Фата-Моргана - ФАТА-МОРГАНА 9 (Фантастические рассказы и повести)

      — Не возражаешь? — неловко переспросил Лоренс. — Не хочешь никуда уезжать?
      — Нет. Иметь много свободного времени — просто замечательно. У меня его никогда не было столько, сколько здесь. Кажется, могла бы оставаться тут вечно.
      — Праздная мечтательница, — улыбнулся он с облегчением.
      — Да, милый, — взгляд Джанин подернулся какой-то загадочной печалью, — и я даже не борюсь с этим. Я — праздная, ленивая, бесполезная женщина.
      — Ну что ты, Джанин. Ты вовсе не такая.
      — Нет, такая. — Она принялась раскачивать гамак, ухватившись пальцами за веревочную сетку. Пальцы у нее были сильные и крепкие, ногти — длинные и аккуратно накрашенные. Она всегда исключительно тщательно за собой следила и часами просиживала перед изящным маленьким трюмо, которое он установил у нее в спальне.
      — Тебе следовало сказать мне об этом раньше. — Это было полусожаление, полуупрек. — Родерик, например, считает, что женщине необязательно приносить пользу. Во всяком случае, такой женщине, как я. Он говорит, что наша обязанность — украшать жизнь мужчины.
      — Он так считает? — Лоренса это уже не забавляло. — Любопытно, что еще он говорит? — Ему показалось, что новая роль, придуманная Джанин, не в меру ее захватывает.
      — О, он готов бесконечно рассказывать о себе, я уже говорила тебе. О своих дуэлях, о любовных приключениях. Один раз я напрямую ему заявила, что кружить головы женщинам ему нужно только для того, чтобы посмеяться над их мужьями, и он не стал отпираться.
      — Он предпочитал шпагу или пистолеты? — Лоренс, не подавая вида, внимательно следил за выражением лица жены.
      Она немного замялась с ответом.
      — Вот в этом я не могла добиться ясности. Какое использовал оружие — не говорит, уходит в сторону и все тут. А однажды, стоило мне лишь предположить, что при дуэлях он не всегда вел себя как джентльмен, Родерик не на шутку обиделся. Молчал несколько дней. Потом, правда, когда вспышка раздражения прошла, сообщил, что на пистолетах равных ему не было; что он один застрелил шестерых перед тем, как погиб под Йорктауном. Ему было всего лишь двадцать семь. А временами он кажется еще моложе. Намного моложе, чем когда-либо был ты, дорогой.
      — Застрелил шестерых? — сухо отозвался Лоренс. — И все они были мужья? — Для Джанин это была знакомая тема с новыми вариациями. Ей никогда по-настоящему не нравились мужчины-мужья, так же как и не нравилось ощущать себя женой. Более всего ей хотелось захватывающего чувства романтической напряженности, продляемого до бесконечности.
      — Мужьями были трое или четверо, сейчас не помню. Но когда я спрашиваю, что потом случилось с их дамами — они ведь оказались свободными, и можно было на них жениться, — он увиливает от ответа и заявляет, какие у меня красивые брови или что-нибудь в том же роде. В общем, переходит на глупости.
      — Почему же? Но твои брови и впрямь заслуживают комплимента. К тому же он, наверное, влюблен в тебя?
      — О-о, Родерик от меня без ума. И он очень много думает о том, как устроить дуэль с тобой. Его это угнетает. Я имею в виду — невозможность швырнуть тебе в лицо перчатку.
      — Не может швырнуть перчатку, пусть бросит стакан.
      — Весьма неплохо, милый, — Джанин как будто не ожидала от него такого остроумия, — я предложу ему. Хочешь покажу, как он выглядит?
      Лоренс почему-то вдруг испугался.
      — Покажешь, как он выглядел, ты хочешь сказать?
      Джанин взяла супруга под руку и провела в гостиную, где на мольберте у окна был натянут холст, который она ему не показывала. С картины смотрел молодой аристократ с тонким лицом, рот его слегка улыбался, и если бы не глаза, то портрет оставлял бы вполне приятное впечатление.
      Глаза были темно-синие, почти черные. Они притягивали взгляд и не отпускали, словно отдавая некое приказание. И была в них какая-то особенная мрачная глубина. Глядя в эти глаза, Лоренс понял, что Джанин вовсе не рисовала Родерика Джемисона улыбающимся, это всего лишь изгиб губ.
      Портрет был лучшим из всего, что Джанин когда-либо создавала при помощи красок.
      — Великолепно. Превосходно. — Лоренс не мог сдержать восхищения, но тут же, стараясь говорить как ни в чем не бывало, спокойно поинтересовался: — Значит, вот он какой — майор Родерик Джемисон?.
      — Да, дорогой. Он сказал, исключительно похож. — Она залилась звонким смехом. — Но можно бы, говорит, нарисовать его и покрасивее, на что я ответила, что его невыносимое тщеславие начинает мне надоедать.
      — Сделай второй портрет, — Лоренс взвешивал каждое слово, — но этот — просто замечателен.
      — Надо подумать, может, и сделаю, — Джанин закрыла холст, голос ее стал вял и безразличен, — это было так весело.
      Вечером, когда она уже спала, Лоренс наконец-то решился написать в Вашингтон лечащему доктору:
      «В уединенном месте, каковым является этот дом, невроз Джанин начал развиваться в новом направлении. Она проводит дни в сплошных мечтаниях, устраивает с помощью доски для спиритических сеансов воображаемые беседы с умершими. Она, похоже, постепенно теряет чувство реальности».
      Перо проткнуло бумагу и вошло в зеленое сукно стола. Разорвав письмо в клочья, Лоренс сжег его над кухонной плитой.
      — Родерик сказал, что я должна тебя оставить, — заявила она за завтраком, улыбаясь и все еще потягиваясь после сна, — твердит, будто ты меня не понимаешь. Что не веришь ни единому моему слову о нем и считаешь, что я схожу с ума. Это правда?
      Лоренс помешивал кофе и боялся поднять глаза. Рука его мелко дрожала. Неужели Джанин видела ночью, как он писал? Как потом все сжег, и догадалась о содержании?
      — Родерик так и сказал? А что еще наговорил?
      — О, да не обращай внимания, он вечно что-то придумывает. — Она махнула рукой, подошла к нему и поцеловала. Всю оставшуюся часть дня Джанин с напускной веселостью порхала, по дому, шутила и веселилась, отказываясь возвращаться к разговору о майоре Джемисоне.
      Проснувшись ночью, Лоренс обнаружил, что жены рядом нет. Он осторожно встал, прокрался вниз по лестнице и, прячась в темноте, остановился перед входом в гостиную.
      Джанин с помощью бумаги и щепок развела в камине огонь, другого света в комнате не было. Она смеялась и разговаривала сама с собой, а стакан валялся без дела на полу рядом с доской.
      Что она говорила, Лоренс разобрать не мог, потому что голос у нее был такой низкий и глухой, как будто слова произносились кем-то другим. Слабое, неясное бормотание, похожее на порывы ветра. Но он видел ее шевелящиеся губы, ее сияющие глаза. Такой живости, такого радостного воодушевления он в ней не помнил. И это было настоящее, а не показное, как днем.
      Одета Джанин была в тонкую просвечивающую ночную рубашку и халат, который ей был очень к лицу — просторный, с длинными, сходящимися к запястьям рукавами, перехваченный на шее голубой ленточкой. Один раз она ухватилась за эту ленточку, словно стесняясь кого-то невидимого, кто собрался за нее дернуть.
      В следующее мгновение она кого-то поддразнивала, потом качала головой, как будто отвечала «нет».
      У Лоренса возникло предчувствие, что она вот-вот встанет и обернется, он на цыпочках вернулся в спальню. Сердце бешено колотилось, голова разрывалась от мучительных предположений.
      Джанин пришла несколькими минутами позже, вялая и апатичная, как обычно. Она была истощена, он чувствовал это.
      Что бы там ни было, это никакая не игра и не забава. Это отнимало у нее силы и душевную энергию.
