Мое время

      - Почему вы улыбаетесь?
      Потому что я давно уже приметила этого маленького старичка, морщинистого, будто голый птенец. Он выскочил из закутка, семенит, проворно подставляя ножки, чтобы не уткнуться длинным носом в пол.
      - Вы мне очень понравились, - отвечаю с разыгравшейся прямотой.
      - Ждете кого-то? Я могу позвать...
      - Мы здесь инкогнито.., - шепчу я, вижу, Полонский подходит, и добавляю уже для них, для обоих, - а я - сопровождающие их лица...
      - Все забавляетесь? - расхохотался старичок и, как профессор профессора, постучал кулачком Полонского в грудь. Потом они оба сделали незаметные ритуальные жесты руками и распрощались...
      Я не всякий раз сопровождала Полонского в дальние поездки, то есть всего один раз. Сам он ездил много и уж каждое лето обязательно за границу. Тогда они с женой отправились в Венгрию, и он попросил меня навещать домашних. Значит, меня считают близким человеком, - подумала я. Сперва я чувствовала себя нескладно, не знала о чем говорить, терялась, - его мать казалась неприступной, даже суровой. Про себя я её называла "Пани Полонская". Но она сразу же освободила меня от напряжения, сказала просто:
      - Не забывайте нас.
      И я стала приходить каждый день. Гуляла с мальчиком, покупала продукты, мыла пол. Это мне особенно нравилось - ползать на коленях по квартире, промывая углы, будто именно там таилась самая тайна его бытия, и в душе моей пела сентиментальная тарабарщина: "Я живу в Вашем доме, уже давно, может быть, кошкой или собакой, каким-нибудь маленьким домовым..."
      Никогда раньше мне не было у них в доме так легко и утешно.
      - Что вам приготовить? - спрашивала Пани Полонская, - Вы любите яблочные оладьи?
      Мы пили с ней чай, они были так похожи с Полонским, на одно лицо, я свободно болтала и дурачилась, иногда ей казалось, что мне холодно, она накидывала мне на плечи свою теплую кофту, и я сидела "в старомодном шушуне"... Тогда было холодное дождливое лето...
      И вот уже остался последний день, - завтра они приедут!.. Мы готовимся к встрече, расставляем везде цветы, стряпаем, кажется, что-то...
      Вдруг моей милой Пани стало плохо... Сначала она не позволяла вызвать неотложку, - "это бывает, ущемление грыжи, ничего, пройдет...", но потом согласилась. Может быть, меня пожалела?..
      Мы несем её на носилках, тяжело, я боюсь, что тот второй не удержит, уронит, я бы на руках понесла...
      Мне разрешили пройти в ванную помочь раздеться, они ведь знали - мать профессора Полонского, потом отвезти каталку до операционной...
      Я вижу перед собой большой живот в черных узлах. Все расплывается от слез... Он как Земля... След кесарева сечения... Тайна имени... Он родился из Земли. Позади живота поднимается лицо, черты потемнели, будто лунные пятна... Она поднимает голову, чтобы проститься со мной:
      - Все будет хорошо, я дождусь...
      Месяц, два... еще долго... Полонский будет приходить ко мне... я занимаюсь своими делами, ко мне забегают друзья, иногда он пьет с нами чай, беседует, чаще просто тихо сидит в углу, или стоит у окна, смотрит, как на землю падает снег...
      45. Post-office
      Mon ami! My dear friend! Вы правильно выбрали себе адрес - до востребования. Как востребуюсь, так сразу Вы получите мое письмо. И никто нас не застукает.Здесь люди несталкиваемы, несмачиваемы общением, не смотрят глаз друг друга. Post-office.
      В своем городе на почтамте мы, местные - как бы немножко иностранцы. Мне нравится порой зайти сюда и позвонить кому-нибудь:
      - Алло, алло, как там у вас в Москве?..
      Или написать письмо на телеграфных бланках, будто из дальнего путешествия... Или просто посидеть на жестком деревянном диванчике в ряду ожидающих, в напряженной этой атмосфере отчужденья, душный гул резко прорывает "междугородний голос":
      - Париж на проводе! Кто ожидает Париж? Пройдите в одиннадцатую кабину.
      А Париж-то, оказывается, Алтайского края. Есть там у нас экзотические поселения.
      Я Вам пишу со всех моих дорог, на телеграфных бланках, good my friend! Здесь, на чужих почтамтах я прохожу по залу из конца в конец, ищу глазами, - вдруг, кто-нибудь...
      - Ах здравствуйте! Какими судьбами?.. И я проездом...
      Post-office. Место нечаянных встреч. И место встреч назначенных:
      - У Главпочтамта, завтра в семь.
      Точный ориентир, точная привязка. Опорные узлы земной координатной сетки. И письма мои - ниточка, что водит меня по свету, не дает оторваться, заблудиться в лабиринте моих мечтаний. Ведь вдалеке от дома мы как бы уже другие, будто не полностью совпадаем со своим отражением в зеркале.
      Сейчас мы путешествуем с Нинкой Фицей.
      Отпускных хватило добраться до Ленинграда. А дальше, как в старые лихие времена:
      "По далекой дороге
      Я пошел наугад,
      Я пошел наугад.
      А краюшка и кружка
      За плечами стучат,
      Я пошел наугад."
      - Где тут у вас дорога на Таллин?
      "Пешком, с легким сердцем,
      Выхожу на большую дорогу..."
      Таллин - Колывань - город Калева, как записано в древнерусских летописях. На Алтае, да и у нас под Новосибирском тоже есть такие экзотические поселения - Колывань, ведь никогда не знаешь, где может сгинуть народный герой. А мать его Линда оплакивала его и наплакала целое озеро, сама окаменела с горя, вот скандинавы и назвали город - Линданисе.
      Мы ходим с Нинкой по старинному городу, разглядываем удивительные башни, замки, соборы, "Старый Тоомас" поскрипывает на флюгере, стережет жилище людей. Каменные мостовые приводят нас на улицу Лабораториум, - вон она, оказывается, какая, только что вычитанная у Аксенова. Мы тоже залезаем в полуразрушенную башню и сидим там недолго, - тайна неглубока, но красива. Что ж с того, что все пути уже исхожены?
      В церкви Олевисте мы попадаем на празднество баптистов, они как раз справляют день рожденья брата Тиарка. Церковь убрана ветвями яблонь, прямо с яблоками, и флоксами.
      - Мы собрались сегодня со всех концов Союза Советских Социалистических Республик, - торжественно возглашает проповедник, - чтобы воссоединиться во Славу Господа нашего и поздравить брата Тиарка...
      Нас приглашают воссоединиться самые разные люди, знакомятся, расспрашивают, рассказывают о себе. Кто тяжко болел, кто сирым остался, судьбы драматичны, но все заканчиваются одинаковой благостью, - пришли и спасли,
      - ... теперь все мы стали братьями, помогаем друг другу и любой заблудшей овце...
      С нами легко заговаривают и на улицах. Мы останавливаемся на каждом шагу, - невозможно пройти мимо просто так, я зарисовываю в блокнот, теплая, элегантная, андерсеновская графика округлых стен и черепичных конусов крыш. Мне заглядывают через плечо и подсказывают названия:
      - Это "Пакс Маргарита", то есть, Толстая, - поправляются с сильным акцентом, - а там "Длинный Хелман", ..., - каждому приятно похвалиться своим городом.
      За спиной моей Нинка тоже дает разъяснения, подкрашивая самую малость:
      - Мы из Сибири. Академгородок знаете? Ну так вот оттуда прямо и идем, странствуем, смотрим, как люди живут.
      - А ночью как же? - заинтересовывается изысканно одетый господин с аскетичным лицом древнего эста.
      - Уж как придется. На вокзале, в стогу, ...
      - Не покажется ли барышням вольностью?.. Разрешите представиться, Орми Тартлаан. Окажите честь.., - древний эст с молодым лицом несколько смущен, - дело в том, что мы с другом живем в общежитии, но мы можем освободить для вас комнату...
      Они оказались машинистами, Орми и друг его Хелмут, что переводится как Вишневое дерево. У Хелмута профиль будто из дерева и вырезан, а манеры попроще. Он не меняет свой комбинезон на выходной костюм, и обходится небольшим набором русских слов:
      - Здравствуйте, выпьем белого, по маленькой, хорошо, теперь красного, - поднимает бокал, - здравствуйте!
      Мы с Нинкой добавляем к столу наш походный хлеб, соль и баночку горчицы.
      На завтра они берут нас с собой в Хаапсулу. Туда ведет узкоколейка, игрушечный паровоз серьезно так поспешает мимо игрушечных поселков, чистеньких полей, яблоневых посадок. Нам позволяют подбрасывать уголь в топку, отсветы играют на римском профиле Вишневого Дерева, а Орми в отутюженном комбинезоне восседает у другого окна:
      - Хотите яблок, сибирячки?
      Притормаживает, мы бежим нарвать яблок, заскакиваем на ходу.
      - А теперь наддай пару!
      В Хаапсулу есть Замок Епископа. Там в окнах августовскими ночами блуждает силуэт Белой Дамы.
      На берегу залива - одинокая скамейка, якобы на ней Чайковский сочинял "Песню без слов".
      Под соснами, воздев руки к небу, Нинка поет нам, сама с кудлатой рыжей головой - поющая сосна...
      "Земля простирается по правую руку
      и по левую руку,
      Яркие картины обступают меня,
      и все они освещены так хорошо,
      Музыка начинает звучать, когда нужно,
      а когда не нужно, умолкает,
      Ликующий голос дороги, радостное,
      свежее чувство дороги."
      В Риге мы первым делом идем в бани, - ритуал омовения мы совершаем в каждом новом месте.
      Потом обязательно на почту. Я опускаю Вам письмо.
      - Какими судьбами? - нас окликают Сербины Славка и Элка, - привет Академгородку!
      Элка, единственная дочь главного прокурора Риги, сбежала когда-то на романтическую стройку Городка. Здесь, в чопорной десятикомнатной квартире, как непримиримый укор, нетронутой стоит ее "детская". Мы устраиваемся рядком на узкой кровати, школьный столик, этажерка, картинка из засушенных анютиных глазок. Элка почему-то все сокрушается, что никак нам не удастся попасть в Дворец пионеров. На цыпочках крадемся в кухню выпить чаю, и так же на цыпочках - за дверь. Впрочем, если хотим, вечером будет концерт в Домском Соборе.
      Конечно, хотим, но денег на билеты у нас нет.
      Мы проникаем в Собор заранее, через подвалы. Там уже прячется молодой человек лет тринадцати, сначала мы спугиваем друг друга, но наблюдаем. Скоро к нему пробирается девочка. И вот уже, по неминуемому притяжению, мы вчетвером шепчемся под тяжелыми сводами. Мальчик - латыш, девочка русская. Эдчунд и Жанетта. Его дед - из латышских стрелков, её - красный командир. Но под страхом проклятья им запрещают дружить.
      Когда бьет "концертный час", мы смешиваемся с публикой.
      Органная месса Баха.
      Потом мы провожаем ребят, они и живут в одном доме.
      - Встречаемся завтра в семь. У Главпочтамта.
      На завтра уже они ведут нас через служебный вход в Орденский замок, в свой Дворец пионеров. Пароль "Но-восибирск" срабатывает безотказно. Толпа ребят окружает нас, оставив свои мероприятия, показывает залы, чеканит воспитанным голосом:
      - Это Белый зал, Голубой, Тронный, ...,
      Так скучно, так благочинно.
      Я смотрю, у Нинки рыжие загораются опасные угольки в глазах, и бросаю пробный камень:
      - Здесь вы, конечно, деретесь на шпагах?
      - Нет, мы не деремся на шпагах...
      - А с этой башни вы прыгаете с парашютом?
      - Мы не прыгаем с парашютом...
      - Так что же вы тогда здесь делаете?
      Мы рассказываем им массу "великолепных историй", устраиваем бег наперегонки вдоль анфилады комнат, возню, кутерьму, пока не подымаем на ноги всех воспитателей. В клубах пыли, через парадный вход вываливаем на улицу, Нинка вышагивает впереди, трубя своим басом марш из "Аиды", за ней, как за Крысоловом, тянется стайка детей. Потом обнявшись, всей толпой мы идем по улицам...
      - Покажите нам дорогу на Вильнюс.
      На краю города в заброшенной православной церкви лезем на колокольню и раскачиваем колокола, пытаясь сыграть "Барыню", как это делали легендарные звонари. Ребята прыгают во дворе, их счастливые рожицы!
      "Знаешь ли ты, что это значит
      когда ты идешь по дороге и вдруг
      в тебя влюбляются чужие,
      Знаешь ли ты речь этих глаз,
      что обращены на тебя?"
      До Вильнюса мы добираемся на попутках. В утренних сумерках смутно проступает город, вдруг вспыхивают первые лучи солнца, и кажется, это расцветившийся туман, стаивая, рисует купола соборов, шпили, выписывает ажурную каменную резьбу костелов, зажигает свечи на ветвях деревьев...
      Мы обмираем, - это же Чюрленис!
      Вы помните, мы рассматривали однажды репродукцию, еще гадали, - кто же он? Тогда довольно было, что какой-то прибалтийский художник.
      Чюрленис. Мы расспрашиваем о нем встречных, если случается разговор, в церквах, где нам охотно повествуют об иконах, о стиле барокко, странно, они не знают своего художника. И только в реставрационной мастерской, куда мы вваливаемся, продолжая игру в "веселых странниц", после обстоятельной лекции об архитектуре Литвы, после показа множества чертежей готического костела св. Анны, который как раз реставрируют, нам объясняют дорогу на Каунас:
      - Там рядом Картинная галерея и Военно-морской музей, так спрашивайте музей, его лучше знают...
      В Вильнюсе, в его тесных каменных улицах с глухими торцами домов шаги так гулко громыхают по брусчатке, что эхо крестоносцев отдается в щербатых подворотнях.
      Я ощущаю странное волненье, зов крови.
      Ведь мы же с Вами - жмудь, mano mielas drauge!
      Помните, мы когда-то придумывали?
      До Каунаса мы отправляемся пешком, вдоль реки Нярис. Мягкими волнами ложится холмистый ландшафт. Просторная Литва в этих теплых увалах, в обрамлении облаков, в подзолоченых купах крупнолистых деревьев кажется вправленной в миниатюру. Мягкими волнами ложится вечерний туман на холмы, леса, и снова среди листвы зажигаются свечи, звезды мерцают коронами над силуэтами сосен, - фантастическое шествие королей...
      Мы устраиваемся на ночь в стогу.
      Утром нас будит собака. Оказывается, мы расположились прямо перед избушкой лесника, не разглядели в темноте. Лесник изумлен:
      - Надо же, как воришки. И не убегают. И Юргис не тронул.
      Мы прогостили у Антанаса два дня. Нестарый еще человек, опрятный, чисто выбритый, говорит без акцента, очень радушный. Он показал нам свои угодья, ухоженные словно парк, сводил на заповедное озерцо:
      - У меня здесь поселились две семьи лебедей, Анджелюсы и Королайнены. Смотрите, вон Анджела выплывает. А уток восемнадцать семей, это сейчас утята подросли и тесновато им.
      Мы сидим на берегу. Утки плещутся в осоке, нисколько нас не боятся. На темную воду слетают желтые листья, отражения деревьев сходятся верхушками в середине озера и тонут в глубине. Вдруг с берега скользнула тень выдры, Юргис напружинился, но остался на месте.
      - Вы не охотитесь? Даже ружья нет...
      - Почему же нет? У меня особенное ружье, потом покажу. А вот охотиться перестал. Жалко губить.
      Дома Антанас расчехлил ружье, мне понравилось, что он не держит ружье на стенке:
      - Вот досталось мне от отца. Сделал один хороший мастер. Литовцы многие жили вдали от родины, ну и где судьба сводила, держались вместе. Отец по дружбе получил, здесь и клеймо именное есть...
      Я ахнула, - "И.М.Янушевич", той же вязью, что и на моем знаменитом ружье.
      - Вот, значит, как получилось. Надо мне было вас в стогу найти. А про деда вашего отец часто рассказывал, - по всему Приморью славился ружейник. И обязательно добавлял: "Я ему говорю, какой же ты Янушевич, когда ты Янушевичус!"
      В Каунасе нам, действительно, сразу указали Военно-морской музей, а про Галерею не знали. Весь день мы провели в залах Чюрлениса. Уйти просто так, казалось, невозможно, и мы еще долго прощались и благодарили служительниц. Они сетовали, что нет сейчас Чюрлените, сестры художника, приболела, а то бы провела в запасники. Ведь всего около трехсот картин, а выставить негде.
      - Может, навестите нашу Каружене Константиновну, вот порадуется, - и адрес дали.
      Мы тоже подумали, что порадуется. Совсем, поди, бедная старушка, держат ее из милости при картинах полузабытого брата, приболела вот, навестить некому...
      Встретила нас очень пожилая, но никак про нее не скажешь "старушка", - Пожилая Дама, величавая и простая, как могут быть аристократки.
      Тут только мы струхнули.
      - Проходите, что ж с вами поделаешь, раз из Новосибирска притопали, у неё засмеялись морщинки, все-то она про нас поняла, - с дороги чаю, пожалуйте, любите черничное варенье?
      Она рассказывала нам о своей семье, об отце - органисте, о детстве, о доме в Друскининкай, где по вечерам собирались в саду соседи послушать их домашние концерты, играли всем семейством. Когда Микалоюс стал рисовать, сначала никому не показывал, только ей, самой младшей, позволял заходить в мастерскую в старом сарае. Каружене Константиновна достала рисунки, наброски.
      - А картины хранятся в запаснике. Много лет пришлось собирать, все когда-то разошлось по частным коллекциям, но люди ведь понимают, присылают из разных стран, даже из Америки. И здесь помогают, вот, добиваемся разрешения на открытие музея. Я мечтаю, чтобы там еще был концертный зал.
      Она играет на фортепиано сонаты, прелюдии, - удивительная музыка, страстная и нежная, прозрачная, словно весенний лес, пронизанный солнцем. В размашистых ритмах колокольных звонов, крылатых мельниц причудливые плывут облака.
      Заново встают картины. Там повторяются мотивы моря, мерцающих звезд, просыпающейся земли.
      Удивительная, какая-то объемлющая пластика, словно ты соединился со своими воспоминаниями, нечеткими, неточными в цветовом тумане, в этом слышимом объеме времени всего того, что было с тобой, без тебя, всегда.
      Наивная сказочная символика, именно она будит в душе восторг, - ведь было же, было хоть раз, когда ты плыл... ты плывешь на воздушном корабле, и вот уже замкивстают и мосты, и сплетения деревьев, их цветущие ветви-свечи приглушенный распространяют свет и ароматный дым, окутывает тебя мир покоя и красоты.
      Я прихожу на Главпочтамт в Н-ске, в общем-то, не для того, чтобы получать письма. Письма мне присылают домой, теперь уже из Риги, из Таллина, из Литвы. Орми и Хелмут каждый раз в Хаапсулу навещают скамейку на берегу залива, подолгу слушают, как поют сосны. Эдчунд с Жанеттой больше не прячутся по подвалам, они пригласили родителей во Дворец пионеров на свой спектакль "Ромео и Джульета" и заявили о себе открыто. Антанасу я отправила несколько Батиных книжек по биологии.
      Мне нравится порой зайти на Главпочтамт, - здесь находишься будто сразу во всех городах. Выбирай себе любой, и вот ты уже снова в далеком путешествии, заглянул сюда написать письмо на пустых бланках...
      Похожая магия есть еще у Вокзала, туда я тоже люблю зайти потолкаться, но там - иное томление, там - начало пути, предчувствие новых встреч. Здесь же попадаешь в самую глубину иллюзии дальности, в середину случайного момента. Еще это знобящее чувство возможного общения. Post-office. Узел, скрепляющий все нити.
      Одна моя знакомая говорит:
      - Зачем вообще куда-то ехать, чего-то искать, когда весь мир рядом, все - в тебе самом?
      Действительно, не в дальних же странах искать себя, хотя можно и найтись нечаянно, под стогом. Но ведь не только единением с самим собой полон человек. Вдали от дома как бы немного отсоединяешься от себя, становишься разнообразней настолько, сколько встретишь людей, и тем полнее, чем больше сумеешь полюбить...
      - Кто заказывал Каунас? Пройдите в четвертую кабину.
      - Алло, алло, Каружене Константиновна, поздравляю Вас с открытием музея! Что?.. Даже орган будет! Спасибо Вам за все. Поклон от Нинки.
      46. Фица
      Старые письма, фотографии прежних лет...
      Я их вовсе не перебираю, так..., натолкнёшься иной раз, или просто вспомнишь...
      Есть одна фотография, она должна быть где-то среди других..., почему-то я часто к ней возвращаюсь. Там по широкой привокзальной лестнице спускаются три подружки: Нинка, Зинка, Сонька. Тогда их провожали на практику после второго курса и засняли на этой картинной лестнице.
      Взявшись под руки, три фигуры не слились в одну, но выделяются на горизонтальной штриховке как нечто целое: высокие, грациозные, юбки в тугую напружку, юбки подчёркивают движение как раз тем, что обуздывают кураж, и ноги играют в танцующем рысистом аллюре.
      Девицы спускаются, сбегают по ступеням, ну конечно, иначе не вышло бы композиции, да и мы знаем, что к перрону нужно спуститься, но кажется, что тройка сейчас ударит в галоп и взовьётся через незримый барьер...
      Почему-то я часто вспоминаю ту фотографию, возвращаюсь к тому времени и смотрю оттуда, будто жизнь ещё только предстоит.
      Нинки Фицы уже нет давно.
      Сонька сгинула где-то, жива ли?
      Зинка больна, и кроме горького юмора её мало что связывает с этим миром.
      Мы тогда с увлечением читали Генриха Белля. Вышел сборник "Долина грохочущих копыт", там в одном рассказе солдат, наш современник, вдруг угадал свою будущую смерть. Он пытался представить себя через пять лет, через год, месяц... - ничего, только серая пустота, четыре дня.... да, четыре дня осталось, вот уже всего три, два, последние двенадцать часов... В ту ночь он играл на рояле... прекрасная музыка....
      Мы - весёлые, здоровенные, понятно, тоже играли в эту мрачноватую игру. Да что нам сделается!? Наша удачливая, отчаянная врасхлёст студенческая юность рисовала ближайшую жизнь, как сплошную взлётную полосу, блескучую в солнечных лучах. Недалеко ещё отступившее детство наддавало лихого молодечества стремительному взрослению. События ложились плотно, без зазора, так, что даже тогда их было трудно отделить одно от другого. И сглаживая всё, выделилась статическая фигура как бы непрерывного застолья, - дома, в лесу, на берегу моря.
      В общежитии - в любой из комнат, но чаще в узкой кухне, где обустроились Нинка, Зинка, Сонька. Они наклеили обои в синюю полоску до высокого потолка, и комнату прозвали "матрац". Там на койках (в общаге, как в любом казённом доме, кровати именуются койками), там сейчас сидит наша гоп-компания: Горб, Щегол, Бовин, Боб Ватлин, Лёнька Альперович, ..., кто-то постоянно заглядывает, присоединяется, бутылки гуляют, картошка в мундирах, колбаса.
      Поют. Всегда поют. Горб ведёт, Нинка и Сонька вторят, ну и мы подпеваем. Но вот Фица входит в раж, подымается в могучий свой рост и басом перекрывает всех:
      Меж вы-со-оких хле-бов за-те-ря-а-ло-ся
      Небо-га-то-е на-ше се-ло-о
      - Го-ре горь-ко-е по-о све-ту шля-ло-ся, - орём мы, не щадя живота.
      Фице прислали из дома посылку. Посылки вообще бывали редки. А тут яйца! Сто штук яиц! И пошла гульба. Яичница в два этажа, вареные - по три, а давайте по пять! Бовин расколупнул сырое яичко, выпил и подставил хрупкую рюмочку под струю вермута, и всем захотелось так же.
      Пир гудел до позднего вечера. Когда я уже легла спать, в дверь просунулась Нинкина рыжая башка:
      - Пошли, там ещё несколько штук осталось, не копить же их до утра, в самом деле!
      Весна, экзамены, предлетняя эйфория. Я вижу нас, шагающих по Морскому проспекту, в помещении нам тесно, мы идём в лес или на море якобы заниматься, Нинка и Сонька горланят песни, а я придумала себе плясать. Теплынь. Городок стоит нараспашку. Нас приветствуют из раскрытых окон, зазывают в гости. В те поры Городок ещё на подъёме, празднуются только радостные даты: свадьбы, встречи, защиты диссертации. Мы безотказно щедры, - пляшем и поём в каждом доме.
      Много приезжих. Столицы зачастили сюда в командировки, как в экзотическую отдушину. Нас окликают с четвёртого этажа. Это у нашего преподавателя гостюют Виктор Соснора, Михаил Кулаков, легендарный Генрих Штейнберг. Квартира до отказа набита девицами. Дым коромыслом. Мы и здесь поём. У Миши отменный голос. Но вот я замечаю, Нинка резко стряхивает с себя мужские руки... Мы скатываемся с лестницы.
      Теперь они сами иной раз наведываются к нам в целомудренный "матрац". Соснора читает стихи, этот его гнусавый распев:
      В белоцерковном Киеве
      такие
      скоморохи
      поигрывают гирями,
      торгуют сковородками,
      окручивают лентами
      округлых дунек ...
      И даже девы бледные
      уходят хохотуньями
      от скоморохов...
      Миша Кулаков разрисовывает двери и потолок, и вместе с полосатыми обоями получается замечательный балаганчик. Генрих, как бы нехотя, рассказывает свои "Камчатские подвиги", о том же, как он на спор нырял с "Ласточкиного гнезда", мы сами прочитали у Битова.
      Дальше я вижу нас с Фицей и Горбом в поезде. Мы едем на зимние каникулы к Нинкиным родителям на Лену. Поезд тащится еле-еле, пропуская скорые и товарняки.
      - Потому наш поезд и зовётся "Труженик", что на всех станциях стоит, - балагурит проводник, - когда-то "Сто-лыпиным" называли, потом переименовали в "Максима Горького", писатель ведь что? - самый бедный у нас был..., - а улыбочка ехидная у проводника, у дяди Василия, как он всем нам уже представился.
      - Ещё называли "Красный с хвоста", однако не привилось, не всяк сразу сообразит, а крылатое словцо не любит долгой мысли. Теперь вот имя дали "130-ый". Ровно и без обид.
      Дядя Василий крутится около нас, оттого ли, что хохочем без удержу, или слушаем его охотнее других да подливаем ему в стакан портвейного вина.
      - Так он ведь что? Под голову полено, подушку - в ноги.
      - Кто он? - а на то и расчёт был, чтоб спросили.
      - Да ходок. Всю Сибирь прошёл. А Сибирь что? Одна вода да болотa.
      Я замечаю, что возле Фицы всегда кто-нибудь задержится, засидится.
      - Дядь Василь, а ещё что смешное расскажи...
      Но дядя Василь уже скис, притулился к Нинке, приголубился.
      - Ну ладно, тогда я тебе спою.
      Зве-ни-и, гре-ми, бубен-чик мо-ой,
      Играй-те стру-ны, плачь-те де-вы,
      А я вам пе-сенку спо-ю-у,
      Как шут влю-блё-он был в ко-ро-леву....
      Мы с Горбом по заледенелой тропинке между сугробами таскаем воду в школу, там Нинка моет полы, распевая во всё горло, а мать с отцом как-то бестолково топчутся, - им непривычно, что делают их работу, сразу кажутся беспомощными, и распорядок нарушен.
      Нинкин отец, "Старый Фиц", как все его здесь зовут, не такой уж старый, но вся его зрелая жизнь прошла в лагерях, - поди, докажи, что ты не немец, а хохол, - и остался он тщедушным морщинистым подростком. Мать даже во время войны не хотели брать на работу, - а ведь какие молодые были! А как мечтали!... На лeднике колола лёд ломом да грузила баржи. Одна подняла троих детей.
      Вечером сидим в хате, не зажигая света, у печки, у растворённой дверцы, ужинаем, беседуем. Вдруг мать тихонько заводит, словно продолжая разговор:
      Спуска-ется солн-це за сте-пи,
      Вда-ли зо-ло-тит-ся ко-вы-ль..
      И резко так закричал:
      Коло-о-дни-ков звон-кие це-пи
      Вздыма-а-ют доро-жну-ю пы-ль
      заголосил отец, мальчишеский его голос залился, - то ли хохочет то ли плачет.
      А мать низко ведёт и всё рассказывает, рассказывает:
      Иду-т о-ни с бри-тыми лба-ми,
      Шага-а-ют они тя-жело-о..
      Нинка вторит матери, но осторожно басит, не прорывается и вовсе замолкает, когда отец, не выдерживая этой тягучей угрюмости, пускается мелким бесом:
      Динь-дон, динь-дон..
      И дальше прибаутки в перепляс, импровизируя на лету.
      А то замолчат надолго. И мы не смеем. Смотрим сквозь растворённую дверцу на огонь в печке, угли пересыпаются прогорают.., вдруг снова вспыхнет язычок ярко, будто очнётся, и пойдут плясать тени по низенькой хате, Нинка обнимает стариков своими большими руками - присмиревшая великанша.
      А вот мы с Фицей на Дальнем Востоке, на дипломной практике. Я вижу Нинку на Курилах, как она там шагает по островам крупной гренадёрской поступью на фоне дымчатых гор с усечёнными макушками. На горной тропе она смотрится эмблемой: в штормовке, с рюкзаком, постукивает молоточком, обычные атрибуты, обезличивая, они возвышают до образа. Неважно, что геологи во множестве работают на равнинах, да и в горах не всегда есть надобность лезть на вершину, но какой же нормальный человек не полезет? Хотя бы для того, чтобы почувствовать высоту. Нинка подымается на вулкан Тятя, чтобы заглянуть в кратер, и я вижу завершённую фигуру - "Геолог в горах".
      Потом она приезжает на Сахалин, где может видеть меня в камералке в портовом городе Корсакове, в казармах разместилась наша сейсмическая экспедиция.
      Полевой сезон заканчивается, на базу возвращаются подводные лодки и тральщики, на которых работают москвичи, и местные съезжаются наземные отряды. Встречи, кутерьма и суета, братания, сборы.
      И общий выход в матросский клуб на гастролирующий здесь Москонцерт. Там второе отделение ведёт Кира Смирнова, а мы с Нинкой уже знаем, что она поёт песни Новеллы Матвеевой.
      Терпеливо пережидаем халтурные номера, даже жонглёры и акробаты у них дают представление, и вот, наконец, Кира Смирнова поёт романсы и блестящие исполняет пародии. Раскланивается под щедрые аплодисменты, занавес, ещё на бис...
      И вдруг перекрывая всё зычный раздаётся Фицин рёв:
      - Даёшь Новеллу Матвееву!
      Интеллигентная наша экспедиция замерла в ошеломлении, ну а матросы, те вообще были всем довольны.
      - Дорогие мои! - закричала в зал Кира Смирнова, - мне очень приятно слышать здесь имя Новеллы Матвеевой, её ведь даже в Москве мало кто знает. Действительно, я приготовила двадцать две её песни. Но... вы понимаете, для них нужен особый, отдельный вечер. Если хотите, мы сможем снова встретиться.
      Сказано, осталось сделать. И мы уже караулим у служебного выхода. Там покуривают артисты, таскают в автобус амуницию, какие-то двое начинают охмурять нас с Фицей.
      - Нет, нет и нет. Нам нужна только Кира Петровна. Она обещала...
      - Да и мы чего хотите пообещаем..., - дядьки из кожи вон не верят, что вовсе нам не интересны. Суют какие-то свои заграничные программки, дескать, тоже не лыком шиты, и надо же, - один из них оказывается знаменитым Сигизмундом Кацем. Нинка снисходительно намурлыкивает "В лесу прифронтовом".
      Из дверей стремительно выбегает Кира Петровна, вся - вихрь, и этот её вздёрнутый носик: