Мы любили вот так порассуждать, посудачить на темы возвышенные.
      Встречи с Ц.П. тогда давно, и позже, и сейчас неожиданны и как бы неизбежны.
      Будто я и не думаю о нем вовсе, но вот происходит что-то, о чем вспыхивает потребность говорить, немедленно и сразу. И появляется Ц.П. навстречу, или за спиной, из-за знакомого угла, или звонит по телефону:
      - Ну что?...
      Как раз про то, о чем я думаю.
      Или "стучится в дверь ко мне" без всякого предупрежденья. Вдруг. Вот когда случился этот наш "августовский путч", о чем я услышала в магазине первое сообщение. Бегу скорее домой, а там уже сидит на кухне Цезарь, прямо в плаще, кепчонку теребит, нахохлился как подпольщик и быстро пересказывает сводку иноземных "голосов".
      Но такое "вдруг" - не обязательно неожиданность извне, нет. Чаще это я сама вдруг что-то поняла или вычитала или увидела вдруг. Может быть, самую ничтожную малость, просто раньше внимание не задержалось.
      На тех же, скажем, улицах... по тем же магазинам рыскаешь... но ведь не всякий раз бываешь раздражен... Не торопясь однажды оглядишься и там вдали в просвет поверх домов увидишь лес...
      Архитектура леса..., - я ему скажу... так странно вдруг увидеть край города, - урбанистический пейзаж обычно ограничен горизонтом крыш..., - ему скажу...
      Ну или что-нибудь еще... Ведь все находится вокруг нас. И если хоть одно замечено, неважно, по каким неведомым причинам, "оно" наполняется смыслом, становится событием. Оно как бы происходит. И прямо сейчас. Встреча зарождается внутри, как только понял и нашел возможность выразить словами. Другому. И тут же возникает он - другой, с такой же мыслью.
      - А, здравствуй. Знаешь, я сегодня увидел небо. Мы ведь в городах обычно не смотрим в небо, так, мимоходом взглядываем, не пойдет ли дождь. Как это? - не выше крыши, не дальше носа. И вот парадокс, - столь ограничены мы по собственной лености и суете, и тяготению к чужим, к внешним центрам. Но в те моменты, когда мы помещаем центр мироздания внутри себя, мы возможны для соединения с окружающим миром. Insight! Ты ведь помнишь?..
      Конечно, я помню. То случилось при первой нашей встрече. Была ли она неизбежной?.. В мои студенческие годы мир фантазий был мне и так не тесен.
      - Хочешь попробовать ЛСД? - спросил меня вдруг Эдька, дружок мой, начинающий психиатр. У них на кафедре профессор Цезарь Петрович Короленко проводил эксперимент с неизвестным тогда у нас препаратом. Как у них принято в медицине, сначала на себе, потом на своих ассистентах. Из женщин-врачей никто не решился.
      - Хочешь?..
      - Еще бы нет!
      И вот я в кабинете профессора. Диван, кресла, белые чехлы, ковровая дорожка, портреты пронизывающих глаз... Мне уже дали выпить прозрачную жидкость с металлическим привкусом. Стою у окна, рассматриваю профессора. Он ходит взад-вперед, задает обычные вопросы: Кто такая? Какие книжки люблю? Читала ли Сартра?..
      Ничего в нем нет мефистофельского, только смешные какие-то ритуальные жесты: пощелкает пальцами, подержится за ухо..., невысокий, полноватый человек в обычном сером костюме...
      Что-то сейчас должно произойти...
      Голова большая, породистая, как бы защищена приподнятыми плечами, будто он не очень в себе уверен, и голос высокий... Он ходит от окна к двери, потом мне навстречу по казенной этой сиреневой дорожке...
      Я не успеваю ответить...
      Сиреневость его шагов... где на брюках разрастаются крупные тканые клетки, разбивает вдруг комнату, сначала кажется мне, на яркие осколки... они зыблются маревом, строясь в подвижный с металлически-красным привкусом узор... я хватаюсь еще глазами за плоские твердости стен, но стены бегут, словно взглядом пересчитываешь частокол, в каждой царапине таится тоненький комариный звук солнцевых бликов... я оказываюсь в цветовом пространстве сплошного моего разговора... они же должны записывать свой эксперимент... ловля бегущей воды... на меня смотрит огромная голова Профессора Доуэля в металлической сетке прожилок... вдернуть нитку в иголку?.. пожалуйста! я со смехом вонзаю ее в круглое окно от баранки, хлопаю профессора по застенчивому пьедесталу плеча, хотя какое-то еще почтение мне подсказывает Контроль, как бы я здесь с ним, но я улетаю вслед за ниткой... все на свете волна, все частица...
