Эта гиблая жизнь

      Он вошел, озираясь, словно был тут впервые.
      Я разулся, снял плащ, достал из кармана бутылку водки и прошел на кухню. Тишкин еще некоторое время осматривался, словно опасался засады, потом шумно стал снимать куртку и ботинки. На кухню он вошел, прижимая портфель к груди.
      – Да оставьте вы его в покое, – кивнул я на портфель, – никто его не съест.
      Тишкин немного подумал и осторожно поставил его рядом с собой. Я резал сыр.
      – Да-а, – протянул немного обиженно он, задетый тем, что я сделал вид, что мне наплевать на его портфель. – А вы знаете, что там?
      Я достал из холодильника колбасу и теперь резал ее.
      – Там целое состояние, – после некоторой паузы, но менее уверенно произнес Тишкин и покосился на свой портфель, как бы усомнившись, состояние там или нет?
      – Там рукописи Шадрина. Ну и что?
      – С чего вы взяли? – вспыхнул Тишкин.
      – Как писатель, строю иногда предположения, которые, случается, оказываются правдой. Тишкин погрустнел. – Да, – признался он, – я тогда забрал рукописи.
      – Спер, – уточнил я.
      – Нет, почему... Все было оформлено по протоколу. Рукописи изъяла милиция, а так как в деле они не пригодились, то мне, по моей, разумеется, просьбе как единственному писателю в городе, их и передали.
      – А почему не Союзу писателей?
      – Ну... – Тишкин немного замялся. – Союз был далеко. К тому же я не собираюсь держать их у себя. – Ладно, – махнул я рукой. – Выпьем. И мы, не чокаясь, выпили. – Тепло у вас, – сказал Тишкин.
      – А на улице ветер, – непонятно к чему ответил я. – А у нас топят плохо. Холодно.
      – Холодно, – опять отозвался я и спросил: – Как его нашли?
      – Я уже говорил, – было видно, что ему нравилось каждый раз пересказывать эту историю и всякий раз подчеркивать, как его вызвала милиция, помня, что он единственный писатель в городе, и как он опознавал труп, ну и так далее и все такое прочее. Пересказывать его болтовню смысла нет. А выходило так, что днем к дежурному по вокзалу милиционеру подошел один из привокзальных нищих и, немного помявшись и дождавшись, когда милиционер, нахмурив лицо, на него посмотрит и буркнет: «Ну чего?», – виновато проговорил:
      – Тут такое дело... У нас один того... зажмурился...
      – Ну? А я причем?
      – Так ведь вот, – и попрошайка протянул членский билет Союза писателей. – Вроде, выходит, не последний человек был... Мы тут и решили сообщить...
      На милиционера красная книжечка впечатление произвела.
      – А это точно его? – спросил он несколько растерянно. Нищий вздохнул и виновато кивнул.
      – Мы и сами не знали. Знали, что человек приличный был, а кто, разве спросишь... Он все идти куда-то собирался, да так вот все и вышло...
      Вызвали «скорую». Тело вытащили из сарайчика за вокзалом, где обитали бродяги, и увезли в морг, куда подоспел Тишкин и опознал покойного, а медицина установила, что Шадрин умер от острой сердечной недостаточности.
      Было ветрено и сухо.
 
      А в том году кругом лил дождь. Можно подумать, что начинался новый вселенский потоп. Люди, вышедшие на конечной станции из электрички, укрылись зонтами и походили на живые грибки, двигавшиеся вереницей на железнодорожный мост, а затем спускавшиеся к зданию вокзала. В этом потоке выделялся один черный куполообразный зонт.
