Эта гиблая жизнь

      И бандит-водила опять заразительно, в голос, зевнул.
      Крупной статью своею она пошла в тебя, Ильин. Мозгами тоже, раз изучает философию в университете. Черты лица – от матери, но что-то и от тебя есть, вот эта посадка головы, полные губы, вообще очертание рта, ноздрей... Твоя, твоя дочь, Ильин, твоя, не сомневайся! – эта молодая бандерша, хозяйка цепи ювелирных магазинов, повелительница бандюков, «железная Клеопатра», подруга Джамала...
      Встретились папаша с доченькой...
      «Пятьдесят тыщ баксов... Пятьдесят!» – с ужасом думал Ильин.
      Джип вылетел на окружную, помчался, лавируя меж обгоняемых авто. Манера езды водилы была бандитской, все виражи производились на полной скорости, агрессивно. Ильин пропустил момент, когда они свернули на узкое и пустынное шоссе. Извилистое, оно крутилось в лесу. Он не узнавал местности.
      Ильин вообще-то был не робкого десятка. Поэтому он не потерял головы, хоть и впервые участвовал в подобном; он, тщательно высматривая дорогу (хоть по какому-нибудь признаку вызнать, что за местность, куда везут!), молился про себя, чтобы его не стали обыскивать и не забрали у него из ватерпруфа сотовый телефон (чтобы этот телефон не затиликал, он его сразу, как рванули давеча от Шурочкиного дома, отключил).
      Бандит сбавил скорость; миновали пост ГАИ, причём Ильину показалось, что офицер-гаишник приветственно махнул полосатой палочкой бандиту-водиле... «Ахмет дежурит», – равнодушно констатировал второй. Метров через сто круто свернули влево, и кончился асфальт; пошла грязная, ямистая, обледенелая щебёнка; вскоре и лес кончился, вокруг расстилалось снежное поле с редкими кустиками да вдалеке теплились огоньки какой-то деревни, которые помигали Ильину дай сгинули... Минут через десять подъехали к кирпичному забору с узорчатыми воротами из кованого железа. Водила неторопливо вылез, гнусной перевалистой походкой на кривых ногах, мотая под светом фар полами расстёгнутой короткой дублёнки, подошёл к воротам и открыл их... Ильин отметил, что на воротах нет никаких замков.
      – Слышь, мужлан, – обратился к Ильину второй, оставшийся в машине. Он, кряхтя, перекарабкался на шофёрское сиденье. – Ты шоб не дёргался, ладно? А то почки недосчитаешься.
      Ильин знал, что – по правилам бандитов – на такие обращения надо отзываться – вслух: дескать, хорошо, услышал, понял, дёргаться не буду. Но он промолчал, проверяя реакцию. Реакции не последовало. «Небрежно работают», – подумал Ильин, «всерьёз не принимают».
      Въехали на просторный двор; фары джипа высветили угол большого кирпичного дома – из тех, которые сотнями понаставлены в Подмосковье, выстроенные в новые сумасшедшие времена какими-то шалыми.
      – Вылазь, – приказал ему подошедший водила.
      Ильина привели не в дом, а на задок двора, в старое дощатое сооружение, которое когда-то, видимо, служило жильём, может быть, прежним хозяевам участка... Один из бандитов по дороге исчез, а второй, введя Ильина в этот затхлый сарай, включил свет – стосвечовую лампочку в патроне, свисающем с обитого фанерой потолка. Яркий свет ударил по глазам. Здесь несло хладом и плесенью: даже призраки людей, когда-то живших здесь, явно покинули эту халабуду. Никакого тепла. Мёртвая аура. Метамир. Мебель отсутствовала, даже стула не было – лишь допотопная голая кровать с панцирной сеткой и металлическими грядушками возле дощатой стены, покрытой грязными пятнами плесени.
      – Здесь и подождёшь Клавдию Акимовну... – сказал бандит. – И тихо штобы. Такой аппарат видел?
      Он сунул к лицу Ильину кулак с заострённой металлической палочкой, напоминающей авторучку. Ильин отшатнулся непроизвольно. Бандит с ухмылкой нажал на какую-то кнопочку на «авторучке», и Ильин увидел почти прозрачный голубоватый острый язычок пламени, сантиметра полтора длиной, с тугим шипением бьющий из острия.
      – Две с половиной тыщи градусов, – проинформировал бандит. – Производство Япония. Гарантия.
      – Не Клавдию, а Клеопатру, – процедил Ильин. Бандит скривил рот и убрал «авторучку». – Ништяк...
      – И не «Акимовну», а без «а»: Кимовну. – Ништяк, я сказал.
      – Что ты заладил: ништяк, ништяк... Клеопатра Кимовна Ильина. Верно? Вот так. Это моя дочь. Меня звать Ким. Ким Александрович Ильин. Паспорт показать?
      Настойчивость Ильина сделала своё дело: бандит взглянул на него задумчиво-вопросительно, что-то прикинул про себя, посоображал... Серые алюминиевые глаза его на миг сделались человеческими... С грохотом, топая, вбежал второй, косолапый, как паук; в руках у него Ильин увидал наручники.
      – Пацаны уже в сауне, пошли!.. Ну-ка, мужлан!..
      Он схватил Ильина за левую руку, и спустя секунду Ильин оказался прикован к грядушке кровати.
 
      ...И остался Ильин один. И обрушилась на него пустота – глухая, беззвучная.
 
      Как воскликнула давеча Шурочка? «Да есть ли на тебя Бог???» А ведь это выклик из души, годами выстраданный.
      Что-то произошло тогда, в те лучезарные дни любви; то ли он слово какое по мальчишеской беспечности необдуманное ляпнул, что её обидело; то ли что-то сделал не так. Да, она тогда внезапно уехала из Треславля в свою Москву, сухо простившись с ним, а он не придал значения, обещал, что в сентябре обязательно заглянетк ней – что там ехать от Рязани-то: три часа на электричке! Но когда попал в Москву (в ноябре, а не в обещанном сентябре), её уже не было, подруги по комнате в общаге объяснили – всё, мол, отчислена и упорхнула; адреса не оставила. Почему он сейчас – сегодня – не спросил у неё, что же такое тогда случилось в Треславле? Не спросил, хотя это первое, что он должен был спросить. Господи, мутота какая-то, тайны идиотские, недоговоренности, умолчания, клубок обид и – чего ещё? К чёрту! Всё к чёрту! Не к чёрту лишь то, что он сидит в наручниках в плену у бандитов, и родная дочь вымогает у него 50000 баксов!!!
      Во какие лихие времена настали на Руси-матушке! Бог мой, что ж это делается на белом свете?
      Он посмотрел на часы, сдвинув с них наручниковый браслет. Четверть девятого. Ехали на дачу Фомы около часа. Недалече от Москвы, недалече. Ну, что: пора звонить Парамону? Пожалуй.
      Он прислушался. Стояла мёртвая тишина.
      Только теперь он ощутил адский холод. Пижонский ватерпруф ни черта не грел. Холод пробирал до костей, до нутра. А «где-то далеко» лежит на сиденьи его машины его чудная меховая шапка. На миг тёплые мысли о недостижимом доме застлали разум, как поле боя затягивается дымовой завесой. Как раз сейчас Сонечка пришла домой. Зинуля, недовольная тем, что её оторвали от компьютерных игр, отправилась на кухню ставить чайник. Сонечка, стаскивая в прихожей свои старенькие зимние сапожки, спрашивает её, не звонил ли папа.
      Ильин вытряхнул из головы эти расслабляющие волю видения, решительно встал, передвинув браслет наручников вверх по грядушке, сколько можно было. Он схватился за грядушку и, с грохотом волоча за собою кровать (колесики внизу грядушек заржавели и не крутились), добрался до порога комнаты и выглянул в тёмный коридор.
      – Пацаны! – негромко позвал он.
      Подождав, он плотно закрыл дверь комнаты и выхватил из внутреннего кармана ватерпруфа телефон – с чувством, с каким, наверное, из ножен во времена д'Артаньяна выхватывали шпагу. Зажглись зелёненьким родные кнопочки, зажглись, милые, не подведут. Он натюкал номер Парамона. Занято. Ч-ч-чёрт! Клеопатра придёт к десяти. Бандиты вылезут из сауны самое позднее в половине десятого. У него чуть больше часа... Парамон! Бросай трепаться! Он тюкнул кнопку «redial». Опять занято.
      Его взгляд упал на панцирную сетку. Такая кровать стояла у них когда-то в Треславле на дачке, в саду. Эта сетка крепится к грядушке особыми, цилиндрическими пазами. А ну-ка?!
      Он так рванул сетку, что чуть руку себе в запястье не сломал наручниками. Те же пазы, только закрашенные Бог знает сколько лет назад. Он осторожно повалил кровать на бок, морщась от боли в пораненном запястьи. Он содрал там кожу. Он перестал вслушиваться в тишину, восьмым или каким там чувством догадываясь, что бандиты в спокойствии и о нём не озабочиваются. Изо всей силы, на какую был способен в своей согбенной позе, он споднизу так саданул ногой по раме сетки, что сетка – о чудо! – с грохотом выскочила сразу из обоих пазов.
      Он подождал, подобравшись весь, не будет ли какого отклика на грохот. Нет – тишина, тишина-а-а... В сауне бандиты. Кайфуют.
      Он подхватил грядушку, показавшуюся фазу необыконовенно лёгкой, и побежал с нею в коридор. Ворота у этих ублюдков открыты, мелькнула мысль. Теперь главное – проскочить пространство двора.
      Дверь из халупы, однако, не открывалась, запертая снаружи основательно: на засов. Не медля ни секунды, Ильин побежал назад, в комнату (бежал почему-то на цыпочках). Рамы на окне оказались забиты наглухо, гвоздями. Если бы Ильин поразмышлял хотя бы долю секунды, что делать, он бы заколебался и, пожалуй, не решился бы ни на что – хоть это и расходилось с логикой его первого шага; но этой доли секунды он не дал себе, а с разбегу грохнул грядушкой в раму, и рама вывалилась из трухлявой основы и упала наружу в снег, и даже стёкла не зазвенели. Вот это удача! Ильин пролез в прореху, цепляясь ножками грядушки за обрамку окна, и спрыгнул на землю. Им владело отчаянное, вдохновенное настроение, в глазах слёзы стояли, и горло перетискивало спазмой. Попадись ему сейчас бандит навстречу – он бы, ни секунды не медля, с восторженной, гибельной яростью кинулся бы в драку, и дрался бы отчаянно, тем более имея в руках такой тяжёлый инструмент,как кованая кроватная грядушка.
      С проклятой грядушкой в руках Ильин двинулся в глубоком снегу (который отчаянно набивался в ботинки, но что ж поделаешь!) к углу кирпичного дома. Этот участок «поместья» был необитаем, и даже окон в доме на эту сторону не выходило. Но дальше, за углом, уже брезжил свет от какого-то далёкого фонаря, а в углу двора располагалась, очевидно, стоянка для машин, потому что Ильин угадал в полутьме несколько иномарок, поставленных в порядке. С комфортом обустроились бандюганы...
      Он прислушался, потом осторожно, как видел в кино, одним глазом выглянул за угол. Освещенный двор был пуст. У ворот, до которых было метров двадцать, стоял знакомый джип, идиотски огромный, как экскаватор, и отсверкивал фарами. Ильин прикинул, спланировал: пригнувшись, пробежать по снегу под окнами (из которых только в одном горел свет), там до джипа останется метров десять – собственно, самых опасных, убийственных! – вот их-то и надо перемахнуть, а за джипом – спрятаться, перевести дух, оценить обстановку и – выбираться за ворота, к чёрту отсюда! – что тоже, кстати, дело рискованное: бандиты могут узреть, как ворота открываются.
      Итак!.. Ильин перевёл дух. Такие приключения – для мальчишей-кибальчишей двадцатилетних, а не для сорокалетнего кандидата наук, философа, отца семейства, подумал он. Тоже мне, Джеймс Бонд!
      Он собрался с духом, изготовился, поудобнее прихватил двумя руками грядушку, сделал вдох – и бросился через двор, к джипу, в его спасительную тень.
      Бросок остался незамеченным. Некому его было замечать: лишь фонарь одиноко освещал вход в дом и часть двора, но фонарь – вещь неодушевлённая; бандиты же отдыхали в бане – в отдельно от дома стоявшем кирпичном флигельке с изящной башенкой; из флигелька донёсся взрыв смеха; это смеялись счастливые и злобные инфузории, по Божьему недосмотру получившие при рождении облик людей.
      Ильин огляделся.
      До ворот – два метра; на воротах – накручена цепь без замка. Охламоны! Что владело Ильиным в следующие несколько секунд, вряд ли поддается определению: внезапно преодоленный страх, презрение к одноклеточным, какое-то эйфорическое веселье на грани отчаянья. Это было секундное помешательство, конечно, иначе бы Ильин не полез бы столь дерзко в джип, а пополз к воротам. Но его рука сама, без приказа, потянулась к ручке. Дверца открылась мягко, смазанно, бесшумно. Ключи торчали в замке зажигания. Какое же у них спокойствие, у этих ублюдков, они ничего не боятся! Ах, если б не грядушка! Слинять от них на их же джипе!.. Это было бы красиво. В стиле Джеймса Бонда. Ильин выдернул ключи и швырнул их за забор. Совершив это, он содеял и ещё одно святотатство: запустил свободную руку под приборный щиток, нашарил там пук проводов и дёрнул его изо всех сил. Правда, при этом мыслишка прочиркнула: вот уж теперь, если поймают, точно убьют; или нагрузят уже не пятьюдесятью, а стами тыщами.
      Провода оторвались от контактов, он это почувствовал. Амбец, машины у них нет, подумал наш философ. И в этот момент взгляд его упал вглубь двора, где мерцали в темноте иномарки... Ведь ублюдки бросятся за ним вдогонку вмиг, как волки, с одной эмоцией: разорвать]Ильин метнулся к колёсам джипа, вывинтил колпачки и воткнул их головками в нипеля; в тишине раздалось шипение спускаемых шин. Вот теперь пусть сначала отволокут от ворот джип – этакого монстра, дана спущенных-то колёсах! – а потом только смогут выехать. Это даёт ему ещё несколько минут. Всё, Джеймс Бонд, руки в ноги!..
      Одной рукой снять беззвучно цепь с воротины было трудно, но Ильин сделал это и выскользнул со двора. Усилием воли, давя желание броситься со всех ног прочь, он аккуратно примкнул створки ворот и намотал цепь на прежнее место.
      От ворот новоиспечённый Джеймс Бонд побежал по дороге со всей скоростью, на которую был способен. От шоссе до дачи Фомы они ехали минут десять; по такой дороге это километров восемь – десять, прикинул он. Это два часа хода пешком. Они, конечно, очухаются раньше.
      Он семенил почти вслепую, ибо здесь освещать пространство было нечему. Вверху, в чёрном зимнем небе, крошечными бесполезными точечками рябили такие далёкие звёзды.

7. Парамон

      Ильин повернулся спиной к ветру, достал телефон и ещё раз нажал «redial».
      Он почти молился, чтобы Парамон ответил, наконец. Но вместо обычно сердитого и глухого голоса Парамона он услышал голос автомата: «Абонент временно отключён или находится вне зоны действия сигнала».
      Это было самое худшее. Ильин долго вглядывался в циферблат часов – в темноте стрелки не просматривались... Наконец, вертя руку так и этак, лязгая по грядушке наручниками, Ильин скорее угадал, чем разглядел: без двадцати девять. (Зажигалкой осветить не догадался).
      Вперёд, вперёд, не терять времени, на Парамона надежда слаба.
      С Парамоном Ильин служил в армии, в одном взводе. Парамон, вернее, Саня Парамонов, весёлый и добрый парень, душа взвода, был москвичом и редким умельцем. Мало того, что он был боксёром и чемпионом округа в полутяже – золотые руки его могли сделать всё что угодно: отремонтировать заглохший на марше движок «Урала», щепкой вскрыть банку сгущёнки, соорудить паяльник из подручных железок и проволок и потом ещё этим паяльником припаять оторвавшийся конденсатор в «Спидоле» командира роты капитана Мохова... После армии, когда Ильин поступил в аспирантуру в Москве, он позвонил Парамонову домой и узнал, что Саня работает техником-электриком в Эфиопии на строительстве электростанции. Вскоре, однако, Парамонов сам нашёл его в общежитии. Оказалось, что из Африки его выперли за моральную незрелость: отдубасил в кровь эфиопа, который отлынивал от работы и обозвал его «русская свинья».
      Это Парамонов, когда настали новые времена, соблазнил Ильина уйти из науки и заняться бизнесом, это он организовал ему кредит на прекрасных условиях... В новой жизни Парамонов, увы, не нашёл себе места как работник, и через боксёрские свои связи сделался не то чтобы бандитским авторитетом (для этого, по ихправилам, отсидеть надо), но какое-то место в их иерархии (какое именно, Ильин никогда не вникал) занял. В ильинском офисе иногда появлялись посланные Парамоном (так его нарёк тот мир) его молодые и очень вежливые одноклеточные подручные со стрижеными загривками – по разным мелким его заданиям. Но никто из бандитов никогда Ильину не докучал: Парамон поставил эту сторону дела безупречно. Ильин отдавал Парамону половину прибыли.
      Работай спокойно, говорил Парамон. Если что возникнет – немедленно звони мне, я всё улажу.
      За все годы бизнесменства ни разу Ильину не приходилось экстренно взывать к Парамону. А вот, когда понадобился – «телефон отключён»...
      И вот идёт, плетётся кое-как кандидат наук, философ, отец семейства Ильин по ямистой скользкой зимней ночной дороге, грядушку волочит на себе. Чем не занятие для уважающего себя настоящего мужчины! Плетётся пять минут, десять, четверть часа, половину часа – едва видя что-то под ногами: кругом ночь. И между прочим – настоящая зимняя русская ночь.Которая не шутит с одинокими путниками на заснеженных русских просторах! Тьма – хоть глаза выколи. Из тьмы наваливается лютый морозный ветер, а на Ильине – ватерпруфик, то есть плащик европейский – из Лондона! – на хиленькой подстежечке, рассчитанной максимум на тёплые ветра Гольфстрима; какой от него прок в русскую зимнюю ночь! Сквозь смехотворный этот плащик ветер достаёт не просто до костей, он замораживает жилы в телесах философа...
      Ильин поминутно оглядывался, нет ли погони. Погоня обнаружилась минут через сорок: Ильин, в удачный момент оглянувшись, увидел, как далеко-далеко сзади обозначились в темноте две пары фар. Со всех ног он бросился прочь от дороги, благо подвернулась какая-то тропка, отбегавшая от заснеженной щебёнки. Как он сумел в кромешной темноте разглядеть и эту тропку, и какие-то кусты невдалеке?! Но разглядел, бросился к ним, по дороге сверзился в яму и в ней и остался. Он вжался в снег, голой ладонью и щекой чувствуя его огненный, обжигающий хлад. Две машины медленно проехали, не задержавшись у тропинки, и красные огни их стоп-сигналов постепенно пропали вдали.
      Всё, мистер Джеймс Бонд: теперь онивпереди, на дороге; путь к шоссе перекрыт. Амбец.
 
      Парамон, Парамон! Взываю к тебе из глубины ночи, душа моя взыскует тебя во тьме и стуже, сердце моё тоскует по тебе, ибо ты – единственная надежда, и спасение, и жизнь.
 
      Ильин вылез из ямы, как из окопа, взвалил на куст грядушку, чтобы дать отдохнуть ноющей руке.
      ...Холодно, холодно, холодно!!!
      ...Только не расслабляться и даже не помышлять о сдаче им!Это – смерть, физическая и гражданская...
      ...Он давеча в стороне от дороги видел огоньки деревни – в крайнем случае, доберётся туда, к русским людям...
      ...Какой же холод, однако!..
      Он опять тюкнул кнопку «redial», не надеясь на успех.
      – Ало, – сердито, как всегда, отозвался Парамон.
      – Са-а-аня! – вдохновенно-счастливо заорал Ильин. – Санёк! Наконец-то!!!
      – О! И ты ещё!.. Блин, целый вечер звонят, душ принять не мог, пока не отключил сотовик, к хренам... На тридцать баксов за один вечер наговорил... Чего тебе?!
      – Меня похитили, Сань!
      – Чево-о-о?!. Ты где, Ким?
      – Хрен его знает, на какой-то «даче Фомы»...
      – Ты что, на даче Фомы?!
      – Ну, да! Вернее, я оттуда уже сдриснул...
      В разговоре с Парамоном Ильин позволял себе ихлексику – невольно, включаясь в Парамонову ауру. Сбиваясь и мэкая, он кое-как рассказал Парамону (не называя Клеопатру, а назвав лишь Джамала)о случившемся. Он принялся было описывать дорогу, но Парамон его перебил, заявив, что на дачу Фомы он ездит в сауну каждый месяц.
      – Это в наших краях... Я возьму людей и еду к тебе. Я понял, где ты. Оставайся на месте. Я на щебёнку сверну и, как лес кончится, начну тебе дальним светом сигналить: по четыре проблеска. Если эти козлы тебя раньше возьмут, скажи, что ты работаешь со мной и что я сейчас приеду. Я им ноги поотрываю, если что... Буду через полчаса.
      – Ключи от наручников у тебя есть?
      – У меня всё есть.
      Как просто иногда всё решается в этом не лучшем из миров!.. С чувством великого облегчения и победы наш философ подхватил грядушку, выбрался из снега на твёрдую тропку и принялся делать энергичную зарядку, дабы согреться. Теперь, когда осталось полчаса до полного освобождения, холод показался подлинно невыносимым.
      Он плясал в ночи, наш Ким Ильин, пострадавший за былую любовь, он выжимал грядушку, как гантели, приседал, держа её над головой, вертел её так и эдак, нагибался-разгибался – работал,одним словом, пока не почувствовал своё тело. Он забыл о Шурочке, о Клеопатре... Мир сузился: лишь за дорогой Ильин следил неотступно. Наконец он увидел свет: по дороге со стороны шоссе к нему двигалась машина, фары которой взмигивали четырёхкратными вспышками. Философ наш со всех ног ринулся к обочине...
      Парамон, хмуря бровастое лицо, отстегнул наручники и сам, матюкнувшись, швырнул окаянную грядушку в кювет. Каким блаженным теплом дышало нутро Парамонова джипа!
      – Хочешь, поедем сейчас попаримся в сауне? – улыбаясь мрачно, спросил Парамон, усаживаясь за руль.
      – Где?
      – «Где-где»? На фоминой даче! Ты сейчас дорогу туда знаешь.
      – Так, а... хозяева?
      – Мои пацаны перетирают сейчас с ними... На повороте... Ща здесь мы с тобой хозяева.
      – А Фома?
      – Да какой там Фома?! Фому убилиуже лет пять назад. Это просто его дача была, а сейчас она общаковая.Как дом отдыха. Записана, конечно, на одну бабу Джамала...
      – Слушай, а кто такой Джамал?
      – Вообще-то он не Джамал, а Алихан, чечен, это он в Москве кусит под грузина. Боится. Своих чеченов даже подставлял... Он был авторитет оч-ч-чень крупный – оч-ч-чень! Но – сгнил... Теперь он шваль конченая... Пока ещё он контролирует брюлики в Балашихе, в Реутово... баба его два или три магазина в Москве держит... Но мы скоро заберём у него всё, его время кончилось. По натуре он падаль, мразь... Сейчас ты расскажешь мне, как он на тебя наехал и что случилось вообще... Ну так поедешь греться, нет? Ты вон как сосулька, губы трясутся.
      – Нет, Сань, в Москву, в Москву, в Москву... Домой! Ты меня на ***ской бульвар подбрось, у меня там машина осталась... А что за баба у него?
      Парамон лихо развернул джип и помчал к шоссе. Мощная подвеска тяжёлого «мерседеса» мало замечала ямы.
      – Баба? Клавка. Её, правда, как-то по-другому звать... Такая ссучара! Из таких, как она, в Чечню снайперш набирают. Русская, но... падла редкостная! Злобная, как... профура последняя. Он её где-то в Средней Азии откопал, в Москву перетащил, в эм-гэ-у всё всем заплатил, она у него студентка – на филологическом, что ли...
      – На философском.
      – Ну, на философском... А ты-то откуда знаешь?...
      – Саня, старичок, это дочка моя. Звать Клеопатра...
      И Ильин в двух словах рассказал поражённому и примолкнувшему Парамону, как он, собственно, очутился на даче Фомы.

8. Катарсис

      Лесок промчали мгновенно. Возле выезда на шоссе Ильин увидал высвеченные парамоновскими фарами прижатые к обочине две бэ-эм-вухи и прижавший их микроавтобус «фольксваген». В нём сидели люди... «Мои пацаны», – не без гордости сказал Парамон. Он резко затормозил, остановился и опустил стекло окна. Из темноты возникли двое.
      Один сказал в окно громко и мирно:
      – Перетёрли, Александр Витальевич. Всё в порядке... Они бы сами отпустили... Пускай вот Мурат расскажет.
      Второй (знакомый Ильину бандит-водила) произнёс тихо, проникновенно, виновато, на человеческом языке:
      – Александр Витальевич, Джамал сказал – мы сделали. Извините, пожалуйста. Мы бы вашего человека и так отпустили. Джамал недавно позвонил, говорит, это Клавкины дела, не его, это она всё замутила, ваш человек ей должен чего-то. Он её отец, что ли... Но сейчас он ей больше не нужен. У неё там горе. У неё мать только что умерла.
      Парамон бегло оглянулся на помертвевшего Ильина.
      – Хорошо. Пусть мне завтра утром Джамал позвонит. У вас там джип стоит на даче...
      – Да. Но он, – водила кивнул на Ильина, – ключи забрал и электрику под щитком порвал...
      – Знаю! – проревел Парамон. – Надо ключи из зажигания вынимать и машину запирать! Всё привести в порядок и завтра к вечеру чтобы джип стоял у меня возле офиса! Я у вас джип забираю! Объяснишь Джамалу. Документы чтоб все оформили на меня!
      Парамон повернулся к Ильину.
      – Хочешь, этот джип тебе отдам?
      – Нет...
      – Смотри, твоё дело... – Парамон невидяще посмотрел на водилу. – Ну ты въехал?! С тобой всё. – Тот безгласно растворился в ночи. – Отпускай их, и за мной! – приказал Парамон своему подручному.
 
      В Москву мчались в молчании. Ильин сидел рядом с Парамоном и тяжко тянул сигарету за сигаретой... Он не замечал дороги. Перед его глазами маячила ящерочья головка Дарьи Домовес, Клеопатра с железным взором, Джамал в длинном кожаном чёрном пальто и с телевизором в руках, а где-то за ними – Шурочка, но не сегодняшняя, а та, златовласая, счастливо смеющаяся пухлощёкая девушка, которая так и осталась там, в том времени, давно погасшем... Он вспомнил, как она тогда,вдруг посерьёзнев, предложила ему:
      – Давай помолимся Лешему камню. Когда-то ведь здесь было капище. Давай?
      – Давай, – усмехнувшись небрежно, как умудрённый жизнью старец, согласился Ильин. – И чего мы у него попросим?
      – Молятся не для того, чтобы просить чего-то, а для того, чтобы боги смилостивились над нами и одарили нас счастьем на всю жизнь.
      Она это так серьёзно произнесла... Она взяла его за руку, и они всем телом припали к нагретому гладко-покатому белесому боку Лешего камня. Поверхность его ласкала щёку бархатистой, приятной, какой-то первобытной шершавостью. «Молись», – прошептала Шурочка и притихла, закрыв глаза, прижавшись к камню щекой. Ильин держал в ладони её горячие тонкие пальчики... Почему об этом вспомнилось только сейчас, когда Шурочки уже нет... – Шурочка, милая, незабвенная, невозвратная!.. Сердце Ильина вскипало от слёз. – А ведь в тогдашнем шурочкином молении, в этом припадании к камню – определённо что-то было. Камень источал живое тепло. Через прикосновение к нему, выросшему здесь из земли вечность назад, Ильин почувствовал присутствие в жизни извечного, бессмертного начала, Абсолюта... Спустя много лет мысль об Абсолюте в человеческой жизни и судьбах мира и об отпадении человека от Абсолюта как причине несовершенства мира выкристаллизуется в его любимую историософскую идею... Как много тогда завязалось в его жизни! – и тянется оттуда, тянется от солнечного вечера в Немиловском бору, от Лешего камня, от счастливого шурочкиного смеха, от её цветов, от её синих глаз... А нынче – Шурочка умерла,её нет больше, а их дочь, зачатая в те безоглядно счастливые дни в русском раю, выросла во враждебно-чужой Азии злобным существом, Горгоной с мертвящим взглядом, не брезгующей быть содержанкой уголовника-чеченца...
      Они взлетели на мост над окружной дорогой, и на миг глазам Ильина предстала Москва: огромный, от края до края горизонта, зыбящийся океан холодных туманных огней в бездне ночи – миллионы глаз, миллионы трепещущих жизней, миллионы судеб...
      Ещё на перекрёстке Садового кольца, где ожидали на светофоре, чтобы повернуть к театру, Ильин увидал рафик «скорой помощи», задней дверью почти вплотную придвинутый к входу в Шурочкин подъезд.
      – Нам туда, – с тоской сказал Ильин. – Вон моя «девятка»...
      Они повернули, медленно миновали театр; возле «скорой помощи» на другой стороне улицы толклись группками люди; Ильин увидал среди них длинное кожаное пальто.
      – Джамал, – буркнул Парамон.
      Не обращая внимания на сплошную разделительную линию, он резко развернулся; только теперь Ильин обнаружил, что за ними следует впритирку и «фольксваген» с Парамоновыми «пацанами».
      Ильин выбрался из жаркого джипа.
      На пороге подъезда возникло какое-то движение; толпа посторонилась, раздалась и сжалась одновременно; за спинами мелькнула лисья шубка Клеопатры, её алый костюм в распахе... Рядом с нею семенила жалкая Дарья Домовес с заплаканным скукоженным коричневым личиком, в наброшенной на плечи нелепой пятнистой хламиде. На ступеньке она споткнулась и покачнулась, её кто-то поддержал... Ильин, расталкивая людей, бросился туда. Четверо дюжих мужиков в униформе, сутулясь, быстро вынесли из подъезда носилки с наглухо закутанным в одеяло телом и сноровисто-буднично вдвинули ношу в распахнувшуюся заднюю дверь «рафика».
      Ильин уже стоял рядом, он даже ощутил сложный застоявшийся лекарственный запах, которым дохнуло на него из нутра «скорой помощи». На серо-голубом казённом одеяле, которое закрывало Шурочку, нищенски смотрелись поперечные синие полосы... У Ильина стискивало горло, и в глазах от слёз переламывались предметы. Санитар вежливо, но решительно отодвинул его в сторону, потому что он мешал закрыть дверь. Ильин послушно отодвинулся, наступив при этом кому-то на ногу, оглянувшись, извинился, вытер слёзы и увидел устремлённый на него из-за плеча Дарьи Домовес взгляд Клеопатры. Он шагнул к ней решительно, замешкавшуюся на его пути Дашку просто оттолкнул.
      – Тусенька, ей-Богу, я ничего не знал... Я, конечно, виноват, но... ей-Богу... – бормотал он бессвязно, схватив дочь за обе руки и прижимая к губам её запястья.
      – Да, мама сказала, что вы ни при чём... – услыхал он её лепет. Она не отнимала рук и глядела на него совсем беспомощно, как маленькая девочка. – Вам хоть жалко её?... Вы хоть будете её вспоминать?...
      – Господи, Туся! Да я о маме никогда не забывал!..
      И в этот момент опять его знакомо-грубо схватили за локоть.
      – Уходите отсюда, и чтобы я вас здесь больше не видел, – услышал Ильин отрывисто сказанную фразу. В глазах Джамала, когда Ильин оборотился на него, стояла чёрная вода.
      Ильин вырвался яростно и с свирепой энергией сцапал бандита за лацканы кожаного пальто.
      – Ты, уголовная псина! – завизжал он срывающимся фальцетом в ненавистное, страшно перекосившееся мутно-смуглое лицо. – Если ты ещё раз... посмеешь приблизиться к моей дочери...я тебя уничтожу, гадина! Ты что о себе возомнил, паскуда?! Ты кто такой здесь?!
      Парамон, возникший неизвестно откуда, отпихнул Ильина.
      – Спокойно, Джамал, это мой человек, – тихо и веско проговорил он, глядя Джамалу в глаза.
      – Он ответит за свои слова, Парамон! – заверещал Джамал, скаля зубы и горбясь по-волчьи.
      – Я отвечу за его слова, – ещё ниже присадив голос, произнёс Парамон. – Это – мой человек... А ты ответишь за свои дела. Отойдём, не будем мешать людям, у них горе.