      они приходят на меня посмотреть...
      этот в белом халате, у него голубые неоновые глаза, в снежных складках его халата черные запахи сумеречных теней, стеклянные бабочки его катастрофы вьются над ним, залетая к нему в мозг...
      другой садится на диван в позе кузнечика, у кузнечика даже глаза в панцире... веки зависают, вспучиваются над зажигалкой с зеленым камешком, точно! членистый дровосек из изумрудного города, железные челюсти кусают мундштук сигареты, его тронь за коленки, прыгнет в непрошенном направлении...,
      ......*
      они все говорят много и длительно, слова висят везде - медленные акварельные брызги, сползают, не смачивая бумагу... и так уж все знаю, перебиваю, досказываю, я просачиваюсь сквозь их зубы, делаюсь их мыслями, там у них сидит Контроль, он мешает моему восторгу... я выскочила из этой иллюзии порядка и времени в мир раскованного пространства, где произвольно могу соединиться с любой вещью... я становлюсь каждой единицей этого ослепительного мира... вот то, к чему я всегда стремилась - растворение! миг и вечность! я свободна!
      ......
      я нахожу себя спеленутой на диване, они склонились надо мной... сквозь водяные пузыри их озабоченных голов я еще вижу на потолке четырехугольный круг... в нем клубятся лица разных размеров, ракурсов, выражений... от малейшего звука они гримасничают цветовыми волнами вокруг одного пятна... это разверстый рот... один, принадлежащий сразу всем... красный... как золотой тюльпан...
      ......
      он успокаивает меня... кружевные прикосновения рук... такое кромешное отчаяние... сгущаюсь в одиночество... я - сфера чувствительных точек, в игольный укол, сейчас они вспыхнут разноцветием противоречий... но сигналы извне тупы, затаптывают меня в неразличимо серое...
      ......
      Стою у окна... он молча ходит взад-вперед... подержал себя за ухо... - тот самый жест, когда спросил...
      - Сартра? Ну да, читала...
      Он удивлен, я продолжаю разговор, как будто не случилось паузы...
      - Но это все ведь было вне момента? - я спрашиваю, - разве Вы не знаете?..
      Я вижу, наши мысли слиплись, как листья тополя там за окном, моя серебряная сторона, его - темно-зеле-ная... но это только вспышки... все прошло...
      Он насторожен, ну конечно, психиатр... осело... лишь по стенам еще плывет мотив Чюрлениса... прорыва больше нет...
      Мне надо бы домой... я не хочу быть в этом твердом неизъяснимом мире... там у меня ружье... сейчас как никогда!
      ......
      Он будто бы ведет меня домой... окольными путями, выгуливает... Сначала воздух жесткий, как сквозняк... Остатки вынужденных слов сваливаются с меня клочьями пены, неинтересные и беззащитные, как рассказываемый сон...
      Он вспоминает свои виденья, мы сравниваем, перебираем, на междометьях улавливая друг друга - двое Посвященных в запретные секреты...
      Он как бы ненароком закрепляет в символы ту цветовую пыль, в которую я проскользнула сквозь игольное ушко...
      - Жаль, творчество там невозможно, - только и роняет он. И я осознаю, что "там" было все то, что я сама знала и придумала, и нет границы между восторгом растворения и ужасом распада. Он ничего не говорит об этом, я сама должна себя восстановить.
      - А круг на потолке - это знак мандалы, золотой цветок... Ты многое увидела, четверка - гармония у древних. Отшельники приводят себя аскетизмом в сходное состояние, чтобы коснуться тайны. Однако, откровенье теряет смысл без возвращенья. Нет ничего сложнее возвращения. Ведь на самом деле человеку дано все.
      Мы любим с Цезарем Петровичем, с другом моим, встретившись, пройтись ещё по монотонным улицам, в дальние районы города, как в чужие страны, разглядывая жилища людей, заглядывая в окна, вглядываясь в лица, разгадывая судьбы, судачить про то да про се. Он часто провоцирует меня на неожиданные ассоциации. Сначала я думала, что заимствую из "того состояния", но в окружающих нас, каждодневных простых вещах столько таится необычного...
      За разговорами мы сужаем свои размашистые блуждания ближе к дому, ближе к Центру, выходим на задворки Оперного театра, вдоль стен, к фасаду, из-за колонн, как из Акрополя выходим на пустырь огромной площади
      - Circuit... Как там по вашему?.. Все возвращается на круги свои...
      44. "Мистерии"
      "... Наконец, мы можем поехать вместе..."
      Когда очень чего-то ждешь, оно начинает сниться...
      "... мы можем поехать вместе..."
      Потом мы будем уверять друг друга, что нам снятся одинаковые сны:
      "... Мы едем в Москву в командировку. Это желание уже давно бродит внутри, не находя выхода... И вот, наконец... Мы не говорим между собой о тайном исходе... Мы идем вместе к вокзалу. Знакомый стеклянный свод над входом почему-то встроен в обычные жилые дома. Двери открываются с трудом. Зал ожидания. Никого нет. Лохматый слой пыли. Шаги вязнут в ней.
      - Смотри, вчерашняя газета, значит, здесь были...
      - Но кассы закрыты.
      Выходим на перрон. Рельсы. Поезд. Но это бутафорский поезд из папье-маше. За ним виден пустой зрительный зал. Мы на сцене. Слева картонный кассовый автомат. Он бросает монетку. Выскакивает два билета.
      - Теперь нужно найти настоящий поезд.
      Мы бежим по шпалам. Шпалы прогибаются, словно кочки на болоте.
      - Скорее, а то пойдет снег и занесет дорогу.
      Вот поезд. Мы заскакиваем на ходу в вагон. Поезд сразу набирает скорость. Идем вдоль вагона и видно, как окна залепляет снег. Все купе заперты. Пробуем последнюю дверь. Она поддается, тяжело сдвигается в сторону. За ней - перрон, бутафорский поезд, позади - зрительный зал. Только он не пустой, выступают из тьмы, тесня друг друга пятна лиц, их не было видно за черными дырами зияющих ртов:
      - Давай представленье! Начина-ай!...
      Я оглядываюсь, чтобы спросить:
      - Это все Ваши пациенты?..
      - Да нет, просто мистерии... ведь все мы кому-то снимся...
      Я оглядываюсь, чтобы спросить.., но его нет рядом. Я одна..."
      Наши "мистерии" начались с Кнута Гамсуна. До семидесятых годов мы его почти не знали, даже мой просвещённый друг Цезарь Петрович. И вот появился двухтомник Гамсуна. Мы сразу стали говорить "на языке собаки Глана*" в общественных местах и по телефону, впрочем, стараясь не скрыть, а напротив, блескнуть опасной болтовней. Но особенно наше воображение раздразнили "Мистерии". Вычурные размышления Юхана Нагеля как раз пришлись к нашему инфантильному времени, к нашему настрою и общению. А Цезарь Петрович вполне
      мог бы стать прообразом Нагеля. Как ни смешно, но я тоже хотела казаться себе Нагелем с его серебряной удочкой, заброшенной в небесную синеву, и Эдька хотел, и все мы, увлеченные страстями, выпендрежем и потоком говорливых мыслей, отчего все происходящее становилось чуть-чуть "не по правде". Однако, меня тогда занимал собственный роман, и Цезарь сделался прообразом моего героя.
      Профессор Полонский. Как вам это понравится?
      В наш провинциальный город он приехал уже давно. Может быть, тогда здесь тоже вывесили флаги, конечно, не по поводу моего дня рождения, как принято "у них на Западе", а скажем, к годовщине окончания войны. Он попал в Сибирь не по своей воле, что вовсе не приуменьшает таинственности. Напротив, он с удовольствием разыгрывает "статус неопределенности", как бы человека приезжего, и уже по одному тому - другого, нежели все, отличного, слегка отчужденного, - мало ли у него там накопилось...
      Манеры он себе разучил "западные", нарочито лишенные типичности: то ли нам представляется норвежец, шутки для выучивший английский, то ли поляк, оказывающий нам внимание в русских каламбурах. Ко времени знакомства с ним - это тридцатипятилетний профессор-психиатр, которого общественное мнение определило как "раннего" и "беспроигрышного".