      Шадрин вошел в здание вокзала, сложил зонт, пару раз стряхнул его и оглядел зал. Родинское для райцентра городок довольно крупный, вокзалу же могла позавидовать и область. Строился вокзал после войны и вышел просторен и высок, во всю стену, почти от пола и до потолка было несколько закругленных поверху окон, которые в более благоприятные дни наполняли вокзал светом и пространством. По залу тянулись ряды полупустых лавок, в конце его стоял бюст Ленина с нахмуренными бровями. Возле бюста толпилась куча, видимо, только что приехавших деревенских мужиков и баб, и Шадрин невольно отметил, что, как обычно, мужики в простеньких кепках и дождевиках, худы и безучастны, а женщины, наоборот, толсты, крикливы и красноморды. Дальше был буфет, в витрине которого лежала традиционная, не столько худая, сколько усохшая, курица, пара яиц, сморщившиеся пирожки и бледная жидкость в стакане с названием «напиток». У входа сидело несколько старушек, в отличие от деревенских баб поджарых и сосредоточенных. Многие, замерев, сидели с прикрытыми глазами, подле ног их стояли сумки на колесиках, откуда торчали горлышки бутылок или ведра с яблоками. На самом выходе расположилось с равнодушным видом трое нищих, но при виде Димки, один из них, с редкой и безобразной бородой, которая росла клочками, и каждый клочок имел свою длину и цвет, вытянул руку и посмотрел заискивающе. Димка прошел мимо. Нищий снова стал равнодушен и убрал руку. Шадрин еще раз внимательно осмотрел зал и, не найдя того, что искал, шагнул к милиционеру.
      – Скажите, где здесь телефон-автомат?
      Милиционер махнул дубинкой в сторону привокзальной площади.
      – Там.
      На улицу идти не хотелось. Шадрин постоял некоторое време возле старушек с кошелками, думая не купить ли пирожка и пива, но потом развернулся и вышел снова под дождь. На выходе нищий снова внимательно посмотрел на Шадрина, и того передернуло, словно он услышал за спиной что-то скрипучее и неприятное.
      Под козырьком телефона-автомата стоял военный с саквояжем у ног и о чем-то докладывал в трубку. Впрочем доклад звучал неубедительно и даже оправдательно, слышно было, как он несколько раз повторял, видимо, пытаясь, перебить в разговоре: «Маша, Маша, послушай!» Завидев подошедшего гражданина в длинном плаще и с черным куполообразным зонтом, который встал так, чтобы не мешать военному, но в то же время, чтобы его присутствие было замечено, военный заторопился, несколько раз, как бы пытаясь подбодрить стоящего рядом гражданина, быстро взглядывал на него, но гражданин стоял не двигаясь и не обращая на военного никакого внимания. Военный как-то уж очень торопливо и нервно повесил трубку, левая рука подхватила саквояж, а правая, может быть, лишь инстинктивно, дернулась к козырьку, но военный, вовремя сообразив, поправил фуражку, и это у него получилось как будто он приподнял шляпу, отчего он совсем стушевался, но на прощанье вдруг посмотрел на стоящего гражданина весело и приятно. Шадрин не удержался и уголками губ улыбнулся в ответ.
      Оказавшись под козырьком телефона, он не спеша сложил зонт и, сняв трубку, набрал номер. Тоньки дома не оказалось, что было вполне логично. Тогда он позвонил ей на работу, но в ответ услышал неожиданное: «Она уволилась.» Шадрин, растерявшись, замешкался. «Скажите, а...» – но в трубке уже слышны были короткие гудки.
      Выйдя из-под козырька, Шадрин раскрыл зонт и задумался. Анну он рассчитывал найти, хотя и сам не понимал зачем, через Тоню. Теперь выяснялось, что надо искать саму Тоню. Конечно, он мог позвонить еще раз на ее прежнюю работу и что-нибудь наверняка узнать, но звонить почему-то не хотелось. Оставалось ждать, пока Тоня придет домой с новой работы. А если она не работает, если она уехала куда-нибудь? Или она может вечером пойти к родителям? Или вообще... Будто ей некуда пойти... Стало тоскливо. Он чувствовал, что тот запал, та неумная жажда бегства – бегства неопределенного, когда известно только откуда бежишь, но совершенно неясно куда (в этом-то и есть главная прелесть бегства) – ослабла, приподнятое настроение раскисло, захотелось спать, и с доброй тоской вспомнились и его теплая квартира, и ленивое одиночество. В это время по вокзалу объявили об электричке, идущей обратно. Шадрин сделал невольный шаг в сторону вокзала, но что-то остановило его. Он не мог понять этого возникшего беспокойства, оглянулся и, посмотрев прямо перед собой, наткнулся на неприятный взгляд. Неприятным взгляд казался оттого, что его рассматривали бессовестно и нагло, словно имели на это право, будто он раздетый раб на торжище. Наконец Шадрин понял – это смотрел сидящий у входа в вокзал нищий. Шадрин развернулся и пошел от вокзала прочь.
