Мое время

      До островка километров десять мы добирались с великим трудом. Цепочки озер так путались, что если бы не вешки, наверняка бы заблудились.
      А сколько тут дичи! Кулики крутятся, шныряют лысухи, поганки, вдруг налетит орел-белохвост, и с грохотом поднимаются из камышей тучи уток и гусей, - горизонта не видно. Правильнее надо сказать, орлан-белохвост, самый страшный враг для водоплавающих. Иогансен рассказал нам про битву орлана с лебедем:
      - Словно падающая звезда скользнул он по воздуху и бросился на летящего лебедя, преследовал, не давая опуститься на воду, пока не вонзил когти под крыло до самого сердца. Используя падение, потянул добычу до ближайшего берега, и уже на земле над поверженной птицей орлан выпрямился и закричал от удовольствия.
      Иогансен засмеялся и добавил:
      - Читайте "Жизнь животных Брема, для школы и домашнего чтения". Красочная небылица, каких у него много.
      В этих местах на Ханке мне раньше не приходилось бывать, и еще в этот раз повезло - цвели лотосы. Огромные круглые листья плавали или стояли над водой, как солнечные зонтики, поддерживая нежно-розовые цветки, каждый - с чайную чашку. Что может сравниться по красоте красок с лотосом? Разве что мех розового пеликана, который так любят модницы.
      Старики встретили нас очень радушно. К ним сюда редко кто завернет. Раз в месяц приходит катер забрать рыбу. Мария Павловна, миниатюрная, даже изящная, если бы не такая дряхлая, старушка, ласковая хлопотунья, ворковала вокруг нас:
      - Детки мои, детки милые...
      Петр Яковлевич, еще бодрый мужичок-с-ноготок, благоволил к профессору и его "неприкосновенному" запасу спирта.
      Ганс Христианыч с первого дня установил строгий распорядок. Поочередно: один дежурит, собирает материал поблизости, готовит обед под руководством Марии Павловны; двое чуть свет отправляются на лодке, часам к четырем возвращаются с трофеями; после обеда весь состав экспедиции приступает к препаровке, и в это же время беседы-лекции до самого вечера.
      Птиц профессор знал превосходно. На весеннем пролете их было великое множество, каждый день - новые. Наша коллекция успешно пополнялась.
      Так мы жили на острове размеренно и дружно, вполне довольные пернатым общением. Изредка встречали нелюдимого рыбака-одиночку по фамилии Перебей-Нос. Он кочевал по озерам со своим неизменным другом Шариком. Жил прямо в лодке, там у него была проволочная жаровня, где он и варил свою похлебку. Проплывая мимо, мы замечали порой струйку дыма над тростником, и слышалось бормотание нараспев:
      - Во-от, Шарик, нало-о-вим ры-бы, отвезе-ом на база-ар, тебе ку-пим хле-е-ба, а мне шта-ны-ы...
      Говорят, зимой он поселялся в норе на краю деревни.
      Однажды к нам пожаловали гости. Еще до рассвета разбудили нас чьи-то голоса и монотонная песня, слов не разобрать, только припев: "Адвентисты, коммунисты, ко-локольчик динь-динь-динь", - после каждого куплета, "Коммунисты, анархисты, колокольчик динь-динь-динь" .., и так далее.
      - Дедко, а ты песню сам сочинил? - спрашивает кто-то басом.
      - Сам, - отвечает тенорок.
      - А длинная песня?
      - Да как тебе сказать, отсюда до Сиваковки будет.
      А до Сиваковки километров тридцать, не меньше.
      "Колокольчик" этот - крючковатый старикан, будто сучок в чудной наполеоновской шляпенке, появился в этих краях недавно, говорили, ссыльный, но толком никто не знал.
      Басовитый мужик - Прокоп, наивный увалень, в плечах косая сажень. Бабка Матыгорка, дальняя родственница нашей Марии Павловны. Иван Федорович, уже знакомый нам постоялец Касканы. И вот, наконец, представился мне случай повидать знаменитого контрабандиста Лапу. С ним два племянника, какие-то пасмурные недоте-пы. Лапа увидал меня, захохотал:
      - А, Янушевич! Я твоему батьке три рубля должен. Уже десять лет прошло, поди забыл, напомни, пусть еще десять лет ждет!