      Заснув, она кричала во сне: «Беги! Беги! Беги!» Голова металась по подушке из стороны в сторону, из груди раздавались сдавленные стоны.
      Лоренс написал доктору на следующее утро, изложил все детали и, не доверяя письмо Тризе, съездил на почту сам.
      Доктор ответил немедленно и настоятельно рекомендовал привезти Джанин, чтобы он мог ее осмотреть, с укором далее припоминая Лоренсу, что он ее не отпускал, ибо не находил целесообразным прерывать лечение. Но Лоренс просил совета, а совета в письме не было. Сухое требование как можно скорее явиться в Вашингтон и все.
      Целый час прошел в изучении банковской чековой книжки. А стоило ли туда заглядывать? Цифры он помнил наизусть.
      Он высунулся в окно. Дом окружали коротко подстриженные газоны, но Джанин предпочитала гулять там, где трава неухожена. Она шелестела в ней своим длинным платьем. А еще больше она любила ходить на противоположном берегу ручья, пропадая иногда часами в начинающемся дальше лесу. Уж не встречается ли она там с Родериком Джемисоном?
      Бред какой-то! Лоренс сжал кулаки. Ее сумасбродство передается и ему? Но ведет она себя так, будто и впрямь бегает к любовнику.
      Джанин чудно похорошела. В ней появилась некая внутренняя целостность, она не терзалась больше самодопросами, самообвинениями и несбыточными желаниями, которые, хотя и бывали скоротечны, но неизменно приносили ей чувство поражения и выжимали ее, как лимон.
      Походка приобрела величавость и гордость, граничащую порой с заносчивостью, периоды нервных срывов и беспричинной раздражительности, характерные для ранней стадии заболевания, прекратились.
      Достав письмо доктора, Лоренс собрался сочинить ответ, но слова не шли из-под пера, и он взялся за другую работу. Трудиться! Трудиться и выкинуть из головы соблазнительные денечки, голубое безоблачное небо, запах жимолости и запутавшуюся в несуществующем мире бездельничащую жену.
      Послеполуденное время прошло в делах по хозяйству, а вечером, изможденный, он сел за ужин, поданный словно парящей над полом Джанин на тускло поблескивающем в свете свечей хрупком фарфоре.
      Лоренс поразился, что она пьет из того самого стакана, который использует для общений с потусторонним миром. Рука ее почти не выпускала стакан, и она практически ничего не ела, только медленно пила, нежно водя губами по краю стакана.
      После напряженной работы от вина у него слипались глаза, веки отяжелели и мешали наблюдать за Джанин.
      Персики в бренди были поданы в вазочках из розового хрусталя. Каждое движение, каждый жест Джанин дышали любовью и покоем, она обслуживала его, как обслуживают любовника. Но он-то знал, о ком она думает.
      Когда легли спать, начался дождь. Тяжелые капли били по медным водосточным желобам, настойчиво колотились в оконные рамы. Громыхнул гром, следом за ним сверкнула молния. Гроза приближалась.
      Джанин заснула быстро и спала безмятежно, но к Лоренсу сон не шел. Он слишком устал. Лоренс возился, ворочался с боку на бок, зажигал и гасил сигареты. Уставившись в разрываемую всполохами молний темноту, он лежал и прислушивался, как раскаты грома доносятся все ближе и ближе.
      На одном из окон ветром оторвало ставень, и он несколько раз сильно стукнулся о раму. Лоренс выругался и встал, чтобы закрепить его. А когда обернулся — перед ним, глядя ему прямо в лицо, стояла Джанин.
      Он не мог ни двинуться, ни пошевелиться. От выражения ее лица он окаменел, Джанин смотрела на него со злобной ненавистью.
      После очередной вспышки света она встряхнулась и направилась по лестнице вниз, в темноту. Лоренс кинулся искать фонарь, но тщетно, и тогда, боясь опоздать, пошел за ней наощупь.
      Она не оборачивалась и не оглядывалась. Не обернулась даже тогда, когда он два раза подряд наступил на страшно скрипящие половицы. Теперь Лоренс не сомневался — она идет во сне.
      Распахнулась входная дверь, и Джанин вышла на улицу. Он за ней. От дождя и ветра Лоренс сразу же продрог, но идущая впереди Джанин, похоже, ничего не чувствовала. Ее волосы развевались, прозрачная ночная рубашка трепетала на ветру.
      Лоренс вспомнил о заросших бурьяном котлованах и торчащих из земли камнях фундамента на месте конюшен и построек для слуг. Она направлялась как раз туда. Пусть даже он ее испугает, но остановить необходимо.
      — Джанин! — окликнул он, силясь перекричать завывания ветра. — Джанин, остановись!
      Она услышала, замерла на секунду и уже, должно быть, различила в ночи его приближающуюся фигуру, но в следующее же мгновение ускользнула, и он успел только увидеть мелькнувшую белую рубашку.
      — Стой! Подожди! — приказал Лоренс.
      — Ты отстал, Родерик, — торжествующе засмеялась она, поймай меня, попробуй. — С быстрого шага Джанин перешла на бег. — Беги! Беги! Беги! — Ему вспомнились слова из ее сна.
      Лоренс побежал. Но она бежала быстрее, с удивительной ловкостью и уверенностью огибая опасные ямы. Все дальше и дальше, и все ближе к ручью.
      Лоренс понял. И вот уже она перебежала через мостик, очевидно, вспомнив, что текущую воду духи и привидения пересекать не могут.
      Ступив на противоположный берег, Джанин ликовала. Теперь уже ничто не может помешать ей, если она захочет спрятаться в лесу, и тогда ищи ее хоть всю ночь. Лоренс промок до последней нитки, наверняка и на ней нет сухого местечка. Можно же запросто схватить воспаление легких.
      — Джанин! Подожди меня! — отчаянно крикнул он.
      — Отстал, отстал, отстал, — хохотала она. Снова блеснула молния. В ее ослепительном свете Лоренсу показалось, что в глазах у Джанин мелькнуло что-то похожее на узнавание. Рот раскрылся, мокрые волосы прильнули ко лбу, насквозь сырая рубашка плотно облегала тело.
      В три прыжка он очутился по ту сторону ручья. Успеть схватить ее во что бы то ни стало, он должен… Лоренс протянул к ней руки, но в этот момент как будто чья-то злая рука поймала его за щиколотку, приподняла и бросила. Падая вперед, он успел взглядом выхватить из темноты полузаросший высокой травой белый угол мраморного надгробия и в свете молнии различил даже буквы, с которых сам же содрал мох:

«ДЖЕМИ…»

      Лоб его с налета, со всей силой ударился о мрамор. Когда следующим утром нанятая Лоренсом девушка по имени Триза пришла прибираться, то она застала Джанин сидящей на полу в гостиной во все еще мокрой ночной рубашке. Склонившись над Лоренсом, тело которого она каким-то образом ухитрилась дотащить до дома, Джанин гладила лежащую на коленях окровавленную голову мужа. В потухшем камине валялась полуобгоревшая шахматная доска, а рядом на полу были разбросаны осколки разбитого стакана. Джанин медленно подняла взор на вошедшую в комнату Тризу.
      — Он не любил меня. — Голос ее настолько охрип, что Триза едва разобрала слова. — Ему не было до меня никакого дела. Он никогда не любил ни единую женщину, а хотел только одного — убивать и убивать!
      Это было последнее связное предложение, которое от нее слышали.
       Перевод с англ. Н. Савиных

Ричард Мэтисон

КНИЖНЫЙ ЧЕРВЬ

 
      Проснувшись в то утро, он заговорил по-французски. Никакого предупреждения не было. В четверть седьмого, как и обычно, прозвонил будильник и они с женой заворочались. Высунув из-под одеяла онемевшую во сне руку, Фред нажал на кнопку, и в комнате на некоторое время воцарилась тишина.
      Затем Ева отбросила одеяло на середину кровати со своей стороны, он — со своей, и его тощие жилистые ноги свесились на пол.
      — Bon matin, — сказал он.
      Последовала короткая пауза.
      — Что? — спросила она.
      — Je dis bon matin.
      Жена зашуршала ночной рубашкой и, повернув голову, посмотрела на Фреда.
      — Что-что?
      — Я всего лишь сказал «с добрым ут…»
      Фред Элдерман непонимающе уставился на супругу.
      — А что я сказал на самом деле? — он перешел на шепот.
      — «Бонматен» или что-то в этом роде.
      — Je dis bon matin. C’est un bon matin, n’est pas?
      Co звуком попадающего в бейсбольную перчатку быстро летящего мяча Фред Элдерман шлепнул ладонью по собственному рту, зажал его и поверх кляпа из пяти пальцев вытаращил на миссис Элдерман округлившиеся глаза.
      — Фред, что это такое!
      Он медленно убрал руку и разжал губы.
      — Ева, я не знаю. — Его вдруг охватил ужас. Фред машинально поднес руку к голове, указательный палец почесал обрамленную волосами лысину. — Смахивает на… на какую-то заграничную болтовню.
      — Но ты же не знаешь ни одного иностранного языка, Фред!
      — В том-то и дело.
      Они растерянно разглядывали друг друга. Наконец Фред посмотрел на часы.
      — Пора одеваться.
      Он прошел в ванную, и Ева с недоумением вслушивалась в доносившуюся оттуда незнакомую песенку: «Elle fit un fromage, du lait de ses moutons, rori, ron, du lait de ses moutons», однако мешать мужу, когда он бреется, не решилась.
      Беря кофе за завтраком, Фред что-то пробормотал.
      — Что? — непроизвольно вырвалось у Евы прежде, чем она смогла себя остановить.
      — Je die que veut dire ceci?
      Он услышал, как она поперхнулась.
      — Я хочу сказать, — Фред не верил своим ушам, — что это может значить?
      — Вот-вот, чтос тобой происходит? Никогда в жизни ты не говорил по-иностранному.
      — Знаю, — поднесенный ко рту поджаренный хлеб застыл в воздухе, — а что… что это за язык, на котором…
      — Мне к-кажется, ф-французский.
      — Французский? Но я не знаю французского.
      Ева судорожно отхлебнула из чашки.
      — А теперь вот знаешь, — произнесла она еле слышно.
      Фред сверлил глазами скатерть.
      — Le diable s’en mele, — буркнул он себе под нос.
      Ева сорвалась на крик:
      — Фред! Что ты сказал?!
      — Я говорю, без дьявола тут не обошлось. — Он боялся взглянуть на жену.
      — Но Фред, ты же… — Она резко поднялась со стула и набрала в грудь воздуха. — Хватит. Богохульствовать не будем. Должна быть какая-то причина, не так ли? — Фред молчал. — Что тыдумаешь? Есть причина или нет?
      — Ну да, Ева. Ну, конечно. Но…
      — Никаких но. — Она, казалось, не успокоится, пока не доберется до истины. — Итак, рассудим здраво — может ли на свете существовать какая-либо причина, по которой тебе приспичило защебетать на французском языке? Просто так вот, запросто, раз и все! — Ева прищелкнула пальцами.
      Фред неопределенно помотал головой.
      — А раз так, тоща… — она с трудом подбирала слова, не зная, как продолжить, — тогда давай посмотрим. — Супруги снова молча разглядывали друг друга. — А ну-ка, скажи что-нибудь, например… — Ева мучительно подыскивала фразу, — например, хотя бы вот это… э-э…
      Голос ее постепенно затих.
      — Сказать что-нибудь?
      — Да-да. Валяй, не стесняйся.
      — Un gemissement se fit entendre. Les dogues se mettent(a) aboyer. Ces gants me vont bien. II va sur quinze ans…
      — Ф-ф-фред?!
      — Il fit fabriquer une exacte representation dumonstre.
      — Фред!! Прекрати! — Ева испуганно закричала.
      Он осекся и, моргая, глядел на жену.
      — Что… что ты сказал на этот раз, Фред?
      — Я сказал: «Раздался стон. Мастифы начали лаять. Эти перчатки мне впору» и еще: «Скоро ему будет пятнадцать лет». А потом…
      — Что потом?
      — «Он изготовил мне точную копию чудовища». Sans meme 1’entamer.
      — Фред, опять?!
      Но Фред как будто заболел.
      — «И даже не поцарапали», — закончил он.
      Стояло раннее утро, и жизнь в студенческом городке еще не началась. Единственными занятиями, проходившими в это время, были две лекции по экономике с семи тридцати, да и то они проходили в Белом Кампусе. Здесь же, в Красном, все было тихо. Через час дорожки наполнятся молодым шумным говором, смехом и бесцельно слоняющимися стайками будущих ньютонов и фарадеев, а пока же повсюду царили тишь и благодать.
      Состояние покоя, однако, не распространялось на бредущего вдоль восточной стороны кампуса и направляющегося к зданию администрации Фреда Элдермана. Оставив Еву в растерянных чувствах, он всю дорогу до работы ломал себе голову над тем, что же это может быть.
      И впрямь, что это? Когда это началось? «C’est une heure», — пронеслось в мозгу.
      Фред сердито тряхнул головой. Ужасно. Невероятно. Он попробовал мысленно найти хоть какое-то объяснение случившемуся, но не смог. В том, что произошло, не было абсолютно никакого смысла. В свои пятьдесят девять, так и не получив образования, он влачил тихое спокойное существование университетского уборщика и смотрителя. И вдруг однажды утром проснулся свободно говорящим по-французски.
      Почему именно по-французски?
      Не обращая внимания на холодный октябрьский ветер, Фред остановился и задрал голову к куполу Джереми-холла. Вчера вечером он там прибирался. Может быть, это как-то связано…
      Нет, но это же просто-напросто смешно. Он зашагал дальше, в то время как его губы сами шептали: «Je suis, tu es, il est, elle est, nous somines, vous etes…»
      В половине девятого он вошел в офис исторического факультета, где необходимо было починить раковину, проработал там один час и семь минут, после чего, сложив инструменты в сумку, направился к себе.
      — Доброе утро, — поздоровался он с сидящим за столом профессором.
      — Доброе, — отозвался тот.
      Выходя с факультета в коридор, Фред Элдерман подумал, как это замечательно, что доходы Людовика Шестнадцатого при тех же поборах и налогах превысили доходы предыдущего Людовика на целых сто тридцать миллионов ливров и что экспорт в период с 1720-го по 1746-й увеличился со ста шести миллионов до ста девяноста двух. А кроме того…
      Он остановился как вкопанный прямо посреди холла с застывшей маской изумления на худом лице.
      В то утро Фред Элдерман прибирался и кое-что чинил еще на факультете физики, потом — химии, потом — на факультете английского языка и в конце дня — в Отделении изящных Искусств.
      Маленькая таверна неподалеку от Мэйн-стрит носила название «Уиндмилл», а иначе — «Мельница». По понедельникам, средам и пятницам, вечером, Фред заглядывал туда, чтобы уговорить кружечку—другую пивка, а заодно и обсудить последние новости с двумя своими приятелями — Гарри Баллардом, менеджером кегельбана, принадлежащего Хогану, и Лу Пикоком, почтовым служащим, увлекающимся на досуге садовым делом.
      В тот вечер Фред, едва только он появился в дверях полуосвещенного салуна — кстати, это слышал выходящий на улицу хозяин заведения, — сказал:
      — Je connais tous ces braves gens. — Затем, виновато скривив губы, поправился: — То есть я хотел сказать… — оглядел собравшихся и так и не договорил.
      Гарри Баллард заметил его сначала в зеркале.
      — Подваливай к нам, старина! Виски сегодня идет отлично. — Он неуклюже повернул в сторону Фреда толстую шею и, не глядя на бармена выкрикнул: — Еще стаканчик для старины Фреда!
      Фред подошел к стойке и улыбнулся, впервые за весь день. Пикок и Баллард по-дружески хлопнули его по плечу, бармен придвинул высокую кружку с пивом.
      — Что новенького, дружище? — спросил Гарри.
      Фред прижал двумя пальцами усы и сделал сквозь пену первый глоток.
      — Да, в общем, ничего. — Он так и не решил еще, стоит это обсуждать или нет. Ужин с Евой стал для него настоящим испытанием, во время которого он поглощал не только пищу, но и переваривал умопомрачительное количество всевозможных подробностей и деталей, относящихся к временам Тридцатилетней Войны и Великой Хартии вольностей, а также уйму будуарных сведений из жизни Екатерины Великой. Встать из-за стола в семь тридцать было для него подлинным облегчением, омраченным, однако, непокорно прорвавшимся «Bon nuit, ma chere».
      — А что у тебя нового? — поинтересовался он в свою очередь у Гарри.
      — Как сказать, — протянул тот, — красим дорожки. Обновление интерьера.
      — Красить — это неплохо, — произнес Фред. — Когда рисовать разноцветным воском стало неудобно, древнегреческие и римские художники научились использовать темперу, то есть краски, замешанные на древесной или гипсовой основе, причем в качестве наполнителя в станковой живописи…
      Он замолчал, но было уже поздно. Все, разинув рты, смотрели только на него.
      — А-а… э-э… чего ты?.. — начал вопрос Гарри Баллард.
      — Да так, ничего, — Фред судорожно проглотил слюну, — я всего лишь хотел… — Конец предложения утонул в светло-коричневой пивной глубине.
      Баллард перевел взгляд на Пикока, Пикок пожал плечами.
      — А как идут дела у тебя в оранжерее, Лу? — он поспешил сменить тему.
      — Нормально, — невысокий Пикок кивнул, — в оранжерее все нормально.
      — Я так и думал, — тоже кивнул Фред. — Vi sono pui di cinquante bastimenti in porto. — Произнеся это, он заскрежетал зубами и закрыл глаза.
      — Что за чушь ты несешь? — Лу потеребил себя за ухо.
      Фред закашлялся и торопливо окунул усы в кружку.
      — Ничего, ничего.
      — Как это? Но ты же только что что-то сказал? — По играющей на широком лице Гарри улыбке можно было видеть, что он приготовился услышать хороший соленый анекдот.
      — Я… я сказал, что в гавани стоят более пятидесяти кораблей. — Фред понуро смотрел перед собой.
      Улыбка сошла с лица Гарри и больше не появлялась.
      — В какой гавани?
      — Ну… ну это такая шутка. Сегодня рассказали. Только вот начало я запамятовал.
      — А-а, — Гарри пригубил из стакана, — па-анятно.
      С минуту они молчали, затем заговорил Лу:
      — На сегодня закончил?
      — Нет, к сожалению. Осталось прибраться в классах математики.
      — Это плохо.
      Фред вытер с усов пену.
      — Послушайте. Ответьте-ка мне на один вопрос, — хранить все в себе он больше уже не мог, — что бы вы подумали, если бы, проснувшись однажды утром, вы вдруг ни с того ни с сего начали лепетать на французском?
      — А кто это таким проснулся? — скосил глаза Гарри.
      — Да нет, никто. Я просто… предположил. Ну предположим, что человек… э-э… как бы это выразиться, вдруг понимает, что знает то, чего никогда не учил. Непонятно? Ну вот просто раз — и он это знает. Как будто знания эти всегда были у него в голове, но до него это дошло только сейчас.
      — Что еще за знания? — спросил Лу.
      — Ну-у… история, к примеру. Языки всякие… иностранные… а еще книги, живопись… атомы и молекулы, химические соединения, — Фред неловко поежился, — и прочие другие сведения.
      — Темнишь, приятель. Или я тупой, или… — Последние надежды Гарри похохотать над новым анекдотом рассеялись.
      — Ты хочешь сказать, он знает то, о чем никогда даже и не читал? — перебил его Лу. — Я правильно понял?
      По речи, по интонации обоих своих друзей Фред почувствовал, что они чего-то не договаривают, в чем-то как будто сомневаются, но боятся признаться. Как будто что-то подозревают, но молчат.
      — Ладно, забудем об этом. Я сдуру предположил, а вы и уши развесили.
      В тот вечер, ограничившись одной-единственной кружкой, он ушел рано под тем предлогом, что нужно успеть прибраться у математиков, и всю оставшуюся часть дня — и когда подметал, и когда мыл, и вытирал пыль — Фред размышлял только об одном: что с ним происходит?
      Дома ждала Ева, несмотря на то что было далеко за полночь.
      — Кофе будешь?
      — Буду. — Она встала, чтобы налить, но тут же села обратно, услышав: «S’accomadi, la prego».
      Глядя на осунувшееся, мрачное лицо жены, Фред перевел:
      — Я сказал, сядь, Ева, сам достану.
      Пока пили кофе, Фред Элдерман поведал супруге о том, что пережил за последние несколько часов.
      — Понимаешь, Ева, у меня это просто не укладывается в голове. Мне… мне даже страшно становится. Я столько знаю того, чего не знал раньше, и при этом понятия не имею, откуда что взялось… ну ни малейшего представления. Но я знаю! Зна-ю, понимаешь меня?
      — То есть… ты имеешь в виду, что знаешь не один только французский?
      — Какой там французский! — Фред ухватился руками за голову. — Ты только послушай. — Он отставил в сторону чашку: Основной прогресс в получении быстрых частиц был достигнут путем использования относительно невысоких напряжений и многоступенчатого ускорения, причем в большинстве используемых приборов и установок заряженные частицы запускались по круговой или спиральной орбите, для чего применялся… Ева, ты слушаешь?
      — Слушаю, — у нее задрожали руки.
      — …мощный электромагнит. Ускорение может применяться различными способами. Например, в так называемом бетатроне Керста и Сербера…
       — Что это значит, Фред?
      — Не знаю. Просто… просто это само взялось откуда-то у меня в мозгу. И еще… когда я говорю что-нибудь по-иностранному, я все понимаю. Но языки ладно, а как…
      Чтобы успокоить дрожь, Ева сложила руки на груди и встала.
      — Что-то здесь не так, Фред.
      Он нахмурился и долго на нее смотрел.
      — Что именно, как ты думаешь?
      — А черт его знает! — Ева немного пришла в себя и медленно покачивала головой. — Мне это совершенно непонятно.
      Проснувшись посреди ночи, она услышала у себя под боком сонное бормотанье Фреда:
      — «Натуральные логарифмы целых чисел от десяти до двухсот. Номер первый — ноль — две целых, три тысячи двадцать шесть десятитысячных. Единица — две целых, три тысячи девятьсот семьдесят девять. Двойка — две целых…»
      — Фред, ну давай же спать!
      — «…четыре тысячи восемьсот сорок девять».
      — Фред!! — Она толкнула его локтем. — Спи!
      — «Три — две целых…»
      — Фред!!!
      — А? Что? — спросил он спросонья, облизнул губы и перевернулся на другой бок.
      В тишине спальни Ева слышала, как он поправил подушку и подоткнул одеяло.
      — Фред, — позвала она как можно мягче.
      Фред глухо кашлянул.
      — Что, дорогая?
      — Мне кажется, завтра утром тебе следует показаться доктору Буну.
      Ответом ей был длинный, глубокий вдох и такой же длинный, полный выдох.
      — Мне тоже так кажется. Давай спать.
      В пятницу утром Фред Элдерман вошел в приемную доктора Уильяма Буна, и залетевший в открывавшуюся дверь сквозняк сдул на пол бумаги со столика медсестры.
      — О, простите. Le chieggo scuse. Non ne val la pena.
      Сидящая у доктора Буна в приемной и принимающая вызовы мисс Агнесса Маккартй работала с ним уже на протяжении семи лет и никогда прежде слышать иностранную речь из уст Фреда Элдермана ей не доводилось.
      Поэтому она слегка приподняла брови и, не скрывая изумления, спросила:
      — Что вы сейчас сказали?
      Фред попробовал улыбнуться, но получилось вымученно и неестественно.