Мое время

А тут нас, оказывается, подкарауливает непредусмотренное приключение, - камешек прилетел в лобовое стекло, оно и ахнуло в мелкую крошку. В благочинный салон, словно в экспедиционный грузовик, поднявший брезентовое забрало, ворвалась панорама, грохот ветра, пыль дорог. И вихрь возбуждения!.. Мы с Женькой глянули друг на друга, вмиг узнавая еще то, давнее возбуждение, будто это мы только что грохнули окно, и ужас необратимости содеянного уже разверзся, но мы пребываем еще в невесомости отчаянного восторга действия. Женька придвинула голову к моей:
      - Давно хотела сказать, как погляжусь в зеркало, вижу тебя. Правда, мы стали похожи?..
      У меня аж дух перехватило. Ведь и я сейчас смотрела в ее лицо.., разве что сказать не смела.., - в этом зеркале я увидела свою хулиганистую улыбку, карие глаза, в которых еще не улеглись сполохи тех же, что у меня, переживаний, страданий и обид, и еще сияние такой же абсолютной любви.
      Бабье лето
      Конец лета отмечен в православной нашей средней полосе излишне резко. Впереди еще весь август, но в самом начале кто-нибудь обязательно напомнит про Ильин день. Словно льдинка скользнет за шиворот.
      И тебе в твоем летнем детстве вдруг говорят:
      - Все. Лето кончилось. Купаться нельзя.
      - Как это? Вчера можно было, а сегодня уже сразу нельзя?
      Да еще приметы показывают.
      И действительно, окинешь взглядом привычный дачный лес, - откуда-то появились желтые пряди.
      Запрет, конечно, понарошку, но это щемящее чувство потери... Почти отчаянье. Оно кажется несоразмерным, жалеешь-то всего лишь об уходящем лете. Ведь в те поры не отсчитываешь еще летa столь безнадежно, а ранняя мамина седина - это ж просто красиво - "на виске серебряный иней"...
      Чувство утраты совсем неглубокое.., - неуверенно, неопределенно так смеешься, будто не можешь нащупать второе дно...
      Потом каждое лето неминуемый этот Ильин день обдаст холодком в самый разгар жары. И дальше незаметно, по инерции август скатится в зиму. Впрочем, год от года все реже выбираешься в лес. Наращивается суета, да и по улицам пробежишь весь в заботах, а в наши реформенные времена, уж вовсе, - заглянешь в хлебный магазин, больше и бежать не с чем.
      В таком будничном ряду, в один из дней выхожу из дома. Поутру. Сегодня выходной. Денек выдался славный.
      Будто что-то необычное, вижу, приближаясь, на углу Красного проспекта негусто толпятся люди. Кое-кто в спортивной одежде. Вон оно что! "Осенний марафон"! Конечно же, середина сентября, бабье лето.
      И неожиданно, и сразу на душе делается праздник.
      Вдоль города по проспекту бегут марафонцы, вольные бегуны, не обгоняя друг друга, как бы вразнобой, то группа, то человека два-три, иногда через большой промежуток - совсем один, а то семья с выводком малолеток. Ребятишки бегут очень старательно, выставив пузо, родители поучают их на ходу.
      День замечательный, совсем летний. Будто и вчера был такой же, но сейчас хочется всматриваться в день. На небе ни облачка, правда, оно не голубое уже, а впросинь, в осенний этот оттенок, и солнечные нити серебрятся, словно паутинки, если прищуриться.
      Красный проспект - первая просека старого Новониколаевска. Мой перекресток - как раз на горке, и видно: по одной стороне улицы фигурки убегают за горизонт к Аэропорту, по другой стороне - в другую даль, - где старт? где финиш?
      Вдоль проспекта тянется аллея, почти до Оби, до того самого исторического моста, который, оказывается, не строил великий наш градоположник Гарин-Михайловский. Он и вовсе в Новосибирске не бывал. В Томске ему когда-то устроили приятели-инженеры возможность заработать профессионально. Но Сибирь ему не пришлась, да и денежки казенные быстро разлетелись. Ему ведь было все равно, свои или чужие. Щедр был. Отменный мужик! Гуляка, дамский угодник, интеллигентный, обаятельный писатель.
      Я изменяю свои хлопотливые планы и праздно направляюсь в центр города. В общем-то, и в центр мероприятия. Наблюдаю бегунов. Иные выглядят очень картинно в ярких новеньких трусах.
      Там, за площадью, в разбеге перспективы, видна часовня под золотым куполком. Часовня знаменует центр России. Единожды она уже была построена на этом священном скрещении координат в годовщину 300-летия Дома Романовых. Затем, как у нас водилось, ее разрушили, и место сие занимал пожизненный памятник Сталину. Удивительно, что на Ленина его потом не поменяли, как тоже было принято.
      И вот теперь, к столетию города, часовня заново сияет купольным шлемом. За ней на горизонте другой берег Оби уходит далеко и неопределенно в серебристую дымку, - то ли город, то ли лес, то ли раскидистая наша Россия... со странным фокусом в Сибирской глубинке.
      В детстве моем на этих параллелях сохранялись еще старые дома купеческого построя. Магазинчики в них теснились плотно и носили обновленные НЭПонятные имена: "Кагиз", например, "Бумсбыт", или "Тэ-Жэ", что недавно только мне удалось разгадать как "Товарищество Жирокость". Там еще была табачная лавка, расписанная изнутри красно-золотыми табличками. Это казалось стариной, - мы ходили туда "побыть", как в Москве принято зайти в чайно-кофейный магазин с китайскими финтифлюшками. Там же помещался кинотеатр с бронзовой фигурой Маяковского над входом. Перед сеансами лабухи играли джаз так, что слышно было под окнами фойе, куда нас дошестнадцатилетних не пускали. Мы льнули к окнам. Один торговый дом остался до сих пор - "Старый корпус", его теперь лелеют, только что не молятся, сделали краеведческим музеем.
      Вот около него я и становлюсь посмотреть. Будто из ложи видна вся площадь. Здесь суетятся тренеры, кто в рупор кричит, кто подскакивает с термосом к избранным бегунам, к перспективным, наверное, наливает им в бумажный стаканчик.
      Бежит стайка спортсменок в пожилых майках, поджарые мои ровесницы. Отцветшие номера вызывающе-трогательно выпячиваются на груди, - знай, мол, наших!
      В шестом классе я тоже увлеклась легкой атлетикой. Осенними утрами мы бегали на тренировки. О, этот озноб возбуждения и раннего вставания, инистая трава топорщится как бумага. Тогда спартакиады были большим праздником. Мы бежали кросс через весь город, украшенный флажками и вымпелами. Фаворитку, девочку старших классов, многоразовую чемпионку приветствовали на каждом перекрестке:
      - Регина! Давай! Покажи класс!
      Сначала я вовсе не думала о выигрыше, мне просто нравилось бегать. Но вот мы только вдвоем приближаемся к финишу, я нагоняю, вижу ее победный профиль, бежим бедро к бедру, ну уж тут кураж придает силы, мне не хочется уступить, и она заметно начинает отставать.
      - Регина! Давай же, сделай эту пигалицу!
      Лопатками чувствую жесткое ее дыхание, напряжение, недоумение. Уже последние метры.
      Молодец Регина, настоящий боец, она делает невероятный рывок, на сантиметр раньше срывает ленточку. Ленточка прихватывает и меня, обнимает нас, концы вихрятся еще за нашими спинами, когда она вдруг падает на колени, лицом в землю, корчится, ее рвет, рвет, Боже мой!...
      Я навсегда разлюбила такие соревнования ухо-в-ухо, когда не ты, так тебя. В длину, правда, еще прыгала, но там летишь один вдоль ветра и ни о чем не помнишь...
      Хочется пройти дальше, рядом с марафонской дистанцией, - какая-то все же причастность. Пожалуй, многие так, постоят, посмотрят, пройдут, снова остановятся, перекидываются замечаниями, приветствиями, узнавая, может быть, прежних своих соперников. Вот и я вижу знакомое лицо - мой тренер по баскетболу Виталий Дмитриевич Мощанский.
      - Господи, сколько зим!..
      Он тогда уже был тяжеловат, старше нас вдвое, но играл еще за сборную города. Его удивительная улыбка... Девчонки все были в него влюблены. Мы до сих пор безошибочно узнаем друг друга из разных поколений только лишь по характерному порывистому повороту, как он учил делать обманное движение, теперь уже без мяча, просто въелось в обыденные жесты:
      - У Мощанского играла?..
      А с ним мы говорим легко и полно, будто не прошла жизнь порознь, перебираем общие имена, мельчайшие эпизоды, эта его улыбка... Я чуть смущена, словно мы снова сидим рядом на кожаном коне, следим за игрой в зале ОДО, этот будоражащий запах разгоряченных молодых тел, упругий топот мяча, я свищу в четыре пальца, опережая его судейский свисток!
      Он частенько говорил мне... хотя мы и сами оставались сверх своих тренировок..., говорил мне:
      - Что-то мальчиков пришло маловато, поиграешь?..
      Или "женщин", или даже "мужчин"...
      Принимая от него пас, я бросала в кольцо точнехонько...
      Сейчас мы смотрим в глаза друг другу, в губы, в улыбку, мы уже такие старые... знакомые, что можно больше не таиться...
      Ну и про детей, конечно. Мой Мишка и Светкин Марик вот с этого самого "Дома под часами" стаскивали последнюю "Славу КПСС". Видите? Там теперь реклама. Они уже старше, чем мы были тогда со Светкой в девятом классе. Рекламой заведуют.
      "Дом под часами" нестандартной конструкции с часовой башенкой почитаем у нас вроде ратуши в иных городах, возвышается городским ориентиром. За ним на "Второй площади", как ее попросту зовут, опуская титулованное название, соперничают облисполком, бывший обком и восстанавливаемый лихорадочно Собор Александра Невского, что до поры прятался в подполье Вознесенской церкви...
      Здесь марафонский ход разворачивается и катит вспять, отсчитывая перекрестки...
      Вот бежит забавный старикан в долгих трусах, будто из фильма 30-х годов, отрешенно, сам с собой кочумает...
      ...отсчитывает перекрестные улицы: Сибревкома, Коммунистическая, Октябрьская, ...
      Занятно, что в таком пламенном наборе, подле облисполкома уцелела прежняя улочка Каинская. Поистине, Господни помыслы неисповедимы.
      А напротив - кирпичный дом первой советской клад-ки. В те годы мама ездила сюда из Томского университета на практику, и новосибирцы очень хвастались своейновостройкой. Томск же ветшал, утратив сибирское первенство из-за пресловутого моста. Начал было охо-рашиваться во время НЭПа, однако НЭП промелькнул словно бабье лето и осыпался. А наш дом отгрохали в стахановские сроки, он выставился кичливо, попирая останки Александровского храма, но через месяц треснул до самых основ. Вот уж томичи потешались.
      Я любила в детстве ходить с мамой по городу. Она пересказывала незатейливые биографии домов. Почти в каждом жили или работали ее знакомые, их истории были куда причудливей.
      Я оставляю бегунов на их Красной трассе, сворачиваю по Коммунистической, мимо Советской, как мы когда-то шли с мамой до железной дороги. Там за ней россыпь Коммунистических переулков замыкалась табличкой на избе: Коммунистический тупик номер один. Товарная станция, куда весь город ходил за мукой.
      А с этой стороны линии в истоке улицы Дворцовой, переиначенной, конечно, в улицу Революции, на углу сохранилась гостиница "Метрополитенъ", но двери всегда заперты и неизвестно, что там скрывается. И несколько еще двухэтажных бревенчатых домов с резными украшениями.
      Мы ходили сюда в гости к маминой однокурснице. У них была девочка со странным именем Лета в странных кружевных платьицах и панталонах, - я бы такие ни за что не надела. Девочку не водили в детский сад, с ней бабушка сама занималась музыкой и французским.
      Мы с Летой играли в куклы. Куклы большие с закрывающимися глазами и в панталонах. Они друг другу наносили визиты. Старых визитных карточек была целая коробка. И вот среди них разглядели как-то карточку с именем моего деда Ивана Михайловича Янушевича. Он действительно работал в Новониколаевске на железной дороге механиком. Потом вслед за дорогой добрался до Дальнего Востока и попал на КВЖД в Харбин, где родился мой папа.
      А дед Леты - инженер строил здесь и дорогу, и мост. А потом, когда он уже ничего не строил и болел чахоткой, когда стали хватать железнодорожников, его посадили "за вредительство".
      Но самое удивительное, что не посадили бабушку, ведь бабушка была когда-то фрейлиной Ее Величества Императрицы Российской, чего никогда не скрывала, и над пианино висел ее портрет, Виолетта Андриановна, Виолетта... Лета - как последний отголосок - девочка в пожелтевших кружевных штанишках, маленькая репродукция бабушки Виолы.
      Теперь я иду к вокзалу. В общем-то, это и есть главный узел города собственно-Николаевска. В других районах, что устроились вдоль оврагов, у тех - свои устои - закаменские, заельцовские. А здесь из любой точки до вокзала можно найти кратчайший путь, хотя как бы и незачем, если не уезжаешь.
      Но вот когда приехал, вышел на станционную площадь, не успел еще оглядеться..,
      город бежит к тебе навстречу по Вокзальной магистрали, раскинув руки для широкого объятия.
      Там, вдали, купол театра - словно восходящее солнце.
      А ты ведь помнишь, как сам всякий раз, стоя под колоннами театра, обязательно смотришь в сторону вокзала, даже когда еще не было магистрали, только намеченное направление держали два дома, и пространство было забито невнятными заборами, но всегда замечательно просматривался закат, и зарницы вспыхивали фейерверками на исходе лета.
      Снова от вокзала я гляжу в театральную даль, там сейчас пробегают фигурки, и пестрая толпа вздрагивает неожиданными страстями, будто в калейдоскопе, перспективу же рассекают, разбивают летящие автомобили, сцепляются, множатся узоры движений былых, настоящих, как на картинах Николая Грицюка, - его город по крыши заполнен разноцветным дыханием, мощным синкретическим пульсом жизни.
      Жаль, что небо он не писал...
      Ну что ж, осталось завершить круг. Раньше от вокзала до нашего дома можно было доехать на трамвае. Окантовывая центр, линия шла согласно железнодорожной дуге. Между ними сгрудились улицы: Томская, Омская, Красноярская, Иркутская, ..., даже Нерчинская - частые полустанки, - в них трамвайный перезвон замирал, как эхо унылых сибирских бубенцов. А по высокой насыпи мчался поезд и, вскрикнув на последнем вираже, уносился дальше на Восток.
      В этих деревенских улочках под сенью Вознесенской церкви селились беглые люди, оседала ссыльная интеллигенция. Здесь же топталось в подшитых валенках наше зимнее детство, будто разыскивая свои истоки. На Ленскую мы провожали учительницу, таскали тяжеленный ее портфель, когда она сломала руку. У себя дома она позволяла рыться в старинных книжках. На Енисейской я брала уроки музыки. На Иркутской улице жил тогда же художник Иван Титков. У него есть очень точная картинка - Зимний вечер. Возле заснеженного домишки косой деревянный столб с фонарем. Больше и не разглядеть ничего в густой сизой темени. Жидкий свет приморозился в студеном воздухе, даже не силится пробиться. Но нам, заплутавшимся в глухих сугробах, будет светить он как веха - желтый теплый огонек: вот же, здесь твой дом!
      Увидеть Ивана Васильевича мне пришлось только после его кончины. Растерянная прибежала ко мне дочь его, моя соседка. Мы вместе обмывали. Я держу кисть его руки, еще мягкую, пластичную... как передать словами пронзительное ощущение?.. - это рука художника.
      Сейчас улицы те затерялись среди громоздких домов. Одна лишь Нарымская вдруг расправилась, обрела транспортное значение и раскатилась до самого леса. Известность же в народе получила не потому, что брала начало от процветавшего некогда у нас в городе сказочного сада "Альгамбра", а за счет винного магазина "под синими балконами", чрезвычайно популярного во время талонно-водочной компании.
      Мимо бывшего сада "Альгамбра", через дворы я сокращаю путь. Все же у нас зеленый город.
      Осень чуть только тронула деревья, но уже выделила их из общей массы. Очертила зубчатым красным узором мелколистые наши клены. А тополевые кроны на сивых ветках стали неожиданно кудрявы. Яблони густо усыпаны ранеткой-дичком. И рябиновые кисти оттянули ветви. Вязы вот облетают скоропостижно, обнажая черные стволы, готовясь к зимней графике.
      Убогие городские газоны сегодня вдруг расстелились празднично возле официозных зданий, петуньи, бархатцы... Куда-то подевались немодные теперь вазоны с приторной настурцией. Флоксы уже отошли, но терпкое их дыханье еще угадывается в запахе опадающих листьев, даже не сухих, но будто оранжевые цветки в зеленой траве.
      А во дворах неистребимый бурьян бывших палисадников пахнет настоящей сыроватой землей. В репьях, в крапиве запутались седые паутинки бабьего лета, словно хрупкое воспоминание о лете нашего детства. Бывает, бывает летнее детство, и зимнее тоже бывает. Весна же - скорее отрочество или юность. А вот осеннего детства нет. Осенью мы соответствуем своему возрасту...
      Впрочем, от вокзала проще добраться на метро. И выскочить снова на Красный проспект. Они все еще бегут, живая лента, теперь уже с горки мне навстречу. Горизонт стал казаться близким, и если прищуриться, - вот он весь рядом со мной квартал моего детства, и этот нарядный день.
      Приглашение к взрыву
      Это не только мною замечено, - когда человек попадает в незнакомое общество, не важно, кто он сам, любой из нас, любого возраста, статуса, и обстановка может быть какой угодно, главное, чтобы в группе оказалось две или более особей противоположного пола, то есть возникала бы возможность выбора, он выбор мгновенно делает: вон та - "моя". Не для чего, просто так: вон тот - "мой", а потом и не вспомнит. Невольный внутренний зов. Или отзыв. Мужчина и женщина. Не исключено, что так порой и случается "любовь с первого взгляда".
      Когда попадаешь в большую интеллектуальную компанию, в ней непременно выделяется один, оригинального ума и самой выразительной внешности, выразительной иной раз до карикатурности, - этот "мой". Он не обязательно ведущий лидер, но уж тогда он образует второй, полярный центр.
      И вот когда в большой компании, может быть, то фуршет после вернисажа, какая-нибудь теперь презентация, или застолье после премьеры, бенефиса, например, ... ты видишь его в конце зала, и он идет к тебе, огибая кучки собеседников, ты видишь, как он едва отвечает на приветствия, наверное, старых своих приятельниц, видишь, как прицельно взблескивает взгляд, пробирается сквозь толпу, устремляется прямо к тебе... и присаживается на подлокотник твоего кресла...
      В общем, ты уже все знаешь... Хотя не гаснет застарелое волнение еще отроческого опыта, когда они, яркие, выразительные до одури молодые люди, казалось, направляются к тебе, а на самом деле, пропуская мимо наши нелепые подростковые стайки, дефилируют к уверенным и грациозным барышням старшего поколения. Это теперь они странным образом юнеют, почему-то вдруг обращая свой интерес к нашему слою "младших девочек".
      ...Он садится на подлокотник моего кресла, оказываясь чуть-чуть позади, - то ли демонстрирует защиту, то ли отрезает путь к отступлению.., нет, диспозиция не фривольна, просто чтобы не сразу глаза в глаза... И подает реплику.
