Эта гиблая жизнь

       Чернобыль – наша боль. Это боль переселенцев, которым до конца дней своих суждено чувствовать себя беженцами и погорельцами: только в горьких снах смогут побывать они в родной деревне, в родных домах, только в снах. И только раз в году, в светлый и грустный день, на Радоницу, они смогут приехать на дорогие могилы, где покоятся родные и близкие...
       ...Чечерск встретила безжалостно страшная судьба: он оказался в загрязнённой чернобыльской зоне. Вся вина наша в том, что остались жить на родной земле. Родина есть родина. Пусть и посыпанная чернобыльским пеплом. Восемь лет несём чернобыльский крест. Восемь лет... На днях мы увидели всем классом аистов. Они опять прилетели на нашу израненную землю и поселились до осени. Из года в год прилетают... Что это, глупость? Упрямство? Невозможность измены! Верность! В нашем чернобыльском крае жизнь продолжается. Идёт своим чередом, наперекор бедам и болезням. Земля не умерла. Протяните ей руку помощи и не отнимайте того, что ей так нужно, просто необходимо для жизни. Помните о людях, живущих на больной земле!»
 
      Диана Балыко, ученица 9 класса:
       «...Я словно очнулась, потянулась, чтобы обнять бабушку, но руки как будто ударились о воздух, почувствовали стеклянную стену, разделявшую нас: её в том мире, меня – в этом. „Только не забывай ничего, помни...“
       И я вспомнила, как переживала, когда в конце апреля 1986 года потерялась наша кошка, моя любимица. А в мае, когда я сидела на скамейке возле дома, что-то белое, оборванное неожиданно шлёпнулось мне на колени, жалобно мяукая.
       – Да ведь это наша Рыжуха! – воскликнула бабушка.
       – Но почему, почему была огненная, а стала белая? – спросила я.
       – Поседела она. Чувствую, случилось что-то страшное, ужасное и непоправимое...
       Я взяла кошку на руки, прижала к груди, вдыхая знакомый запах... Ещё ничего не зная, я ощутила в тот момент, что стою на обломках мира.
       В феврале 1992-го меня из Брагина привезли в Гомельскую больницу. В палате нас было четверо. У всех один и тот же диагноз – лейкоз. Двоих из нас вскоре проглотила ненасытная смерть. И мы остались вдвоём: Оля и я. Однажды Оля вдруг помрачнела и спросила:
       – Ты хочешь жить, Лада?... Только не надо плакать, пожалуйста... Но я ничего не могу с собой сделать, чувствую, что скоро умру. Как ты думаешь: умирать страшно?
       – Не говори так! – я почти закричала. – Ты не умрёшь никогда, ты слышишь меня, Оля!
       ...Ночью мне снились крики, голоса врачей. А утром, когда увидела ещё одну пустую кровать, что-то оборвалось во мне. Я ничего не слышала из того, что мне говорили. Меня словно окутало саваном пустоты...
       В ночной темноте я вдруг начала мелко-мелко дрожать, обливаясь холодным потом, уткнулась в подушку и услышала приглушённый голос бабушки: «Ты поплачь, легче станет».
       ...Завтра мне исполнится 15 лет. А сегодня доктор, почему-то хмурый, сказал, что меня выписывают. И мама плакала.
       ...Приехали домой, в Брагин. Мама сказала, что у её сестры родился сын, что надо сходить, поддержать. Я ничего не понимала, что значит «поддержать», когда ребёнок – это такая радость, такое счастье, тем более, что семья эта так долго ждала первенца. Ему уже полтора месяца, а мне только сейчас сообщили...
       – Гала, Галочка... – обняла мама сестру.
       Неожиданно и страшно заплакал новорожденный. Галя вынула сына из люльки и взяла на руки.
       Я ужаснулась, увидев его голову с почти открытым черепом, где что-то пульсировало, стучало, жило. Я выскочила на улицу. Пробежала по тёмному двору и за углом чуть не потеряла сознание.