      Живчик, невысокого роста, коренастый, с длинными тараканьими усами, а глаза рысьи, так и рыщут, и сам на месте не усидит, вскакивает, то в сарайчик заглянет, то под лодку. Тут как раз приплыл Петр Яковлевич с рыбой. Лапа моментально осмотрел улов, выбрал пару больших рыбин, бросил племяннику:
      - Генка, свари!
      - А в чем варить-то? - буркнул тот.
      Над костром висел чей-то котелок. Лапа схватил котелок, выплеснул:
      - Вот тебе посуда.
      Никто не посмел пикнуть.
      Правда, потом Лапа угостил всех варевом, - такие люди, живущие за чужой счет, обычно натуры широкие. И хохот его нагловатый, надо сказать, не был обиден, но повстречаться с ним еще раз не хотелось.
      Народ съехался на наш островок за ханой, рисовой водкой, будто бы Крыловы привезли и спрятали несколько ящиков. Слух не подтвердился, и гости убрались восвояси.
      Остался Иван Федорович, он еще раньше обещал навестить нас. Когда-то он был участником экспедиции профессора Солдатова, известного ихтиолога на Камчатке. Хорошо знал рыб и много помог нам советами. Видно, и самому было интересно познакомиться с Иогансеном покороче.
      Еще задержалась бабка Матыгорка. Высокая сутулая баба-яга, лет семидесяти, орудуя шестом как заправский рыбак, она приплыла из Сиваковки порыбачить, а может, тоже про хану прослышала. Нам с Колькой она внушала прямо-таки детский страх, теперь уж можно признаться, - то ли колдунья, то ли зловещая темная старуха. Хотя вроде бы просто ленивая баба. Она ни разу не помогла Марии Павловне, поест и спать, поест, и опять на бок. Правда, рыбу привозила. Мы подозревали, что из чужих сетей, но никто не считал, там, где старики ставили сети, рыба кишела. Непотрошеную бросала в бочку с рассолом, даже Иван Федорович не выдерживал и чертыхался в сердцах.
      Вскоре Иван Федорович собрался домой. Матыгорка тоже зашевелилась и давай сманивать Марию Павловну:
      - Поедем со мной, да поедем. Там свадьба будет, поживешь, родню повидаешь, а через три дня сама привезу тебя обратно.
      Старуха наша давно уж никуда не отлучалась с острова, и старика жаль одного оставлять, да и тот отговаривал, как знал:
      - Не езжай, старуха, ох, не езжай. Худо будет...
      Однако сманила.
      Ну и мы тронулись в путь, хотелось еще побывать на полуострове Рябоконь по ту сторону реки Лефу. Оставили Петру Яковлевичу банку с формалином, чтобы бросал туда интересных рыбешек, через неделю обещали вернуться.
      На полуострове тоже живет семья рыбаков. Заплутавшись в проходах между зарослями тростника, подплываем уже в темноте. Покрякивают утки, перекликаются выпи, вдруг Колька шепчет:
      - Тише! Плачет...
      Прислушиваемся, - не то плачет, не то поет, вот уже ясно различима песня, жалобная, тоскливая, что-то о рыбаках, о воде и зеленых камышах. Импровизация немудреная, но удивительный голос, нежный, призрачный как туман.
      Показался огонек. Нас выскочил встречать пацанишка лет пятнадцати, откуда-то со стороны подошел парень, что пел, немного странный. Только в избе при свете лампы мы увидели красивое его правильное лицо с пустыми глазницами. Года три назад приплыл Иван с рыбой, а младший брат Сенька балует с ружьем на берегу.
      - Стой, стреляю! - кричит, думал, что не заряжено.
      Мелкой дробью не убило, а глаз лишился парень, пригоден только сети вязать. Да еще песню плакать...
      Утром каждый занялся своим делом. Мне предстояло сходить в "Цапелиное царство". Вдруг Колька взъерепенился:
      - А почему не я?
      - Ты же дежурный.
      - Ну так я бы завтра.
      Пришлось бросать жребий, что, кстати, ничего не меняло, я же знал свою счастливую звезду.
