Мне демонстрируют, как Джерри прыгает через бревно, - эдакая черная лоснящаяся тюлень с желтым кленовым листом на попе, - "Барьер! Еще барьер! У-умница". На полянку выскакивает со счастливым визгом добрый приятель наш - рыжий длинноволосый красавец Муран. Собаки обнимаются, носятся, играют. Женька разгуливает по бревну, вообще-то высоко над землей, карабкается на дерево. Мы болтаем с хозяйкой Мурана, - почему-то при таких нечаянных встречах вспыхивает необходимость обменяться полезными сведениями. Прощаемся, расходимся, кличем своих собак. И снова тишина. И снова кажется, что это только наш заповедный лес.
      Мне нравится следовать за сестрой, будто сама не жила тут и ничего не знаю, но впервые попала в ее угодья. Меня ведут еще в одно заветное местечко, куда они вчера специально не ходили пастись, оставляли для меня, - во, обрадуюсь, как увижу. На бровке старой канавы в травяных зарослях они снуют, словно эльфы, привычно, шустро копошатся и наперебой преподносят мне на ладошке темно-красные подвяленные ягоды земляники.
      А сейчас мы пойдем за ромашками. Совсем как на папином рисунке, цветы распускаются нам в рост. Джерькина морда с дурашливой улыбкой выныривает то тут, то там, распугивает бабочек. "Большая собачка до старости щенок", смеемся мы. Потом сидим на бугорке, отдыхаем, разглядываем облака, прозрачный дымок моей сигареты тоненько струится в небо.
      Иногда мы уходим в большой поход, на Лисьи горки или дальше, на побережные увалы к Обскому морю. На самом деле это древние песчаные дюны, еще удается проследить их ритмичный накат. Теперь склоны заросли брусникой, черникой, по низинам - папоротником, а на гривах под соснами хвойный покров вспучивают грузди и рыжики. Лес не очень старый, хотя однажды мы натолкнулись на пень поразительных размеров. Стали считать кольца, и даже если ошиблись на десяток-другой, этой пинии было более пятиста лет. Сосну спилили недавно, на срезе отчетливо видно, как рисунок вокруг сердцевины повторяет неровности и пички, будто на кардиограмме.
      Образ дерева завораживает несказанно, еще бы, - реальное время, свернутое в спираль. В ежедневности об этом не думаешь, подчинясь естественной мерности. События пичками, неровностями накручиваются под корой. И вот в зеркале среза вдруг угадываешь проекцию собственного подобия.
      Круговой рисунок повторяет экстремумы, отмечает и нерезкие эпизоды, это ведь не всегда известно, почему из года в год отзываешься на давно прожитые моменты. Почему, например, такой щемящей болью... эта смутная еще на бурой земле дымка ранних фиалок... такой неуемной болью бередит сердце? Теперь сестра моя Елена Прекрасная успевает увидеть их раньше меня, а когда-то (тут без Ремарка не обошлось) каждую весну я срывала для нее первый букетик. Господи, как я боялась!.. Однажды, получив от нее письмо из командировки, все засекреченное, трепетно-тревожное, я едва дотерпела до встречи:
      - Ты только не скрывай... Ну, пожалуйста... Опять с легкими?..
      - Вот дурища! Нет, это немыслимо! Стоит влю-биться, тебя немедленно заподозрят в туберкулезе!..
      Кольцами, кольцами годы наслаиваются. Дни рождения близких людей накладываются точными датами, образуют радиальные лучи, будто сияющими спицами держат всю структуру.
      Есть незаживающие трещины, они раскалывают ствол до корней.
      Это июнь. Мамин последний июнь. Остановившийся девятого числа. Два месяца она не вставала уже. Я приносила ей цветы, ставила возле постели на тумбочку, медунки, огоньки, черемуху.., придвинула столик, тюльпаны, сирень, пионы.., хотелось все цветенье земли внести к ней в комнату, срывала во дворе одуванчики, яблоневые ветки.., словно сплетала бесконечную гирлянду, словно удержать могла.., сплетала гирлянду из живых цветов, забывая об их обреченности...