      Чем дальше он отходил от вокзала, тем меньше становился его безотчетный страх, и в конце концов Шадрин успокоился. Он отметил, что в последнее время это чувство необъяснимого страха стало частенько покалывать его. «Нервы!» – решил он.
      Теперь оставалось бродить по городу. Шадрин решил, что дождется часов семи и, если Тонька не объявится, то уедет с последней электричкой. В душе – впрочем, он старался не признаваться в этом – он уже желал, чтобы так именно и вышло. Пока же он неторопливо шествовал по городу и его черный куполообразный зонт был всем издали заметен.
      Родинское – город хоть и крупный для районного центра, ной его можно обойти за два часа. Шадрин попутно заходил в магазины, подолгу торчал у книжных прилавков, слонялся по универмагу, первое время вглядывался в прохожих. Ему думалось, что так он может встретится с Анной, но скоро жители города стали ему казаться на одно лицо, да и одеты все родинцы были в одинаковые, разнящиеся разве что цветом, куртки, но и тут преобладал болотный.
      Было послеобеденное время, когда Шадрин вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего вечера, и странно, что мысль о еде за время его шатания по городу ни разу не взбрела ему в голову. И как это часто бывает, вспомнив о еде, Шадрин тут же ощутил острый приступ голода. Он зашел в первую подвернувшуюся по ходу пельменную и взял двойную порцию толстообразных комочков, главным достоинством которых было, что они горячи и их много. Но, надо отдать должное, мясо в родинских пельменях тоже присутствовало. Не съев и половины, он почувствовал, что сыт, но уходить не хотелось, пельменная была чистой и спокойной, народу в ней почти не было, на Шадрина никто внимания не обращал. Возникло ощущение, что тут можно просидеть вечность, скоро горластые женщины снимут потерявшие белизну халаты и разойдутся по домам, и разве что уборщица, протирая на ночь полы, побеспокоит, требуя приподнять ноги... С остановками, не торопясь пережевывая пишу, Шадрин последний пельмень доел. Посидев и отдувшись, не торопясь выпил компот и вышел из столовой сытый и ленивый. Было около четырех часов. Побродив еще с минут десять, Шадрин купил бутылку пива и пристроился в небольшом скверике на вспухшую, словно в волдырях, от дождя лавку. По середине скверика тянулась главная аллея, от которой полукружиями отходили две боковые, между аллейками росли акации и тополя, за сквериком виднелась коробка школы и дальше новостройки. То ли от погоды, то ли от усталости и хождений по городу, но общий вид показался Шадрину достаточно унылым. Домой!.. Допив пиво, он поднялся и отправился разыскивать телефон-автомат. Будка стояла возле рекламного щита какого-то местного банка, и Шадрин отдал должное людям, устанавливавшим щит. Пока набирал номер и слушал гудки, он запомнил условия и проценты. Тонька не отвечала. Шадрин решил идти в сторону вокзала и по дороге звонить из каждого встречного телефона, последний звонок он сделает на вокзале и на первом же поезде уедет. Пройдя немного, он увидел вывеску того самого банка, чей рекламный щит ему только что пришлось изучать. Двухэтажное зданьице, в котором, видимо, до революции проживал средней руки купчишка, выглядело неказисто и серо, самым ярким пятном была вывеска и решетки на окнах первого и второго этажей. «Провинция», – не то осуждая, не то одобряя, а, скорее всего, мимолетно, просто так, подумал Димка и прошел мимо. На вокзале его вновь охватило беспокойство, но оно не было так сильно как утром, это было даже не беспокойство, а ощущение чего-то недоделанного, вроде как записал пришедшее в голову стихотворение, а отделывать строчки отложил на потом. Набрав из того же под козырьком привокзального телефона-автомата Тонькин номер, Шадрин несколько оторопел, услышав короткие гудки. Не совсем поверив, он набрал номер еще раз и снова услышал короткие гудки, повесил трубку и быстро пошел в сторону Тонькиного дома. Тонька жила недалеко, и через пять минут он обрадованно, как радуется усталый путник, выбравшийся наконец к ночлегу, увидел в ее окнах свет.
 
      Тонька открыла не фазу и, открыв, секунду-другую пребывала в растерянности, она даже не сказала «здравствуй», а только отступила в сторону, как отступают перед неизбежным. Шадрин, однако, радуясь тому, что наконец попал в тепло, ничего не заметил, а вошел торопливо и бойко и тут же стал снимать ботинки, как бы столбя на постое место, не переставая говорить всякую ерунду, то ли веселя хозяйку, то ли не давая ей опомниться.
      – ...кругом вода, а я твоего нового телефона не знаю, а по друзьям идти не хотелось, и вот я в этом потопе... Слушай, чем это ваш городишко так Бога прогневил, впрочем, теперь на весь мир прославитесь: всемирный потоп начался с Родинского! Ты смотри-ка, у меня даже носки мокрые, во – следы остаются, снимать, срочно все снимать! Да, я вот тут проездом и...
      – Ты всегда проездом, – отозвалась Тоня.
      – Ну да, – согласился Шадрин и посмотрел на нее. Она стояла, прислонившись к стене, скрестив на груди руки, одетая не по-домашнему в симпатичное пестрое платьице, а он в мокром плаще, босой и улыбающийся. Улыбка его – самый веский аргумент, против этой чуть ребяческой улыбки не мог устоять никто, она вроде бы и признавала какую-то вину, или, скорее, всего малую часть вины, но в то же время озорно говорила: что поделаешь, вот такой я, не со зла же я это все, любите меня таким, какой есть, а я вас тоже люблю.
      – Ты мог бы предупредить, – тихо сказала Тоня и опустила голову – теперь она видела его босые ноги.
      – Да говорю же, я не знаю твоего нового рабочего телефона, а сейчас полчаса тебесвокзалазвонил, аутебявсе занято, занято... А что случилось? Ты собралась куда?
      – У меня гости, – еще тише сказала Тоня.
      – А-а, – протянул Шадрин, голос его стал глухим. – Что ж, гости – дело житейское... н-да... Я-то, собственно, на минутку. Да... мне нужно узнать ее адрес.
      Тоня быстро посмотрела на Шадрина.
      – Она запретила давать тебе адрес.
      – Ах, вот как! Надо же, какая предусмотрительность! А все-таки адрес ты мне дашь, я ведь настырный, сейчас выйду и у каждого встречного буду спрашивать.
      Тоня толкнула дверь из прихожей в комнату, и та закрылась.
      – Итак?
      «Как все не вовремя», – подумала Тоня.
      – Помнишь лет пять назад, – она попробовала сделать презрительную улыбку, но улыбка вышла кривая и жалкая, – мы возили тебя по городу на райкомовской машине. Ты еще тогда сострил насчет двух строившихся девятиэтажек, сказал, что для Родинского это небоскребы... Для нас они в самом деле небоскребы... Их достроили... – теперь она смотрела на него прямо и зло.
      – Очень хорошо, а теперь у меня еще одно дельце, я, кажется, не со всеми поздоровался. Он шагнул было к комнате, но Тоня стала на его пути, словно мать, закрывающая свое гнездо. Шадрин взял ее за кисти рук и отстранил Тоню. Тоня и не пыталась сопротивляться, она только удивилась себе, с чего это она вдруг встала на пути в комнату?
      Шадрин открыл дверь и вошел. В углу дивана сидел паренек, которого Шадрин видел недавно на Тонькином дне рождения, но не обратил на него особого внимания. Паренек приподнял плечи, откинул руку на спинку дивана, затем убрал ее и сцепил пальцы на животе, положил ногу на ногу и сказал «гм».
      – Здрасьте, – сказал Шадрин.
      – З-здравствуйте, – поперхнувшись, выдавил паренек и тут же прокашлялся и покраснел.
      – Как погодка? – спросил Шадрин.
      – Н-ничего, – снова заикаясь, ответил паренек и покраснел еще больше.
      – Вы так считаете? – Шадрин взял тон уставшего учителя, несколько удивленного ответом ученика, но лишь несколько, поскольку что другого можно ожидать от этого троечника...
      На этот раз паренек ничего не сказал, а только кивнул.
      – Ну и слава Богу! До свиданья.
      Паренек опять кивнул, но получился не кивок, а словно он что-то трудно проглотил.
      Шадрин вышел в прихожую, прошел мимо все ещё стоявшей у стены Тони и стал надевать мокрые носки... Захотелось стать маленьким чтобы тебя все любили и жалели.
      – Черт! – выругался Шадрин.
      – Может, чаю попьешь?
      – Да нет, пойду.
      Они говорили буднично, словно долгие годы провели вместе и знали, что будут вместе еще бесконечно долго.
      Шадрин обулся и взял зонт.
      – Ну, счастливо!
      – Пока.
      Спустившись на пролет, он услышал:
      – Как-нибудь заходи.
      «Какая я все-таки сволочь!» – подумал Шадрин и быстро сбежал вниз.
 
      Две девятиэтажки знал каждый встречный, и Шадрин скоро заметил, что идет по тому району, в котором оказался под конец своего шатания по городу. Вот пельменная, вот телефон-автомат, у которого оторвана трубка, банк с узорчатыми решетками на окнах, рекламный щит, вот наконец скверик, где пил пиво... Девятиэтажки, окруженные высокими, на удивление не тронутыми стройкой деревьями, оказались сразу за школой. Теперь – какая из двух? Но Димка почувствовал вдруг, что это уже неважно. Весь сегодняшний день вспомнился ему, и показалось, что утренние страсти где-то далеко-далеко, и происходили они не с ним, а с другим, может быть, близким, но уже безвозвратно ушедшим человеком. Потом дождь, дождь, дождь, его странствия по этому дождю, и все время ощущалась оберегающая сила, которая вела и подсказывала. В самом деле: почему ему вдруг вспомнилась Анна? Почему он не уехал сразу из этого городишка? Почему не нашлась сразу Тонька и ему пришлось весь день блуждать в этом библейском, потопном дожде? Почему у Тоньки оказался этот паренек? Не будь его, Шадрин наверняка остался бы в тепле и уюте, но та самая оберегающая сила снова выгнала в дождь, и вот теперь он стоит около того, что пригрезилось утром. Теперь он был совершенно уверен, что встретит Анну... Нет, не сегодня, то, что отпущено было на сегодня, он выполнил. После, но обязательно встретит. Случится то, что должно случиться, и от него ничего не зависит, только не сопротивляться той оберегающей силе.
      Он оглядел еще раз две девятиэтажки, развернулся и пошел обратно через скверик. Показалось, что дождь стихает: кругом все было еще влажно, но это уже не небесные потоки, а морось. Он брел в этой водной стихии, оказавшись словно в другом мире, в другом измерении, а тот – утренний – остался там, в своей пустой комнате с петлей, подвешенной к крюку в потолке.
      Шадрин понял: главное – не сопротивляться, и ноги сами вели его. Он не пошел хоженой дорогой мимо банка, а свернул в другую сторону и тут же наткнулся на гостиницу. «Так и должно было быть», – подумал он. Номер достался ему прекрасный, небольшой, но теплый и с душем. Шадрин сразу развесил сушить одежду и забрался под горячие струйки. Струйки он сделал такими горячими, что ванная комнатка сразу наполнилась паром... Жизнь стала прекрасна!
      Он повалялся немного на кровати, потом, одев на босу ногу ботинки, спустился в ресторан, как совершенно сторонний наблюдатель обозрел уже бывшее на излете ресторанное однообразие, и все ему показалось милым и замечательным. Он съел котлету по-киевски, выпил сто грамм водки, поднялся к себе в номер, лег в кровать и мгновенно заснул.
      Утро выдалось великолепным... Шадрин проснулся от солнечного луча, гревшего щеку, и почувствовал себя бодрым и безрассудно радостным. Таким он просыпался лет в двадцать, зная, что куда-нибудь сегодня обязательно уедет, и начнется новая жизнь. К тому же не покидало возникшее вчера чувство присутствия охранявшей силы и безусловной удачи.
      Было начало восьмого. Он умылся, с удовольствием одел прогревшуюся за ночь одежду и обувь и выбежал на улицу. Все вокруг – асфальт, деревья, дома, воздух, люди – блестело от солнца. Казалось, сразу за осенью наступила весна.
      В половине восьмого Шадрин стоял меж двух девятиэтажек. Сначала он выбрал место, чтобы видеть подъезды обоих домов, но потом, зная об охраняющей силе и поверив в нее с религиозной фанатичностью, перешел к подъезду девятиэтажки, стоящей ближе к школе, встав прямо напротив. «Сегодня и люди веселые», – отметил Шадрин, ему казалось, что некоторые отвечают на его взгляд улыбкой.
      Анна появилась неожиданно. На ней была длинная кожаная куртка и легкая косынка, за руку она вела девочку, одетую ярко и пестро, с таким же ярким ранцем на спине.
      Анна остановилась, и девочка, продолжавшая сонно идти вперед, едва не потеряла равновесие – так неожиданно остановилась, держащая ее за руку, мама. Девочка качнулась и удивленно посмотрела на маму. Та притянула ее к себе и поправила ранец. Затем, одернув куртку на девочке, распрямилась, и стала спускаться с крыльца. Теперь девочка не поспевала за мамой. Они направились в сторону школы, девочка мимоходом скользнула взглядом по улыбающемуся человеку возле качелей... Шадрин пошел за ними.
      Выйдя из школы, Анна повела головой направо, потом налево, словно собиралась переходить дорогу, затем пошла к скверику. Там она свернула из общего людского потока на боковую аллейку и, немного пройдя, остановилась возле одной из скамеек, стоявшей за стволами деревьев. Она поставила на скамейку сумочку, достала из нее зеркальце и несколько секунд разглядывала себя, потом что-то подправила на лице, так, смахнула что-то, как смахивает желтый лист ветер, убрала зеркальце в сумочку и пошла дальше. Шадрин, подойдя к той же скамейке, посмотрел еще в след удаляющейся Анны и сел на то место, где только что стояла ее сумочка. «Ну вот и все», – спокойно подумал он, хотя что значит это «все», он не знал да и не хотелось знать.
      А к вечеру пошел снег...
 
      Шадрин впал в некое сомнамбулическое состояние, словно и правда с первым снегом у него началась спячка. Что-то переваривалось в нем и укладывалось наново. Он был похож на сданный в ремонт механизм. И если действительно, это провидение, или судьба, или ангел-хранитель – как угодно, охраняющая сила вела его все последние дни – то, Шадрин решил, что так и должно было случиться, чтобы он впал в забытье на грани помешательства. Хотя, кто знает, где эта грань?
      Он выпал из общего потока. Его присутствие в этом мире подтверждалось лишь биологическим состоянием. Каждое утро он отправлялся в скверик и около часа сидел на той самой скамейке. Затем привычным маршрутом мимо банка шел в книжный магазин, где в который раз перебирал одни и те же книги. Правда, кое-что он купил и, вернувшись в гостиницу, читал, растянувшись на кровати и особо не вдумываясь в читаемое. Потом он обедал в ресторане и ложился на часок вздремнуть. После снова под руку попадалась книга, а ближе к вечеру он выходил в холл и тупо смотрел в телевизор, так же ни во что не вдумываясь и ничего не понимая. Поздно вечером он ужинал, выпивал сто грамм водки и ложился спать.
      С его лица не сходила задумчивость. Не то, чтобы его мучил какой-то вопрос или он пытался что-то разрешить, он и не предпринимал ни малейшего усилия что-либо решить или хотя бы обсудить с самим собой. Хотя вполне ему могло показаться, например, следующее: «Я всю жизнь мечтал об одиночестве, я мечтал бросить все и уехать к черту на кулички, где меня не знала бы ни одна душа, я мечтал целыми днями бродить среди посторонних людей, от которых мне ничего не надо и которым ничего не надо от меня. Я мечтал расстаться с действительностью, чтобы ничего не связывало с ней и не удерживало, я хотел быть свободным, я мечтал переселиться в свой собственный мир, который бы я творил подобно Богу... Неужели то, что сейчас со мной, и есть осуществление мечты?»
      Впрочем, это фантазия – Шадрин вовсе мог и не говорить себе такого.
      Он очнулся через неделю, когда, спускаясь в ресторан обедать, обнаружил, что у него не осталось денег. Вернувшись в номер, он порылся в карманах плаща, заглянул в ящики тумбочки и стола, сложил стопкой купленные книги и лег на кровать. В этот день он никуда из номера больше не выходил, а утром следующего электричкой вернулся в областной город.
 
      На второй день по возвращении его встретил на улице критик К. Ничего особенного он тогда в Шадрине не заметил, кроме того, что тот был абсолютно трезв. Это обстоятельство так поразило критика, что сегодня на поминках, когда все уже изрядно выпили, он то и дело, чаще самому себе, немного удивленным голосом повторял:
      – Надо же, он был совершенно трезв, совершенно. Надо же...
      А Димка тогда продал квартиру, продал почти все имевшееся имущество, оставшееся упихал в чемодан и сумку через плечо и через неделю, вернувшись в Родинское, отправился в старую часть города, которая прижималась к вокзалу. Еще в первую свою прогулку по Родинскому, свернув с главной дороги, ведущей к центру, он побродил по тихим улочкам, находившимся как бы в полузабытье, как подуставшие старушки. Тогда, в дождь и грязь, все выглядело уныло, раскисше и размазано, теперь же, когда снег припудрил город, улочки преобразились, в них показалась та доброта, о которой все мы грустим, вспоминая детство.
      Улочки жили своей тихой жизнью... Прямо по середине, по свежему снегу пролегли два следа от машинных колес, а вдоль заборов к водонапорным колонкам тянулись веревочкой тропки, сами же колонки, с заледенелой бородой, казались застывшими истуканами, охраняющими покой улочек. К одному из таких истуканов топала баба с ведром. Шадрин ускорил шаг, и баба, заметив его, остановилась, поставила ведро, и, уставясь на Шадрина, стала ждать.
      – Скажите, – спросил, поздоровавшись, Димка, – здесь никто не сдает комнату?
      – Комнату? – переспросила баба. На ней был серый шерстяной платок, пальто цвета охры и валенки. – Да разве что Купчиха, или Маруся, или вот, может, Егоровна... А сколь вас народу-то?
      – Мне, – улыбнулся Димка, – мне одному надо комнату. – А надолго ль?
      – Пока сам не знаю, для начала на год. – По распределению, что ль? – Почти.
      – Так вроде не молодой уж. – Так вот получилось.
      – А на какой завод? Или куда еще?
      – Да не ясно пока. Тут решат.
      – А-а, ну тут-то решат... У нас-то два больших завода – пластмассовый один, а другой фабрика – швейная. А сама я работала на станции. Станция-то у нас тоже большая...
      – Так вот, к кому бы мне лучше обратиться?
      – Да хоть к Купчихе, или Марусе, или вот, к Егоровне...
      – А где эта Егоровна?
      – А вон – наискось отсюдова, видишь крыша металлическая, то ее дом.
      – Спасибо.
      – А можно, конечно, и к Купчихе, или к Марусе, что ли...
      – Большое спасибо.
      Димка еще раз улыбнулся и пошел к дому, блестевшему на солнце «металлической крышей», а баба еще долго стояла с ведром у ног и смотрела, как Димка подходит к калитке, открывает ее и входит во двор. Наконец непонятно отчего вздохнув, она подняла ведро и потопала к водонапорной колонке.
 
      Вера Егоровна оказалась тучной женщиной лет шестидесяти. Сначала она смотрела на Димку настороженно, но, узнав, что Димка писатель, подобрела. Вообще нетрудно заметить, что, чем дальше от крупных городов, тем более теплое отношение к людям творческих профессий. Вдалеке от крупных городов с писателями, артистами и художниками считаются, может, не столько из-за самого искусства, сколько из-за некоторого налета таинственности на их профессии, равняющей их в чем-то с ведунами.
      Комната, которую показала Вера Егоровна Димке, располагалась сразу за кухней и, когда Шадрин увидел ее, то в первый момент смутился – слишком уж преобладал темный цвет: темно-коричневые стены, мрачный, доисторический какой-то шкаф, поцарапанный серый столик у небольшого окошка. Над кроватью коврик болотного цвета, на котором смутно различался Иван-царевич, умыкающий Василису Прекрасную – серый волк не различался вовсе... Покрытая синим армейским одеялом кровать оказалась жесткой, и Шадрин вспомнил, как он, получив квартиру и не имея никакой мебели, с год спал на полу и всем говорил, что спать надо именно на жестком, так как это оберегает от ревматизма. А когда вышла вторая книжка, он, получив гонорар, сразу из издательства отправился в мебельный магазин и купил себе роскошный диван, который в раздвинутом состоянии производил сильное впечатление и занимал половину Шадринской комнаты. Димка был в восторге и, кажется, никогда больше в первоначальный, сложенный вид диван не возвращал.
      Шадрин улыбнулся.
      – Сколько я вам должен? – спросил он у стоящей в дверях женщины.
      – Так ведь... Возьму по-Божески, – и она замолкла, видимо, просчитывая, что значит «по-Божески» для нее и для постояльца и выводя некое среднее значение, которое могло бы удовлетворить обе стороны. Наконец она сказала сумму и после небольшой паузы, когда ей показалось, что постоялец недоволен и тоже делает свои подсчеты (хотя Шадрин в это время с неожиданно накатившей тоской подумал, что вот сейчас он скажет «хорошо» и тем самым подпишет некий контракт, по которому будет обречен прожить в этом темном мирке, спрятавшись ото всех и вся какое-то неведомое количество времени, и ему расхотелось говорить «хорошо»), добавила: – Это по-нынешним временам, считай, и ничего совсем.
      – Хорошо.
      – Только за полгода вперед, – тут же поспешила хозяйка.
      Шадрин достал из сумки несколько новеньких пачек, протянул хозяйке, и та, словно воруя, быстро и незаметно, схватила деньги, и они тут же исчезли, словно это был какой-то ловкий фокус. Хозяйка засуетилась. Шадрин же после того, как сказал «хорошо», почувствовал себя слабым и безвольным.
      Но оставалось еще одно дело – освободиться от денег. С момента, как появилась куча туго перетянутых пачек, Шадрин не расставался с тяжестью в середине груди. Ощущение это было настолько реально и сильно, что воспринималось как физический недостаток, нечто вроде горба, хромоты или шестого пальца. Он едва удержался, чтобы не устроить какую-нибудь дикую пирушку – ясно представлялись безумный пьяный угар и счастливая легкость, с которой он бы транжирил деньги – и, воображая это, Шадрин распрямлялся, словно у него и правда был горб, который чудесным образом начинал рассасываться. Но за время, пока у него были деньги, он не позволил себе и глотка пива. Теперь измаявший его груз надо было сбросить как можно быстрее, и он, лишь уладив дела с Верой Егоровной, бросился к тому банку, что находился возле скверика и скоро вышел оттуда, весело помахивая пустой сумкой. В сквере он заслуженно вьшил пива и возвращался к новому жилищу в приподнятом настроении, словно выздоравливал после тяжелой болезни, и, довольный, подсчитывал, сколько сможет вот так, живя на проценты, путешествовать по городам, снимая недорогие комнатки. Выходило недурно... А когда он, придя в свою комнату, обнаружил на окне славные занавесочки, укрытый чистенькой кружевной скатеркой стол, кровать, покрытую не солдатским сукном, а каким-то веселеньким розовым покрывалом, стало совсем хорошо. Кровать показалась чуть выше, он сел на нее и погрузился в мягкую перину, тут же скинул тапочки и лег. «А в общем жить не так уж плохо... А значит, можно еще жить!» – закрутилось в голове...