      Пошел налегке, сунул только в брезентовую сумку кусок хлеба на всякий случай.
      Цапелиное царство стоило своего названия. Колония расселилась в густом ивняке, который рос в виде острова в обширном осоковом болоте. Каждый куст занят гнездом, в каких-то еще яйца, в других птенцы разного возраста, шипят, клювы разевают, а над головой с криками кружат тучи цапель. От такой массы птиц я сначала растерялся. Мало того, что орали, ястри их, каждая сверху норовила выпустить струю, целясь в меня весьма удачно. Ну что ж, наука требует жертв. Добыть серую цаплю не было корысти, а белую я так и не встретил, очень редкая здесь птица. Взял для коллекции четыре яйца и спрятал в кепку.
      Внезапно вылетел орел-кликун, этот нам был интересен. Странно, что он сумел пробраться в центр колонии, обычно стая прогоняет любого хищника.
      Дойдя до конца кустарника, а это километра четыре, почувствовал неладное. Подул сильный холодный ветер, а потом и с дождем. На Ханке господствуют три ветра: со стороны Китая дует "китаец", с берега "сибиряк", а с юго-востока "моряк" нагоняет воду из озера в низкие берега. Я шел уже по колено в воде, и как на грех, у самых ног сновали, раздвигая осоку, огромные рыбины. Как тут устоишь? Выстрел, и через минуту сазан болтается на шнурке за спиной рядом с орлом.
      Приближался вечер, пора было возвращаться. Промок, продрог, изрядно проголодался, но хлеб берег, вдруг не удастся выбраться из этого "царства" до утра.
      Не прошел и половины, заметил черепаху. Она притаилась среди упавших сучьев и подкарауливала рыбу. Замечательная добыча! Профессор давно обещал рыбакам награду за такую ценную находку. Схватил ее за края панциря, отменный экземпляр, но что с ней дальше делать? Огромная, тяжеленная, крутит своей гусиной шеей, норовит цапнуть. Пытаюсь затолкать ее в сумку, ухватилась за край, голову втянула, никакими силами не оторвать, когтями изорвала мне руки в кровь. В разгар борьбы у меня даже слезы потекли, темнеет, вода прибывает, не могу же я ее бросить, ястри. Под руку подвернулась палка, с отчаянья огрел ее по панцирю, вмиг спрятала все конечности, тогда удалось напялить на нее сумку.
      Вернулся домой ночью. Ни слова не говоря, с меня стянули мокрые доспехи и трофеи. Ганс Христианыч налил полкружки спирта, сунул что-то в рот закусить, кажется, мой же хлеб, и закутав полушубком уложил спать на теплую печь. Великая чуткость - не расспрашивать уставшего "героя".
      Разбудили утром, когда из сазана была готова уха, Колька взвешивал черепаху, вытянула полпуда.
      На другой день возвращались на наш остров. Подплывая, заметили, что-то не так: очаг не дымится, Мария Павловна нас не встречает, как всегда раньше. Заходим в избу. Петр Яковлевич лежит. Мы к нему. Он только охает:
      - Где моя старуха? Что со старухой?
      А мы и сами не знаем. Пробыли у него два дня, успокоили, как могли:
      - Приедет твоя старуха, загуляла на свадьбе.
      Уговорили поесть. Старик немного ожил, встал с постели, хотя и заговаривался. Наварили ему еды, напекли лепешек и с пустой банкой (старик всю неделю не рыбачил) отправились в Спасск.
      Там только, перед отъездом в Томск, мы узнали, что Мария Павловна умерла в Сиваковке на второй же день. Будто бы родственница ее Матыгорка выпила на свадьбе лишнего, а становилась она необузданной, и оскорбила, или даже ударила старушку, и у той случился удар. Какие-то старые обиды; чуть ли не девичьи ревности. В общем, Матыгорка села в лодку и уплыла в другую деревню. А Петра Яковлевича известили только на десятый день, и то кто-то мимо проплывал. Старик отвернулся к стене и помер.
      Вот такая история."
      - А Иогансен?
      - А Ганс Христианыч перед войной уехал в Данию, не захотел менять подданство, как начали требовать в то смутное время. В Дании у него свой наследный островок, там он устроил орнитологическую станцию. Многие годы через него только и знали на Западе о работах наших ученых, он их переводил, реферировал. Недавно удалось пригласить его на конференцию. Встретились, повспоминали...