      Мне до сих пор трудно говорить о маме, так близко все. Мы жили рядом, и казалось, что при мне-то ничего с ней случиться не должно. Вот Батя далеко, вот за него страшно...
      На окнах у меня остались мамины комнатные цветы - жасмин, цикламен, фиалки. Она любила за ними ухаживать. Я тоже их берегу. По нашим значительным датам обязательно какой-нибудь расцветет. Мне хочется думать, - это мама посылает сигнал...
      Конец марта каждый год ложится на мартовские дни Батиной больницы. Потом будет страшный апрель. А в эти дни Батя еще жив, и мое внутреннее с ним общение возникает, словно ничего не произошло, но только томительное предчувствие беды... Я получила от него письмо. Впервые, впервые звучит в нем беспомощность перед обезумевшей махиной травли, что развернулась в его Киргизской Академии. Нет, он, конечно, еще не сдается... Его поддерживает Москва, Международное Орнитологическое Общество...
      Более двадцати лет прошло...
      Конец марта. Всю ночь сыпал снег, сейчас крахмально скрипит под подошвами яркое белое полотно. В воздухе, на зыбком нулевом равновесии сгущение тепла и морозной свежести. В воздухе - этот двойной, не соединившийся до конца запах сквозняка и дымный запах, так сладко, так едко напоминающий Среднюю Азию. Запахи резче тревожат ноздри, нежели зимой. Контраст черно-белого резче тревожит зрение, даже болезненно, словно чистое белье упало в грязь.... Ах, еще только коснулось краем, успею подхватить, поднять, всего лишь помарка... Но оно торопливо, жадно впитывает талую воду, оседает... Острая боль оседает досадой, подошвы чавкают, развезло, сразу как-то и ступить некуда, машина промчалась мимо, обдала с ног до головы... Расчирикались воробьи, купаются в луже, ковыряются в прошлогодних листьях, отряхнут перышки, и грязь к ним не липнет... Синий воздух дрожит, там высоко, в нестойкой точке зенита замерло солнце, - вселенское равновесие, весеннее равноденствие...
      Апрель, когда-то любимый, подарочный, отмеченный торжествами рождения, Батиного, моего, теперь столько скопил печали...
      Ноябрь - экстремальный месяц. В первых числах много лет подряд приезжал Батя, и у нас всегда бывала заячья охота. Впрочем, она же и косачиная. На праздники стряпали пирог-курник. Вот уж бывало размашистое застолье! Гостей полон дом. Еще все живы. Веселье до потолка. Боже, какое счастье!
      Мы с Ленкой сохраняем резонанс тех дней. Как-то я даже ухитрилась принести с охоты тетерку. Решили подивить гостей традиционным пирогом. Ощипали куру, а как опалить? Поздно вечером пошли во двор разводить костер. С нами сыновья и собака Малыш. Здесь, на городском дворовом пятачке, несколько кустов и деревьев, присыпанных снегом, вполне представляют лес. Малыш бродит там волчьей тенью. Алька собирает сучки, в темноте не видно, что ему восемнадцать лет, пластика совершенно Батина. Мишке восемь. С дедом он ездил совсем мальцом, что он может помнить? Поправляет палочкой костер, Господи, тем же жестом... Да и мы с Ленкой стараемся делать все по въевшимся правилам. Наша с сестрой общая память не пускает нас быть сиротами. Это хорошо.
      Когда мы еще жили все вместе в изначальной семье, взаимоотношения со старшей сестрой составляли особую фигуру. Ленка не отстояла от меня столь недосягаемо, как родители, что позволяло сделаться такой же замечательной, как она - мой эталон, идущий впереди. Она имела уже громадный запас знаний, ее авторитет был непоколебим. Посему мероприятия, совершаемые по ее почину, содержали не только дозволенность, но и великий смысл. Вот несколько эпизодов.
      Ленка берет меня на речку купаться. Они, девятиклассницы, не очень умеют плавать и выше горла не заходят в воду. Но ребенка нужно научить непременно. По горло, да еще стоя на цыпочках, сестра забрасывает меня подальше. Я определенно знаю то, чего сама она, пожалуй, не знает, вернее, даже не задумывается, что спасти меня она не сможет. Мелькни в ее глазах испуг, я бы вмиг пропала, но я вижу непреклонную уверенность, - щенок должен выплыть, - так во всех книжках написано. И вот какие уроки я извлекла: во-первых, умею плавать; во-вторых, а может, как раз, в-нулевых, всегда кидаюсь спасать; и сверх того, с некоторой возрастной поры я стала подмечать такую штуку, - почему преданный ученик часто опережает учителя, да потому, что в любви своей он следует идеальному многообещанию учения, не замечая того, что сам учитель выполняет не все свои постулаты. И нет здесь никакого предмета для разочарований.
      Ленка предлагает сделать ремонт в доме, пока мама уехала в Кировабад на алюминиевый завод внедрять свою технологию, то есть надолго. Стены уже побелили, красим панели. Елена в мамином старом халате, к поясу привязан огромный сморкальник, водит плоской кистью шелково, словно накладывает шитье гладью. Я тоже простужена, тоже с полотнищем у пояса, закрашиваю менее ответственные места. Бабушку мы вовсе не допускаем. Правда, она свое берет, когда мы на работе и в школе. Ее вмешательство выпирает сразу, ибо она не столь дотошно выверяет колер. Бесконечный процесс начинается сызнова. В выходной бабушка затевает пельмени. В те годы это еще праздничная еда. Мы с ней стряпаем, а Ленка читает вслух "Демона". Вдруг ни с того, ни с сего бабушка заявляет:
      - Девчонки, вы поди еще водочки запросите?... - ошарашивает нас не пьющая и не поощряющая бабушка.
      - А как же! Традицию нельзя нарушать!
      И потом мы всегда будем рассказывать, как бабушка бегала нам за водкой. И много лет, стоило маме уехать, мы немедленно начинали предпринимать что-нибудь грандиозное, - то диван подпиливать под современный стиль, то стены расписывать.
      Ленкины чтения вслух, проникновенные, с монотонным подвывом, как поэты читают свои стихи, как будто она читает свои стихи, полные печального лиризма, что я, еще только вступившая в юношеское томленье, принимаю за чистую правду, Ленкины чтения помещали меня в "поэтическое время", в котором все мы, из любого века, - ровесники, сверстанные в один ряд, в один род, в одну сущность.
      А это - мой второй курс, весенняя сессия. Готовимся к экзаменам на пляже, купаемся, ночами жжем костры. Вдруг меня с высоченной температурой увозят в больницу. Диагноз экзотический - брюшной тиф, который, правда, не подтвердился. В инфекционный корпус не пускают, и я сутки напролет веду прием посетителей у раскрытого окна. Приходит сестра моя. Почему-то при таких казенных свиданиях возникает торопливая потребность выложить главные откровения.
      - Знаешь, это, в общем-то, не просто досужие слова, что человек должен оставить след на земле, дерево посадить, ребенка родить...
      Я люблю, когда Ленка оперирует афоризмами. У нее они звучат не банально, но всегда уловлена мера, заложенная в такой максиме сиюминутность истины. Необходимость произнести изречение выскакивает из самой глубины ее данного состояния, с той рассудительной интонацией, что все именно так, а не иначе, и сейчас она это точно знает. Последняя нота еще и вздернута безапелляционностью, отчасти заглушая самоиронию, дескать, помнит она прекрасно, что повторяет чужие мудрости. А в паузе потом воинственность: ну-ка, попробуй оспорить! Ежели никто не перечит.., а чего тут, спрашивается, перечить?., пауза провисает сомнением... И все написано на лице.
      Из раскрытого окошка я смотрю: там, на зеленом газончике стоит моя сестра, в цветастой юбке-клеш, тоненькая, легкая, изящная, отъединенная волей вольной от меня в этом унылом халате, отделенная от меня собственной своей жизнью. Я смотрю, какие у ней светлые лучики на загорелом виске, вовсе еще не морщинки, но такие лучистые глаза бывают у счастливой молодой женщины.
      Это тоже апрель, день космонавта, я уже знаю, что у Ленки родился сын Алька, и после лекций побегу ее навещать. Утром мы отвели в роддом еще одну нашу мамашку-однокурсницу. Вдруг мне передают, что с той все хорошо, а вот с Ленкой очень плохо, ее даже увезли в какую-то темную комнату. Господи, Отче наш, спаси, помоги... Я нахожу себя уже в коридорах, где сметаю всех на пути, мечусь-мчусь... добросердая нянечка бежит за мной с готовностью впустить в изолятор, - это ж почему-то вечно везде нельзя!.. опамятовавшись, няня указывает, где мне с улицы подойти к окну, она штору приподымет... я вижу, из белесой тесноты Ленка машет мне узкой ладошкой... С этого момента я стала ощущать себя "мужской половиной", отвечающей за Алькино дальнейшее существование. Да и для Ленки я обозначила себя "старшим братом", - кому-то ведь следует осуществлять функцию защиты, - ей она по определению не подходит.
      По удачному расположению звезд всю жизнь мы с сестрой находились недалеко друг от друга и множество еще событий пережили вместе. Постепенно будто бы сравнивались возрастом, ее старшинство становилось условным, тем более, что она полностью вписалась в компанию моих друзей. Каждому лестно было назваться братом, девчонки же просто считают Ленку за свою. Теперь, когда у многих уже есть внуки, почетное звание "Старшая сестра" даровано Елене не то чтобы в знак ее верховенства, - такого в нашем пересмешливом кругу никому не доставалось, - а в ознаменование добровольного нашего единения в фигуру родства.
      Сейчас мы на Лисьих горках. Октябрь начался мягко, сухо, прозрачно. Лес почти облетел. Сосновый каркас возносится ввысь стройно и светло. Здесь, у корней, на заветренных сланцах мы собираем мох. Ленка предложила разложить его на зиму между оконных рам. Голубоватый мох тонко-кудрявого рисунка красив какой-то литературной необычайностью. Словно мы в книжной стране, например, Трумэна Кэпота "Голоса травы", что-нибудь такое: две чудаковатые кузины, большеглазый подросток и, конечно, собака совершаем под звоны лесной арфы старомодное действо, эдакий полезно-узорный обряд сезонного собирательства. Хотя на самом деле мыслей особенных нет, просто хочется ассоциативных касаний и грустной красивости. Почему бы и нет? Осень сентиментальна... И в общем-то, совершенно неважно, в какой точке Земли находишься в данный момент, кто ты есть и когда... Свое время, обернутое вокруг годовыми кольцами, мы всегда носим с собой и произвольно можем дробить его на мгновенья, либо целиком погружаться в единый миг, как в вечность. Конечно, в текучей ежедневности об этом не думаешь, только иногда захлестнет вдруг блаженное совпадение мироощущения с самоощущением. Что-то вроде космологического провидения, будто дано тебе понять, как это можно, стоя на тверди земной и разглядывая Млечный Путь, одновременно завертываться вместе с его вихревым движением и не иметь пределов.
      Мы неторопливо идем по лесной дорожке. Внучка Женя и собачка Джерри бегут впереди. Тишина такая, словно это только наш заповедный лес. На березах отдельные трепещут листочки - желтые монетки, да там-сям выступят вдруг на первый план яркие ягоды калины на черных ломких ветках. Так Ленка трогает тонкой кисточкой лист бумаги. Мы ведь рисуем с ней детские книжки по экологии, которые сочиняет мой друг Лев Ердаков. И когда ходим по лесу, все-то приглядываемся, как оно в природе бывает. Я рассматриваю строение растений, позы дерев, манеры птичек, чтобы рисунок получился живой и забавный. А Ленка схватывает точный цвет. В конце книжки мы ставим свою подпись: сестры Янушевич.
      Про собак
      Алиса, Лиска, Лисавета, Алисица, Алисоня, Алисандра, Алисеич, ... Алисец уходит в горы...
      Белый толстый шерстяной ком перекатывается за мной из комнаты в комнату, шаркая об пол когтями, покряхтывает одышливо: "ухти-тухти", Алиска, теперешняя моя собака. Кудрявый ёжик. Сопровождает мои хозяйственные перемещения по дому, а присяду, устроится у ног.
      - Расскажи, о чем тоскуешь, А-ли-сон! - это из наших интимных общений.
      Алиска как раз и подсказала мне написать о домашнем зверье. Самим своим появлением. А я еще тянула, дескать, особой идеи нет, пока у ней не случился недавно сердечный приступ. Я и опамятовалась, - ведь она уже старенькая, только у нас живет одиннадцатый год, а сколько ей было, когда подобрали?.. не меньше трех.
      Я тогда сразу же решила, что здесь "трагического конца" не будет. Не хочу испытывать нервы людей, сама всегда плачу. Если подумать, то повесть о вольном звере сродни человечьему роману, - конец не обязательно оказывается плохим, и так довольно драматических кульминаций, - встреча, например, состоялась. Рассказы же о домашних животных чаще всего печальны: либо мы теряем мохнатого друга, либо он остается без нас, - такие вот литературные экстремумы. Действительно, что же еще у "обеспеченного" существа, как не данность его жизни рядом с нами?.. Его естественность проста - он есть. И потеря - высшая мера нашей взаимной любви.
      Я хочу избежать здесь душераздирающих эмоций и заранее скажу, что все любимые звери, жившие прежде в нашем доме, уже умерли.
      А в чем особая идея? Да ни в чем. Просто хочется рассказать о них.
      Своей первой собакой я считаю Мока. Я его видела только на фотографиях. Вот на крыльце деревенского дома девочка играет с большим щенком. Это моя мама и Мок - белый пойнтер с темными симметричными пятнами ушей. Там еще была страшная история, как во двор забежала бешеная собака, но дед успел ее перехватить. Мамин испуг, ее ощущение всем телом дрожи щенка передались мне, словно собственные воспоминания. На другой фотографии Мок замер среди травяных кочек, напряженно вытянув шею. Видно, как напружинились лапы, - сейчас бросится бежать впереди хозяина. Фигура охотника, моего деда, выступает из тростников, но будто и стаивает в тусклом тумане. Или то скрадывающий эффект любительского снимка, туман времени... Мок - любимая собака маминого детства. И моей мечты.
      В мое детство собаку принесла бабушка. Кто же еще? Ведь это они с дедом всегда подбирали брошенных животин, выхаживали, лечили. Я помню то утро до мельчайших и будто сиюминутных ощущений. Визг в подъезде надрывный, отчаянный, бабушка вскакивает с постели, бежит, возвращается, снова бежит, прихватив платье, вносит бьющийся сверток, из него выпутывается черный пес, еще не пес, изросший щенок, щерится, не дается в руки. Ошеломляющее счастье сбывшейся мечты! Джек. Он, конечно, Джек.
      Я не отхожу от него, но и не лезу гладить, раз ему не нравится. Поодаль пою, пляшу, декламирую, выкладываю детсадовские новости. Я жду, что он вот-вот вспомнит, узнает меня. Мне не страшно, что он такой злой. На улице он часто срывается с поводка и затевает драки, я ввязываюсь защищать его, пока еще бабушка разнимет нас, меня кусает вся свора, - мне не страшно. Я бьюсь за его любовь. И, наверно, осознаю это, ведь раньше даровая любовь окружающих не требовала размышлений.
      Однако Джек не признал меня, не ответил моей мечте, я так и не сумела расположить его. И это стало второй выучкой, - я согласилась просто находиться рядом, да что там, - радовалась, что терпит. Это была Ленкина собака, Ленкина лирика: "Дай, Джек, на счастье лапу мне".., Ленкина драма, когда его пришлось отдать в деревню.
      Главная собака нашего дома - Розка. Все потом сравнивались с ней. Она породила могучую ветвь породистых лаек, и много лет мы встречали ее потомков в семьях друзей и знакомых.
      А у нас с мамой была такая игра: своих близких мы "классифицировали" по разным животным и растениям, и по собакам, конечно. Папа у нас был борзая. Бабушка - Полкан, она "полкала" по городу за продуктами и просто любила много ходить. Ленку мы определяли болонкой, "делая из этого секрет", знали, что обидится. Сама она захотела бы стать только Розкой. И я бы хотела, да знала, что не тяну, и нарочно называлась Жучкой, Моськой, чтобы смешно, чтобы не выдать сокровенного. Розой была мама. Вне обсуждений.
      Розку привез папа из экспедиции по Саянам. Ее выменяли у лесника на сети и медвежий окорок. Настоящая таежная лайка. Рыжеватая, розоватая красавица с благородными манерами.
      Розу любили все. Она отвечала ровной симпатией, выделяя только папу и дядю Костю Юрлова, - с ними ходила на охоту. В доме была членом семьи, не потому, что мы так считали (конечно), а потому, что сама так считала.
      Время от времени Розка заявляла о своей независимости, тогда удержать ее было невозможно, убегала на несколько дней. И там, на вольной территории у нас с ней сложились особые, тайные отношения. Мы, шестилетняя дворовая орда, как раз вступили в пору покорителей окрестных пространств. Уезжали в неведомые края на трамвайной колбасе, или забираясь в кузов грузовика, или цепляя свои санки к саням извозчиков. Там, на задворках, на пустырях и свалках мы частенько встречали собачью стаю под неизменным предводительством нашей Розы. Она приветствовала меня почти на равных, может, лишь чуть покровительственно, как меньшую сестрицу, обнимала чумазыми лапами, наскоро облизывала чумазые мои щеки, дескать, ты все ж не пропади, и мы разбегались по своим делам.
      А когда Роза уже не могла далеко убегать, она верховодила на дворовой горке. Пришлые собаки устраивали "битву за высотку". В игру охотно вступали выведенные на пргулку легавые, овчарки, отважные терьеры. Кто-то уставал, кого-то уводили домой, а Розка победно восседала на верхушке, или позднее возлежала в позе старого Акелы.
      И на всю жизнь я сохранила рыжеватый, розоватый ореховый запах Розиных щенков. Семейку обычно устраивали на сене в ванной комнате, там же происходили наши с подружками самые доверительные разговоры.
      Когда папа уехал во Фрунзе, у него, сменяя друг друга, жили Розкины дети и внуки: Ветка, Буран, Пурга. А в нашем доме бабушка заводила по своему вкусу, сначала кошек, - они прошли словно фон: вкрадчивые движения, бесконечное умывание, задняя нога пистолетом, в неожиданный момент чувствуешь у себя на коленях теплую аморфную тяжесть, или на шее - пушистое щекотанье; потом привезла из своего родного Семипалатинска Снежка крохотного белого шпица. Все время его купала, подсинивала, учила "служить". Вообще-то у нас никогда не учили собак, считалось, что они сами все понимают, - это я сейчас припомнила. Это я сейчас подумала, - бабушка искала себе ребенка... А тогда мы просто отступили на второй план.
      И еще я подумала, - о собаках, действительно, надо рассказывать в том порядке, как послала их судьба, словно происходит унаследование, словно собачья часть моей души постепенно оформляется.
      Ярика Ленка купила на птичьем рынке в Москве, когда училась в институте, и привезла к нам. Ярик был "из Пришвина" и еще из стихов Веры Инбер про ирландского сеттера:
      "Собачье сердце устроено так,
      Полюбило, значит навек..."
      То было чудное лето. Папа приехал в отпуск, и мы все жили в деревне на даче. Ходили на охоту, рыбачили. Чудное, несмотря на такой фотодокумент: мы с Ленкой в ковбойках, обе с косичками, видно, что сестры, она обнимает Ярика, голова к голове, я сбоку припека, видно, как она оттесняет меня локтем.
      Зато, когда кончились каникулы, Ярик весь мой! Полные пригоршни кудлатых ушей, лбом, щекой, губами прижимаюсь к рыжей губошлепой морде. И полные глаза слез еще много лет после того, как его украли. Вскакиваю ночами - бегу искать. Срываюсь с урока - бегу искать... Все кажется, чувствую, знаю, где он в данную минуту... В общем, меня даже водили к психиатру.
      Потом к нам вселились соседи вместе со своей овчаркой по имени Верный, по абсолютной преданности только хозяевам - Верный. Когда я приводила домой подобранных собак, мама говорила:
      - Неудобно, Верному это не нравится.
      Тот период для меня - мучительный, не проходящий "собачий голод". Его не может заглушить увлечение конным спортом, хотя мы пропитаны "лошадиными ощущениями", но то другая часть души - лошадиная.
      И как на грех везде попадаются приблудные псы. Мы устраиваем их в знакомые кочегарки. Одна собачка вроде овчарки, Арна, все же задержалась у меня на несколько дней, я надеялась, что она станет невестой Верного. Но где там!.. Ее позволили взять ребятам из детского дома. А мы с Арной успели уже так сильно полюбить друг друга, что мои посещения заканчивались общей истерикой. И вот еще какое нам выпало испытание.
      Через два года, приехав из Городка, из Университета, иду по Красному проспекту. На санях катит куча детворы, рядом бежит серая собака:
      - Арна! Арна!
      Я не удержалась и свистнула. Сначала просто так, проверить, узнает-не узнает? Арна кинулась ко мне, словно не было долгого перерыва. Мы обхватили друг друга, вереща от счастья, не понимая, не помня, что наступит какой-то следующий момент.
      - Арна! Арна! - кричат дети.
      Арна мчится к ним, с полпути срывается и летит ко мне, обнимает с размаху, отталкивается лапами от груди, несется обратно...
      Господи, что же со мной происходит? Я же знаю, что так нельзя поступать с собаками... С детьми... Начитанная, напичканная Джеком Лондоном балда. Я совершенно обезумела:
      - Ар-на-а!
      Она резко затормозила передо мной, глянула отчаянно, подпрыгнула, лизнула зареванное мое лицо и побежала к ребятам, даже и неторопко, не оглядываясь больше...
      Другая "патриаршая" собака - Маркиза Лордовна, Иза, дитя любви ротвейлера и овчарки. Воспитание получила в Московском доме Полины Георгиевны, где бывали выдающиеся умы: Кузьма, Павел Гольдштейн, Юрий Злотников, ... Есть рисунки, где она слушает стихи Маяковского, философские дискуссии. В четыре года совершила путешествие на Край Света, - там до сих пор среди жителей острова Шикотан бытуют легенды о Полине, Маркизе и их замечательной корове.
      И вдруг мне ее отдали... Полина сказала:
      - Изка тебя любит. Пусть хоть у вас ей будет хорошо...
      В общем, у них в Москве были свои неурядицы. Отдали нам с Вовой в самом истоке нашего союза, впрочем, не исключено, что это ей препоручили нас.
      Именно так Иза и поняла свою роль. И похоже, ей по душе пришелся общежитский стиль Новосибирского дома, где колготилось порой до полусотни друзей, а то все снимались и ехали в Городок, шастали там от одного к другому, или по лесу, или перли среди ночи обратно в город, - эдакая разливанная компания, которую Иза добросовестно "пасла", не позволяя отбиться. Кстати, таксисты тоже относились к ней с уважением, дивились необычной внешности, называли "баскервильской собакой", угощали своими бутербродами.
      Наших детей Иза пестовала весело, но строго, - никто не смел схватить ее за хвост. Мишка с самого рождения почитал Изу как тетю, наравне с тетей Леной, дядей Бовиным, дядей Щеглом, ...
      Во дворе она держала главенство, затевала самые темпераментные игры, но стоило собакам заиграться и начать охотиться, например, на Альму Ленкину собачку, частую нашу гостью, правда, очень похожую на голенастого зайчишку, Изка выскакивала одна против общего течения и грудью сбивала обидчика, хоть бы это был и дог. Очень любила играть с нами в футбол, виртуозно стояла на воротах.
      Потом Альму украли, и Ленка взяла Изкину дочку Черри. Иногда они обе жили у нас, иногда у Ленки в Городке. Ах, как красиво они бежали на прогулке спина к спине, или плыли в Обском море, - круглые лобастые головы, уши домиком, хвосты рулем, и ни единой брызги.
      За многие годы пребывания в нашем доме Иза не обозначила себе хозяина. Сюда приезжали Полина и ее домочадцы. При этих встречах никто ни разу не позволил себе драматизировать отношения. Считается, что люди склонны одухотворять животных, однако Иза сама была одухотворенной собакой. Она никогда не забывала,
      как бы ее ни называли: Изка, Изуля, Иза-Сумак (за необъятный диапазон рулад), Изумруда (за зеленое сверканье глаз), ...
      какие бы ни изобретали производные, к примеру, - "я сегодня весь изысканный" (Изка линяет) и так далее,
      она никогда не забывала, что ее полное имя - Маркиза Лордовна. Благородная хозяйка своим поступкам.
      Все же надо добавить, - когда приезжал мой Батя, Иза, как и все мы, безоговорочно признавала его вожаком. А ему нравилось. Рассказывал потом в своей компании:
      - У них, как в средневековом замке, во время пира возле стола крутятся собаки и дети, и им бросают куски.
      Когда Иза заболела, у ней руки стали похожи на руки моей мамы. Они ушли почти вместе.
      Изкины и Черькины дети довольно густо заселили дома наших знакомых. Весьма экзотические созданья, несмотря на то, что Иза была привередливой невестой, а Черри никому не отказывала.
      Однажды у Черри родились щенки сразу от двух пап - сеттера и колли. Мы выбрали себе того, что был окрасом в колли - белого с темными пятнами, а шерсть обычная, не длинная. Сразу угадывалось, что пес будет большим, почему и назвали его Малышом. То, что он сделался величиной с дога, никто не ожидал. Долгоногий, лобастый, уши домиком - в бабку. С характером Швейка. На него невозможно было сердиться. Впрочем, он и повода не давал. Разве что не научался делать на улице свои делишки. Но стоило раз вынудить его "не дотерпеть" до дома, стало ясно, - он думал, что там нельзя. Взглянул, извиняясь, а похвалили, сразу все понял.
      За несколько месяцев до Малыша к нам напросился жить котенок, пестренькая Маруся. Она еще успела повыдрючиваться над Изой. Благо, Иза, как пожилая дама, уже спускала детям шалости. Не рассердилась, даже когда Муська зацепилась когтями за губу и повисла, только стряхнула проказницу, не до такой же степени, в самом деле!
      Малыша Муся приняла как младшего братца. Сразу стала с ним спать, согревая, не давала скучать по мамке, вылизывала, мурчала ему песенку. Малыш быстро рос, как в сказке, не по дням. Поразительно, что ни разу не сделал Муське больно, ведь обычно щенята не умеют соразмерять силы, а он еще любил забирать в пасть кисину голову. И ей нравились такие нежности. Во всем уступал подружке. Их миски стояли рядом, Муся повыхватывает из своей, тут же суется в другую, наш увалень топчется рядом, доедает в той, что досталась. На их возню можно было, как говорится, смотреть часами. Малыш был изобретателен и неутомим. Если Маруся ленилась, он завлекал ее разными игрушками, а когда все надоели, подтащил половичок и стал пятиться, потряхивая перед носом. Разве тут удержишься, не бросишься ловить?
      Со взрослыми Малыш тоже любил подурачиться, вернее, подурачить, - с ним все было смешно. Его позы, гримаски, его непомерно длиннющие ноги, что кстати, было очень красиво. То, как он стоял на балконе, опершись локотками на перила, любопытствуя, что там происходит в округе. Наш дом так и помечали, - это тот, где белая собака на балконе. А кто-то сфотографировал и закинул нам камешек с портретом Малыша.
      На улице нас, конечно, останавливали и спрашивали про породу. Мы изощрялись: новосибирская трехкомнатная, экстерьер и прочая. "А-а, говорили понимающе, - то-то я гляжу..."
      Малыш радовался всем прохожим и собакам, рвался играть, но мы не спускали его с поводка, - все-таки очень большой, испугает. Как-то кинулся к фокстерьеру, я поскользнулась и еду за ним на спине, фокс бегает вокруг хозяина, мы следом, утешаю хозяина: