, так что он не торопился с Таинством, а просто давал женщинам имена и обстоятельно пересказывал Евангелие в те часы, когда они собирались послушать его.

Дзё очень любили песни и истории, которые рассказывают вслух, и в свободное время, либо при выполнении каких-то несложных и монотонных работ, вроде глажки, кто-то обязательно развлекал других рассказом или все вместе пели. Дика слушали с охотой, потому что его истории были совершенно новыми, а песни — псалмы, которые он помнил по бревиарию и пел всегда на одну ту же мелодию — потрясали, несмотря на весьма скромное исполнение. Ничего подобного раньше эти женщины не слышали: их собственный репертуар состоял отчасти из песен, разработанных хозяевами и прославляющих процесс заботливого труда, отчасти — из их собственного, довольно примитивного фольклора. Библейская система образов не была им понятна и на четверть — но имела сногсшибательный эффект. Если бы Дик сообразил, что псалмы кажутся дзё чем-то вроде сверхмощных заклинаний, сила которых только усугубляется их загадочностью — у него встали бы дыбом даже те волосы, которые с него состригли. Но он был слишком простодушен.

Он беспокоился поначалу о том, как рассказать дзё о христианской жизни, чтобы это не свалилось на них как снег; с чего начать. Но, к его удивлению, поводы находились сами собой: точнее, их порождали евангельские пересказы. Он обнаружил, что имеет дело с людьми, которые не знают не только, что такое «вера» или «надежда» — они не знают, что такое семья, дом, скот, вино, зерно и полевые лилии. Необходимость объяснять такие вещи заставляла его прибегать к сравнениям и метафорам, показывать на пальцах, рисовать на детских обучающих планшетиках… Это давало совершенно неожиданный результат, в том числе и для него самого: он обнаружил, что обыденное потрясает ничуть не хуже чудесного. Вола и осла он сам знал только как статуэтки в вертепе или картинки на иконах рождества — и сейчас, описывая дзё мощное животное, увенчанное крепкими рогами, он понимал, что в каком-то роде оно чуднее, чем ангелы и волшебники, что пришли поклониться Младенцу. Словом, катехизация дзё превращала юношу в бессознательного поэта и весьма глубокого мистика — потому что настоящим мистиком является лишь тот, кто задумывается над смыслом обыденного.

Еще одна опасность, которая погубила много миссионеров, и мимо которой Дик проскочил на одном простодушии, заключалась в том, что, пересказывая всем известные сюжеты по пятому разу, люди перестают думать, что это как-то касается их самих. Есть предубеждение, что проповедовать простецам и детям легко — ничуть не бывало, именно простецы и дети первыми чувствуют фальшь в словах проповедника, причем часто фальшь, не осознаваемую им самим. Многие миссионеры жаловались на то, как трудно внушить гемам понятие о браке и супружеской верности — но Дик, объясняя, что такое брак (он как раз описывал свадьбу в Кане Галилейской), не мог забыть о себе и о Бет. Прежде он тоже, конечно, помнил, но не давал себе на этом сосредоточиться гнал от себя воспоминания, зная, что эта рана заживет не так просто, как рубцы от хлыста, и воспаленную душу антибиотиком не вылечишь. Но однажды ему пришлось открыть ее перед всеми: в общей спальне было десятка три женщин, которые слушали его как Шахерезаду.

— А у сэнтио-сама есть жена? — спросила маленькая дзё, прозванная Маришкой в честь пилота с «Мешарета», когда он закончил объяснять теоретическую часть.

— Есть, — сказал Дик, и тяжело сглотнул. — И я больше не увижу ее…

— Почему? — не отставала Маришка.

— Она во дворце, ее охраняют. Она — дочь убитой цукино-сёгун.

— Бедный сэнтио-сама, — пожалела его Маришка. — Возьмите себе другую жену.

— Другой нет, — улыбнулся Дик. — Просто нет другой такой на свете, понимаешь?

— Жалко вас, — покачала головой дзё. — Вам не с кем поиграть.

— А мне жалко вас, — Дик едва не плакал. — У вас не было ничего такого. Понимаешь, Маришка, если было и потерял — это значит, его нет только сейчас. А если совсем не было — значит, нет никогда. Поиграть, вы так это называете — а она пришла ко мне в камеру в ночь перед казнью, и я думал, что умру от радости, вот как это бывает. Поиграть… Знаете, почему вас учат так говорить и делать? Чтобы вы оставались детьми даже когда сами рожаете детей. Половина из вас годится мне в матери — а я пережил и знаю больше, чем вы. Разве это дело? Разве это хорошо, что вы спите с мужчиной — а потом забываете его? Это значит, что вы оставляете его нечеловеком. Инструмент: пришел, сделал дело — и уходи. И вы для них не люди, пока не будет один мужчина для одной женщины. Один такой, чтобы другого больше не было. Это любовь. За это умирают.

Он не мог больше говорить — закрыл лицо руками и сидел, пока не успокоился. Чуждый всякой позы, он не задумывался об эффекте, которого добился — а эффект был сильнее, чем от десяти проповедей о нерасторжимости брака. Секс был в их жизни, бедной на впечатления, одним из самых ярких и любимых развлечений, эталоном радости. Что бывает радость больше — они не могли себе представить, но слезам поверили.

Это было первое жесткое условие, которое Дик поставил перед желающими креститься: отказаться от прежнего способа отношений. Второе — катехизировать и крестить следующее поколение дзё и частью тэка — пугало восемь согласившихся женщин намного сильнее, потому что все они, так уж вышло, были в том возрасте, когда дзё отказывались от секса естественным порядком. Мария была из них самой молодой — сорок три; остальным оставалось кому десять, кому пять, а кому и три года до уничтожения.

Дик потерял счет дням, потому что они были заняты работой очень плотно, но ничем не отличались один от другого. Поэтому он не знал точно, в какой из дней решил, что Мария, Анна, Нина, Карла, Стефания, Рут, Карин и Петра готовы принять Крещение. Он успел рассказать им все Евангелие и они вроде как до конца поняли, в чем состоит Искупление… Вроде как. С гемом никогда нельзя было быть уверенным, что он поймет тебя так, как ты думаешь, что он тебя понял — а Дик чувствовал себя уже совершенно усталым и выжатым. Подъем первых дней прошел, наступила засуха. Какое-то время он просто не мог решиться — пока в один из дней, сидя перед стиральной машиной и сортируя вдвоем с Сан (та получила имя Рафаэлы) очередную порцию грязной одежды, не понял, что его жизнь отныне и до момента поимки и расправы будет похожа на вращение вот этого вот барабана: снова и снова все по кругу.

«А чего ты ждал?» — спросил уже знакомый искуситель. — «Да, так оно и будет: одни и те же слова, одни и те же действия, и грандиозный треск провала в конце. Надо бежать отсюда. Бежать, пока не поздно».

Дик, не прекращая работы, пожевал эту мысль и выплюнул, а потом сказал:

— Фаэла, передай Марии, чтобы она сказала остальным семерым: сегодня я дам им имена по-настоящему, навсегда.

— А Сан? — захлопала ресницами девочка. — Рафаэла — не настоящее имя?

— Настоящее, но пока не твое. Будет твое, когда увижу, что ты готова.

— А когда Сан будет готова?

— Когда Сан будет думать о Иэсу-сама больше, чем о сэнтио-сама.

Девочка ничего не ответила, и, подняв голову, Дик увидел, что она плачет.

— Рафаэла, — позвал он. — Рафаэла, не волнуйся, ты получишь имя. Я пошутил.

— Зачем Сан имя? — она заплакала еще пуще. — Сэнтио-сама не любит ее.

— Неправда, — обиделся Дик.

— Он сам сказал, у него есть жена.

Дик взял ее за руку и сказал:

— У меня есть жена, но нет сестры.

— Сестра тоже может быть только одна?

— Нет, но она почти так же близко, как жена. Это… другая любовь, брат и сестра не играют… они просто часто бывают вместе, говорят друг другу хорошие слова, дарят подарки, делятся мыслями… Жена — одна плоть, а сестра — одна кровь.

— Как это?

Дик снял с пояса флорд (он не расставался с подарком Рэя, хотя теперь сам Рэй приходил каждый день) и слегка выдвинул лезвие.

— Если я чуть-чуть порежу твою руку и свою руку, а потом мы смешаем кровь, мы станем братом и сестрой.

Они надрезали ладони и смешали кровь, а потом каждый поцеловал другого в щеку.

Еще одни особые отношения сложились у Дика с Марией. Они мало разговаривали лицом к лицу, но молчание между ними было наполнено пониманием. Из всех женщин Дик только насчет Марии был уверен в отсутствии неосознанного идолопоклонничества.