      Уже теперь, на своем склоне, я думаю, почему мы так любили этот Батин рассказ? Конечно, он прекрасно рассказывал, эти его интонации, которые уже не передашь, птичьи подробности, экзотические слова: Сихотэ-Алинь, Маньчжурия, Ханка, ..., экзотические места, полудикие, мало обжитые, люди, поселившиеся среди зыбучих болот... Люди. Случайые, пришлые, незатейливые люди с непрочерченными контурами судеб, в простоте своего бытования они воспринимались как перво-люди.
      Это ведь был уже двадцать шестой год, то есть совсем недавнее наше прошлое, необычайно емкое от такой осязаемой близости. Тогда в бурном взрослении мы остро чувствовали, как все живое стремится укрепить свои корни. Мы же, по большей части с траченными корнями, искали опоры в глубине времен.
      В этом, не столь мощном слое прошлого можно было нащупать пра-образ своего начала, ну да, корешок жень-шеня, по форме похожий на человека...
      Многократно повторенный Батин рассказ сделался на-шей памятью, а ведь ничто так не устойчиво, как память о прошлом. С ним мы соотносим себя, как бы замыкая круг. И размыкая для общения, потому что воспоминания становятся общими.
      51. Тянь-Шаньские четки
      Молния ударила прямо в озеро. Осока вздрогнула каждым волоском и замерла, отражаясь ровными щетками. И мы притихли на берегу. Минуту назад еще небо было ярким, вдруг будто две горы стукнулись лбами, так что шапки слетели с макушек и повисли над нами, - сейчас накроют! Я засмеялась, за мной остальные, смех зашушукал в траве, повалил ее ряды, побежал морщинами по воде, и многократным эхом раскатился гром.
      Мы только что подъехали к озеру Сон-Куль. С перевала оно открывается все, в низкорослых тундровых берегах. Сон-Куль переводится Прекрасное озеро. Так вот, в этом прекрасном под снежными вершинами озере почему-то совсем не водится рыба. Верно, не может подняться по речке через водопад, хотя корму здесь для нее полно.
      Мы привезли огромный ящик с мальками. Какая уж тут гроза остановит, когда еле довезли, нужно скорее выпускать оставшихся в живых. Шесть лет Батя доказывал свой эксперимент, наконец, позволили. С нами еще ихтиолог Гончаров Александр Иванович.
      Под проливным дождем хлопочем над ящиком. Ноги утопают в болоте, как же ее выпускать-то? Гончаров хватает ведро, черпает из чана рыбный бульон и выплескивает в озеро. Урра-а-а! Поймав решение, он входит в раж, водолейский жест - шире, картиннее, - прямо какой-то властитель стихий, в тугой тельняшке крепкий, ладный. Мы пляшем на кочках, грязь хлюпает, крякает, наши сну-лые рыбешки оправляются, становятся на плавник, заныривают в кучерявые водоросли, только несколько белесых брюшек остается на поверхности.
      В этот раз мы ехали от города почти без остановок. Только на ночь наскоро ставили палатки, а то и просто расстилали брезент, на котором вытягивались подряд спальные мешки. Я помогала Гончарову менять воду в ящике, он отлавливал маленьким сачком погибших мальков, наши руки сталкивались в холодной воде.
      В дороге мы даже не пели, как обычно бывало, не горланили, мы и так возбуждены выполнением миссии. А если точнее, мы возбуждены присутствием Гончарова. Кроме Бати, только с ним еще все на Вы. Это создает второй полюс. Он заметно другой, этот Александр Иванович. Всю дорогу в кузове машины, в то время, как Батя в кабине, он завоевывает наши сердца. Он знаменит уже тем, что был на фронте. Батя так и представил его:
      - Летчик-ястребитель. Бойтесь, девчонки!
      Ира, Надя, Томка Федянина хохочут.
      Эмиль, Ахмат, Сапаш тоже посмеиваются.
      Гончаров рассказывает нам невероятные, в духе Чаянова, истории, перемежая их вкрадчивыми стихами, подпускает иногда несколько нот Вертинского, Лещенко. Глаза у него делаются пропащие, чему вовсе не мешает коренастое лицо и крепкий курносый нос.
      Война представляется нам странным запутанным пространством, - там во взрывных облаках снуют самолеты и оседают в каменных громадах городов, где в подвальчиках льется рекой вино. В одном таком иностранном подвале под руинами оказались они вдвоем с другом, с которым еще в школе закончили ОСОАВИАХИМ, и сразу же их взяли на фронт, конечно, они наврали свой возраст. И аттестаты им выдали досрочно.
      - Ах, Танечка, у меня даже не было выпускного бала...
      Мне и в голову не приходит усомниться, хотя знаю, что войну как раз и встретили в ночь выпускных гуляний.
      Они с другом спустились в ресторанчик и вдруг увидели двух близняшек, необычайной, конечно, красоты. И вот их смутный парный роман, может быть, даже в разрушенных стенах Берлина. Обезумев от страсти, они мечутся по разбомбленному ими же городу, где в дыму боев почему-то все время исчезают их немецкие сильфиды, возникают на один испепеляющий поцелуй и тут же улетучиваются... Хотя да, конечно, сами они тоже должны летать на задание. Друг совсем потерял голову, и предложил руку и сердце.., но которой?.. И тут открылась ужасная тайна, - оказалось, что одна из них мать, а вторая дочь. И согласие он может получить, если только правильно угадает. И он ошибается, и застреливается, и может быть, это вовсе не друг, а немножко он сам - Гончаров... И все в том же запале, - о женщины! Вечный обман, мираж...:
      Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
      Куда исчез Ваш китайчонок Ли?
      Вы, кажется, потом любили португальца,
      А может быть, с малайцем Вы ушли...
      Мой опыт жизненных разочарований был вдвое короче и несравненно беднее. Но с придыханием я читаю вслух стихи Есенина и, многозначительно гнусавя, балладу Горького "о графине Элен де Курси, украшенную некоторыми сентенциями, среди которых есть весьма забавные"...
      А на Сон-Куле мы еще кольцевали гусей и уток. По утру отправляемся полная лодка девок, у руля Гончаров в белой капитанской фуражке, на носу Батя с большим сачком. Гоняемся за выводками. Линные гуси и нелетные еще птенцы бегут от нас по воде, как катера, ныряют, снова мчатся во все стороны, - не догнать. Наша задача - заставить их утомиться и выловить по одному. Это увлекательная охота. Мы орем во все горло, пугаем, чтобы чаще ныряли.
      Эй, Мамбо, Мамбо-итальяно, эй, Мамбо!.., - самый результативный клич, да и нам же весело, смешно, - гусенок сует из последних сил голову под воду, сам весь на поверхности, хвать его! Батя и нам изредка дает сачок. И вот уже всем надеты на лапки колечки, плывите, с Богом!
      На Сон-Куле же обычно мы справляем общий праздник летних именинников. Батя коптит гусей и атаек. А мы с Надей Кияшко вызываемся дежурить в этот день. Накануне заводим тесто, греем его всю ночь между своих спальников, потом жарим на примусе пироги с диким луком. Собираем букетики в мелкой траве, - примулы и эдельвейсы растут здесь прямо под ногами на коротеньких стебельках, и крошечные незабудки.
      С Кияшей мы ездим вместе уже много лет. Постепенно мы как бы сравнялись, а раньше, еще маленькую, меня отпускали с ней, причем ружье доверяли мне, Надя же не любила стрелять, тащила баночки для змей и прочей ядовитой живности.
      Нам нравилось ходить вместе. Недалеко от лагеря мы оставляли одежду и продолжали путь под неистовымсолнцем в купальниках - две богатырши. Надька большая, веселая, смеющийся во все зубы рот, в ее наивных глазах мир восхитительно выстраивался с правильностью учебника географии, с ней мы находили массу интересных вещей. Кто бы еще обратил внимание на гипсовые друзы в террасах Нарына? В этих же гипсовых горах мы сделали открытие, поймали ящерку геккона, которую никто здесь раньше не встречал. Вот как обстоял наш промысловый путь: перед каждым большим камнем мы разыгрывали, кому отваливать камень, другая не медля бросалась пузом, прихватывая собою все, что могло под ним оказаться - ящерица, змея, да и скорпионы там тоже прятались.
      А награды за доблесть мы получаем на Большом именинном празднике на Сон-Куле. Застолье у нас в палатке, на кошмах накрыта клеенка-самобранка. Батя разливает по кружкам разведенный спирт. Здравицы, хвастливые истории. Засиживаемся допоздна, не раз еще сдвигаем кружки. Поем. Гончаров крепким баритоном ведет "Ка-мень-гранит", и войдя в раж, военные песни. Батя пережидает и заводит свою "Из-за острова на стрежень", а "Шапчонку теп-лаю на вате" нужно особенно попросить.
      Мы с Надей Кияшко поднимаемся по крутому глинистому склону, кажется, это в предгорьях Ферганского хребта, точно не помню. Карабкаемся с трудом, хватаемся за спасительные кустики миндаля и фисташки, Надька впереди, как старшая, я прослеживаю, куда цепко становятся ее парусиновые тапочки, повторяю след - в след, потрясающе изящные щиколотки у Кияши. Наверху оказывается плато с резкими обрывами по другую сторону. Вчера мы проезжали мимо и задирали головы к этим надменным высотам, будто в американском кинофильме со дна каньона, а возле кромки обрыва кружили стервятники.
      Сейчас мы смотрим вниз, с ужасающей молниеносностью как бы замыкая круг, так плавно очерченный дорогой, оставшейся за спиной, смотрим вниз, там, у подножия белеют костяные хребты, и черепа посылают нам пустующий взор. Стервятники садятся на кромку плато, вспрыгивают кособоко, как нестрашные вороны.
      Может быть, это на Сары-Джазе, налетел ураган, сорвал палатку, пытаемся ее поставить, брезент вырывает-ся, как гигантская летучая мышь, мужики ловят ее за ломкие ребра перепончатых крыльев, мы - девчонки держим колья, Акрам бегает вокруг с топором, подбивая малые колышки, - у нас же все отлажено. Обрушивается новый порыв, выворачивает мой кол, кто-то подхватывает, Ахмат, или Сапаш, тогда еще был Виктор, но это не Эмиль, потому что он бы не позволил себе цапнуть мою руку поверх побелевших костяшек, он держит свою рядом, не прикасаясь, мы хохочем, косой дождь бьет в полотнище, теперь оно похоже на парус, мачта стоит упруго, только днище, кажется, уходит из-под ног. В горах часты и неожиданны грозы, никакого особенного происшествия в этом нет.
      Так могло быть и тогда, когда мы еще школьницы со Светкой ездили с Батей на Сары-Джаз. Нас обвораживали слова: ледник Семенова, Мушкетова, пик Хан-Тенгри семитысячной высоты, еще выше пик Победы. Но туда мы, к сожалению, не лазали на эти пики, и вообще застряли среди скал и льдов тысячах на трех. Несколько дней мы бились с ураганом и кромешным дождем, потом стихло и пошел снег.
      Снег сыплется словно крупная соль с сухого ножа. На склонах, везде, возле самой стоянки множество птиц. Промокшие, они не летают, прыгают, заскакивают в палатку, забиваются там в наши башмаки. Птицу можно взять рукой. Мы со Светкой подворовываем для них пшенку из продуктового ящика. Оказывается, не мы одни. Эмиль, тогда студент первого курса, крадучись идет за камни, выгружает карманы, оглядывается, - сама невинность в ноликах его очков.
      Вообще-то, мы немножко следим за Эмилем. Сначала нас поразила его безупречная с русскими нюансами речь. Например, он обронил, что сейчас мы находимся там, где Тянь-Шаню по пояс. К нему мы бежим со Светкой разрешать наши географические, а то и литературные споры, за переводом киргизских слов, или как правильно спеть, - он знает все песни. Со Светкой мы говорим обычно хором, Батя нас так и прозвал "на пятак пара". Когда Эмиль видит, что мы готовимся, тихонько командует: "три-четыре", дразнится.
      Эмиль длинный, угловатый, штаны и рубаха у него на резинках, и вот под эти резинки он заворачивает коробочки с разными жуками. Мы сладострастно отлавливаем обыкновенную муху и под три-четыре вручаем:
      - Эмиль, это тебе.
      Он берет в щепоть длинными щепками пальцев, очень осторожно эту муху, выкручивает из-под резинки коробок и прячет со всей серьезностью.
      Рассеянный до чрезвычайности. Пусть уж находки его напиханы во все карманы палатки, в чужие рюкзаки, его гербарий хрустит под чьим-то спальным мешком, но еще на каждом шагу случаются "ЧП": то его ящерицы разбегутся по кузову машины, то брызнут яйца в твоей кепке, или в спальник проникнет ожившая змея. Батя зовет его Паганелем.
      С гор Эмиль сбегает бегом, что категорически запрещено делать, но он ходит один, и только мы со Светкой наблюдаем, как он несется вприпрыжку, едва попадая в свои расхлябанные "горные туфли". В этих стоптанных башмаках как раз и прячутся замерзлые пташки, выглядывают оттуда острым глазком. И чтобы их не беспокоить, Эмиль ходит прямо по снегу босиком, оставляет длинные пальцатые следы, как снежный человек.
      Снежный человек - это уже на Сусамыре. Из лета в лето по фону регулярных экспедиций плетется узор легенд. По-киргизски Кул-бий-абан (человек диких пространств). Батя собирает книжки, информационные материалы, так сказать, по вопросу. Ребята расспрашивают чабанов, ведут в юртах беседы с охотниками. "Вопрос" прижился в нашем обиходном языке легких насмешек:
      - Девчонки, ночью далеко не бегайте "лунатить", йети утащит.
      - Пора бриться, а то оброс, как гульбияван.
      - Жестоншуца, - прозвали Иру Яковлеву, когда она, продираясь сквозь джерганак (заросли облепихи), занозила нос. Жестоншуки (железные носы) одно из названий Снежного человека.
      Где бы мы ни ходили, особенно на сыртах или по снегам высокогорья, попутно искали следы. И вот на Сусамыре сошлось. К нашей стоянке подъезжают пастухи:
      - Да, вчера видел.., ну, не вчера.., нет, сам не видел, один охотник видел.., да, перевал Кемпыр-ульды.., шерсть рыжий, как у верблюд...
      На перевал, действительно, скот не гоняли, боялись:
      - Конь не идет, собака не идет, да, большой, серый, глаза горят.., нет, сам не видел...
      Кемпыр-ульды переводится "старуха померла". Наверху мы потом найдем горку камней - могилу. Ясное дело, - кто ж погонит старуху на такую высоту? Кул-бий-абан.
      Мы идем в связке по леднику. Впереди Батя, покуривая, пробуя посошком трещины; за ним мягкой походкой Ахмат, самый зоркий, ну и по чину помощник; следом Сапаш, как самый здоровенный посередине, если мы обвалимся, он один выдержит всю гирлянду; потом мы сКияшей, - куда ж без нас; Федянина замыкает, - мы все отчаянные, но она самая бой-баба, в случае чего, завизжит.
      Под перевалом ледник становится дыбом, по одну сторону обрываются каменные осыпи, другая скользит к ледяному озеру. В ослепительных берегах, в закатных играх, вода кажется изумрудной.
      - Изуми-ительно, - поддразнивает Батя девчонок.
      На горбатом переломе хребта кучка камней. Кемпыр-ульды. Нам нужно как-то переночевать. На неведомой стороне неведомо чего и ждать, спускаемся немного обратно, и на укромной площадке усаживаемся, прижавшись друг к другу, под отвесным камнем, - хоть от ветра закроет. Разговариваем тихо-тихо, будто и впрямь сидим в засаде. Только зубы чакают. Батя пускает по кругу фляжку со спиртом. Почему-то невозможно удержаться, чтобы не пересказывать заново байки, причем самые неправдоподобные, будто детские страшные истории в пионерлагере:
      - Он не просто нападает, а вызывает на бой, и если победит, загрызет, а если его поборют, убежит. А потом не живет...
      - Он может защекотать...
      - Его видели на одной ноге, а вторая медная...
      С полной серьезностью. Это биологи-то.
      Скудные подробности, тем не менее, электризуют нас, - вот-вот искры прыснут! Я чувствую затекшим боком, Батя трясется рядом, не только от холода, с другого боку судорожно дергается Надька, и сама я давлюсь смехом, сжав губы в узелок, - это когда пытаешься удержаться, а смеяться почему-то нельзя... Томка первая взрывается: "О-хо-хо-ха-ха-ха-а", - раскатываясь уже во всю ширь; клекочет Ахмат; и громче всех, с гырканьем трубит Сапаш, - у него же громадный голос, - Батя всегда восхищается: "Ну ка-ак поет!" Мы хохочем, разряжая ночь, даже где-то слышится вдруг камнепад.
      Чуть свет отправляемся в путь. После крутого ледяного ущелья по ту сторону перевала открывается долина в луговых коврах, на них густо рассыпаны светлые камешки овец. Спускаемся. Один, другой подъезжают к нам любопытствующие чабаны:
      - Кул-бий-абан?.. Не слыхал...
      - Дикий человек?.. Да, аксакал говорил, давно было...
      На обратном пути ночуем под тем же уступом. Мы уже не таимся, коротаем время насмешками в духе - "как поймать льва в пустыне". По кругу заветная фляжечка...
      И вдруг накрыл нас, настиг в снежной пустоте раздирающий крик:
      - Из-ззи! Изз-зи-и!
      И смолкло. У меня, уж точно, шерсть поднялась на загривке.
      Ну, объяснения потом нашлись, конечно, - биологи же.
      А все-таки, что это было?..
      Я вижу нас, прижавшихся друг к другу, на узкой площадке под перевалом Кемпыр-Ульды. В самом деле, - как мы себе представляли "поимку"? Что он бы на нас сам наткнулся под одним из камней Тянь-Шаня? И что? Мы бы в него стреляли?.. Только не Батя. И не мы с Кияшей. Не бойко-сбитая краснощекая Томка. Нет, не Ахмат, с такими мягкозавязанными бантиком губами, с пухлыми байскими движениями. Даже не Сапаш, горбоносый как сайгак, джигит.
      Вот рассказывали и пересказывали потом, это да. Что было и чего не было.
      Мужики уже все пожилые, да и девки тоже, хоть и прыгают через костер. Еще в первые мои поездки, совсем девчонка-школьница, я не ощущала их вполне взрослыми. Инфантильность игры, инфантильность рыцарства, в которые по Батиному приглашению мы играли почти тридцать лет. Я ведь и потом с ними ездила, в зрелые, как говорится, годы.
      Мчится наша экспедиционная машина по степям и пустыням, хлопая пыльным брезентом, по горным дорогам, каждая стоянка - узелок на ремешке времени. Тогда ремешок еще не порвался, я перебираю узелки, это позже, позже время наполнит их драматизмом.
      Вот мы ставим палатку, теперь, кажется, Валерка самый младший среди нас, еще даже не студент, это он таскает веревочку с колышками, удостоенный звания "зав-колья". Я держу свою мачту, - у нас же все отлажено, Акрам цапает меня за руку, - уже большая, можно пошутить, сивокудрый Акрам, татарчонок, даже в свои шестьдесят, наш шофер, верный Батин Санчо Панса. Или это мы уже снимаем палатки? Скручиваем спальники, они удобно уложены в кузове, теперь упаковывать машину умеет каждый, сидим, прижавшись друг к другу, лицом - в простор впереди.
      - Эй, мамбо!
      Покатили, разбрасывая по Тянь-Шаню клочки разудалых песен. Я сижу там в тесном кружке, я как будто еще не знаю, как оно обернется все в будущем.
      52. Ира Яковлева
      - Александр Иванович, забирайте своих гадов к чертовой матери, больше не могу.
      Это в который уже раз за последнее время звонит Ира Яковлева. И если я у него во Фрунзе, Батя говорит:
      - Собирайся, пойдем к Ирке.
      По дороге мы покупаем торт, того-сего, бутылку вина...
      У Иры страшный диагноз: рассеянный склероз. Она давний Батин сотрудник, единственный в Киргизии специалист по змеям и ящерицам, заядлый натуралист. Тогда, еще в самом начале, никто же не знал, только стали замечать, что у Ирки неладно с ногами: