- Не бойтесь. Наш не обидит вашего...
      А тот кивает:
      - Ничего, пожалуйста...
      Малыш очень смешно присаживался попкой на стул, совсем как человек, свесив ножки. Любил попеть с нами под любой инструмент или просто хором. У него была своя детская дудка, он в нее дудел, - сувал нос в раструб и втягивал воздух. Да много чего. Казалось, он нарочно придумывает всякие забавы, чтобы посмешить, а сам высунет кончик языка, скосит глаза к носу и смотрит, что получилось. С чувством юмора пес, уж точно.
      Наши друзья потом говорили горько:
      - Совсем немного оставалось Малышу до человека. Вот и сломалось что-то...
      Случилась эпилепсия. И Муся вскоре убежала. Мы совершенно потерялись. Малыш был собакой из мечты, второго такого в реальности быть не может.
      Динка пришла сама. Прямо к нашей двери на втором этаже. Когда-то мы жили на первом, и было в порядке вещей, что к нам стучатся за милостыней, за водой, за иголкой, да мало ли что может понадобиться людям посреди большого города, а также заблудшим зверям. Теперь все потребности переместились этажом выше. Зато видна предназначенность.
      Перед дверью стояла неопределенно светлая лысенькая кроха с ушами тушканчика и черными вертикальными бровками мима. Она казалась уже готовой маленькой собачкой, никакой щенячьей пухлости, разве что ватная попка. Потом уж мы отсчитали, что было ей не более месяца. Я взяла ее на руки: "Смогу ли тебя полюбить после Малыша?.." Но уже было ясно, что это моя собака.
      Имя определилось с приходом первого "ее гостя", - визг, святых выноси, звон, динь-динь, Диничка, Дина.
      В нашей жизни обозначилось два трудных момента:
      когда гость входил,
      "Пришли, пришли! Это ко мне пришли!"
      и когда гость уходил,
      "Не уходи! Куда же ты! Побудь еще!"
      Даже со своего роста она взвивалась винтом и таки целовала в губы. Побороть такой восторг было невозможно, мы ее просто брали на руки, переждать момент.
      Глотка у Диночки была рассчитана на собаку примерно лаечного масштаба. Как я молила судьбу, чтобы она в такую и выросла, не люблю мелких. Она взяла и выросла. И даже видом оформилась, будто обнаружился затерянный среди дворняжек Розкин потомок. Сама же на всю жизнь осталась щенком, с розоватой войлочной шкуркой, со счастливой улыбкой до ушей, с радостным звоном навстречу всему замечательному. Маленькая Разбойница. Дикая собака Динка.
      Игрушки Дина любила себе своровывать: выуживала узким носом перчатки из карманов пальто, сдергивала шарфики с вешалки, стягивала у Мишки пластмассовых индейцев, а у меня со стола ластики и бежала якобы прятать. Если не сразу спохватывались, возвращалась показать и неслась под кровать в дальний угол, чтобы лезли отбирать. Никогда ничего не портила, не ломала, даже воздушный шарик прихватывала двумя зубками за пипочку. И так же двумя зубками ловила прямо в воздухе синичек, влетевших через форточку, мгновенье! и баста. Но это она охотилась.
      Когда Динка выскакивала во двор, дети орали: "Динамит!". Ее отпускали, не отстегивая поводок, чтобы поймать было можно. Со своими приятелями она довольствовалась ролью шпаненка, лишь бы играли. Особенно она нравилась Гончаку из среднего подъезда. Он прикусывал конец поводка, и они в связке носились кругами. Когда же у Гончака "уши глохли", он хватал в пасть Динкину башку и сувал в сугроб.
      Барышней Дина сделалась только к шести годам и то всего на один вечер. За ней принялся ухаживать элегантный черный лай. По чистому снегу, под луной они бегали затейливыми петлями, танцевали, делали реверансы. Ах, как были хороши! Иллюстрация к Сетону-Томпсону: Домино и его подруга Белогрудка.
      Если бы меня спросили, какую собаку хочу на всю жизнь, не задумываясь, - Динку.
      Кошку по имени Олеся мне преподнесли сюрпризом. Слишком рано, чтобы обрадоваться, - я еще не успела оплакать Диничку. Трехмесячный котенок новомодной породы "невская маскарадная" (смесь сиамской и сибирской), которого не сумели продать из-за грыжи.
      Принесли без меня, и Леся вмиг растворилась в наших хоромах. Трое суток не могли отыскать. И вот я беспомощно стою посреди комнаты, причитаю. Леся выбралась, как оказалось, из пружинных недр дивана, выглянула. Снова выглянула, ступила шажок.., еще шажок.., я боюсь шевельнуться, спугнуть, сейчас стрельнет обратно. Приблизилась и вдруг припала к моим ногам... Господи, разве можно такое выдержать!
      А через несколько дней мне всучила собачку подруга-собачница:
      - Подобрала на газончике, наверно, машина сбила. Пусть у тебя пока побудет. Таких маленьких беленьких любят, пристроим. Назвала Алисой, очень подходит, вот увидишь.
      Я как увидела... Батюшки-святы! Именно этих терпеть не могу. Трясущееся созданье, усредненное между болонкой и шпицем, с кучерявыми патлами, ножки жидкие, хроменькая, глаза пуганые, нижние зубы веером вперед... Одним словом - Алиса.
      Вот тут я и задумалась. Грешным делом, я бы ее ни за что не взяла по своей воле. Тоже ведь раньше подбирала. Но если посмотреть, то все симпатичных, трогательных. А скольких не замечала. Вроде простительно, всех не обиходишь. Будто не по нашей воле бродят они, не персонифицированные, по помойкам, ютятся в подъездах и подворотнях. Жалко, конечно, но спешим пройти мимо, чтоб не прибились. Стыдно, но очень недолго. Мы же их и не любим, какой спрос?..
      А теперь, когда в доме эдакое существо, что делать?..
      Алиса сразу же "проверила нас на вшивость". Только вышли гулять, не умышленно, однако без поводка, она покрутилась возле и вдруг пропала. Как? Куда? Беленькая, яркая на зеленой площадке. Кинулись искать, да где? - если весь город ее вотчина... Вот уж действительно стыдом опалило, - лихо отделались...
      К вечеру явилась, сама открыла тяжелые двери подъезда, поскреблась в нашу дверь... И глядит...
      - Слава Богу! Проходи скорей!
      С тех пор она так и гуляет самостоятельно, дескать и вам забот меньше.
      В доме Алиса разработала для начала две линии поведения. Одна изображает бедную приживалку, на коврике у входа, в обнимку с башмаками, не видать - не слыхать, ничего не просит, разве что намекнет, разве что мелькнет в поле зрения, чтоб о ней не забыли. Другая пробная, - а можно ли, к примеру, вместе с этой красивой кощенкой скакать по диванам, столам, подоконникам? Укладываться спать в кресле? А на груди у хозяйки? Нельзя, ну и ладно. В глубокой ночи подбирается крадучись к креслу, а когти-то шаркают... Как тут не расхохочешься?
      В общем, стала я их на пару называть Алясками. И если Алиса жила при нас сама по себе, то Олеся меня не отпускала. Карабкалась по мне, как по дереву, устраивалась на плече, участвуя в хозделах, временами тыкалась носом в губы. Когда подросла, запрыгивала на холодильник, следила за моим снованием по кухне, трогала лапой, мевкала, призывая пободаться, потереться щекой о щеку. Ну и всегда сидела на моих коленях.
      Между собой Аляски поддерживали умеренно дружелюбные отношения. Когда у Алисы заводились щенята, Леся проявляла родственную заботу. Олесиных котят Лиска сторонилась, боялась хапнуть невзначай. А те трепали ее за кудри, лопали из ее миски.
      На ночь мамашка собирала свой выводок вкруг моей головы, облепляли, не продохнуть. Чуть свет начинали прыгать по одеялу, топали по полу босыми пятками, словно горох пересыпался.
      Вот уж кого я больше постараюсь не заводить, так это кошек. Лесино место не стало свободным. Там, на холодильнике, на уровне плеча, следят за мной аквамариновые сиамские глаза, против света вспыхивают вишневым, уши с кисточками прядут сторожко: "повернись ко мне, давай пободаемся..."
      У Ленки в это время тоже появилась собака Джерри, настоящий ротвейлер. Добрейшая красавица с пластикой Багиры. Они сказочно красиво разгуливают по Городку: в середине Ленка, как гимнаст Тибул, с одной стороны "черная пантера" Джерри на цепи, за другой конец держится внучка Женя - кукла Суок.
      Я было хотела взять Джерькиного щенка, но Алиса полностью заняла нишу, не желает после Леси никого терпеть. Я и не заметила, как оказалась у ней на поводу.
      Бесспорно, самостоятельная собака, - так оценивают, например, "самостоятельная женщина". Она обросла легендами. Где ее только ни встречают наши общие знакомые: на стадионе, на рынке, при шашлычных она приплясывает, как потешный Минутка у Гамсуна в "Мистериях"; кого-то она берется сопроводить по их надобностям, к иным благоволит зайти в гости; во дворе ее почитают за самую умную и приводят доказательные эпизоды. По всему выходит, что еще и очень порядочная зверуша.
      В кругу домашних друзей она давно завоевала уважение. Это первоначально допускались неловкие шутки. Алиса не обижалась. Ну, похожа на "московскую старушонку", забавно, - Алиса щерит свою доверительную улыбочку. "Зэчка, удачно пристроившаяся ключницей", тоже смешно, однако ни от чего нельзя зарекаться в жизни, - говорят выразительные человекообразные глаза.
      Есть такая манера привыкания к чему-то, что не враз воспринимается, насмешливо-извиняющаяся, через метафоры, эпитеты, словесные кружева.
      Сейчас Алиса обросла именами. Всяк входящий норовит приветствовать ее на свой лад:
      - Элоиз, ласточка!..
      - Лисентий, как дела?..
      - Чаровница ты наша...
      Постепенно все приручились к Алисе. Ну, и она платит легкостью своего присутствия, добро-желательностью, неизменным вниманием к каждому входящему.
      Я давно ловлю себя на том, что разглядываю Алиску с выгодных для нее сторон. Тоже своего рода "наращивание качества в пользу субъекта" через образы. В зимней шубе она похожа на овечку; когда при линьке выпадают локоны и гривка лишь торчит косицами, смахивает на панка; а расчешешь старенькая Мальвина; похрюкивает как толстый кудрявый ежик, и так далее. На самом деле это то же снисхождение к собственной несостоятельности, незаметно превратившееся в любовную игру.
      Самое поразительное, что Алиса похожа на настоящую собаку. Кости она сгрызает без остатка; от куска хлеба никогда не откажется, хотя уже не ест, а "закапывает" по углам или заворачивает в половик. Она сохранила за собой "бомжовые" привычки, чем заставила признать в ней вольного зверя. Это ведь по своему желанию она делит с нами кров. Здесь у ней логово под столом, что тебе волчья пещера. Есть "придурочья" позиция среди башмаков, а скорее сторожевая. Есть светские лежки, где она доступна для общения. Во время застолий она приплясывает около, демонстрируя богатство приемов вымогательства. Собаки вообще артистичные натуры.
      И видно, как проглядывают в Алисе черты наших прежних собак. Нет-нет кто-нибудь собьется, назвав ее Изкой. Свои перманентные лежки она расположила в освоенных другими местах, бросишь взгляд, и душе спокойно, дома собака, все хорошо. Ночью, если вдруг приспичит, она точно так же, как Динка, Малыш, Иза, будит меня, зная, что Вова с Мишей могут отмахнуться, будит и ведет к ним, - мне-то они не откажут. Тоже ведь просчитала, что самой мне не под силу.
      Вот и говорю, что происходит унаследование. Алиса своим повседневным бытием, данным нам в ощущение, собрала в доме одновременное присутствие всех наших мохнатых родственников.
      С последними щенками Алиска сделалась моложавой. Сердце заныло вполне внятно. Ведь в слове самом, в этой неожиданной подмене привычно упругого звука на жалобное "ж", уже явствует старость. Морда ее полысела, выставился сухой курносый нос, рот по-рыбьи опустил уголки, в округлившихся глазах замерцало детское веселое безумье.