      Реплика ни в коем случае не банальная завязка знакомства, она остро актуальна, выхватывает самую суть происходящего здесь и сейчас, а при вольтерьянской внешности она иронична, даже язвительна, может быть, парадоксальна, одним словом, вызывающа. Это приглашение к разговору. С экзаменующей проверкой меня, ибо разговор предлагается надолго, и с возможностью для себя отойти в сторону, еще эта поза независимости.., отойти, если я не со-отвечу, либо не захочу ответить. Приглашение к совместному взрыву.
      Если он сам - король бала, то может оглоушить чем-нибудь вроде:
      - Как я Вам нравлюсь?
      - Нравитесь.
      - Это написано на Вашем лице, спрашиваю, как?..
      Некогда Кузьма сразил меня подобным образом.
      Или:
      - А ведь он так и не знает своего потенциала...
      Про того, кого мы чествуем сегодня. Он возглавляет стол, наш юбиляр, герцог сатиры, "король фонограммы", бессменный ведущий джазовых концертов. Сейчас он поет голосом Армстронга, дудит в раструб руки, выстроив пальцы как на коронной фотографии.
      - Очень талантливый парень...
      - Армстронг?
      - ?.. А-а, ну да, и Армстронг, конечно. Но я о другом. Ленив. Разбрасывается. Небрежен к себе. Талдычу ему уже полвека. Мы ведь со школьной скамьи закадычные враги. У меня, кстати, тоже был свой театр. Он предлагал объединиться, но представляете, чьим бы языком все актеры говорили? ....
      Я сбиваюсь слухом на голос Эмы Зеликмана, давнишнего моего дружка, так же чуть стопорит, и московский выговор, ну да, учился в ГИТИСе, и несколько зануден, впрочем, все правильно, - обольщение требует не только напора, но и выкладок...
      - Пожалуйста, назовите свою фамилию для ориентира. Конечно, слышала. Вы еще сорвали приз на конкурсе в шестидесятых.
      Темы разрастаются: наши былые студенческие театры, театр вообще, Новосибирский джаз, ретро, ...
      - Только я не люблю ностальгии. Заметили, как дамочки млели?
      - Согласен, такую форму памяти я тоже не приемлю. Но ретро...-спектива, творческое обозрение, искусство Ретро. Это высоко. Вы не находите?
      - И наш общий друг делает это мастерски. Разве и Вы не находите?...
      Вопросы, экскурсы, выкладки, полувопросы... А обоюдный вопрос один, кто ж ты такая? такой?
      - А знаете, как я оставил свой театр? В самый разгар успеха. На том победном конкурсе. Еще не стихли овации, меня вдруг вызывает ректор в коридор и подносит на тарелке полный стакан водки. Можете себе представить! Я ему и говорю: "Во-первых, я не пью водку стаканами; во-вторых, не пью за углом; в-третьих, негоже праздновать режиссеру отдельно от актеров, хоть они и студенты". Больше в театр не вернулся, то есть в этот институт.
      - Меня в те же максималистские годы поразила сентенция из "Доктора Живаго". Там один из двух героев не стал ученым, философом, еще кем-то, не помню, по каким причинам, не суть важно, но еще он не был достаточно беспринципным, чтобы стать просто добрым человеком. Чем больше раздумывала, тем больше соглашалась. Не правда ли?..
      - Пожалуй. Российский менталитет, а когда-то именно советский, воспитывает особенный склад мудрости. И юмора. Из чего и вырастает так называемая русская сатира...
      - Которой в совершенстве владеет наш бенефициант...
      В общем, вокруг да около, и что-то рядом к тому же происходит: тосты, хвалы, крики, подковырки, временами вступает-повторяется какая-нибудь мелодия, не хочет загаснуть, музыканты еще не остыли от феерического концерта.., в нем много звучало пронзительных нот:
      Ког-да мы бы-ли моло-ды-е
      И чушь пре-крас-ную нес-ли
      лирический гимн шестидесятников
      Фонта-ны би-ли голу-бы-е
      И ро-зы крас-ные рос-ли...
      Мы уже угадываем завершение концерта, а на сцену выходят один за другим оркестранты своими полными составами
      Когда мы были молодые...
      подхватывают инструменты, передавая друг другу бесконечные вариации; наш бенефициант, ведущий праздника, высоким голосом выкрикивает-представляет, как благодарит, имена, снова и снова подходит к рампе:
      Когда мы были моло-ды-е...
      Впрочем, и сейчас за столом не снижается уровень возвышенной грусти. Юбиляр разнежился, ему хочется, кроме благодарности высказать еще некие итоговые слова, он изнурен, и грусть его норовит обернуться печалью, да и откуда нам знать глубину его ужаса, когда там, на сцене, в предпоследний, в последний момент, а еще дважды, на браво и на бис он только и думал, как бы не упасть от усталости,
      ... норовит обернуться итоговой печалью... Наша аудитория взрывается "народным воплем" знаменитой формулы признания:
      - ... ! Да здравствует король!
      Шутки, крики, тосты.
      - Дорогие друзья, бесчинствуйте!
      Торжество фокусируется, расслаивается, сгущается вновь, дробится на каскады разговоров. Среди гостей ассимилируется взрослеющая компания моего сына, - для них это большой подарок. Там, на другом конце комнаты мой Вова острословит в кругу своих поклонников. В нем, кстати, предостаточно вольтерьянских черт, однако сейчас у него нет нужды устремляться ко мне через гущу полузнакомых побратимов, довольно взгляда навскидку, поверх голов, ищет одобрения.
      Крики, шутки, хвалы, пульсирование музыки, осколки отдельных разговоров.
      Вот и мы... Уже неотрывно глядя друг другу в глаза молодыми глазами стариков. Ну да, у нас они иной молодости, хоть и по-прежнему округляются растопыренным интересом к действительности, они смеются. В нашем ироническом возрасте они полны веселой любви ко всему окружающему, полны знания и напоминания, и повторения, и нет-нет высверкнет в них безумие стариковской отваги. И спички бросать не нужно... Ах, безумству хочется поддаться! Эмоции захлестывают непроизвольно... Однако ведь не обязательно приводить его в исполнение. Глядим неотрывно...
      Темы уже не важны, они, как водится у нас, шестидесятников, глобальны, у каждого в запасе вся мировая литература, да и собственных философий хоть отбавляй. А вопрос тот же самый: "Как я Вам нравлюсь?.." Он читает свои стихи, классические до крайней отточенности, даже и с эллинской точностью. Впрочем, подробнее я буду думать потом. А сейчас ночь остановилась в своем зените.., и краев не видно.
      На узком лице глаза огромные, черные глаза "как яхонты горят" восхищением, выкруглились, смяв кожу век в сухие глубокие складки ящера, такая в них древняя боль. Тоже похожи на окаянные глаза Эма, только в тех страсть затянулась слепотой. Только давно на меня не смотрели с таким восторгом.
      Волна воспаленных воспоминаний, на ней взметнулись имена, выкрикиваются на высокой ноте благодарности.., впрочем, не у меня же бенефис. Многих уже нет. С иными мы отпустили друг другу безрассудства.
      На следующий день он позвонит:
      - Здравствуй, это я...
      Да, так говорят, в одном только случае.
      И в другом, когда обоим одинаково понятно все от начала и до самого конца.
      - Да, я узнала...
      - Спасибо, что ты есть такая...
      - Спасибо...
      Виньетка
      Оказывается, я люблю рассматривать чужие семейные фотографии. Хотя это теперь как бы не принято.
      А вот раньше обязательно входило в ритуал приема гостей. Приходит в дом новый человек, пока то да се, чем занять гостя? Сразу сажать за стол даже неприлично как-то. Это теперь у нас в обычае кормить прямо с порога, дескать, человек устал, замерз, голодный, и вообще, некогда рассусоливать. Раньше - другое...
      Но и петь у рояля тоже еще не время. Так что, пока чай готовится, нужно дать гостю привыкнуть. Для начала уместно поговорить о погоде, пусть человек оглядится, на чем-то глаз остановит...
      - Картинка нравится? Не правда ли? Да что вы, копия, все ошибаются, впрочем. Это бабушкин кузен баловался.
      Можно прямо отсюда и начинать. Ну если не клюнуло, тогда еще о погоде... (на книгах не задержался)... Последние новости:
      - Читали "Вестник"? Правительство-то наше опять... Не правда ли? Между прочим, Энский по этому поводу сказал... Как? Не знаете Энского? Вот я вам сейчас расскажу. Мы с ним в давнем приятельстве. Моего родного дяди свояченица была помолвлена с внучатым племянником деда Энского по боковой линии, улавливаете? У них, правда, потом все расстроилось, там такая история приключилась! Прелестная была девушка. Да вот вы сейчас сами увидите...,
      Тут кстати под рукой оказывается семейный альбом.
      - Сей-ча-ас, найде-ом, это не то..., где же, где... Ах, все хотите посмотреть? Ну давайте сначала. Вот это дедушка в детстве. Прелестный ребенок. Не правда ли? Все замечают. ...
      Но после революции листать семейные альбомы стало считаться мещанством. Да и фотографии многие растеряли, а то и сожгли на всякий случай... Впрочем, мало кому интересно изучать чужую родню. А вот я, оказывается, люблю.
      У нас дома, слава Богу, сохранились еще бабушкины альбомы. Незнакомая мне девушка-бабушка Людмила среди своих подруг в кисейных платьях; вот они на качелях, украшенных цветочными гирляндами; или на бутафорской лодке, застоявшейся в густых лилиях. Портреты её теток и дядьев, детей и стариков, в овалах с виньетками на твердом картоне. Торжественные лица (над чем и принято потешаться), я знала всех по именам с детства.
      Тогда книжек с картинками было мало.
      На первых маминых фотографиях она - в пеленках и в чепчике. Это самое раннее мое откровение. Мне, конечно, показывали, говорили, что мама тоже была ребенком. Я даже будто понимала. Потом привыкла. Но до сих пор с трепетом всякий раз открываю страницу, словно... словно вспомнить могу...
      Вот она. На коленях у своей мамы Надежды Ивановны... А здесь - уже стоит на робких своих ногах... - мне дано пережить обращенную нежность, с какой она могла следить за моими первыми шагами... Это мама во дворе со старшим братом, среди больших собак, у них всегда было много собак. Вот они всей семьей: мамин папа Готфрид Христофорович, - про такие лица теперь говорят, "как со старинных фотографий", если хотят подчеркнуть благородство. Братья - Виктор в гимназической курточке и Леонид в платье и с локонами (ну так принято было); мама уже с косой; Надежда Ивановна... здесь она незадолго до смерти, красивая и печальная, но может быть, это теперь кажется...
      Потом на фотографиях появляется молодая бабушка моя...
      Маму я везде узнаю. Вот она уже школьница, строгая, с длинной косой, а носочек один сполз... ; потом студентка, - короткая стрижка, брови вразлет. Подружки множатся, сменяются и повторяются возле нее, я ревниво слежу, если у другой поза выгоднее, они в длинных юбках и косоворотках элегантность двадцатых годов.
      Я узнаю маму, и это как бы позволяет мне пережить ее жизнь до меня, волнует, бередит мою любовь к ней. Я выучила наизусть все обозначенные подробности, переспрошенные на много раз эпизоды. Здесь они на субботнике во дворе Томского Университета, мальчишки закидали их снежками, вот этот длинный - Шурка, то есть Батя мой, брюки ему всегда коротковаты... А это в химической лаборатории, Валька Куликова, толстенькая, смешная, держит колбу, - а я уже знаю, что она ее сейчас, прямо после снимка грохнет. В общежитии, сидят всем девичьим выводком на кровати, как и принято в общежитии, мама, Валя Данилевич, в очках, тоже красивая, потом у нее трагически судьба сложится, а здесь хохочет, Валька Куликова, конечно, всех смешит, еще две девушки... теперь не могу вспомнить их имена...
      А казалось, никогда не забуду...
      После маминой смерти, как странно, угасли имена, спутались эпизоды, так ли было? не переспросишь... словно корешки пересохли...