Мое время

"Творчество - это мироощущение и конструкция", - говорил он. "Запомни: творчество - это прикосновение к Миру, растворение в нем, концентрация сути, организация и ограничение. Обязательно ограничение, о-форм-ление, - запомни. Но никто не смеет ограничивать человека насильно! Никто не смеет!" Дальше дед начинал плакать. Я любила его слушать, хотя мне не были понятны его рассуждения, в памяти они остались как формула наизусть. И мне хорошо было вместе с ним плакать, потому что слово "насилие" я уже понимала. Когда дед помер, я ушла совсем. Этого даже не заметили, так как я поступила в Университет и ушла в общежитие. Геология казалась мне свободой, сплошным путешествием, физика - конструкцией. Все оказалось самообманом. Я не унаследовала от деда способности к мастерству, а только неуверенную и зыбкую душу его последних лет.
      (Вот откуда старческая горечь ее улыбки..)
      - Я стремилась раствориться, о Господи! И попадала в страшные ситуации, истребляющие до дна. Металась. Убегала на край света в страхе встретиться со своей душой. А какой край? Вот этот Крым. На Востоке-то чуть не пропала. Здесь тепло. Заберусь в горы, лежу в траве и смотрю на море. Ничего не надо.
      (Вот она, ее полынная улыбка. Тоже мне, аскет...)
      - Ловили. Ведь ни прописки, ни работы. Смешно, но только в милиции и жалели, вот устроили на сейсмостанцию. Вроде прижилась. Увлеклась пещерами. Среди спелеологов ходили легенды о некоем Глебе. Он вообще-то кибернетик из Киева, но тоже не от мира сего. Говорили, что он живет в пещерах, как отшельник, знает все языки и читает древние книги, может помочь советом. Я нашла Глеба. Он показался мне необыкновенным! Он сказал мне: "Человеку самому следует пережить боль, у него в душе есть нечто, что должно вырасти". Он дал мне камешек, знаете, называется "Куриный Бог", с дырочкой. Он сказал: "Это мандала. А отверстие - вход в себя и выход в Мир". Больше мы не расставались. То есть, он, конечно, уезжал к себе домой или в заграничные командировки, такой чудной, - вылезет из пещеры и едет в чем есть. "А где ваш доклад?" "Я весь сам - свой доклад". Я держалась за него, как за твердыню. Месяц назад сделал мне предложение. Господи, какого еще счастья желать! Настоял, чтобы я выслушала его исповедь. До этого он ничего не говорил о себе. И что же я слышу?..
      - Нелюбимый ребенок, ненужный. Мать-одиночка. Девать его некуда. Таскает с собой на работу в библиотечный архив. Все детство он просидел в подвале, сам научился читать на языках, не считая их разными. Живут они в "вороньей слободке", ночами у матери "отцы", его укладывают спать в кухонной кладовке, он полон страхов, бежит к матери, но дверь заперта, и он смотрит в замочную скважину, тихонько скулит, и так далее. В общем, страсти и комплексы через всю жизнь. Ему ведь уже сорок. И вот до него дошли слухи, что в пещерах живет странная девица, которая умеет врачевать боль телесную и душевную. А я ведь и правда могу унять боль, только,конечно, физическую, сама не знаю как научилась. И вот, нашел меня... Мне почудилось, что все мои опоры подломились, я спросила: "Так разве в твоей душе не выросло то нечто, о чем ты говорил?..." Я ждала..., впрочем, какая разница. Мои слова, казалось, ужаснули и разочаровали его: "Тебе осталось отдать мне обратно амулет..." И с той поры у нас ничего не получается.
      Тоня притихла. Я смотрела в угли костра, и меня не покидало ощущение, что я никак не попаду в свою оболочку, - то она становится великовата, елозит словно ще-нячья шкурка, а то тесна и жестка, как скорлупа, ее хо-чется проломить. Такое впечатление, что встретились растерянные дети, и каждый ждет защиты от другого, а взять на себя не соображает. Значит, должно-таки вырасти... А сентенция замечательная...
      Потом снизошло какое-то отрешение, как бывает, когда ухо к уху приставишь морскую раковину, и шум прошлого в ней - не более, чем шорох волн... И в небе, как в перламутровой глубине, заметно уже дымное сияние зари.
      Тоня заговорила вновь:
      - Вы все время поминаете вашу Полину, художника Злотникова. Сначала я подумала, какие-то восторженные дуры, и хотела вас бросить. Но мне понравился юморок, с каким вы ставите себя ниже ваших мудрецов. Мудрецов я объелась. Мне бы очень хотелось увидеть картины Злотникова. Можно я приеду? Не сейчас, позднее. Я ведь не зря сказала дедову формулу, вы поняли.
      Они приехали с Глебом. Он ошеломил нас всех. Про девушку Тоню мы, можно сказать, сразу забыли. У него черные яростные кудри вокруг большой головы, скатываются вниз бесшабашными крупными кольцами, образуя бороду, подстриженную накось где-то в районе пупа. В эту волосяную массу вмонтировано лицо как в обод так, что подбородок гол и губы могут показывать все свои гримасы. Глаза тоже с бесовщинкой. Остальное как бы не важно.
      Помолчал он, может быть, с полчаса, пока собирали на стол, и подходили любопытствующие соседи, успели разлить по стаканам сухое вино... Он выставил бутыль спирта и начал.
      Мы даже не удивились, что голос у него оказался как неразбавленный спирт, шершавый и едкий, и стекал с уголков рта бесконечно текучей речью. Глеб вещал и прихлебывал из своего стакана, словно воду. Трактовал Библию так и эдак, все ее семь смыслов, переходил к индийской философии, к тайнописи Ицзина, и так далее. Передать это невозможно. Шквал познаний. Мы оглохли. У меня еще зябко екнуло, дескать, ну, кибер! И дальше мы только пучили глаза. К своему сухому вину никто не притронулся, ибо завороженно следили, как он "прома-чивает горло". Не смели шелохнуться. А ведь в кругу слушателей помимо Злотникова были еще изощренные философы. Глеб выглядел ископаемым пророком, кото-рого, быть может, в давние времена забыли в чане со спиртом, вот он и сохранился, чтобы донести до нас мудрость веков.
      Порой мое внимание перегревалось и рассеивалось... Становилось видно иное...
      А ведь он так и остался ущемленным ребенком, который продолжает смотреть через замочную скважину из книжного подвала. И ту замечательную фразу сказал Тоне, как писаную кем-то истину, для собственного блеска. Вот и схлопотал ее обратно вместо ожидаемого утешения...
      Мое рассеянное внимание стало оседать на мирском, на стороннем...
      Через распахнутую дверь в ночи чуть видна угольная куча, в нее Санька высадил засохшие Иркины розы, они светятся в темноте...
      Интересно, а Ирка сейчас о чем думает?..
      Тоня прикорнула узкой ящеркой за спиной Глеба...
      Ах, да! Надо включаться.
      - В самом Имени Божьем заложен знак будущего рас-пятия на кресте...
      Сеанс не терял накала до утра, когда на веранду вышел голопузый Санька, воззрился на гостя:
      - Здравствуй, дядя Волос!
      Мы очнулись. Мы хохотали до слез, до колик, мы об-нимали друг друга, словно не виделись сто лет.
      - Ну, значит, пора, - заключил Глеб вполне, кстати, обыденно и потрусил в сортир.
      Наваждение слетело. Вот тут-то изощренные философы и задали ему перцу. Юрий Савельевич потянул руку:
      - Очень рад, что Вам удалось опростаться.
      Тоня выпорхнула на защиту:
      - Не надо так. Это Глеб от стеснения.
      - Боже, сколько бы он навалил, если б еще не стеснялся!
      Оказалось, что "ученое собрание" вынесло довольно из "доклада", чтобы развернуть содержательную беседу.
      Глеб никак не мог понять, почему он вдруг превратился в ограниченного ученика-зубрилу.
      Лучше всех, как всегда, сказала Полина Георгиевна:
      - Глеб, мне кажется, что вы хороший человек, несмотря на фантастическую эрудицию. Только поэтому я Вам говорю совсем просто и прямо, - умный человек уважает собеседника. И чем больше хочет до него донести, тем больше любит.
      У Тони улыбка впервые разъехалась широко, обнажив сверкающие камешки зубов. Потом они шушукались с Полиной наедине, и до меня долетело:
      - Бывает просто хороший человек и человек, который старается сделать хорошо другому. Вы как раз такая пара. Бери его в мужья, девочка. Его нужно нянчить. Ты сможешь.
      Похоже, Тоня выпорхнула из своего кокона. Похоже, она еще раньше сама догадалась, и тогда только привезла к нам своего Глеба. В ней появилась безмятежность, которая бывает, когда человек узнает свою предназначенность.
      В последний день перед отъездом Злотников пригласил нас на вернисаж. Возле своей лачуги он расставил картины прямо в песок, прислонив к кустикам. На почетном месте, на раскладном стульчике сидит маститый старик, искусствовед из Эрмитажа. Юра волнуется. У меня захватывает дух. А ведь я помогала Юре таскать подрамники и видела каждое полотно...
      - Это грандиозно, старик! - выкрикивает кто-то голосом Павла Гольдштейна, - это уж обычно, если не достает слов, пользуются темпераментом Гольдштейна.
      Старый искусствовед поднимается, подходит к Юре и целует его в голову.
      И все позволяют себе заговорить, загалдеть, что-то о композиции, о необыкновенных сочетаниях красок, о гениальности,...
      - Вот тебе и мандала, - шепчет Тоня Глебу, - кажется, я начинаю понимать деда...
      Шум прибоя сносит, сносит голоса...
      Я стою и смотрю на Юрины горизонты, ритмическое ды-хание моря строится в органное звучание, и это возвышенное слияние с Миром, наверное, и есть Вечность...
      - А что нам скажет Ира? Почему она все время молчит? - Юра уже благодушен и забавляется.
      - Ну я, конечно, ничего не понимаю, но здорово! - вы-паливает Ирка и вдруг добавляет:
      - А тут по низу картины песок налип...
      61. Встреча
      ... В-встреча бы-ла-а для обо-их слу-ча-й-ною...,
      он играл на фортепьяно и пел, и смотрел на меня со значением. Вскидывал кисти высоко, так что пальцы повисали паузами, и с них бемолями стекала музыка. То есть он производил, совершал впечатление, романси-ировал. Конечно, и под Вертинского:
      - ... Ждать всю жи-изнь и не! дож-жда-ть-ся встре-чи...,
      припадал, надломившись к клавиатуре, распластывал руки, и они в оперении черно-белых пластин да в обманном свете свечей казались крылами, ах, ты, Боже мой!..
      Ну и, понятно, их поколению, превосходящему наше лет на пять, никак уже не обойтись без флера "старых стиляг", - он ударно "лабает на фно"... И я почти узнаю его... Аркадий, наверное, среди бывших "чуваков" - Адик. Оказывается, мы учились в одной школе, из которой меня вовремя выгнали, "уберегли от встречи"...
      Я тоже смотрю на него со смутным интересом. Тогда, в неустойчивом отрочестве, я бы в него обязательно влю-билась, в такого вальяжного, вкрадчивого, порочного. А он бы мною пренебрег, или того хуже, поступил бы со мною как подонок, как, по слухам, и поступал, за что и отсидел пару лет. Теперь это подмухлевывается под диссидентство с благодушного согласия нашей снисходительной, приятной, интеллигентной компании, в которую я нечаянно попала.
      Он вовсе не умалчивает о своих тюремных передрягах, напротив, играет невольника чести, обволакивая под-робности томи-ительными печа-алями, и плачет...
      (интересно, на новенькую? или на "потерпевшую от злой системы"?)
      ... и протягивает бокал хрустального вина, норовя коснуться тон-кими паль-цами:
      - Давайте пропьем нашу паскудную жизнь!
      И я его даже жалею, такого обаятельно порочного, уже заметно старого красавца, известного в кругах фармаколога. Какой-то мне вспоминается юношеский разговор вокруг неотвратимости греха и условности наказания, и странное чувство, будто те жаркие переживания предрекли в будущем встречу именно с этим человеком, более подлинным тогда.., а теперь, в общем-то, пустую встречу. Однако разбередил меня своим музицированием.
      ... Встре-ча бы-ла-а...
      Во встрече великая тайна есть. В самом слове звучит мотив случайности, в него встроена композиция дальнейших отношений, если вслушаться, и последний отзвук отчаяния неизбежной разлуки...
      Кому случайность, кому предначертанность... Когда-то в Крыму одна девушка рассказывала удивительную историю, как они с ее суженым целенаправленно искали друг друга и, наконец, столкнулись, как в зеркале, чуть не разбившись.
      У встречи - свои пароли. Даже с Аркадием. Это ж надо, через столько лет умилиться лишь от номера нашей общей школы. А уж то, что я знаю Эльку Поспелова, возбудило полный экстаз:
      - Как! Вы знакомы с Эликом Поспеловым! Жили в одном доме! Позвольте поцеловать Ваши ручки! Я поклонялся ему! Мы в классе дрались за место рядом с ним! Божественная! Я готов для Вас на все!
      Конечно, Элька не был рядовым мальчишкой в нашем дворе. Фамилия Поспеловых сразу выделилась, когда не-сколько ученых семей, вместе с моими родителями прибыли из Томска создавать Филиал Академии Наук.
      Геннадий Львович, по всеобщему мнению - "почти доктор", удачливый геолог, внешность имел артистическую с профессорским амплуа, блистательный говорун, к тому же поэт-футурист, о чем перешептывались, как о грехе юности, пока оно не выплеснулось по "оттепели" гордостию всего двора, Филиала, позднее Академгородка.
      Поспелиху так и воспринимали его музой, может быть, за экзальтацию, с которой она легко становилась ровесницей каждому, - от нас на разных ступеньках возраста - до старушек на лавочке, равной всему, любому, любовно, вне времени, вне тления, Юлия, полыхающая факелом червонных волос. И сын их Эллий - точный слепок профессора, сверстник своей матери.
      С Элькой у нас, в общем-то, никакой Встречи никогда не было. Просто данность - мальчишка из нашего двора. Он любил устраиваться с книжкой на крыше сарайчика или на клене с развалистыми стволами, куда и нам, стайке малышей, ничего не стоило забраться. Он безотказно читал вслух или "блистательно" рассказывал истории. Это с его благосклонности старшие допускали нас в свои игры и не особенно обижали. Не то, чтобы Элька защищал мелкоту, довольно было того, что он коренасто стоял в центре дворовой Вселенной. Его инициативы и выдумки были осмысленны и созидательны, с некоторой даже лихвой, приближающей его к Создателю, чего мы в те поры не ведали, однако ощущали по завышенности уровня затей. Так получалось, например, когда мы, вооруженные палками, бились за "высотку", за снежную горбушку овощехранилища, у Эльки оказывался настоящий самодельный наган, который громко щелкал курком. Реальность грозила разрушить всю игру, ведь как теперь будешь стрелять из палки? Но командир перед боем объявлял, что "именной наган" по окончании операции получит самый смелый. Надо ли говорить, что к следующей битве каждый щелкал собственным оружием. С Элькой все было "по правде". У нас появлялись турники, качели; пустыри превращались в "охотничьи угодья"; однажды мы залили огромный каток, имея на всю орду только пару "снегурок" на валенках, зато на лед вышли самые старшие девицы с кавалерами, что резко обогатило наш жизненный опыт; ... и так далее.
      Встречи, как таковой, с Элькой не случилось, и поэтому никакой общей судьбы у нас не было. Но я уверена, что если бы ему понадобилась моя помощь, не раздумывая кинулась бы ему на выручку. Я ничуть не удивилась, когда недавно он вдруг зашел ко мне с тяжеленным рюкзаком, не хватило денег на дорогу. Мы болтали, будто не минуло полвека.
      А вот еще. Как-то мне пришлось среди ночи вызывать "неотложку". Входит почтеннейший белый халат и от по-рога представляется:
      - Иван Сергеевич Киселев. Здравствуйте. То есть здоровье Ваше мы сейчас общими усилиями постараемся поправить.
      - А я Вас, кажется, знаю...
      Моему другу Берилко как-то вызвали "скорую" прямо на работу. Он оклемался и спрашивает врача: "А что делать гипертонику в экстремальной ситуации, когда ничего нет?" "Вячеслав, совет исключительно для Вас, поступайте экстремально, разбейте нос".
      - Это были Вы?..
      - Кровопускание, голубушка, старый испытанный спо-соб. Так что у нас стряслось? Жалуйтесь...
      Я получила свои уколы, и он присел подождать результата. Огляделся внимательно.
      - Могу я тоже Вас спросить? Вы давно здесь живете? А-а, тогда непременно должны знать Элика Поспелова... Так и есть? Ай да встреча! Мы ведь учились в одном классе. Не сочтите за инфантильность. Столько лет пролетело, и я помню только юношу, но до сих пор почитаю его человеком первой величины. Тогда я не находил в себе достаточных достоинств для дружбы с ним, хотя всегда мечтал об этом. После школы наши пути разошлись и больше, к сожалению, не пересекались. Я мог бы вслед за ним отправиться в Томск, но к геологии у меня не было призвания, и я опять не стал бы ему равным. Вторить, это ведь не значит повторять. Отношения между друзьями должны строиться из подлинного их внутреннего содержания. Что скажете, голубушка? Это я теперь стал таким мудрым, возраст обязывает, опять же выбранный ориентир. Всю жизнь я как бы готовился к встрече с Элей. Вам смешно?.. Что? Не я один?.. Ну, как же, как же, знаю Аркашу, Адика, много кривлялся, да и дров наломал, сейчас, слава Богу, преуспевает. А я после института попал в село. Отнюдь не жалею. И намеренно проработал в качестве "земского врача" пятнадцать лет. Это необходимый срок для обширной квалификации и достаточный, чтобы не достигнуть "уровня некомпетентности", помните?..
      Иван Сергеевич засиделся, хотя мое состояние того не требовало. Охотно и доверительно поведывал о своей практике, перемежая философскими сентенциями. Снова прослушал меня дотошно через свою старомодную трубочку. Как-то вдруг устало опустился в кресло и сказал:
      - Голубушка, простите меня ради Бога, мне не у кого больше переспросить. Не так давно мне показалось, что я встретил Элю. Скорее всего я ошибся, ведь этого не мо-жет быть, чтобы я его не узнал! Такой похожий крепыш в очках сидел в сквере на газончике в компании алкашей... Нет, не говорите ничего! Теперь я точно знаю, что ошибся, по Вашим глазам вижу. Наверное, мне просто надо было высказаться вслух, чтобы окончательно понять, - я не мог его не узнать. Ну, простите. Вам пора отдыхать. И здравствуйте, как мы любим пожелать на прощанье.
      Уходя, он взглянул на номер квартиры:
      - Нужно запомнить...
      А мне хотелось сказать, - заходите еще... Но было ясно, что это разовая встреча, хотя все-таки не просто эпизод.
      Вот такой получился круг от одной песенной строчки. На самом деле он шире, многомернее, - встречи прошлые, настоящие сцепляются, заплетаются в цепочки, а на поверку потом оказывается, что они и составляют нашу текущую жизнь. Это ведь только кажется, что они идут сплошной чередой, и кое-какие не столь уж важны, если ты одержим ожиданием своей особенной единственной суженой Встречи, для которой вроде бы и явился на свет.
      Как он выразился, мой ночной гость? - "Встреча - это мера личностей, индивидуальностей. А чтобы возникнуть, индивидуальное должно быть внутренне самостоятельным, должно быть наполнено внутренней правдой". Однако... И что бы я, голубушка, на это ответила?.. Пожалуй, прав земской философ. Каким ты предстал перед другим, то и получил в ответ, то есть насколько тебя самого хватило. Обычно ведь не задумываешься об этом. Сейчас, когда я пытаюсь рассказать о людях, которых люблю, оглядываешься и понимаешь, - сколько у тебя состоялось встреч, столько жизней и удалось прожить.
      * *
      Обычно мы не задумываемся, но когда теряем близких... Когда начинаем свое прощальное слово, мы вспоминаем первую встречу. Она прорывается из сплошности, и обнажается главный смысл: ты и я. В последний момент мы снова - единое, как тогда, впервые. И в обращенном свете вдруг видишь пронзительней многое, чего раньше не знал.
      Со Славиком Берилко мы были из одних дворов, но познакомились лишь в студенчестве, и то не сразу. Его имя упало граненым камешком в наше геологическое сообщество - берилл, золотистый кристалл, но не больше. Дистанция сомкнулась, когда нам пришлось вместе сдавать "хвосты". Преподаватель был строг и красив той крайней отточенностью черт, без запаса для мимики, - чуть ошибся улыбкой, и получается карикатура.
      - Крыса, - сказал Берилко. Мы остро переглянулись.
      - Милая крыса, - молниеносно поправился он, улавливая мою расположенность к учителю. И мы рассмеялись от сладости общего восприятия, того самого - чувственного, неопределенно точного.
      Вот это и стало моментом встречи. Вспышка! Прозорливое ослепление. Такая встреча не нуждается в ритуальной последовательности. Все происходит вдруг и сразу.
      Сбросив "хвосты", мы рьяно беремся за экзамены, с единственной целью - не утратить совместности. С утра до ночи сидим над книжками, произвольно отлистывая страницы, "чтоб не засекли". Никто ж не верит в наше возникшее неожиданно усердие. Заходят навестить, выпросить сигаретку, предложить выпить. Почему-то во время сессии особенно браво пьется. Комната набивается битком. А мы безошибочно чуем, что сейчас мы - центр притяжения, ужа-асно всех любим. Это мы уже выяснили, что оба всегда и множественно влюблены, как оказалось, в одних и тех же людей. Например, в ту сокурсницу, что чаще других заскакивает чего-нибудь стрельнуть. Девушка-хулиган, белокурый гаврош с нахальным круглым подбородком. Она залихватски опрокидывает стакан спирта, и вдруг видно - из уголка губ течет.., безобразной бороздой изъязвляя вот же только еще восхитительный подбородок...
      Кстати, экзамены мы сдавали отлично, на головокру-жительном гребне куража. Нас захватила стихия сход-ства, в которой увиденное, прочитанное, высказываемое бесконечно перекрещивается между собой, раздробляясь до изначальных знаков, до элементов мироощущения.
      - Знаешь, в детстве всегда хотелось стащить чего-ни-будь вкусненького. Когда после войны вместо сахарина появился настоящий сахар...
      - Сахар с солью?..
      - Ложку сахара, чтоб не заметно, и туда щепотку соли, чтоб побольше...
      - Но чтоб не противно!
      Мы хохочем от счастья. Угадывание рассеивает барьеры, взаимопроникновение кажется безграничным.
      Мир подобного - это вечно-детское царство, оно при-сутствует в нас всевременно. Сходство мерцает постоян-ной игрой символов, делая возможным постижение вещей видимых и невидимых; судьбы людей перекликаются эхом одних и тех же переживаний, теряя единичное значение; ты сам многократно множишься в отражениях и в переливах феерических преобращений становишься Всем. Это интимная тайна человека, тайна жажды и стра-ха своего подобия Всевышнему. Ее нельзя передать дру-гому, разве что соединить в одинаковости, в двуединстве.
      Позднее мы обменяемся со Славкой биографическими подробностями, - они столь различны, что для них по-требуется иной этап. Пока же нас занимает абсолютная правда бытия. Упиваясь созвучностью, на самом деле мы вовсе не стремимся длительно петь на один голос, - то было бы скучно и приторно, как ложка сахара без щепоти соли. Мы нащупываем общие опоры, в совпадениях ищем двоякое повторение, утверждение себя, чтобы как раз разомкнуть круг подобия, узнать, понять свою исключи-тельность, которая скользит в собственной двойственности. Потому что тайна жажды и страха - это непременно проба на дозволенность. Из нашего инфантильного рая вырастает сдвоенный побег: сладострастное желание преступить и целомудренное предощущение вины.
      А двусмысленность всегда рождает смех.
      Вот на этом и состоялась наша встреча со Славой Берилко, она обещала дружбу впереди.., с разветвленным будущим. Естественно, нас донимали вселенские вопросы: кто я есть? что можно - чего нельзя? а до какой черты?..
      Мы дотошно обсуждали поступки таких мировых героев, как Мартин Иден, Клим Самгин, Овод с Монтанелли, весь ряд Достоевского, ..., пересыпая их мучительные коллизии проделками любимого плута - авантюриста Феликса Круля, а также деяния людей, попавших в наши скрещенные пространства.
      - Только не спрашивай, знала ли я...
      - Эльку Поспелова?..
      Мы хохочем, аж помираем. Конечно, Элька был у них вожатым в мальчишеской школе.
      - Ходили в поход. Вдруг к палаткам выскочил лисенок. Маленький такой лисенок. Рыжий. Мы кинулись его ловить. Я хотел схватить первым. Сначала просто так. Поймать. Как самый ловкий. А он ведь не дается. И захотелось во-что-бы-то-ни-стало! До злости, до сумасшествия. Я бросил камень. Еще! Еще! Мазал. Кто-то дал мне подножку. Я не видел, но думаю, что специально. Элька. Я упал лицом в землю. Лежал, наверное, долго. Не знал, как в глаза смотреть. Элька хлопнул меня по спине: "Сбегай, принеси воды".
      - Но я хотел не про него. Кумиром был другой, из нашего дома. Красавец. Всех презирал. От него веяло грехом, просто несло! А мы ж только об этом и думали. Для него были готовы на все. Таскали записочки, стояли на стреме. Представляешь, он украл невесту прямо со свадьбы, сбежала к нему по водосточной трубе. Ходили за ним по пятам и смотрели на женщин, о-о! как они млели, от старых теток до малолеток. Его потом посадили. Весь дом рыдал. Девчонка, из-за которой... даже пыталась отравиться. И знаешь, только позже я понял, - грехом - это скоро стало бы неинтересно, от него веяло мучительной и безнадежной страстью превозможения греха!
      Люди, которыми мы очаровывались, вводились в "эталонные имена". То не были обязательно положитель-ные герои, каждый из них имел свой развилистый куст подвигов. В сопоставлениях с ними мы компоновали собственный образ, вынося его без боязни осуждения на арену дружбы для опробования. И хохотали без удержу. Так бывает при очень глубоком понимании друг друга.
      Берила был замечательно мифологичен, поэтому я ни-чуть не удивилась, когда он, наконец, впустил меня в свою тайную страну, - а кто же не придумывает себе личное государство? У одних оно так и остается в детстве, некоторым удается реализовать виртуальные опыты, Славка до последних дней играл в свою Радлению. Но об этом - особо.
      Встреча - сама по себе уже есть чудо. Мифологическая встреча еще непременно предполагает чудесное проявление совместного действа, как некий обобщенный возвышенный символ. У нас было достаточно незаурядных приключений, но мы оба, наверняка, выбрали бы следующую знаковую фигуру, герои просто не могут не встретиться на небесах.
      С нами учился бывший летчик-офицер, знаменитый своими воздушными байками, большим количеством по-читателей и страстным желанием приобщить нас хотя бы к парашютному спорту. Ему удалось-таки раздобыть нес-колько фиктивных медсправок и ведомость, что мы якобы прошли курс обучения.
      И вот мы с Берилой едем на аэродром "производить разведку". А нам и говорят:
      - Берите парашюты, будете прыгать.
      Разве можно отказываться от нечаянной удачи? Ведь сколько наших знакомых училось на таких курсах, а как до дела, все обычно срывалось. Мы пристраиваемся к другим участникам, раскатываем на траве непонятные устройства, подбежим - глянем, как те управляются с веревками, то есть стропами, и делаем то же самое.
      Все хорошо, парашюты уложены. А я-то в юбке!
      Мы начинаем раздумывать, как быть, закуриваем. Вдруг кто-то хвать у меня сигарету:
      - Я парням запрещаю, а тут девка курит! Отстраняю от прыжков!
      Ну надо же. Врач-полковник.
      - Немедленно идем за ним, - шепчет Славка, - будем гундеть, главное, не сдаваться.
      Врач-полковник на минуту скрывается в вагончике и вы-ходит "на сцену" с графином, сурово поливает клумбу в один цветок. Мы становимся напротив и начинаем ныть:
      - Ну пожа-алуйста, больше не бу-удем...
      - Принеси воды, - сует мне графин.
      Поливает непреклонно и честит меня почем зря перед проходящими пилотами и тренерами. А мы канючим...
      На шестом графине сдался, и то, - клумба поплыла.
      - Ладно. Идите к самолету.
      Ладно-то ладно, но только штанов мне никто не дает.
      - Прыгай в моих, - говорит Берила, - я буду в трусах.
      Новички нервничают. Их выставляют группа за группой перед самолетом. Основной парашют за плечами, за-пасной на груди. Потрясающе! Последние вопросы, последние ответы.
      - Ага, плохо выучил. Отстранить!
      Мы переглядываемся, - а ну как спросят?..
      - Не молчать. Врать быстро, упруго, хоть чё...
      Наступает очередь разрядников. В самый крайний момент мне одалживают брюки. Нас загоняют в самолет. Замыкает тренер, что якобы нас обучал. Защелкиваем ка-рабины на тросе, это мы успели догадаться, что веревка потом дернет кольцо, парашют и раскроется. Трусим. От-чаянно трусим. Разрядники выстраиваются перед входом, за ними я, Славик, вижу, пятится, но отступать уже некуда, замыкает тренер. Нас подбадривают, мало ли, может, мы от страха забыли, как надо прыгать:
      - Делайте, как мы.
      Люк открывается, они вышагивают в ничто... четыре, три, два, последний... Батюшки святы!...
      Наверное, я удачно подразила, - Славка потом будет с восторгом показывать при каждом пересказе, как я легла на струю, точно выбросив в стороны руки-ноги косым крестом. Самой же казалось, падаю кубарем, пока из бес-памятства не взрываюсь хлопушкой. И сразу сижу под зонтиком, кручу головой... - бэмс! Из воздуха возникает внезапное Славкино рожденье красно-желтым цветком. Мы оглашаем свое прибытие:
      - Я лечу-у-у!
      Вокруг нестрашная бездна неба. Под нами земля выкатила пузо в кудрявенькой шерстке лесочков и нежных проплешках полей. Виден Бердский залив, он разрывает опояс горизонта в совокупную с небом синь. Мы летим не как птицы, как Боги, восседая на прядях ветров.
      - Радле-эния, - кричит Берила, - обетованная страна-а!
      Вот про то он и расскажет мне потом, про свое сотворение. Потом мы приземлимся прямо на крест, выложенный для разрядников, тренер скажет, что у меня талант и жаль, что не училась, что надо будет повторить, а там по-смотреть, это ведь был разовый прыжок...
      Разовое счастье авантюриста, - хохочем мы, заливаемся.
      Много чего будет потом.
      А пока мы летим, не теряя друг друга в небе.
      62. Легенды и мифы Радлении
      (компиляция)
      Душе не отрезветь!
      Сгустится смерти ночь
      Но мне и в смертный час
      Страстей не превозмочь.
      Корнями Радления уходит в Древнюю Грецию. Там в Эгейском море притаился бархатный островок.
      Оно и понятно, - изучение античной истории приходится как раз на вторую творческую ступень, - детское царство уже изросло, в нем тесновато и хочется новых миров. Подвернувшееся тут же государство Великих Пирамид, успевая возбудить интерес, сразу же предстает завершенным и замкнутым, оно не соотносится с отрочеством. Восток ожидает зрелости. И только вечно живая Эллада щедро предоставляет свои пространства для воображения действия. Из нее же вытягиваются близкие нам цивилизации, набрасывая витки на островок, они не отягощают его узлами временных привязок, что позволяет всюду свой остров носить с собой.