      Я ловлю себя на том, что присматриваюсь к Алисе примерно так, как смотришь на себя в зеркале, выкраивая выгодный ракурс, - да нет, еще ничего, а вот эдак и вовсе хороша... еще...
      Известно же, что при долголетнем взаимодействии хозяин становится похож на свою собаку.
      Сообщающиеся сосуды
      ...Ах, как кружится голова, как голова кружится... А ведь, кажется, это первый наш вальс? Почему-то раньше мы мало танцевали вместе, да и то, скорее прыгали-забавлялись под молодежные ритмы, как принято на наших празднествах. Сейчас оркестр играет старинный вальс. Это на его шестидесятилетии. Юбиляр в смокинге. Очень хорош сегодня. Шаг точен, изящен, и "рук кольцо".., ведет-несет-кружит... "Что?.. Нет.. Что?.. Да-а..", - улыбки навстречу друг другу, светские, светлые, взаимно кокетливые, Господи, все-то мы знаем... Но это волнение, так вдруг возникшее в парном танце, это наэлектризованное, строгое, бальное объятие, элегантность прикосновений, согласность движений, круговая-кружевная ворожба музыки... Это извечное волшебство встречи мужчины и женщины, словно в сказке, когда после преодоления испытаний и бед состоялся все же счастливый свадебный конец.., в котором как раз и звучит обещание совместного начала.
      Сказок же про семейную жизнь очень немного, причем, если обещанное начинается словами: "жили-были старик со старухой..", да хоть бы и "царь с царицей..", значит, дальше будет все не про них, а если про них, то обязательно останутся они у развалившегося корыта. Или еще эта ужасная публичная сентенция из чужих писем: "любовная лодка разбилась о быт", вызывающая жгучий протест. Ведь мы, романтические девочки, Наташи Ростовы и Татьяны Ларины, и далее по мере начитанности - тургеневские барышни или вольные девы прерий, прекрасные креолки, индианы, консуэло, или английские леди-кузины, в общем, сестры Бронте, Майн-Рида, Купера и прочих авторов, мы-то считали, что уж у кого-кого, а у меня любовь сложится исключительно, и умрем мы с суженым в один час.., когда-нибудь, очень нескоро.
      Однако на семейную жизнь еще нужно решиться. Он ли - тот самый? А я и вовсе никакого замужества не хотела. К сакраментальным тридцати трем моя непомерная любовь охватила столь обширный круг людей, что думать о выборе стало просто бессмысленно. И вот на эдаком диффузно-возвышенном фоне однажды я получила сигнал, - ведь Господь Бог непредсказуемым образом объявляет свою волю.
      Мне приснилось, что наш зоопарк разбомбили, и звери разбежались все. Ну, конечно, люди кинулись собирать их, спасать, как же иначе? И я побежала. А мне всегда хотелось приручить большую кошку, тигра, например, или льва, или пляшущего леопарда, я и высматриваю. И тут вижу, притулилось за углом немытое какое-то птичье существо, взяла его на руки, на ощупь - ни шерсть, ни перо.
      - Кто ж ты будешь такой? - спрашиваю.
      Он икнул так непосредственно и говорит:
      - Пингвин, твою мать.
      И мне вдруг стало ясно, что ягуаров я уже не побегу собирать, раз бродит по городу такой неприкаянный пингвин, вдруг замерзший в наших умеренных широтах...
      Проснулась и засмеялась, - это же фраза из студенческого спектакля, после которого героя так и прозвали - "Пингвин".
      Тем утром он прилетел ко мне насовсем. Оставив в Питере свою семью. Я еще пыталась сопротивляться, но говорят же мудрецы-насмешники: "Однажды женщина потеряет занавеси на колеснице. Что есть, того не скроешь, а будущее будущему предоставь". В моих руках так и осталось навсегда ласковое это ощущение: ни пух - ни перо.
