Но позднее, когда собственный мой колодец уйдет далеко, в глубину возраста, когда сотрутся и мои подробности, да и многие имена... как странно...
      и довольно будет видеть человека, каждого вообще, может быть, этого, с живым дыханием, простого в миру, может быть, ребенка, идущего впереди на робких ногах...
      тогда нам дано будет сравняться с мамой своей молодостью в былой смежной жизни, словно вместе росли...
      В альбоме уже есть и мои фотографии, но они слишком подвижны. Разве что совсем ранние... Например, в костюме зайчика... - и то это не я, а моя старшая сестра, - меня в детстве моем военном почти не снимали, так хотелось быть зайчиком. А позднее меня заботит, как я "получилась" выражение лица, прическа, занимают неостывшие еще подробности...
      Но вот забавно, - в альбомах моих друзей и знакомых, конечно, есть наши общие фотографии, но там я себе вовсе не интересна. Даже мама моя там проходит, как простая подружка, обрамление того дома. В чужих альбомах другие герои.
      Я слежу историю той семьи.
      Приятно угадывать лицо хозяйки в красивом ухоженном ребенке; здесь в капоре, щеки вываливаются; вот бабочку держит на ладошке; под елкой вот это она с шариком. Кстати, взрослые лица больше совпадают с детскими, а отроческие будто выпадают. Постепенно "гадкий утенок" оформляется в раннюю барышню, правда, в эти поры они смотрят все исподлобья, еще болезненно себя "ненавидят", потом в увядании каждая ахнет: Господи, как хороша! была...
      Возле нее сменяются подружки, я ревниво отмечаю, если другая лучше, эффектнее, но подружки здесь легко забываются для стороннего зрителя, - их динамика прерывна, необязательна. Героиня же переходит из кадра в кадр.
      И листая страницы жизни чужой, можно пристально разглядеть то, сокровенное, что чувствует сам человек, чем упоен и мучим, да и не прячет, но другим как бы понять не дано - исключительность,
      исключительность этого именно человека, может быть, вовсе не близкого, даже совсем чужого, но героя своей судьбы, заглавной фигуры семейного альбома.
      И когда это ловишь вдруг, понимаешь, - какая тайна открылась!
      К такому заранее не готов, даже и при повторе. Ведь от случая к случаю нам достают фотолетопись, в гостях, например, мало ли, под разговор пришлось...
      Особенно я люблю смотреть в деревенских домах, - там без затей выставлен над комодом иконостас. Давние вылиняли старики, едва разглядишь, поверху наскоро втиснуты за треснутое стекло новые, все больше парни в военной форме, дочери городские в паре с мужьями... Когда-то казалось чуднo, а теперь поймала себя, - хочется ставить перед собой фотографии близких своих, тех, кого нет больше рядом... родителей... чтобы видеть все время...
      Так вот, в гости пришел, не скажешь ведь, давайте посмотрим вашу родню, разве что к слову случится. Я уж тогда с удовольствием.
      ...На первых листах - родоначальники: благообразные старухи в оборках, прямые усатые старики позади пустого высокого стула; кисейные барышни, томные, в бутафорской лодке, заблудившейся в водяной траве; строгие гимназисты; дядья, деверья - все больше офицеры в папахах и с саблями; ... лица в овалах, виньетках...
      удивительно разные лица, и одинаковые из альбома в альбом в разных домах...
      безымянный пасьянс...
      ровесники моих бабушек, целые поколения, со своими модами, судьбами, со знаками своей истории - панорама ушедшей России...
      или просто - зримое явление, которое нам дано осознать - люди...
      - Так что же все-таки у вашей родственницы с Энским?...
      - Ах, это? Мы с ними, скажу Вам, в давнем были приятельстве и соседстве. Сколько колен вместе выросло. Ну и подошла пора Людочки нашей. Свояченицы моего родного дядьки. А у них, у Энских, Григорий, племянник..., словом, дальний родственник, жил с малых лет, ну там своя история, видный такой молодой человек, офицер, влюблен был в Людочку без памяти. С детства их, можно сказать, предназначили друг для друга. И складывалось все удачно, обручились, он с нее глаз не сводил. Не правда ли? Прелестная девушка. Да Вы сами видели. За неделю до свадьбы Григорий привез приятеля своего, фотографа. И то. Фотографий было множество, это уж мало что осталось. Людочка на веранде; Людочка в саду; Людочка на качелях; с букетом роз; кормит канарейку; катается на пони; на лодке, украшенной цветочными гирляндами. Не правда ли?
      Словом, накануне свадьбы, Людочка убежала со своим фотографом. Вот какая вышла история.
      - А теперь к столу. Прошу Вас, чем Бог послал, как говорится. Не правда ли?
      Зимняя охота
      Бывают на общем фоне жизни такие дни, что выступают словно рельефной вышивкой. Они уж так и подбираются один к одному, стежками, минуя промежутки, по законам заданного рисунка.
      Первый раз на зимнюю охоту взял меня Батя, когда мне было двенадцать лет. Мы поехали в Чуйскую долину недалеко от Фрунзе. Больше всего меня поразил тогда "цвет" зимы: снег неглубокий, крахмальной белизны, тронуть страшно, - следы сразу проступают черным; но дальний узор кустарников тонок - чернь по серебру; и особенный этот, тревожащий теперь всегда мою душу, желтый цвет пожухлой травы, бурьяна, тростника, чия. Иногда попадется куст бересклета, и неожиданны на ломких его ветках раскрывшиеся звездами красные сафьяновые коробочки с семенами.
      А когда Батя научил читать письмена на снегу, это явилось для меня столь же торжественным открытием, как в свое время постижение кириллицы. Заячий след только увидишь, сразу легко представить, как он прыгает, занося вперед задние лапы - длинные вмятины на снегу, а передними оставит позади пару пушистых точек. Это он скачет спокойно. А вот его пуганный шаг, размашистый, глубоко впечатывая след. Рядом - собачий, косым галопчиком. Здесь заяц скидку сделал - вбок далеко скакнул, собака его и потеряла, бегала туда-сюда, нос в снег сувала. Лисьи цепочки затейливы, в одну нитку, где какая лапа ступила, не различить. Тут она прыгала, мышковала. Снег исчерчен полосками, словно вспорот снутри - полевка набегала. А лисица ее и настигла. Горностая мы даже увидели: змеиное гибкое тельце, хвост с черной отметиной, как на царской мантии...
      В Сибири у нас такая неглубокая зима бывает в начале ноября. Снег неустойчив еще, завтра может растаять, а сегодня белым-бело, - "хорoша порoша", - приговаривает Батя, а глаза яркие.
      Мы пойдем по полям, по березовым колкам... Деревья еще не обременены снеговым убором, на голых прутьях снова видны сережки, смутно пахнет сырой корой, и словно путаешь, что сейчас? - поздняя осень или февральская весна?.. На полях проступают черные комья пахотной земли, клочья соломы; по оврагам желтые тростинки, осока, вязнешь в непролазных болотцах, особенно тяжело по кочкам идти; черный неряшливый тальник с заячьими погрызами, продираешься сквозь него; хлестнет по лицу ветка калины, ее отведешь, вдруг заметишь на кончике красные ледяные ягоды, во рту сладкая горечь.
      Найдя след, мы разойдемся. Батя пойдет по краю колка, чуть опережая, а мы табунком погоним...
      Сколько нас? Раньше Юрлов Костя, Глотов - "дядя Тигр", - мне они "дяди", а Бате - "ребята", когда-то были его студентами в Томском университете, с последним экзаменом ушли на фронт, вместе с ними наш Толя бабушкин сын, но он не вернулся, они всегда его вспоминают у костра..., потом работали с Батей, на Саяны ездили, в Туву, еще Телегин Володя,... Боже мой, уже все старики.
      Иногда мы гоним с Ленкой - моей сестрой и подружкой нашей Лианой.
      Или как-то приезжали в гости Батины джигиты из Киргизии. По-разному...
      Гоним по кустам, по тальникам ломился, кричим:
      - По-гля-ды-вай, по-гля-ды-вай, - нарочитым басом, дурачимся, удача не часто бывает.
      - Пошел, по-шел, - это уже срываясь на визг, заяц помчался от нас.
      Я даже споткнулась от возбуждения, грохнулась, утопила ружье в снегу, обтираю, под горячей рукой ствол потеет, в рукава снег набился, в валенки, пахнет мокрой кошмой и псиной, - только что не облизываю парные бока.., втекает, успокаивает тонкий запах смородины, - подломились подо мной ветки, засовываю в карман (вечером чай заварить).
      - Ба-ах! - оглоушивает, верно, попал, соображаю, раз не дуплетом. Не спеша выламываюсь из чащобы.
      - Бах! Бах! - это я, оказывается, уже палю. Близко спугнула, и чтоб не разбить, целюсь чуть рядом, а может быть, чтоб не попасть, - точно сама не знаю, но все же досада - прома-азала. Батя, правда, говорит, что близко всегда мажешь (может быть, и он потому же?..)
      Но своего он уже поднял, когда я вышла, связал лапы веревочкой и перекинул за спину... Кончики ушей черные - белячок, они всегда в тальниках, в осинах.
      А русака мы спугнем прямо на поле. Чуть заметная копешка, он там залег. Батя ведь и по полю идет не просто так, "преодолевая расстояние", знает, русаки держатся не в лесу, на жнивье кормятся. Вот Батя и взял левее, согнал на меня.
      - Ба-ба-а-ах! - еще только повел стволом, уже чувствуешь, попадешь или нет...
      Я беру в руки... слава Богу, что не подранок, добивать ужасно... Когда я первый раз так стреляла нескладно, потом с пол-охоты вернулась, несла вытянув руку далеко от себя, не могла есть в тот день, и долго еще не могла стрелять в зайцев... у того были заплаканные глаза...
      Я беру в руки зайца, пушистый, большой, тяжелый... Батя подошел, потрепал меня по плечу, принял зайца... Рядом с ним удивительно пропадают мучения, я не умею этого передать, - но я уже не думаю, что убила, это просто добыча, дичь, это мясо и мех, на шапку, например... Потрепал по плечу, - мы не говорим, мы оба знаем, - он долго звал меня Илюхой, он хотел, чтобы я была сыном, и таким, как его друг Илья.
      - Почему обязательно сын?
      - Состарюсь, сын будет гонять зайцев...
      Теперь смеется:
      - Получилось, состарился и гоняю зайцев для дочери.
      Заяц огромный, пушистый, уши и хвост без черных отметин, спинка рыжеватая - розоватая - русоватая - русачок, русский заяц. В Сибири их не было, здесь их выпускал Батя, еще перед войной. Завезли всего пятьсот штук, а теперь их больше, чем беляков.
      Но охота не всегда бывает такая удачная.
      Когда мы последний раз ездили с Батей на зайцев, было очень холодно, ветер сквозной. Мы прямо на машине подъезжали поближе к колкам и там ходили. Батя промерз, устал, не хотел сознаваться, все же я уговорила его залезть в кабину немножко отдохнуть. Ребята ушли далеко, решили разом захватить несколько колков. Я тоже забралась греться. Мы ждали, и мне было больно сознавать, что вот он уже старый, ну нет, конечно, просто недавно болел, воспаление легких не шутка, не окреп еще...
      я оправдывалась... неловко, что я свидетельствую тут... не может угнаться... посадили в кабину... обидно ... долго ходят... всегда нервничает, когда долго...
      я начала маяться, на лице, верно, жалость проступила, он перебил:
      - Не мучайся, не придумывай, мне хорошо. Я же все это знаю. Мне довольно видеть. Мне хорошо.
      Я заглянула ему в глаза - яркие, веселые...
      Ему действительно было довольно.
      Это потом я сумела понять. Теперь.
      Я стою на задах деревеньки, где мой старый школьный товарищ Лев завел себе дом. И смотрю по сторонам.
      Они ушли побродить, Лев и приятель его Михаил Иванович, а я уж сегодня осталась. Да и то, - за год в трех больницах отлежала. Вчера мы приехали сюда на охоту и ходили вместе часов пять-шесть. Снегу много навалило, выше колен, ходить тяжело. Правда, не я все-таки первая запросилась домой, хотя уже еле жива была. А Лев уверял, что даже не согрелся. Ну, он ходо-ок.
      Я стою и смотрю.
      Деревенька - в одну улицу, избы занесены, дымы курятся в небо, зимнее небо - белое, снег мелко трусит, как блестки в воздухе. Деревня разместилась на горке, огородами скатывается к речке. Та распадком уходит потом в равнину, где широко видны увалы с частыми гребешками березовых колок. Ближние березы просвечивают насквозь. Их рисунок прост, словно взят детской рукой: белый скелет обведен овально-лиловым контуром. Дальние колки прозрачно дымны, съедают границу неба-земли, и вся перспектива спрямляется вдруг в белый лист - плоская картина с серебристой штриховкой.
      По другую сторону речушки крутой склон густо зарос сосной, и дальше за ним грудится с десяток холмов - отроги Салаира. Хвойный лес покрыл холмы словно медвежья шкура, бурая, грубошерстая, чуть в седину.
      А по руслу внизу желтый тростник, стебли подломило ветром, снегом, концы длинных листьев вмерзли в лед, - травяные пелены, тлен земли. Несколько кустиков рогоза. Его коричневые длинные шишки как-то томно-торжественны. В плотности их словно туго упакованы удлиненно-печальные слова: камыш, болотные травы, и эдакая нарядно-осенняя грусть, - их любят романные дамы выставлять в ко-омнатах в высо-оких ва-азах.
      А ребятишки любят колотить друг друга упругими колотушками, пока те не лопнут вдруг, и повалится из них рыхлая светлая вата, и как будто этого ты именно хотел, чтобы лопнули, но тут же досадно становится и скучно, и пробуешь приставить обратно, закупорить коричневой плотностью, не получается, щекочет между пальцами, и тогда возьмешь целую охапку пуха и зароешься в него лицом... Вот вам и рогоз.
      Среди желтого бурьяна резко чернеет куст шиповника. Крутятся, снуют вокруг него длиннохвостые птички. Грудка с пухлой подбивкой, серая, вдруг покажется бледно-розовой, словно дразнит, да и приплясывает как трясогузка, хвост черный, кокетливый. Это сибирский снегирь - урагус, - подскажет мне Лев - старинный мой друг, отмеченный Богом биолог, как и Батя мой, еще по-старомодному - натуралист. Он же выискал для меня в архивах Томского университета Батиных времен "Uragus" - название их орнитологического журнала. Лев не был Батиным учеником, их отношения складывались как бы косвенно (правда, на заячьей охоте мы бывали пару раз вместе).
      Еще студентом Лев оказался на практике в каком-то захолустье, пошел в библиотеку, туда непонятным образом попала книжка Менделя, взял. В формуляре до него числился всего один читатель, а именно - А.И. Янушевич. О! - подумал Лев. Странице на восемнадцатой сделалось ему скучно. Э-э, подумал Лев. Но тут же обнаружил, что последующие страницы не разрезаны. Ага, - согласился Лев.
      Постояла я еще над речкой, и пошла к дому. У крыльца покурила, поводя взором то туда к холмам, - точно, сосновая шкура.., то в равнину, прислушалась, - вдалеке захлопали выстрелы: дуплет, еще дуплет, однако, смазали...
      то в равнину, - сизые туманы колков,
      по огородам, - безголовые подсолнухи, плетни,
      дом оглядела, - изба развалюшная уже, сенки, над крыльцом навес, все по сибирским деревенским стандартам,
      случайно взгляд засек удилище на крыше навеса, да, вот точно так, возвращаясь с рыбалки в разновозрастные времена, останавливаешься перед входом и закладываешь удочки на крышу, и каждый знает, с какого края чья, - забавная деталь, но это удивительно, как вещи хранят жест.
      Если пристально их рассмотреть, можно целую жизнь вспомнить и многое угадать.
      Вот под навесом поленница, и я могу видеть, как бревна пилили, давали ребятишкам попилить, а рядом большой такой мужик разваливал поленья колуном, потом топориком тюк-тюк, кололи помельче, может, даже, и баба в елогрейке и юбке цветной, - они сноровистые... Ну и, конечно, вижу, что дрова осиновые...
      И потом вдруг смотрю на поленницу как на единое, - она такая всегда! И навес этот, и обязательно криво прибитый к столбу умывальник, и плетень всегда один и тот же, и весь дом, - в него только раз зайдешь, и кажется, что он всегда: печка с той же выщербиной у створки, колченогий стол между двух окон, зеркало над ним...
      Изба - одна и та же, вот эта, она заключила в себе вековые традиции людского бытия.
      И где бы ты ни скитался, ты подойдешь к ней и сразу узнаешь дом, узнаешь детство свое, даже если не жил никогда в деревне, вспомнишь старость своих стариков, которых знал давно до себя...
      В городах мы теряем это чувство.
      Только один дом еще давал мне такую сохранность - Батин во Фрунзе, ничем не примечательный будто, квартира в обычном трехэтажном доме, и бывала я в нем нечасто, и любила меньше своего, но заходишь, - и ты в нем словно всегда... Но это особенное волшебство только Батиных взаимоотношений с вещами.
      А в этом деревенском доме есть еще один секрет.
      Вечером, - зимой рано темнеет, - мы сидим за столом, пьем чай, или водку тоже, песни поем, или "так сидим", беседуем, кто-то, может, патроны заряжает, или чинит штаны, читает, в огонь глядит...
      И вот, из натопленной избы, из жилья, выходишь на улицу.
      Господи! Тишина какая. Темень. Запах пустоты. Деревья, плетни, сараи, - их и видишь, и нет их совсем...
      Ты - один.
      Нетронутая земля пуста, чиста.
      Поднимешь голову - холодная чернота.
      И вдруг замечаешь, - выпали в небе кристаллы звезд.
      Горбольница
      Нет, все-таки я не люблю рано вставать, разве что на охоту... Но сегодня пришлось чуть свет тащиться в Горбольницу на анализы, черт побери. Я теперь беру с собой чай в термосе, а то чуть притомилась или понервничала, без глотка воды пропадаю. Обезвоживание называется. Раньше носила бутылку в сумке, однако стыдно, люди смотрят, дескать, закладывает бабенка.
      Вот вышла из больницы, тут лесок, скамейки, присела и чаек попиваю. Утешно. Пахнет снегом, мерзлой землей, и горьковато, лекарственно пахнет корой осины...
      Горбольница обособилась на пригорке, посреди города - целый городок. Старые обшарпанные корпуса, хотя есть уже и современные, большие, и сохранившийся настоящий лес. Так вышло, что это одно из моих любимых мест. Родное. Здесь лечились все мои близкие. Даже Батю как-то "загнали" сюда на обследование, ведь и среди врачей есть наши друзья.
      Вижу его фигуру на лестнице в полутемном подъезде... Он словно потерянный вдруг... Мы навещали его с черного хода, по-нормальному почему-то всегда "нельзя". Мужики выходят сюда покурить.
      Стоим с ним на лестнице под батареей, так что голову некуда девать, и кругом тесно, он плечи свел, будто аист-подранок в пижамной куртке, а штаны, как всегда, коротки. Он смущен приютской этой жалобностью.
      - Эх, на охоту бы сейчас...
      Я пытаюсь всучить ему "передачу", но судки и банки приводят его в отчаянье:
      - Буду я с этим пентелиться! - потом виновато мягчеет, - Нет, верно, каша мне даже нравится, я же дома не варю, все мясо да мясо. А по вечерам ходят, кричат: "Кефир на коридоре!" Очень полезно. Вот яблоки возьму, у нас в палате парнишка малый лежит...
      Мишка мой тоже здесь лежал. Ну, сначала он здесь родился, а потом в четыре года еще сподобился. Меня с ним не пустили, только ведь мы-матерешки везде проникнем, а уж после операции я от него ни на шаг. Женщины из палаты все рассказывали, повторяли, как он за ними ухаживал, воду подавал, тарелки на кухню утаскивал, приговаривал: "Вы у меня барышни, а я ваш кавалер".
      Мы с ним, когда выписались, еще приходили навещать "барышень" и ребятишкам приносили игрушки. С одним мальчиком они потом учились в школе, славный такой Женя Галин. Господи, как он кричал, мучился на перевязках, а среди слез вдруг улыбнется, просветленно, как умирающие старые мудрецы, словно извинится...
      В общем, Мишка тоже хорошо изучил эти лесочки между корпусами. Мы с ним ждали здесь маму мою, пока хирург-онколог выносил ей последний вердикт... Тогда черемуха цвела буйно, и мы ходили туда-сюда, разыскивали фиалки в траве. Ждали, ждали и пропустили. Мама сама добралась до дома, "как на крыльях", - сказала.
      - Замечательный врач! Давайте, говорит, вместе посмотрим снимки. Вы же умная женщина, сами видите, маленькое затемнение в легких, спайки, ничего страшного. Он даже вышел проводить, хотел родственников повидать, ишь чего придумали, облучать...
      На другой день мы с Ленкой побежали к этому замечательному врачу, мы-то сразу поняли...
      - Облучать уже поздно, - сказал.
      Поразительно он сумел "окрылить" маму. Еще два года она прожила, будто ничего нет. Но скорее всего, она в свою очередь скрывала от нас, что все знает. Ведь волен человек оставаться наедине со своей судьбой.
      У меня позднее тоже случился личный повод обратиться в это заведение. Тогда был принят следующий порядок: тебе делают пункцию, дают пленку, и прихватив ее бумажкой, сам бежишь-тащишь ее в лабораторию соседнего корпуса. В назначенный час приходишь, а тебе и говорят:
      - Результат смазанный, готовьтесь, будем резать.
      Я вышла оглушенная, заворачиваю за угол, чтобы покурить, а там бесполезно чиркает спичками Стелла, однокурсница моя, только что схлопотавшая те же рекомендации. Руки у нас ходят ходуном, никак не прикуришь. Глянула ей в лицо, словно в жестяное зеркало, отекшее в измороси дождя... В общем, со мной все обошлось.
      А сейчас я сижу как раз напротив Ленкиного корпуса. На моей памяти она - первая здешняя поселенка. Тогда это был "туберкулезный корпус".
      Тогда был поздний февраль. Господи, как страшно! Я вскочила раньше будильника. В предутренней тишине, будто кнопка звонка запала, и немой крик не может прорваться, - Ленка сидит в кровати и полотенце окровавленное у рта... Даже мама еще не проснулась. Ленка же всегда "скрывает до последнего", - то ли хочет сама все победить, то ли молча стаять снегурочкой... Ее увезли.
      После школы я кинулась в больницу. И там, не зная ладом, куда бежать, на снежных пустырях догнала Иру Гольцмайер, Ленкину подружку. От встречи мы заплакали вместе. Они с Ленкой с трех лет жили рядом , и все у них было общее. И обе болели много. У Ленки с легкими плохо, у Иры полиомиелит.
      Мы почему-то очень спешим с Ирой, бестолково тычемся в тропинки, стараясь пройти прямиком, ее ноги соскальзывают с тропы, я вижу: острые сколки наста колют ее в чулок выше ортопедического ботинка, и так больно мне, горестно, она-то чего рыдает, ведь сама врач-фтизиатр.
      - Не прощу себе, не прощу, что упустила Ленку. Я ведь из-за нее стала врачом, мечтала вылечить ее.
      Ну, потом она и будет долечивать мою сестру в своем диспансере, поддувать, как у них называется. Вот уж они будут хохотать в самый подходящий момент, когда игла торчит между ребер, Господи Боже мой!
      Ирино откровение меня потрясло. Моя жертвенность знала границы. Я еще не читала книжку "Братья Земганно". А как только она мне попалась, тут и лето настало, - Ленку отправили в санаторий, строго-настрого запретив загорать. Я же поехала к Бате в солнечную Киргизию и настрого-строго запретила себе загорать. Когда вернулись, встретились, Ленка - южная, золотая:
      - Вот дурочка! - говорит.
      Но тогда в феврале я еще не способна была жизнь посвятить сестре, в общем-то, ею же воспитанная на Чехове, дескать, жертва - это сапоги всмятку. Мы даже поссорились. Я навещала ее в больнице каждый вечер, ну конечно, уже после своих дел. Она непреклонная, высокомерная спускается ко мне по черной лестнице забрать бульон, разные мандарины-яблоки, и всякий раз с упреками, почему так поздно. Однажды вовсе не снизошла, передала записку: "Урывками мне не надо. Или все, или ничего".
      Это уж при взрослой дружбе выяснилось, что она выполняла мамин "педагогический заказ", - урезонить меня, чтобы хоть не каждый день пласталась по спортивным секциям и "конным дворам". Но я ж успевала.
      Последний месяц банку с бульоном чопорно забирали подружки по палате. Их было с десяток, и много лет еще они не теряли знакомства. Мне казалась сказочной эта случайно-вынужденная дружба, что-то из мира "спящих красавиц", или еще из "Жизни взаймы" Ремарка. Пока сама не попала однажды в больницу, ну и позднее не раз познавала жизнь изнутри.
      Теперь нас лечат здесь мои друзья, лечат моих друзей; их хворых друзей, родственников и знакомых; их друзей, родственников и так далее.
      Я, конечно, не могу не расхохотаться, когда в палату ко мне входит Юрка Ким, студенческий наш дружок, ныне - консультирующий профессор. А ему-то как смешно, когда под магической властью "белого халата" я начинаю лепетать на пациентском диалекте:
      - В боку что-то колет... А здесь как вступит... Белую таблетку до еды, желтую на ночь... А розовая от давления?..
      А то еще послушно подставляю ягодицу, если дома что случается вдруг, - он же спешит по первому зову. И заглядываю ему в лицо, в глаза, в губы, - те-то уж должны выдать.., но тонко ползут в улыбку, добродушно-ехидную, родную, надежную...
      - На этот раз обошлось?.. Милый доктор...
      А корпус-то, что напротив, давно не "туберкулезный", а "нервный" совместно с "гастрологией", это кого на какой этаж определят. Вот сюда мы и провожали в свое время то Серба, то Журавля, то Генку, ... И навещали их с Вовой вместе. Вообще, болезни наших друзей становились общим семейным уделом. Мама пекла пирожки, а чем "покрепче" мы снаряжались сами. Располагались, как водится, на черной лестнице, а если тепло, может, даже на этой скамейке под лиственницей. Иногда вели пациента в гости к Кимам. Благо, те жили в одном из врачебных домиков тут же "по бордюру" больничной территории.
      Там, за столом мы не чинимся, подшучиваем над отечественной медициной. Дразним наших лекарей, поучаем. Наташка отмахивается:
      - Ну все грамотные! Приходи, поставлю к станку, принимай роды! Мы же в вашу физику не лезем.
      Наташка Ким, повитуха наших деточек, завотделением. Она садится за пианино, неизменный аккомпаниатор наших студенческих песен. Мы снова и каждый раз их поем, и чуднo было бы запеть здесь что-нибудь иное, - это ведь стародавнее хоровое объяснение во взаимной любви, слова не выкинешь. Не беда, если чего-то подзабыли, все равно сразу всего не расскажешь... Мы редко стали видеться, разве вот заболеет кто...
      Наташка ведет песню, отдаваясь этой нашей лихой тарабарщине и сердцем, и душой, и памятью былых молодецких шалостей, отдается всем горлом своим, хорошо поставленным для настоящего пения. Она играет, повернувшись к нам лицом, всей собою повернувшись, как пионервожатая на сцене, чтобы видеть наши сияющие ей навстречу лица.., а позади, над клавишами взлетают высоко, энергично ее точные пальцы.
      Я сижу на скамейке в больничном лесу, пью чай с чабрецом и смородиной. На скамье настыла лиственничная хвоя. Утро неспелое. Пахнет снегом. Снег еще неустойчив, так, кое-где у стволов, весь в точках беличьих следов. Трава белесая от инея, топорщится жестко. Слышно, вороны слетают с бумажным шелестом.., и скрипит телега, бренчат в ней фляги - завтрак развозят по корпусам... Такая тут традиция. А возле "травматологии" свободные лошади пасутся на газоне, сощипывают мерзлые головки астр или какую-нибудь завялую резеду...
      Раньше там вообще был пустырь, и я устраивалась загорать с книжкой. В то лето у нас с Вовой длился медовый год. Он приезжал по выходным с целым "пикником". Через ограду мы сбегали тайком в исконный лес, бродили там, ели костянику, иногда попадалась малина...
      Потом Вова и сам отлежал в "травме" со сломанным коленом. Меня пускали ухаживать за ним хоть на весь день... Вечером я тащилась домой, обливаясь слезами. Тот медовый год уже был не со мной. Как там про "горьку ягоду"?.. И курила на этих вот скамейках. Да и лето выпало дождливое... В другой раз бес попортил его в ключицу... Впрочем, тоже обошлось.
      Из корпуса в корпус курсируют больные. Это их гоняют на анализы. И сколько помню, всегда зимой обряжают в черные суконные шинели, видимо, доставшиеся некогда от лесничества. На ноги выдают разнокалиберные галоши и строго следят, чтоб на голову намотали полотенце. Вот такая еще одна неувядающая традиция этого богоугодного заведения. Но сейчас она разве что отличает малоимущих.
      Солнце вылезло уже как следует и запустило в сосновые вихры нетеплые свои лучи. Так-то веселей. Курну еще разок и можно к дому двигать. Утешно, как говорит Лиана Ивановна, Лийка, Ленкина подружка. Ее тоже прошлой весной я катала здесь по коридорам в коляске. В руках она держала костыль, и мы хохотали, - до того она была похожа на Ильинского в "Празднике Святого Йоргена".
      В общем, утешно. Раннее утро, как известно, приумножает день. От недосыпа особенная бывает пронзительность ощущений, аж переносицу ломит. Хотя движения еще дремлют, и будто паришь в свободном от действий полете, и вдруг оглядевшись, замечаешь себя внутри происходящего, без всякого предварительного перехода, а как бы сразу внутри жизни. Все усилия и направленности остались на периферии памяти, как по краю зрения. Только легкая усталость, скорее, томление от приятности. Ну, и горячий чай на этом моем "пленэре"...
      Нужно будет сразу Ленке позвонить, доложить, как мне благостно, словно на охоту сходила.
      Годовые кольца
      На охоту я теперь езжу к сестре в Городок. Из ее девятиэтажки мы выходим сразу в лес и шагаем неторопливо по хвойной дорожке. Впереди бегут внучка Женя и собачка-ротвейлер Джерри. Всякий раз, приезжая к ним в гости, думаю, - вот же он, папин рисунок "домик в лесу", так славно развернувшийся подле Ленкиного дома.
      Разъезжая в своих экспедициях по глухой таежной Сибири, все-то я присматривалась, где бы мне поселиться отшельничать. И выходило, что поселиться не штука, да делать там нечего. Просто бытовать, добывая корм, скучно. А для разговора с Богом вроде бы не обязательно сидеть на отшибе.
      Городок наш, конечно, бойкое место, хотя задуман близко к идеалу: жилище посреди леса, идешь с работы из научного института, собирай грибы, соседние дома полны друзей, а собакам и вовсе райская благодать. Совсем недавно бурлила здесь, пенилась наша молодость, занятая постижениями и страстями, перехлестывала через край, если становилось тесно, но все было подлинно, настоящая схватка с действительностью.
      И вот поди ж ты, именно здесь я нынче ищу утоление возникшей с возрастом склонности к имитации. Именно здесь вдруг ожил папин рисунок. А если хорошенько подумать, то ведь это старшая моя сестра раскрасила его тонкой кисточкой в нежадные акварельные тона.
      Дорожки, тропинки ветвятся, кружат. Они удивительно, сказочно ни от чего не уводят в этом лесу, но непременно приводят к тому, другому. Не успеешь шагнуть, по обочине сразу вырастают малиновые кусты, - давай пощиплем маленько. "Заглядывай снизу", - поучает Женечка. А главная плантация будет подальше. Джерька научилась скусывать ягоды прямо с куста. "А тут на собачьей площадке, - показывает Ленка, - каждое утро я набираю горсть маслят. Ну-ка, посмотрим. О! Еще наросли. Какие сопливенькие! Не наступи, вон у тебя под ногой тоже!.."