Что-то больно много "помойки". И то. Как говорит Дядя-Ванюша. И много. И больно. Великоват, однако, процент унижения на душу... А дело в том, что полезное это приспособление располагается точно на месте бабушкиной яблони. Ни пустыря здесь, у южного крыла давно нет, ни детской площадки, а окна в окна стоит институт, в котором когда-то работал легендарный Юлий Борисович Румер, и дважды в день проплывала его шляпа мимо наших с бабушкой зачарованных глаз.., институт, который уже распродан разным фирмам. Как и мамин химический институт. Сначала в нем сменяли друг друга банки, и "обманутые вкладчики" дневали-ночевали в скверике возле другого крыла дома. Мы дивились, - очень уж простонародно выглядели "плачущие богачи", но главное, - их количеству! Кстати, скверик, где в зеленой траве да в золоте одуванчиков резвились дети и собаки под рябинами и яблонями, и где, знаете ли, пели соловьи.., застроили элитным домом, порубили наш "вишневый сад"...
      - Это бы еще ничего, - горько шутят жильцы, - но вдруг тем тоже захочется развести свой скверик... на месте нашего дома?..
      А в мамином институте теперь размещается ППП - полномочный представитель президента. Нас иногда шмонают перед собственными подъездами. Удачно мы устроились, ничего не скажешь. Незачем далеко ходить в "большую политику". Это ведь на нашем стадионе, на другой стороне улицы, самозабвенно отплясывал Борис Николаевич Ельцин. А когда эскорт проезжал мимо, Мишкины ребята, что как раз веселились у нас, выстроили на балконе фигуру, чередуя цвета маечек в комбинацию российского флага. Любили мы первого президента, хотя и огорчались порой.
      В общем, двор наш, когда-то размашистый, вольный, слобода на целый квартал, заметно скукожился, спрятался за спиной бывшего Филиала АН, ныне биологического института, а дом обветшал. Правда, его все еще называют "академическим". В Новосибирске особых ведь примет немного, вот и укоренились имена: дом артистов, дом политкаторжан, генеральский, школа для плохих девочек и так далее.
      Я стою на пятачке двора под нашим домом, вывела на ночь прогулять собачку, разглядываю светящиеся окошки, ячейки памяти, перебираю, перечисляю имена друзей, "дядь" и "теть" моего детства, словно азбуку твержу: Женька моя Булгакова, Валька, тетя Шура, Беличенки, Поспеловы, ..., Ревердатто, Шморгуновы, ..., сбиваться стала порой, и то... "Иных уж нет, а те далече...". Да и квартиры поперепутали, перепланировали после капремонта, тому, пожалуй, более тридцати лет, перетасовали наш карточный домик...
      И нет тут в ночи рядом со мной никого, чтобы поправил, подсказал. Оглядываюсь, а ведь и правда, некому особенно помнить. Яблони на узкой полосе газона многих уже не застали, теперь к ним сюда время от времени выставляют покойников в непритязательных гробах, да собирается на проводы горстка остатних стариков. Яблони эти - сверстники сына моего Мишки, они могут помнить хорошо компанию его приятелей, которые тоже успели вырасти и рассеяться.
      Впрочем, на газоне в свой черед заняты выживанием. Здесь обосновались молодые захватчики с неверным, но почему-то принятым у нас названием "американские клены", разбитные и нахальные, закинули коленчатые стволы на головы "интеллигентного контингента", душат неряшливыми мелколистыми космами, вытесняют, спихивают с узкой земной гряды.
      Лишь яблонька на нашем отрезке цветет вольготно. За ней ухаживает другая бабушка, что живет на первом этаже в нашей бывшей квартире, послеживает из кухонного окна, грозит пальцем шалунам, чтоб не поломали, лазая за ранетками, - миниатюра из старинной книги.
      Особое внимание обращаешь на яблоню не каждый день, - привычный занавес летней листвы. К осени замечаешь россыпь розоватых шариков, а в какой-то момент обомлеешь, - ветки облеплены темно-красными раечками, и трепещет на ветру несколько желтых листков на фоне синего лоскута неба. Екнет в душе сентиментальное воспоминанье из О`Генри, - вон тот последний облетит и все.., - вычитанное предчувствие.
      Как только исчезнет последний мазок охры, коричневый узор ветвей сольется в непроглядный сурик с задним планом ржавых гаражей и крыш, то снова обособится, - на каждый прутик нанизались бусины дождя, а утром ягодки звенят стеколками, а то повиснут ледяные пряди, почеркают небрежно весь рисунок.
      По многоярусным крышам Филиала лазает ребятня, сколько поколений воспитывало здесь свою отвагу. А мне из окна видно, и я не могу удержаться, кричу Мишке:
      - Эй, возьми левее, там лучше пролезть!
      А вон у той стены мы играли в "пристенок" с мальчишками и в "лягушку" с девочками постарше. Они прыгали здорово через мяч, грациознее, нежели мы, Галя Евтеева, планируя воздушной юбкой, опускалась пышно, словно "грелка на чайник".
      В кухне между делом нет-нет да взглянешь через окошко. Девочка кидает мяч об "нашу" стенку, - мы кидали повыше, до второго этажа, - прыгает одна в "лягушку", очень похоже на Галю, пухло оседает, а мячик-то ловить некому, сама и бежит.
      Девочку зовут Маша, а приятель ее Вовик переехал в другой район. В прошлом году они познакомились со мной, вернее, с Алискиным щенком, когда я стала выносить его на улицу.
      - Я так мечтаю о щенке! - восклицали они хором.
      - Спросите у мам, может, разрешат.
      Через пять минут бегут:
      - Нам разрешили! Разрешили!
      - Кому ж из вас?
      - Да вместе! Разрешили поиграть у вас дома со щенком!
      На другое утро Вовик уже на пороге. Пригласила позавтракать за компанию. Стук в дверь, Маша меня не видит:
      - Ну я так и знала, что ты у щенка!
      Щенка отдали другим, а Маша сделалась частой гостьей, обстоятельно пьем чай со сладостями, беседуем о жизни.
      Последнее время наблюдаю ее во дворе среди стайки малышей, продает им песочные куличи за кленовые денежки, строжится "на уроках в школе", прыгает в "классики" грациознее всех. Мне стало как-то спокойнее, - формируется новый костяк двора, - это ведь дети держат двор, - кто ж будет спорить.
      Из хранителей двора осталось лишь двое нас, кто жил здесь от самого начала, еще тетя Сима Беличенко. Сам Андрей Иваныч был завом филиальского гаража, его побаивались дети и шофера, а научные сотрудники слушались беспрекословно. До последних дней своих Андрей Иваныч в должности "дворника на пенсии" чистил двор, драил его до блеска, во всем любил порядок. В действительности, он был настоящим хозяином двора. Добродушие его игры в строгости выдавало разве что устойчивое пристрастие к украинской речи.
      Их сын Сережка маленьким дрался нещадно, потом - надо же! - стал знаменитым барабанщиком, не только в городе, - на джазовые фестивали, которые он и проводит здесь уже четверть века, охотно приезжают иностранные музыканты, любят с ним играть. И мы гордимся - Сережка из нашего двора. Разъезжает по всему Миру, расширяет "наше ощущение двора" до глобальных масштабов. Впрочем, не он один, отсюда много именитых выходцев.
      С тетей Симой мы регулярно встречаемся на "бытовых тропах", стоим с авоськами, выспрашиваем подробности. Я смотрю в ее глаза, совсем еще ясные, с красноватой опалиной по каемке век. У Сережки такие же - газовый пламенек, готовый полыхнуть детской обидой, умеренно пригашенный рассудком.
      Иногда тетя Сима вспоминает что-нибудь из молодой старины. Оказывается, она училась в геодезическом техникуме, где ректором был папа Женьки Булгаковой, его не хотели отпускать на фронт, как они рыдали все, провожая...
      Я словно сверяю с тетей Симой реакции моих родителей, - как бы они могли жить "в современных условиях"... А для нее я, наверно, тоже некая "шкала опорных моментов", - вот обменялись мнениями, сопоставились, - жизнь продолжается.
      И я себе думаю, как это получилось, что душа моя бродяжья осела столь фундаментально в доме счастливого детства? Немало ведь успела исколесить по дальним дорогам, и почему не блуждаю где-то в неведомых краях? Иногда так хочется рвануться и унестись вместе с ветром, не оглядываясь!.. А иногда заколдованно кружу в сужающемся к началу пространстве, будто в воронке времени, - хочется увидеть все враз, в едином миге вечности. Двор - это целостная фигура бытия. Наверное...
      В зимнем окне рисунок яблони прозрачен, призрачен, в него вплетаются картинки дальних, давних планов: альпийский купол Филиала, победный пик трубы над кочегаркой, горящая звезда над Штабом, малиновый закат в линялом небе и панорама снежных облаков; сюда поближе - слободка занесенных домиков с рождественскими окошками - "немецкие открытки", высотка овощехранилища, там черные фигурки нас на санках; еще поближе - каток и радужные иероглифы следов на льду...
      Там "кочегары прошлого" сейчас метут дорожки для машин, придумывают себе заделье, а в бывшей кочегарке у них "навроде" клуба. Я отдаю им кипы старых журналов.
      В осколке неба, со всех сторон обломанного крышами домов, шарахаются вороны, и ставшая хозяйкой двора парочка сорок, играя, зависает двумя мальтийскими крестами. Коротко снуют синички, залетают в форточку. Воробьи, копошась на высоком сугробе под занавесом яблони, будто на подмостках кукольного театра, создают впечатление добропорядочной деловитости на какой-нибудь бирже, это будто бы для них стриженые молодцы подают сюда автомобили.
      А вот на белом рисунчатом тюле проступили розовые пятна снегирей, смотри-ка, - один, второй, ..., выпятили ватные грудки, словно зимние яблоки налились, сделали рисунок объемным.
      Свиристели налетят попозже, обсыплют яблоню пестрой дробью, покрутятся денька два, едва успеешь в эдакой свистопляске разглядеть, какие они красивые птички с хохолками... - "свиристели налетели, все съели и улетели"... - и останется скелет без ягод, без единого клочка снега, обнажит строение дерева.
      И вроде как забудешь про яблоню. Очнешься снова весной. Белопенная ее крона ворвется восторгом в окно. Застигнет в странном раздумье: не диво ли это! - когда смотришь из детства, - кажется, впереди только райский сад, оглянешься - там, позади сплошное цветенье.., в котором тонут события.
      Как мы с Женькой...
      В нашем дворе постоянно крутятся две сороки, давно когда-то поселились. Может, старые уже, но вид у них подростковый и хулиганистый. Порой мне кажется, что это душа нашего детства кричит здесь, затевает игры, ссоры, дразнится, дерется, радостно приветствует грядущий день, а то зависнет в небе - парный иероглиф подружества - я безошибочно распознаю смысл напоминания. И неважно, когда же именно это происходит...
      Приоткрываю один глаз, чтобы проверить, проснулась ли Женька. А меня уже встречает ее лукавый глаз, выглядывает в щелочку из-под одеяла. Наши койки разделяет узкий проход, а иногда вообще бок о бок разложены спальные мешки... Потому что каждый раз невозможно с точностью определиться, в какой момент жизни выпадает это наше общее утро.
      Сейчас? Когда мы вместе на Алтае, на выездной сессии Ботсада, проснулись в избе-гостинице...
      Сейчас? Когда путешествуем по Польше, и в Кракове нам достался на двоих фешенебельный номер с балконом, на который, как рассказывают, выходили вожди приветствовать народ, а наши приятели пошучивают:
      - Здесь останавливались Маркс и Энгельс, Ленин и Сталин, Женя и Таня...
      Сейчас, сейчас, сейчас?.. Когда в студенческом общежитии неохота вставать, мы наскоро переглядываемся, одобряем решение пропустить лекцию и снова прячемся в блаженные подушки...
      Или то в палатке на практике? В альплагере? В колхозе? В пионерском походе?..
      Или еще в детском саду на даче? Самое раннее наше совместное житие. Оттуда же исходит пресловутое это казенное, но необычайно роднящее название "койки". Наши стоят впритирку. По утренней побудке следует быстро вскочить и бежать на зарядку. А я чего-то замешкалась. А Женька взяла и укусила меня за спину. Она станет уверять, что я заревела. Может, и заревела, - мало ли способов выделиться в том щенячьем питомнике. Ведь к пяти годам у нас уже накопился порядочный жизненный опыт.
      Первая встреча состоялась в феврале сорок четвертого. Мы вселились в один дом во дворе Филиала АН, где стали работать наши родители. Мы знали, что идет война. Женька и Валька уже потеряли отца.
      Познакомились мы не так уж случайно, хотя осталось ощущение, будто по своему выбору, помимо бабушек, которые вывели нас на прогулку. И это совсем иное, чем когда взрослые берут с собой детей в гости, и те обязаны заводить отношения. Наша встреча была данностью, но не вынужденностью. Позднее мы узнали, что мой папа был пионервожатым у их мамы, еще в Томске. Их дружба, возникшая задолго до нашего появления на свет, выпала нам словно дополнительный дар - прадружба, которую мы сохранили до сих пор.
      Во дворе мы довольно быстро обрели самостоятельность. Среди сверстников Валька сделалась вожаком девичьей гвардии, куда охотно влились пацанки из подвалов и "хитрых избушек". Чтобы стать ее фавориткой "смельчаком", требовалось особо отличиться, вернее, отличаться постоянно, ибо норов у предводительницы был капризен, а ум неуемен на выдумки. Женька, конечно, шла вне конкуренции. Ее положение вызывало зависть. Вот эдакие интриги и породили первичное притяжение. Женька будет уверять, что вовсе не в нее, а в Валентину я была влюблена. Может, и так, в них обеих. Однако именно с ней срослись наши корешки, заплелись общие дни в долгую косицу почти уж шестидесятилетней длины. А детский сад стал колыбелью сестринства. Это своего рода символ - просыпаться в кроватках, стоящих рядом. Не менее значительный, чем известный символ любви, когда двое засыпают и пробуждаются в объятьях друг друга, словно умирают в одно и то же мгновенье, затем возрождаются вновь. Нам так не надо, довольно оказаться рядом, через узкий проход.
      Сейчас это на Алтае. Там, в Горно-Алтайском Ботсаду, в ущелье Камлак Ботанический Мир проводит конференцию, посвященную памяти К?миновой Александры Владимировны, тети Шуры, Женькиной мамы. Женька взяла меня с собой.
      "Экспедиция" началась с первых минут, прямо от черного хода Института, откуда сотрудники стаскивали рюкзаки и спальники. Так оно и бывало всегда, еще с той поры, когда мы ребятишками провожали филиальские машины; потом каждое лето ездили, - Женька с мамой на Алтай, я с папой в Среднюю Азию; а позднее и сами отправлялись на самостоятельные полевые работы. Это неважно, что нынче повезет нас цивилизованный автобус, а не крытый грузовик. Во всем вкус экспедиции.
      Я чувствую Женькин бок. Потряхивает-пружинит от скорости этого восхитительного пассивного движения. Дорога уже сама - целое состояние, "кураж дороги", о котором и говорить нет нужды, - все мы тут собравшиеся знаем одинаково, совпадаем внутри единого возбуждения "свершающейся мечты", внутри разворачивающегося дальнего путешествия.
      В такой коллективной дороге всегда поют. А ботаники вообще славятся голосистостью, еще с давних воскресных поездок на природу. Занятно, как иногда смыкаешься сам с собой из ранних времен, - я чувствую Женькин бок, будто мы тогдашние маленькие дочки наших замечательных родителей, устроивших и для нас веселый лесной праздник.
      На половине пути останавливаемся перекусить, - тоже обязательная традиция. "Заветное местечко" обычно учреждает начальник отряда. На Алтайском маршруте это лужайка в березняке, выбранная когда-то тетей Шурой.
      Потом начинаются горы, не очень выразительные холмы, знаменитые теперь селом Сростки и Шукшинскими чтениями. Чуть погодя громоздкая гора открывает новый пейзаж.
      - Бабырган, гора-медведь, - по-хозяйски представляет мне Женька, это ведь ее вотчина.
      - Сбылась моя вторая мечта, - говорит Женька, - когда-то ты подарила мне Тянь-Шань, теперь я могу, наконец, подарить тебе Алтай, - говорит Женька в эдакой своей манере, опустив голову и придвинув ее к моей, будто мы шепчемся на уроке, о чем бы никто не догадался. Самые неожиданные признанья она так и сообщает, а я.., а я захлебываюсь от эмоций. А я на Алтае-то никогда не бывала, почему-то...
      Горы постепенно возрастают, образуют цепи, красиво, однако восторг приторможен ожиданием чего-то "еще более...", чего-то "самого главного". Оно и действительно, в горную страну въезжаешь не вдруг, но похоже, как в большой город, - окраинами, обочинами. Вот свернули с тракта, пропылили по деревенской улице, проскочили мостик через речку, еще круто завернули и оказались в ущелье этой самой речки Камлак. Боже правый! Будто в сказке, крутанулся вокруг себя и очутился внутри Алтая. Ведь и я с детства мечтала о том же, что и Женька. Все точно так, как на рисунках тети Шуры, когда она еще школьницей ездила в экспедиции со своей сестрой и профессором Ревердатто, точно так горы покрыты густой карандашной штриховкой лесов, и хребты выстраиваются кулисами разных оттенков дымчатости.
      А здесь, в долине - несколько домиков, сушилки для трав, палатки, юрта. У котлов под навесом хлопочут хозяйки, накрывают длинные, сколоченные из досок столы для праздничного обеда. И мы снуем туда-сюда, осматриваемся, обустраиваемся, и все кружим возле травяного бугорка, где, не обращая ни на кого внимания, возится-играет шоколадный мальчуган, лесной детеныш Маугли. У Женьки в детстве такие же были спутанные кудри. Потом он неизменно будет возникать поблизости, в "независимом центре", словно эмблема, - во время заседаний, научных бесед вокруг делянок с экзотическими посадками; на сцене, где нам дадут концерт; у вечернего костра, лежа голышом почти на самых углях.
      Для начала нас приглашают в юрту, преподносят первый доклад о природных богатствах Алтая и варварских последствиях деятельности человека, за которые, сидя тут в юрте, особенно горестно и стыдно. Оказывается, древние племена очень толково вели свое хозяйство, расселяясь по ущельям и дифференцируя земледелие, скотоводство, собирательство по высотным поясам. И мудро, без лишнего, устроены у них предметы обихода. Жить бы да процветать, не нарушая стародавние заветы, попивая кумыс, закусывая овечьим сыром.
      Потом все мы переместились в избу к большому крестьянскому столу с самоваром, медком и постряпушками. Угощают-потчуют женщины в народном одеянии, приговаривают-присказывают, в общем, знакомят нас с обычаями староверов. Они, три энтузиастки, когда-то попавшие в кержацкое село учителками, теперь увлеченно разносят по стране позволенные им тайны культуры и ремесла, вот и сюда привезли костюмированное представление, а для себя надеются припасти полезные сведения от ученого собрания.
      Самая затейливая из них, маленькая, сдобная, сказительница с медовым голоском, к примеру, готовит лекцию об исследователях Алтая. Стала расспрашивать Женьку про Александру Владимировну. С полуслова они пустились в совместное путешествие, перечисляя ущелья, помечая именные горы, "заворачивая за угол той скалы, помните, за ней сразу водопад...", и так дальше. Дойдя до того самого кержацкого села, они обнаружили общих знакомых, которые при переборе обстоятельств могли оказаться общими родственниками. Дело в том, что в этом пункте останавливался не только Николай Рерих по пути в Гималаи (а какое алтайское село не приписывает себе такую честь?), но и Женя Булгакова в составе экспедиции своей мамы, и ее тоже, наверно, запомнили местные сестренки Булгаковы, с которыми она играла полвека назад.
      В этой же избе нам предоставили гостевые номера. Я лежу в объятьях спального мешка, что теперь выпадает не часто, и улыбаюсь в бездонный потолок от вольного, от бездумного счастья.
      С утра включается сам собой автомат пионерской дисциплины: быстро вскочить, бежать на речку умываться, завтракать, ... А на стола-ах! Потрясающе! Полные тазики "хвороста", печеные ветки еще в горячих пузырях, в легком сахарном пепле.
      Но вот начинается заседание. Конференцзал на втором этаже деревянной постройки похож на колхозный клуб. Сейчас по стенам развешены карты и графики, кусок общего длинного стола, обозначенный букетом цветов, отведен для президиума, стенд с фотографиями А. В. Куминовой, доска, к которой выходят докладчики, - в общем, настоящее совещание международного статуса. Потом, когда республиканские министры отбудут, заседание переместится под открытое небо, и я смогу просто отходить в сторонку покурить, не прерывая слушания. Мне очень интересно, неважно, что тематика далека от моей геофизической специализации. Находясь тут, внутри умного и, я бы сказала, честного обсуждения проблем, особенно понимаешь, какая Земля живая, единая, единственная у нас у всех. Время от времени хочется взглянуть на фотографии, словно свериться. На одной тетя Шура сидит в траве, вытянув ноги, разбирает находки, записывает в полевой дневник. Своего Батю я всегда считала Рыцарем Природы, а тетю Шуру - Царицей Цветов.
      Интересно, о чем размышляет Женька? Она слушает пристальнее, конкретнее, ведь ей лучше меня знаком ботанический материал, и хорошо знакомы многие коллеги ее мамы... Коллеги ее мамы, начиная и завершая свои сообщения, невольно смотрят на Женьку, и я боковым зрением отмечаю, как смущает ее "почетное звание дочери".
      Отчасти потому, но и нипочему, на второй день мы решаем "сбежать с уроков". Было бы странно, если бы мы этого не сделали. Древний школьный инстинкт срабатывает безотказно, стоит только вместе оказаться на ответственном мероприятии. Еще за обедом Женька зыркнула призывно.., а я не опередила ее разве что из почтительности.
      Мы спускаемся к речке, я купаюсь в водопаде, идем по лесистому берегу, снова купаюсь. Лежим на травке, болтаем. Легко, солнечно, сейчас мы сами являем собой весь этот природный абсолют. Женька разглядывает листочки, трогает головки цветов, узнает их как старых приятелей, выбирает камешки,.. Я покуриваю. Я смотрю на ее руки, на забавные подростковые пальцы словно бы незаконченного очертания. Они берут предметы не со взрослой сноровистостью, но своенравная в них цепкость желания освоить предмет, и косточки подвижно обозначиваются напряженностью. И еще в них ласковость, с которой держат выводок котят, неуклюжая бережность, когда одновременно хочется не дать им выскользнуть, участвовать в их игривой живости, прижать к себе, к щеке, не примять пушок, ... и могут невзначай царапнуть, руки - сами длиннолапые котята.
      Возвращаемся к водопаду. Там уже плещутся девчонки, освободились от кухонных дел. И я в полном счастии опять лезу в воду. А Женька не очень-то любит купаться. Мы, конечно, вспомнили, как я учила ее плавать на Енисее, потом спасала, и обе чуть не утонули прямо на глазах у тети Шуры. Вообще-то, скорее, пересмехнулись по этому поводу, - обычно у нас нет необходимости разворачивать воспоминания, довольно тронуть событие. У нас, можно сказать, общее дно памяти, где прошлое слилось. С трех лет мы плаваем в едином слое Времени. И всякий раз, как только мы вместе с Женькой, у нас будто и возраста нет. Со всеми другими людьми существует начальная точка знакомства, а до нее - раздельное прошлое, различный отсчет лет, или еще непреодолимая возрастная иерархия. Мы же легко оказываемся в любой точке общей жизни, и личные вариации лишь расширяют горизонты.
      Сейчас, в этом благословенном местечке, на которое неожиданно и точно наложилась масса былых отражений, так что получился прямо какой-то фокус сходств, здесь и сейчас мы с Женькой выглядим друг для друга как эти юные сотрудницы Горно-Алтайского филиала Ботсада, выпускницы техникума. Наш ассоциативный диапазон - примерно от колхоза в старших классах до геологической практики на первых курсах - самый разгар моих страстей по Евгении.
      Девочек я уже научилась различать. Сначала они воспринимались стайкой, напоминающей нашу шароварную компанию. Они крутились на кухне, убирали со столов, и я все порывалась попомогать, а Женька пресекала мои атавистические поползновения. Вечерами у костра они сидели обнявшись все, хихикали, старательно подпевали старомодные песни. Свои пропели в последний вечер, когда для гостей устроили грандиозный концерт. А одна, самая плотненькая, прочитала стихи про переживания девичьей дружбы. Вот ее я первую и заметила, - очень уж напомнила меня, заметила их неразлучную пару с другой, изящной, живой и непосредственной, открытой для общений. Ой, заныло!..
      В наши поры я не ведала ничего про хрестоматийную формулу "Царевна-Лягушка", лишь кожей своей отроческой, пупырчатой ощущала себя Лягушкой рядом с Царевной моей. Рядом с ней, красивой, стройной, с нахально-прямым взглядом из-под шапки кудрей, я вышагиваю большими ступнями, сутулая, нескладная, на голову ниже, эдакий недопёсок с гипертрофированным сердцем. Мы шагаем по Красному проспекту, может быть, в магазин, может, в поисках приключений, всюду вместе, вместе всегда. Ей под ноги подъезжает метла, это дворник метет тротуар, она ловко перескакивает. И я уже вся в изготовке прыгнуть выше, с подвыподвертом!.. Приземляюсь точнехонько на рукоять. Одного не учла, - метла уже ехала от меня. Вот и вся формула.
      Или другой парный портрет. Откуда-то взялась длинная цепочка. Мы привязали концы к поясам форменных фартуков. Дальше больше. Откуда-то взялась дохлая мышь. Ее привязали к середине цепочки. Сидим на уроках, примерно сложив руки, выжидаем. Наконец, одну вызывают к доске. Выходим обе! О, это был триумф! Я еще успела оглянуться, когда нас выгнали за дверь, - там, перед всем классом только что стояли две неразлучные подружки, макушка к макушке, хулиганские улыбки до ушей, неразъемно скованные цепью подвигов.
      Милая девочка, - хочется мне сказать Плотненькой, - дай тебе Бог сохранить дружбу. Только для этого как раз не стоит стремиться к подобию. Ростом еще сравняешься, самобытности не потеряй, а то станет скучно. А ревность и вовсе беда. Однако ведь не научишь, каждый сам должен переболеть свое.
      Еще мне нравится одна, кажется, Лена. Время от времени пробегает куда-нибудь, босоногая, в длинном сарафане, под которым все гибко и нематериально, скользит прозрачно-ситцевый ее, олений силуэт, словно рисованный легкой линией прямо по плоскости пейзажа. Женька вырезывала таких на декоративных досточках. И вот уж будет удивительно, когда девочка в этом замечательном сарафане тоже выступит с докладом, от волнения будет почесывать босыми пальцами щиколотку. А потом на последнем концерте у костра она будет "осуществлять музыкальное сопровождение" - тягуче гудеть, как в трубу, в свернутый улиткой шланг.
      Но до концерта, до завершающего торжества еще был третий день заседания, где в заключение читали стихи Александры Владимировны.
      Еще был большой выезд на Чемал, место красоты неописуемой. Пикник на траве, прогулка в скалы, свободные беседы. Со специалистами занятно ходить рядом, сам видишь яркие цветки, ягодки, а они выхватят из буйного разнотравья неприметную былинку и долго ее рассматривают, спорят, обсуждают, и будто бы только по набору латинских названий определяются, в каком биотопе находятся, хотя это и так ясно. Впрочем, и мы с Женькой нет-нет да поднимем камешек и тоже смотрим на него, как на "горную породу".
      По дороге нас завезли в гости к местному художнику, деду того шоколадного парнишки Маугли. Басаргин Кузьма Исакович, философ и отшельник. Жилище его, как и положено, устроилось на головокружительном утесе над Катунью. Лесная избенка, куда можно зайти не больше, чем впятером. Посередине помещается сухой долговязый старик в резном узком и долговязом кресле. И вся его тут деревянная компания: Хозяин Алтая, Рерих да Христос, - рубленные под потолок статуи с неземными глазами. Мы протекаем мимо непрерывной чередой, роняя по паре слов в беседу, длящуюся непрерывно, неизвестно, с какого давнего начала, - похоже, он и не различает нас. Таких довольно на Алтае обособилось достопримечательных мудрецов, старцев, учителей.
      Его дочка работает в Ботсаду и до последнего момента выделялась разве что как молодая мамашка, необременительно, между делом пестующая сынишку. Зато на концерте!..
      Но вот, наконец, и праздничный ужин. К этому времени здесь скопилось достаточно народу. Несколько странников прибилось на Чемале, кое-кто подтянулся из ближайших сел, прибыли с Биостанции женский хор и ансамбль "Индейцы". С начала девяностых на Алтай хлынула хипповатая волна молодежи играть в краснокожих всерьез. Настроили шалашей, придумали имена, - им даже переводы почтовые от родителей приходили с пометкой: "Соколиному Клюву" или "Берестяной Ладье". А дальше-то что?.. Как нахлынули, так и схлынули. Осели единицы, кормятся, где придется, кому дров поколют, или вот поют.
      Концерт развернулся сначала в "конференц-клубе". На сцене среди сложной системы электронных гитар и клавикордов трое юных "индейцев" исполнили песни свои, трогательные до старомодности. Но удивительно почему-то было видеть их чисто промытые волосы до пояса.
      Они же аккомпанировали хору. Женщины вышли в белых кофточках и длинных черных юбках, необычно для полевой обстановки. Главная солистка, она же руководитель и организатор - бывшая вокалистка Ташкентской оперы. Самая грациозная, самая энергичная, но Боже!.. мы с Женькой судорожно переглянулись, - зрительно это ужасно, когда старость не находится в соответствии... Наш Маугли выбежал на сцену с цветочками для дам.
      Потом расположились у огромного, у щедрого костра. Вот тут-то и выступила дочка художника в паре со своей сестричкой, что приехала специально для такого случая. Они показали душераздирающую сценку из "Отелло" на молодежном диалекте, очень смешно, и восточные пляски, с пластикой тальниковых ветвей на ветру. Очень одаренные сестренки. "Весь вечер на арене" - конферансье Ромочка, обворожительный молодой сотрудник. Сам он исполнил старинные песни на староитальянском. Девушки-алтайки играли на комузе.
      Ну, и Новосибирские ботаники не остались в долгу. И тут уж самая яркая звезда, безусловно, Элка, младшая ученица Александры Владимировны, новоиспеченный доктор наук. Она, конечно, очень горластая, но это можно простить, ибо она вся - отдача, до звонкого донца души. Между прочим, наша ровесница, она все время словно бы простирает над нами опекунское крыло, а то вдруг лицо обнажится наивной простотой, и видно, что не столь уж она уверена в себе.
      А где-то среди ночи к костру подлетела машина, из нее выпорхнуло воздушное созданье, опустилось прямо в круг:
      - Я не опоздала?
      И давай петь французские песни голосом Эдит Пиаф. В общем, праздник удался на славу.
      И вот мы снова в автобусе, съезжаем по Алтайским горкам ниже, ниже, массивный Бабырган позади нас закрывает пейзаж, сам смотрит вслед, пока мы не скрываемся за холмами, останавливаемся перекусить на заветной лужайке и катим дальше по прямому тракту.