      В нашем доме он занял место во главе стола. Впрочем, и в домах моих друзей сделался неотъемлемым гостем. Его тосты ожидаются среди первых. Если он готовит их заранее, я обрисовываю дарственные листки карикатурами. Иногда он тут же за столом пишет экспромты на страничках своего ежедневника, прямо по дням, по числам, "по звездам", как по общему нашему времени непрерывного общения, - не все ль равно, какой год, какой месяц?.. И щедро вырывает листы, раздавая, оставляя во множестве по сплошному застолью перлы своего лихословья и любовь к нашим общим теперь друзьям. Как же он красив, мой Пингвин!...
      И вдруг сваливается какой-то скверный морок, комкая действительность. Я смотрю: элегантные фалды обмякли, манишка замурзалась, нос клюет в галстук, глаз выкатился и остеклел... И с непонятной вдруг чванностью он начинает тыкать пальцем в треснувшее пространство, извергая стихи Маяковского, Когана, Багрицкого, ... И всякий раз находятся ошеломленные новички, что сидят с уважительным напряжением, - надо же, сколько помнит! Или мы, старые пьяницы, сомлев от умиленья друг к другу и к нему в дань ответной любви, слушаем благосклонно, пока не надоест, или отвлечемся на свое. А он будет держать последнего, кто попался под выпученный прицел, и лить на него уже и свои стихи, ранние , прежние, очень хорошие стихи, без удержу повторяя одни и те же строки, завывая, забывая, что уже выдал порцию, каждый раз одинаково, Боже, боль какая.., пока последний не отойдет с неловкостью... В табачных комьях вянет невнятное, то ли мольба, то ли пророчество:
      ... И вы-ырвется петля из рук,
      И сви-истнет в воздухе праща...
      В реальности же из года в год происходит жизнь. У нас растет сын. Мы увлеченно работаем в одном институте. На театре научных действий он ого-го-го какой важный помощник командующего, легендарного Берилко. Чего мы только ни сочиняем! У нас множество друзей. Через дом наш - "перекресток на втором этаже" - прокатывает гремящий поток событий. В общем, обычный семейный мир.
      А поверху разбегаются-семенят пунктиры косолапеньких шажков, - я прислушиваюсь в ночи, - укромно щелкнул дверной замок... он улетел из клетки?.. надолго?.. навсегда?.. или уже прилетел обратно?.. рукокрылая птица моя, тихохонько крадется к своему диванчику...
      С заданной цикличностью я нахожу себя в провалах бытия, - то ли блуждаю по улицам бесцельно, то ли мечусь по дому, спотыкаясь об отсутствие его, либо просто сижу в комнате, по-бабьи уронив руки в колени. Тоскливо и пусто. Что вспомнить?..
      Вот его письменный стол... Тогда, давно, Батя приезжал знакомиться. Перед отъездом отозвал меня в сторонку, вручил деньги и сказал: "Купите ему стол". Я еще удивилась, - столов, что ли, в доме мало?
      Мы веселые, послушные побежали покупать. И надо же, прямо у ворот стоит мужик и продает самодельный стол, очень смешной, - под тумбой нога, будто деревяшка у Сильвера. Экая предоставленность судьбы! Даже переглядываться не нужно, мы вмиг совмещаемся, делаемся на одно лицо "смышленого приключенческого мальчика" из детской классики. У него частенько возникает сходное выражение, плутливо-пытливое, когда из общей атмосферы ловит пародийный намек, раньше всех других, а мы потом дивимся забавному сцеплению смысла, словно попадаем в неожиданную интригу.
      Тем же вечером, собрав честную компанию, он сидел за своим столом и на этих подмостках давал спектакль "при свечах", сам в черных уличных перчатках, с трубкой в зубах, переводил с листа польский детектив.
      На праздники стол стали придвигать к обеденному, ведь гостей приумножилось. А еще на сей длинной конструкции мы разворачивали стенгазеты, изготовляя их на торжества друзей, на работу в институт, иногда выпускали домашнюю "Самоварную правду". Много лет мы будем ставить на них свой самозабвенный самиздательский знак, где бок о бок в Маяковской плакатной позе - я с размашистой кистью, он с остроклювым стилом.