       Что делается с нами? Куда, в какую пропасть мы катимся? Зачем собственными руками приближаем конец света? В доме беспрестанно плакал мальчик, сошедший с ума ещё до того, как появился на свет.
       И я побежала со двора, из города, чувствуя, что тоже способна сойти с ума от одной мысли, что творится. Я побежала в поле, упала на холодную, сырую землю и почувствовала, как она стонет, надрывно кричит, плачет. Горячий майский радиоактивный дождь заплакал вместе со мной. И я закричала в тёмную пустоту: «Верните мне родину! Я хочу пройтись босиком по зелёной траве, хочу испить воды из наших озёр, хочу лежать на чистой земле и умываться тёплым весёлым дождичком! Небо, ты слышишь меня?»
 
      Игорь Ваколюк, ученик 5 класса:
       «...Помню, как мы с мамой и папой поехали из Жодино к бабушке в деревню Оревичи Хойникского района. При встрече бабушка плакала, а я не понимал, почему она плачет. Теперь понимаю. Мы узнали тогда, что на атомной станции произошёл взрыв. Я помню, как взрослые сажали картошку, а мы, дети, считали самолёты, которые часто пролетали над нашими головами. Впервые я увидел вертолёт, который садился на поле и оттуда выходили военные. А я думал, что это милиция, потому что мама всегда пугала меня милиционером, когда я не слушался её.
       ...Мы с бабушкой и тетей уехали в Калининград. Меня сразу положили в больницу, остригли волосы. Лежал в стеклянной палате один. Ко мне боялись входить, потому что я был радиоактивный. Таблетки давали через окошко. Потом приехала мама. Мне стало веселей... Когда приехали домой, мне стало плохо, и меня опять положили в больницу. С тех пор я часто лежу в больницах. Однако мне почти ничего не помогает. Но я не теряю надежды выздороветь. Мне жаль моих маму, бабушку, тётю. Они тоже заболели. Хоть я ничего не понимаю в этой радиации, знаю одно: она очень вредна для всех людей, знаю, что много детей уже умерло от разных болезней.
       Я очень хочу, чтобы взрослые и дети никогда не болели... И чтобы тем, кто был в чернобыльской зоне, не говорили: «Вас туда никто не посылал». Но мы не одни такие, нас много».
 
      Людмила Лапцевич, ученица 10 класса:
       «...Я хочу рассказать о своём дяде, Дмитрии Анатольевиче Головкове, который призывался в июне 1986 года на службу с первым Минским отрядом милиции в 30-километровую зону Чернобыля. На ликвидацию аварии были направлены люди из РСФСР, Литвы, Латвии и других республик бывшего Союза. Их можно было узнать по произносимой речи и номерам машин, на которых они приехали. Это были машины „скорой помощи“, милицейские, военные. Люди, проживавшие в радиусе 30 километров, были эвакуированы. Оставались стоять сиротливо пустые дома с нажитым за долгие годы скарбом.
       Ещё много лет назад, до чернобыльской трагедии, старые люди говорили, что наступит на земле время, когда всего будет в изобилии, но съесть и воспользоваться этим будет невозможно. Разгадать пророчество не мог никто. И вот наступил этот страшный час. От хорошей погоды, от благодатной и ухоженной человеком земли огороды и сады ломились от изобилия. Люди, зная о радиации, не до конца осознавали её опасность... Одной банки тушёнки весом в триста двадцать восемь граммов на двоих на один обед было недостаточно. Те же милиционеры-ликвидаторы заходили в брошенные огороды, сады, срывали заражённые плоды, промывали их водой из колодцев, накрытых плёнкой, и ели, чтобы не сводило животы от голода. Днём было тепло, а в вечернее и ночное время эти мужественные, полуголодные люди замерзали от холода. Костры нельзя было разжигать, так как они повышают уровень радиации. В холодные ночи они согревались в сене и соломе.
       Ликвидаторы рубили лес для опоры, чтобы сделать проволочные ограждения. Кругом горел торф. Было трудно, но они продолжали работать, не покладая рук. Поливочные и пожарные машины прибивали радиоактивную пыль водным раствором с мылом. За три-четыре дня до отъезда правительство резко повысило им норму питания. Сменяющий их отряд уже не переживал таких трудностей с одеждой и питанием, которые выпали на долю первых. У первых ликвидаторов не было оружия. Чуть легче в этом плане стало следующим, кто пришёл на смену...»
 
      Галина Потеенко, ученица 11 класса:
       «Я хочу рассказать историю, услышанную мною из уст человека, побывавшего в зоне...
       –  Я работал тогда шофёром. Мне дали самосвал... Людей нигде не было, их уже успели выселить из этой радиоактивной зоны. Стояли дома с мебелью, в сараях мычали коровы, блеяли овцы. Колхозные фермы тоже были набиты скотиной. От меня и моих коллег требовалось вывезти этих животных и уничтожить. Мы вывозили коров и свиней и выгружали их прямо над обрывом, где их сразу расстреливали стоявшие на краю обрыва люди в военной форме.
       Первую ночь я не мог уснуть. В ушах слышались дикие вопли этих животных и автоматические очереди... На следующий день приказали вывозить лошадей. Никогда не забуду этого. Слышали ли вы, как плачут лошади?! Редкое зрелище. Они рыдали как дети. Поднимаешь кузов машины, а они кладут свои головы на кабину, стараясь как-то удержаться. И душу пронзает жуткий плач лошадей, которые летят в эту пропасть, круша себе кости. Я стоял, закрыв лицо руками. Огнемёты сверху облегчали мучения лошадей, но это всё же было похоже на ад.
       ...По ночам снится то, что я видел, и кошмар продолжается».
 
      Сергей Кацуба, ученик 8 класса:
       «Неотправленное письмо моему кумиру Александру Стовбе, лейтенанту, геройски погибшему в Афганистане.
       Покой твоей душе, Саша! Сегодня мне приснился удивительный сон. Как будто вы живой и пришли побеседовать ко мне в гости. Мы сели на лавочке и долго-долго беседовали о жизни, об Афганистане и ещё о многом. Ты вздохнул:
       – Счастливый ты, Серёга! Живёшь, а я рано ушёл из жизни, в 22 года.
       Да, я знаю. Это было в 1979 году, когда я только родился. Значит, все эти годы я живу за Вас, Саша, за Ваших детей, которые так и не появились на свет.
       Ах, Саша, Саша! Не завидуйте нам, живым.
       Наверное, в своём детстве Вы не знали такие слова, как «радиация», «радионуклиды», «дозы», «фон», «кюри», а в нашу жизнь они непрошенно вошли и существуют который год!
       Нам, 14-летним, приходится думать, как заработать свой рубль, чтобы помочь родителям.
       Усиленное питание, соки, фрукты – это в мечтах и многим семьям недоступно.
       Чернобыль в мой судьбе?
       Увеличена щитовидная железа, хронический бронхит, с детства получен букет болезней, и этот тяжёлый груз я и мои сверстники будем нести через всю жизнь.
       ...Очень часто задаю себе вопрос: «Ради чего, Саша, погибли Вы и Ваши товарищи?» Я много читаю об Афганистане. Теперь об этом тоже говорят правду, как и о Чернобыле. Там было пекло без радиации.
       Вы, Саша, писали свои стихи о войне, о любви, о подвигах...
       Да, каждая беда болезненна по-своему. Но когда затрагивает детей, то болезненна вдвое... Простите, Саша, но моё письмо получилось слишком грустным. Теперь Вы знаете о нашей беде.
       Я понимаю, что нельзя быть слабым, надо верить в будущее, радоваться жизни.
       Уж вы в Афгане умели ценить жизнь! Поэтому каждому из нас надо приложить все силы, чтобы приблизить доброе и разумное завтра, в котором все дети будут здоровы, веселы и счастливы!
       До свидания, Саша! Буду рад, если Вы когда-нибудь ещё явитесь мне во сне».
 
      Ольга Детюк, ученица 11 класса.
       «...Когда мама пришла от врача и рассказала всё, мне, наверное, логично было бы заплакать: „Мамочка! Почему я? За что?“
       Но поскольку мама сделала это за меня: расплакалась, по-детски вытирая глаза ладонями, и всё спрашивала: «Оленька! Ну почему ты? Почему ты должна умереть?» – мне осталось только, сжав губы, растерянно промолчать. Я не знала, что мне делать: я ещё никогда не умирала.
       ...Я многое помню из детства. По утрам мама водила меня в детский сад, и всегда было очень холодно, и мама, я видела, дрожала в своём стареньком осеннем пальто, поэтому я всегда шла так, чтобы заслонить её от ветра. Потому что, кроме неё, у меня никого не было: отца молено не считать – он приходил только в праздники и приносил мне всегда по три конфетки: во всем любил точность и постоянство, любил число «три» – сейчас у него три сына, и конфет он мне больше уже не носит.
       В детском саду я была очень резвой и весёлой девчушкой, и, играя, целовалась со всеми мальчишками нашей группы без исключения.
       Смешное у меня было детство. Странная юность. Я любила брата моей подруги Артура, худющего и высоченного парня, который казался мне самым красивым мужчиной на Земле. Более, как я его любила! В звёздах ночного неба видела сотни его улыбающихся лиц. Если б он только позвал, я бы пошла куда угодно, не раздумывая... Но он не позвал...
       Глупенькая школьница сохнет по взрослому мужчине. Смешно, да?
       В тот день в воздухе пахло мятой. От слепящих солнечных лучей кружилась голова, птицы пели как обезумевшие. И от неожиданного счастья мне вдруг почему-то захотелось плакать. Я целый день сидела во дворе и дышала солнцем. И только через неделю узнала, что взорвалась атомная станция.
       Дальше были страх, паника, беготня и слезы. Мы не могли достать билетов, чтобы выехать из Гомеля, бросались от железнодорожных касс к автобусным, плакали, просили, но нас никто не брал. Яне знала, что происходило в моём организме: что в костях откладывался цезий, что облучалась плоть, я узнала об этом лишь много лет спустя, когда мама, придя от врачей, сказала, что у меня последняя стадия рака.
       Что мне делать? Я ведь не очень умная, правда. Я не могу придумать какой-нибудь красивой философии, доказывающей, что смерть – это хорошо. А ещё – я ведь не верю в Бога.
      ...Бледная, как привидение; девушка со страшными кругами под глазами, одетая в серый больничный халат, сжала мою руку тонкими пальцами, и, криво улыбнувшись, сказала: «Смешно, да?».Она часто так повторяла, пока рассказывала свою историю, но мне почему-то не хотелось смеяться... и что-то жгло глаза. У Оли рак крови, она умрёт через месяц, и это уже не смешно. От её улыбки болезненно саднит в груди и хочется закричать: «Чего ты смеёшься, глупая? Смерть – это же навсегда!». И словно отвечая на мои мысли, она перестала улыбаться и, глядя в окно, медленно сказала: «Умирать – это все-таки очень страшно. Ты напиши об этом. Пожалуйста. Папа прочтёт – узнает. А то он ещё не приезжал ни разу». И провела ладонью во сухим глазам.
      Когда мне говорят о Чернобыле, я почему-то не представляю себе грандиозную АЭС, саркофаг и кучи графитовых стержней. Мне не приходят в голову и картины заражённых областей: заколоченные дома, заброшенные лысеющие собаки, всюду запах смерти и тления. Я вижу только умирающую Олю. Она как будто всё время извинялась. Просила прощения зато, что умирает, зато, что жила...
      Оля любила маму. Оля любила жизнь.
      Глупенькая, как можно любить жизнь в мире, наполненном радионуклидами, в мире, от которого отрёкся даже Бог?
      Будь проклята глупость людей, будь проклят Чернобыль!

3. Мы, идущие в вечность

      Эра радиационной беды, начавшаяся для Гомельской области 12 лет назад, с 26 апреля незримо внедрилась в судьбы людей и Белоруссии, значительно ослабив республику. Она продолжается в безвременной потере близких, в неслыханной доселе массовости болезней. И она же, породив великое душевное смятение в сотнях тысяч людей, вознесла напряжение народного духа к высотам, незамечаемым прежде, – зачем всё, Господи?
      С этим идут люди в Гомельский Кафедральный Собор, выстроенный в начале прошлого века в честь святых Петра и Павла.Здесь всматриваются они в иконы почти двухсотлетней давности, и своё смятение исповедуют – здесь. И ждут ответа на вопрос: куда идёт больной мир и каждый человек в нём?
      Владыка Аристарх был рукоположен в епископы в июле 1990 года. В августе он приехал в Гомель, «...где и погода хорошая, и солнышко светит, но где есть невидимая сила, которая подрывает здоровье людей». Первая его служба среди этих людей пришлась на 19 августа того года: на Преображение Господне.
      Чем ближе соприкасаешься с православием, тем чаще встречаешься со смысловой и математической соотнесённостью дат, имён, слов, событий, убеждаясь в извечной взаимосвязи всего сущего – и в строгой неслучайности всего. Но вряд ли нам, людям мирской и греховной жизни, дано верно понять, что именно стоит за этой соотнесённостью. И потому остаётся только остановить своё внимание на видимых исторических созвучиях и совпадениях, которые сами собою складываются в некую очевидную символическую тенденцию.
      Начнём с того, что память святого апостола Аристарха Церковь отмечает 28 апреля по новому стилю – едва ли не в самый день чернобыльской трагедии. И в «Житиях всех святых» мы можем прочесть следующее: «Аристарх был сотрудником апостола Павлаи затем епископом в сирийском городе Апамее». Святой Аристарх был замучен в Риме, при Нероне, одновременно со святым Павлом... Мы видим пока явную связь имён, идущую из писания к нашим дням: имени одного из святых апостолов, в честь которых когда-то воздвигнут Гомельский Собор – и имени владыки в современном этом Соборе: Павла – и Аристарха. Служба же владыки в Соборе Петра и Павла, среди новых людей, «меченых Чернобылем», начинается – с праздника (а значит – и с высшей идеи служения) Преображения.
      Что же мы увидим дальше, если пойдём по тому же логическому пути, открывающемуся перед нами?
      Праздник Пасхиили Воскресения Христова,а также Радоницы– пасхального дня поминовения усопших, ежегодно выпадают на те же весенние дни, в один из которых произошла чернобыльская катастрофа. И в Киево-Печерском Патерике мы находим такие слова: «Силою Воскресения Христоватворили чудеса и воскрешали мёртвых многие апостолы: например, апостол Павел воскресилв Крите умершего сына проконсула Рустика, апостол Петр воскресилТавифу, воскресилумершее дитя на руках плачущей матери...»
      Особо же заставляет задуматься одинаковая смысловая сущность слова радиация с двумя другими.
      Латинское radiatioозначает сияние, блеск, излучение. Но «Люцифер» (Lucisferre) – повелитель ада, злобный разрушитель жизни, искусственныйподражатель свету животворному,истинному, который есть Бог, – переводится дословно как Носительсвета. Ложным путём Люцифер (Сатана) пытается творить чудеса, равные Божеским по видимости, но – гибельные, но – разрушительные для людей и жизни по сути. То есть, Радиация и Люцифер замкнуты в общем смысле своём: Люцифер есть Излучатель, несущий людям искусственный, а не Божественный, разрушительный для них свет или излучение.
      Однако, при ближайшем рассмотрении, непостижимым образом тоже самое слово радиацияоказывается однокоренным и односмысловым со словом... Радоница.На русский язык Радоницапереводится как блестящая, просветлённаяи означает день, в который отмечают живущие вместе с усопшими радость Воскресения Христова. Воскресение же Христово – залог победы жизни над смертью.
      Что же всё это в целом? Ряд исторических воскрешенийПавлом и Петром «силою Воскресения Христова» – апостолами, в честь которых возведён Гомельский Собор почти два века тому назад? Разрушительное, смерть несущее люциферское излучение или радиация – но и саму эту радиациювенчает, залогом будущего воскресения или оживления, однокоренное с радиацией слово Радоница?Что же здесь получается – «...смертию смерть поправ...»?Не смысловая ли это предопределённость того, что само разрушение, сама чёрная гибель, посеянная адской энергией, вырвавшейся наружу, сублимируется ныне, преломляется страданиями новых мучеников в светлое торжество жизни над смертью: в победу над инфернальным злом, над нравственным и физическим саморазрушением цивилизации?... Не избранной ли свыше Белоруссии положено претворять свет ложный, смертоносный, в свет истинный и животворный, воскрешающий мёртвое? Не отсюда ли, от Припяти, территориально – от праматеринской основы славянства, способно пойти оживление того, что распадается, дробится, разлагается, разрушается, умирает? Убелённая страданиями, возвышенная ими до жертвенного, крестного подвига Белая Русь – не она ли теперь всеобщая наша надежда на преображение духовное, а значит, и любое другое – социальное, экономическое, политическое, экологическое и т. д.?
      Встреча с епископом Гомельским и Жлобинским владыкой Аристархом не должна была состояться. Во-первых, она не планировалась вообще. Во-вторых, выходило, по одним словам – что владыка болен, а по другим – что владыка в отъезде и вряд ли вернётся в Гомель к вечеру. Но вдруг, на утро, всё и сразу неожиданным образом уладилось. И уже спозаранку, в 8 часов, владыка, приветливый и бодрый, вставал из-за своего рабочего стола, шел навстречу, радуясь – «Христос воскресе!»
      Вопросы к нему – обычные: как изменилась духовная жизнь края, пострадавшего от Чернобыля, и что такое Чернобыль в нашей общей жизни? Духовные люди путём смирения достигают и более скорого, и более точного, и более объёмного знания, чем мы, книжники, и потому, чаще всего, не позволяют себе в речи того, что обнаруживало бы их интеллектуальную виртуозность и всяческое «высшее знание», к которому они, безусловно, причастны. Речи их бывают намеренно просты. Однако в этой простоте встречается как бы невзначай такое, что возвращается потом к тебе годами, удивляя после времени глубиной, не обретаемой, вероятно, в мирской жизни.
      Владыка ответствует подробно и обстоятельно:
      «... .Было два Храма – Собор кафедральный Петра и Павла, Храм Никольский, помоложе, при котором мужской монастырь. А сейчас – 6 приходов. Ну и по епархии строятся потихоньку храмы – в Костюковке, в селе Красном, в центре Гомеля, в честь Иверской иконы Божией Матери строится храм. Учитывая наше такое положение экономическое трудноватое, и директора заводов, и начальство области и районов обращают на это сугубое внимание. Мы очень благодарны им за это, что они нас, православную Церковь, не оставляют в стороне.
       По приходам тоже строятся храмы. В большинстве случаев сам народ их строит. Как они, люди, могут, так и строят – простой, из дерева, из досок, утепляют потом. И священника просят. «Владыка, – говорят, – мы построили храм, давай нам священника!»...
       И тут вопрос встаёт сложный. Вот эти семьдесят лет практически нам семинарии ничего не давали. И в семинарию в своё время очень трудно было поступить, потому что были препятствия. Приходит какой-то парень – берут его через военкомат на переподготовку, чтобы задержать поступление. Если же у него есть какое-то образование, вообще документов не примут в семинарию: есть специальность – значит, специальность священника уже не нужна.
       Но в тот период была одна хорошая черта – тот, кто хотел поступить, тот и поступал, – потому что шла проверка его веры, его устойчивости, его твёрдости. Слабенький бы испугался, а человек убеждённый обязательно преодолеет все преграды.
       А сейчас поступают очень многие желающие, и очень трудно отобрать настоящих верующих людей, крепких в своём убеждении. Тут пошли свои минусы. Но тем не менее, Слава Богу, у нас почти все приходы заняты священниками. Только есть приходы совсем слабенькие в смысле экономическом, материальном, и они порой не могут содержать священника. Пенсионеры в основном нас содержат, бабушки наши. Она сама еле-еле живёт, помогает ещё своим детям в городе... Не столько в кадрах проблема, сколько в их образованности.
       В любом деле – ив церковном, и в светском, мирском, – человеческий фактор играет очень большую роль. И как я отношусь к своему делу, то, по-видимому, всё время будет и такой результат. Если со всем усердием занимаешься, со старательностью, прилежанием – он один. А если хладнокровно... Так и в деле Чернобыля. По-видимому, люди допустили какую-то оплошность, где-то не проявили должного внимания, бдительность начала ослабевать. А это – страшная сила. Там, где простой человек, священник, руководитель, совершает своё послушание, то есть – дело, абы как, обязательно будет неприятный исход этому всему делу.
       Ну и, конечно же, тут и нравственная сторона всей нашей жизни... Порой едешь в воскресный день по деревне или идёшь в церковь – церковь стоит, служба совершается. А люди сидят на скамеечке и занимаются пустыми разговорами. А другой мужик-хозяин стоит и пилит дрова в воскресный день, что по нашим канонам никак не положено делать. Пришёл этот день, сказано в Священном писании: посвящай его Богу. Бак ты понимаешь, как можешь – так и посвящай. Работать в этот день нельзя.
       А мы согрешаем пред Богом. Мы когда-то вот эти наши дачи строили, эти дома вокруг Чернобыля, в праздничные дни, в воскресные – для себя. Закон Божий нарушали. Потом, в конце-концов, пришлось всё это оставить. Бросить – и бегом переселяться в другие места.
       Как ребёнок перед отцом и перед матерью, так и мы должны ходить перед своим Небесным Отцом. То есть, во всём должна быть разумность – ив своём деле, и в послушании, и в подчинении. Вот это самое важное: где-то мы отступили от Божьего Закона. Где-то нарушили – своим непослушанием родителям, своим поведением, своей нехорошей жизнью в семье.
       Поэтому роль Церкви и возрастает, что мы должны говорить об этом народу. Чтобы люди чувствовали какую-то святую грань: так поступать можно – а так нельзя: этим мы оскорбляем маму, отца, своё государство, правительство, закон гражданский, Закон Божий. Наша задача – в детях воспитывать что-то доброе, святое. Идёт старший – поклонись. Всё это – очень серьёзные вопросы. А мы порой, гоняясь за какими-то пустыми модами, за каким-то личным самовыражением перед другими, об этом забываем. И живём, бывает, даже некрещёными. Есть такие примеры и среди наших руководителей, крупных начальников. И родители сами неверующие – и детей растят неверующими. Тут одно к одному всё складывается... Сын приехал в деревню – и убил отца из-за каких-то денег, чтобы дальше пьянствовать. Такой страшный грех – поднять руку на своего родителя. Я не знаю, какими добрыми делами можно исправить эти грехи.
       И опыт Чернобыля показывает – такое бедствие может постигнуть каждого человека и государство. Господь вразумляет: Бог есть над всеми. Об этом никогда не надо забывать.
       ...Ну что ж – такая воля, такой наш крест. Нам надо жить со своим народом. Нести его тяготы и помогать как можно своему народу...
       Это было очищение перед вечностью. Очищение. Многие приняли мученическую такую кончину здесь и страдания – для вечности. И туда они ушли – наши молитвенники: они за нас там перед Богом будут предстательствовать. За нас будут молиться, потому что они пострадали за наш белорусский народ.
       И второе... если, положим, богатый человек здесь живет свободно – гуляй-пей-ешь-веселись, потому что у тебя много богатства – так неизвестно, что он тамнаследует. Наша жизнь есть подготовка к вечности. Если он здесь своё богатство использует с умом, помогает бедным и любит бедного человека, то это зачтётся ему там как доброе дело. А если он живёт ради себя, ради своего личного прославления и самовыражения, то, конечно же, это богатство не послужит его спасению в вечности.
       Все мы идём к Богу – в вечность, с нашими делами: кто чего здесь заработал. Поэтому говорить о том, что люди пострадали невинно – да, в нашем понимании они пострадали невинно. Но в Божественном понимании... Мы не знаем воли Божией, что Господь в данном случае думал о нашем народе. Может быть, этими страданиями народ и очищается. Может быть, так. Но всей воли Божией, абсолютно и детально, мы знать не можем. Потому что пути Господни – неисповедимы. И Божественная воля – очень большая премудрость. И предсказать её нам очень сложно.
       Ну, а что касается нашего народа – всякое бывает. Люди есть люди... Да, ты – человек грешный, но почему ты великим постом ни разу не пришёл в церковь на исповедь? Но ты же мог оставить свои грехи здесь – очистить себя? Что тебе мешало?... Ладно, раньше нас не пускали. А теперь – пожалуйста: приходи. Полная свобода. И вот этой свободой мы теперь проверяемся: вот зло – вот добро, выбирай, что хочешь. И если я выбираю плохое... – вот вам и Чернобыль духовный наступает.
       Но, несмотря на все беды чернобыльские, наш народ здесь живёт, и трудится, и думает о будущем в хорошем настроении. Слава Богу, белорусы никогда не падали духом...Наш Президент, Слава Богу, думает о народе. Чувствуется это. Народ очень тем доволен и трудится в меру своих сил. Так что, давайте вместе молиться будем о нашем народе. Так. И... радуйтесь! «Радуйтесь всегда в Господе; и ещё говорю: радуйтесь».
      Как же констрастирует всё это вместе: чёрная тень Чернобыля, яркое солнечное утро и – «радуйтесь»!
      Владыка Аристарх благословляет «ехать дальше и потом писать». В пасхальные дни христианам особенно хорошо радовать друг друга подарками. Он открывает шкаф с иконами. Рука владыки останавливается на иконе Господа Вседержителя, а взгляд – на иконе Божией Матери Владимирской.
      – ...Какую вам?
      – Какую дадите, владыка.
      Внимательно подумав, владыка Аристарх решает:
      – Значит – обе.

4. Белорусское чудо

      Ещё в Минске бросилось в глаза: разрушительных издержек форсированного хода реформ, с чертами чудовищного социального расслоения, здесь явно не наблюдалось. Ни скверного разбитого асфальта, ни угрожающего нашествия на город коммерческих киосков, ни измученных женщин-рабынь за лотками, уставленными заморской картошкой и бананами, ни крикливой рекламы западных товаров, ни шпаны, ни наркоманов, ни безработных интеллигенток, трясущих китайским бельём на улицах, дабы заработать на его перепродаже. Необычайная чистота и ясность самой столицы, чистота лиц и спокойствие горожан, уверенных в завтрашнем дне. Люди одеты весьма скромно, но достойно. Не видно барышень в сверхдорогих нарядах и украшенных золотыми цепочками мужчин-нэпманов, шествующих под руку, мимо кричащей нищеты старух и беспризорников.