      А работать он любит за журнальным столиком, не отходя от диванчика. Моего девичьего диванчика, про который сказал: "Как увидел, так и решил, что буду здесь жить..." Проваленный, прокуренный, прожженный теперь диванчик. Он возлежит на нем, читает, раздумывает под непрестанный аккомпанемент телевизора. Рядом же проигрыватель, - заводит пластинки поэтов, читающих свои стихи, у него их целая коллекция.
      Порой я заболеваю, когда его нет, тогда тоже устраиваюсь на этом диванчике, может быть, ревниво пытаюсь улькнуть в предыдущую жизнь, в первоначальную, личную, отсоединенную от него. Отсюда, из угловой позиции, просматривается вся комната, часть коридора и входная дверь... Нет, нет, я вовсе не жду уже, как сейчас завозится ключ в замке, раскроется дверь... нет, нет! Вот на пороге появляюсь я с авоськами, обнимаюсь с собачкой, сную по хозяйству туда-сюда, мою пол, глажу на его столе, болтаю по телефону.., - Боже, как меня много здесь! Чаще сижу за своим секретером, работаю или пишу, или рисую книжки по экологии, виден мой профиль.. Вот я поворачиваюсь к нему, спрашиваю, как правильно пишется слово, что-нибудь сообщаю, мы пересмеиваемся, снова углубляемся в свои занятия... Слышу его движения, идет ставить чайник, шуршит газетой, закуривает, примолк, ногтем терзает уголок листа, оглядываюсь, смеемся, зачитывает вслух интересную фразу, бросает реплику, поднялся выпустить собачку погулять,..., вообще-то, его здесь столько же. Даже если отсутствует. Тогда особенно много, потому что я заполнена только им. А когда не можешь отделиться, отделаться от этой беспомощной брошенности, от неурочной какой-то вынужденности, вязко разрастается плесень обиды, съедает весь объем жизни, остается сухожильная бессобытийная нить непонятной связи с другим человеком, которого будто уже и не очень помнишь, нитка натягивается, режет сердце, напряженно ноет, визжит, верещит до крещендо разрыва...
      Нет, нет, надо взять себя в руки, скоро Мишка придет из школы, нагрянут его друзья.., так, обед есть, дом прибран, оглядись, все на обычных местах, вот его комната, впрочем, наша... Что-то нужно опорное... стены... По ним сплошняком стеллажи. Книг тоже весьма приумножилось. Научных, философских, разных словарей, энциклопедий, "эврик" с популярными сведениями обо всем на свете. Действительно, мы же родом из одного карасса: Академгородок, Университет, Шестидесятые; физика, математика, пижонство; Литобъединение, "Серебряный век", Древние; Хемингуэй, Ремарк, Кафка,...; его Байрон в подлиннике разве что добавился к моему увлечению Китаем и японской поэзией, ... по принципу дополнительности.
      На книжных полках еще стояли во множестве кружки-крынки-кувшины. Это он собирался писать "Поэму о сосудах", добраться хотел до "корней сосудистых систем". Ну все и кинулись дарить горшки. А мама моя преподнесла старую чугунную ступку. Она же придумала сделать по периметру под потолком специальные полки. Туда и составили всю поэму.., тоже получилась коллекция.
      Полки поскрипывают в ночи, будто судорогой их сводит, покажется порой, что норовят они сомкнуть горловину ловушки, где я сижу на дне одна, не зажигая света.
      А то вдруг сосуды засияют-зазвенят в какой-нибудь благословенный день, и тогда этот органный ряд возносит потолок сквозь этажи к небу. И мы тут расположились под сводом, внимаем стихам, - он проводит для нас, для Мишкиной студенческой компании, для друзей и соседей литературный вечер.
      ... А где-то там, за далью дальней
      Звенит и твой сосуд хрустальный.
      Ты сохранишь ли для меня
      Мерцание его огня?..
      Где еще в доме его отметины? В кухне по утрам он изобретает себе яичницу со многими компонентами, варит кофе. Меня забавляет, как он ухаживает за собой, однако всегда с готовностью поделиться. Но я объелась яичницы за четверть века. Там, на кухне, мы в полном согласии, прямо музицирование в четыре руки. Уж тут наша лодка скользит без сучка, и вовсе не без задоринки. Быт наш легок, игрив, необременителен, но обязателен, чтобы в любой момент встретить каждого, кто переступит порог. Да, он не нарушил традиций дома, не сбил наше публичное течение жизни. Он не вытеснил ни одну из моих привязанностей. Может, это и есть то самое, что он объяснял потом своему первому сыну, почему уехал из Питера: "Я бы просто пропал. У меня не было среды обитания..." Такая вот попалась Тания со средой обитания...
      Он заходит в мою комнату... Всякий раз сердце екнет и собьется с ритма... А тогда я уже в забытьи, так давно болею, что это давно скапливается зоной тени перед прошлым, тем настоящим прошлым, что было на самом деле, и никакой кромки будущего не мерцает впереди... Его рука ложится мне на голову, в неточное место, на висок, щеку, прихватывает ухо, цепляет волосы, приминает ресницы... Ладонь ни теплая, ни холодная, нейтральная, мимоходная, в ней нет определенных чувств, она просто очень нечужая...
      Пытаюсь восстановить его лицо в памяти... Как, впрочем, все всегда пытаются это сделать в разлуке, одни могут, другие нет, уж как получается... Иногда его лицо бывает очень красивым. Профиль рисован остро отточенным карандашом одной характерной линией, по которой сразу можно узнать. Поворот головы благороден, взгляд вдумчив, увеличен лупами очков, очки чуть покривились, съехали, - мгновенно ловишь иронию, и губы подтверждают, складываются в длинную вольтеровскую улыбку, от них не ожидаешь мягкости, то-то дивишься, прикоснувшись... Черт побери, это поразительное вдруг случается искажение черт, когда первым с них слетает благородство.
      Вообще-то, он, пожалуй, не яркий. Будто бы пригашен некой заданностью "среднего брата". Не освящен первородством, не лорд, зато и не отягощен честью, долгом, ответственностью. И не Иван-дурак, не остался младшим, не вобрал в себя последней родительской страсти, не выпало ему быть "любым, но любимым", пусть лентяем, баловнем или авантюристом, кому обычно судьба и дарит нечаянную удачу.
      Средний же - и так, и сяк... Однако я видела его в кругу братьев, они ловили каждое его слово, словечко, словцо. Просто он прошел мимо рук у Создателя, как всякий средний королевич без исторического назначения. Вот и свободен от обязательств. Волен. Не закреплен образом. В нем произвольно поигрывает весь спектр метаморфоз. Герой настоящего момента. Актер. Поэт-пересмешник. А я-то все жду в нем мыслителя... Ведь скоро грянут наши шестидесятилетия, с чем придем? Да и придем ли вместе?..
      Сижу в одиночестве, жду... В который уж раз? Без счету. Кажется, светлые промежутки потухли, свернулись, сомкнулись в опустевшем панцире стен. А где-то там, на воле, он бражничает с ней, с другой, веселится. Господи, мне-то что делать? Все скверные анекдоты со мною уже случились. Ничего ведь, пережила и по-прежнему думаю, - видно, такое ниспослано мне испытание. Замужества двуместный крест. Будто бы смиренно жду... А ведь не хочу быть красноглазой Лией, хочу быть Рахилью избранной. Какое уж тут смирение, это "самое мятежное из наших свойств"? Паче гордыни будет.
      Я представляю себя на его месте... Вот возникло на пороге существо, в липком пуху, как в греху.. Глаза беззащитны... Вислый нос утыкается в каменные колени монолита... Которая всегда права, ужасающе, удручающе, уничтожающе "абсолютно права". Еще эта высокая жалость к другому, заметь, не к себе... А к другому жалость, она ведь по высшим мерам, она ведь с дальнего прицела на человеческое величие... Удушающее великодушие... Не то, что жалость к себе, ну и пусть близорукая, суетная, обидчивая, вязкая, цвета побежалости сквозь слезы, которые я сижу и лью...
      А он придет...
      Придет и скажет мне с последней прямотой:
      - А, все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой...
      Композиция
      Из дома, из двора, все еще вполуприпрыжку, выскакиваю на улицу. Привычный взгляд вдоль трамвайной линии, туда, вправо, где в трех кварталах от нас возвышается Оперный театр - опекун моего городского детства. Привычно притронуться взглядом к планетарному полушарию его купола, опереться, свериться, получить благословение... Вроде бы и путь мой заранее предопределен, - всего-то в какой-нибудь магазин, много ли тут у нас обыденных забот? - но каждый раз дух заходится, будто на стартовой метке, будто и не ведаю, что со мною может дальше произойти.... Где бы я ни бывала, в каких дальних чужих краях, а ведь нигде, только здесь я испытываю столь острую готовность к приключениям. На этих хоженных-перехоженных маршрутах мое вообра-жение совершенно свободно.
      Когда-то мне попалась книжка о человеке с безграничной памятью. Жил в двадцатые годы такой фено-менальный мнемонист Ш. Он считал, что нет ничего особенного в том, чтобы запомнить текст любого содержания и любой длины, просто мысленно идешь по улицам родного города и расставляешь слова вдоль стен домов, около подъездов, заборов, в окнах магазинов, у памятников, под деревьями, ... Иногда незаметно перемещаешься на улицы другого знакомого города, как во сне.. Ну и, когда нужно воспроизвести текст, повторяешь свой путь, считывая слова, собирая образы. А события оставляешь на месте, - мало ли, в какой момент жизни захочется к ним вернуться. Случаются, конечно, и ошибки, если, например, по небрежности сунул сирень в палисадник, потом же, проходя мимо, не заметил, - может, она сама тут расцвела; или шарик голубой запустил в небо, а шарик улетел...
      Здесь, на перекрестках, однажды повстречался мне мальчик из того пряничного домика с сиренью. В детстве с ним не водили дружбы. Отпугивал его кукольный бант под пухлым подбородком, да скрипочка в футляре, слишком замечательная, слишком завидная. И все его бабушка за ручку водила, в то время как мы беспризорно шныряли по округе, воровали у них сирень. Давно уж нет палисадников, и прежние очертания сбиты длинным серым зданием. Откуда ни возьмись, считай, через полвека идет мне навстречу старый мальчик с неизменившимся лицом вундеркинда, так что хочется пристроить ему бант под высокомерный подбородок. Шел, шел и вдруг упал. Вот это да! Хохоток вылетел, конечно, раньше испуга.
      - Что с вами?... Дать валидол? У меня всегда с собой...
      Он лежал запрокинувшись, и глаза не мигали... Господи, что же делать? Глаза уставились на меня, круглые, какие бывают в детстве, только тронутые перламутром, лысые стариковские глаза.
      - Вот это номер! - сказал он и довольно резво вскочил, - простите, пожалуйста, просто споткнулся.
      Я стала отряхивать его плащ, - надо же куда-то девать свою суету, он послушно поворачивался.
      - А знаете, раньше, давно, здесь был мой дом. Извините, если ошибаюсь, но Вы очень похожи на одну маленькую разбойницу, что воровала у нас сирень... Засмотрелся вот. Позвольте представиться, Сергей...
      Жаль, что в Новосибирск он прилетел всего на несколько часов. Мы побродили по Центру города, и я проводила его в Аэропорт. Скрипач. Не знаменит, но вполне успешен. Сейчас живет в Вене. В России бывает с гастролями, удалось завернуть на родину поклониться.
      - Смешно поклонился, ничего не скажешь. Спасибо Вам большое, что встретились на пути. У меня здесь никого нет. В общем-то, и воспоминания остались не самые радужные. Рос я одиноким и болезненным юнцом. Семью нашу, весьма разветвленную, со многими талантами, дружную.., ну да что теперь говорить.., истребили под корень. Сами понимаете, сразу попали в зону отчуждения. А уж меня оберегали от всего и вся. Как я завидовал, глядя в окно на вашу чумазую команду, как хотелось бегать с вами, лазить по заборам! Правда, музыкой я не тяготился. Занимался со страстью. Еще читал. Очень мне нравился Марсель Пруст. Знаете, дорогу в сторону вашего "Академического дома" мы с бабушкой называли "в сторону Свана".