      Действительно, в таком возрасте кульминирует самоутверждение и преподносит нам как бы "Персону". Что ж, профессиональная маска только добавляет Полонскому экстравагантной загадочности. Мы встречаем оригинальный ум, который профессор умеет употребить с рациональностью. Имеет к этому нрав веселый и фантастический и склонность к мистификациям. В общении прост и как бы искренен. Не каждый и не сразу обнаружит, что оказался по свою же сторону барьера из холодноватой фамильярности. Наш герой среднего роста, полноват, с красивыми, несколько женственными руками. Большое барственное лицо, капризный рот, хорошие простые глаза, в которые он не напускает, против ожидания, демонической проницательности.
      Для развития нашего сюжета герою нужна героиня.
      Она - геолог, недавно закончила университет, без всякой меры увлечена своими друзьями, экспедициями, собаками, охотой, книгами, всем вперемешку, вечно влюбленная - поток необузданных эмоций, пенящийся на порогах страстей и авантюр. Худая, длинноногая, сутулящаяся, с небольшой головой тевтонского мальчика, и вообще, этакий стиль "травести".
      В какое-то время наши герои встретились.
      По началу их отношения складывались, как если бы они были знакомы по переписке. То есть, они поспешили сообщить друг другу свое сокровенное, нечто общее, но пространства для общения они не находили и реакций друг друга не знали. Правда, раз в два-три месяца она почему-то считала себя обязанной наносить ему визит. Господи, как нелепы были эти ее посещения! Она шла, будто на заклание, но все-таки шла...
      На этом роман, в общем-то, и заканчивался.
      Но однажды он позвонил ей сам:
      - Не могла бы ты сейчас взять такси и подъехать к моему дому?.. Что бы ни было, скажи, что машина уже ждет...
      ......
      - Машина ждет, - докладываю я в открывшуюся дверь, не смотря на то, что мне не дает войти какой-то пузатый "мистер". Он напористо теснит Полонского, хочет прорваться в квартиру, а тот как бы не хочет пустить:
      - Вот видите, за мной приехали, я же вам говорил...
      Потом мы едем на такси куда-то, и Пузатый с нами. Он чего-то добивается, просит, будто приказывает, брызгает слюной. Полонскому уже надо бы отвечать, но мы как раз и приехали.
      - Я подожду в машине, - не сдается Пузатый.
      Мы скрываемся в подъезде.
      Там Полонский хватает меня за руку и тащит к черному ходу, приговаривая страшным шепотом:
      - Не спрашивай, ничему не удивляйся. Мы сейчас пройдем "через двойные двери"... Знаешь?.. Ритуал очищения у масонов, - и тонко так засмеялся...
      Я уж вообще ничего не понимаю, ну да, эти проходные подъезды...
      Мы бежим от двери к двери насквозь... почему-то вдруг кажется, долго-долго, словно в замедленной съемке, крадёмся, нелепо оттягивая ноги, ударяясь в полумраке об углы пыльных ларей, там, под лестницей клочьями свисают тенёта и смыкаются с затхлой сыростью из подвала... скрежет двери, как последнее избавленье, и она еще чавкает за спиной...
      Мы вылетаем из мрака в солнечные дворы, мимо сараев, помоек, чужими закоулками, бежим, кидаемся в другое такси...
      - Можно, я пока у тебя посижу?..
      Так вот, что у них произошло, оказывается. Некий высокопоставленный имярек проворовался там, "наверху" и теперь симулирует психоз. Ну ясно, им нужен авторитетный психиатр, - одним соратникам, чтобы своего отмазать, другим - чтобы уличить в свою пользу. Вот пузаны и одолевают.
      - Вообще-то я играю в игры охотно, но в такие не хочу, - смех у Полонского высокий, заливчатый, как у подростка.
      Он впервые у меня дома. Героини в таких случаях всегда предлагают выпить кофе.
      - Ну, разве что для этикета...
      Я смотрю, как он пьет кофе. Спокойно, со вкусом, как человек довольства и нормы, нисколько не смущен, когда уронил печенье.., встал, ходит с чашечкой взад-вперед, он любит так беседовать на ходу... что-то разглядывает за окном... возвращается... останавливается за спинкой моего кресла...
      Раз в два-три месяца я почему-то считала себя обязанной заявляться к Полонскому в гости, сама, без приглашенья. Чего уж такого я ожидала каждый раз?
      Мне все казалось, - вот сейчас должна отвориться некая потайная дверь в "Кабинет Профессора", и там!.. может быть, череп на столе следит пустыми глазницами, как сыплется время в песочных часах.., или Homunculus в реторте.., хотя бы старинные книги...
      Меня поражало, что у Такого! Полонского! самая обыкновенная квартира, завешанная пеленками, самая обыкновенная семья. Рослая молодая жена - моя полная тезка и ровесница. Правда, в этом зеркале мы с ней не искали отражений друг друга.
      Она накрывала нам чай на двоих.
      A-a-a, вот разве что, - вместо письменного стола у них тут был какой-то медсестринский белый столик...
      Накрывала чай на двоих, сама становилась в дверях, отирая руки от стирки, так, на минутку, или присаживалась на уголок дивана послушать. А глаза горят любопытством!.. Мать Полонского пекла нам на угощенье яблочные оладьи, меня заводили к ней на кухню поздороваться.
      Полонский болтал, дурачился, а когда исчерпывались темы, забирал к себе на колени сынишку и распевал старорежимные песни. Я думаю, он не знал, что делать...
      Однако мой статус все же определился.
      Сначала к слову, потом мы увлеклись, Полонский стал читать вслух Юнга. Многотомные лекции ему присылали из Англии: "Архетипы", "Психология и алхимия", ...,. Он переводил прямо с листа, мы обсуждали, рассуждали... вернее, рассуждать он подначивал меня, экзаменовал. Или демонстрировал?.. Я лезла из кожи, чтобы поразить, выпендривалась, особенно перед его женой, та задавала замечательные простодушные вопросы, ну просто - масло в огонь, и ахала: "как интересно!" и смотрела на меня с опаской, будто на чудо в реторте. А он изрекал отвлеченно, что-нибудь такое:
      - Союз слова и ума приводит к мистерии, называемой жизнь.
      Я стала бегать к ним на эти семинары каждую неделю.
      Сделавшись "учеником", все пристальнее вглядывалась я в своего "инициированного". Ну хорошо, профессор, врач, блестящий диагност, а что еще? Ну Юнг... Он будто забавляется, ничем не занят.
      И сам он мне сказал однажды:
      - Знаешь, скучно как-то. Что я, кто? Врач, профессор, студенты, аспиранты, лекции, консультации, одно и то же. Жизнь бежит как по одноколейке. Нечем себя занять. Вот бы тему развернуть глобальную, чтобы охватить психические расстройства в рамках... ну, скажем, цивилизации. Каково? "Промышленный алкоголизм"!
      У них уже были при клиниках коммерческие фирмы, дерзкие по тем временам, да только и возможные под маркой психотерапии. Главврачи, зная веселый характер Полонского, заручаясь его поддержкой и фантазией, создавали наперебой свои оранжереи, оркестры, цех по изготовлению шиньонов "Золотой локон" и цех по переводу с языков мира "Язык - твой враг", ... Когда некому было перевести с чешского, Полонский за неделю выучил его сам.
      И вот они, действительно, затеяли договор с крупным военным заводом (тоже с неплохой вывеской - "Сибсель-маш"), как только наше государство признало, что у нас есть в стране алкоголики.
      Еще по моде тех лет им потребовался математик, или человек, знакомый со статистикой, как например, я...
      С момента, когда я заявила об увольнении у себя в лаборатории, и до телефонного звонка...
      Месяц, два... ничего не происходит. Я продолжаю работать, завлаб, не принимая всерьез мои всплески, формирует тему моей диссертации.., впрочем, я и сама плохо представляю перемены...
      Только стала томиться.., вспоминаю эти капризно устроенные губы: да, знаете ли, по накатанной колее.., только блуждаю наяву в "снах Юнга", да скрытый глас трубит мне в ухо: "Брось все и следуй за мной!.."
      Может, ничего бы еще не случилось...
      Но вот меня вызывают вдруг в приемную директора?!
      Оказывается, к телефону.
      Высокий голос трубит мне в ухо:
      - Почувствовал, что тебе нужен импульс. Решилась?
      - Господи, почему Вы звоните сюда? Как Вы узнали телефон?
      - Полистал справочник, вот, институт геологии, директор, хочешь я его позову?..
      Как ни смешно, но это решило дело.
      Я стала участвовать в странном предприятии "По борьбе с промышленным алкоголизмом".
      Алкоголики, графики, вперемешку: чтения, архетипы, символы, сводки из вытрезвителя.., - у них там есть такая графа: что делал и где попался пьяным, - "Унывал. На плитах памятника ", - записал один ретивый сыщик; игра в сыщики-разбойники, а чтобы "наши" не попадались, мы сами же ездим ловить "чужих" для милицейского плана.., те рады уступить нам дежурство, и мы рады выправить главный показатель научных успехов.
      - Церковь бы еще поставить на территории завода!..
      Территория огромная, целый город, между корпусами аллеи стекаются к бассейну, работница шла, рукой махнула, колечко и слетело прямо в бассейн. Ну, сразу воду спустили, а полезет шариться в донном мусоре кто? алкоголики...
      Чтения, лекции, больницы, разборы больных, архетипы..., "вот, я тут передачу принесла, раздайте им, пожалуйста, сигареты, а конфеты женщинам..."
      У меня теперь масса свободного времени, ведь только его и не хватило, казалось мне, чтобы засесть за роман... У меня теперь вольные командировки в Москву к моим друзьям... и бесконечные сны со значением...
      И вот, наконец мы едем в Москву вместе с Полонским. Встречаемся у входа на вокзал под стеклянным сводом... Выходим на перрон...
      Вдруг я вижу, с Полонским что-то происходит, - лицо будто из папье-маше, только глаза катаются в круглых лунах, указывая, что с нами в вагон садится ихний ректор Казначеев, - наш "тайный побег" рассекречен. Поезднабирает скорость. В окна летит снег и залепляет их до невидимости. Мы замечаем, что в наш вагон на каждой стоянке забегают люди в форме с дарами: гусь, окорок, поросенок, ... Любознательные зрители скапливаются в коридоре, а на пороге своего купе принимает подношения толстяк с ежиком на голове. Пижамные штаны съехали спуза, на плечи накинут китель. Генерал КГБ. Полонский же знает его в лицо по служебной необходимости. Я как-то спросила Полонского, - Вы тоже сажаете неугодных в психушки? Нет, оказывается, в нашей провинции их не сажают.
      Ну вот и проехали Новосибирскую область.
      За Омском, глубокой ночью Полонский вдруг проснулся и почувствовал угарный газ. А Казначеев уже выскочил из своего купе и побежал будить проводницу. До утра они махали полотенцами в коридоре, выгоняли дым, врачи-спасители. Утром, когда все узнали, что чуть не угорели, началось братание.
      Генерал выставил водку и обильную закуску. На Урале высыпали прямо в пижамах, а дамы в халатах играть в снежки. Все, кроме нас и Казначеева. Мы читали книжки и тихонько зубоскалили:
      - Вечером будут петь хором...
      Вечером, сгрудившись возле главного купе, пели хором, русские народные и современного "Черного кота".
      На утро прибыли в Москву. Но долго еще нельзя было выйти из вагона. В проходе стояли в человечий рост чемоданы или кожаные сундуки с ручками по торцам для двоих. По двое их и стаскивали в машину встречающие в штатском. Занятно, - в одном из них я узнала однокашника, сына того высокопоставленного имярека. А наши пижамы, теперь оказались все в кителях, строго следили за действом и совсем строго посматривали на случайных попутчиц, с которых еще не слетела вчерашняя эйфория.
      - Досье на нас привезли, - шушукались мы с Полонским.
      - Какая-то мистерия-буфф, - буркнул Казначеев, про-щаясь с нами.
      А мы еще не сразу разошлись по своим квартирам, хотелось пройти по улицам Москвы, будто мы попали в старинную зимнюю гравюру, потом сидели на скамейке под Китайгородской стеной, снег падал на разгоряченные наши лица, таял на губах...
      На другой день мы отправились в клинику им. Корсакова. Полонский везде водит меня за собой, а тут оставил дожидаться в вестибюле.
      Сижу. Осматриваюсь. В общем, как в любой психушке. Вон передачу понесли. Только здание старое. Громоздкие своды, лестница бронзой повита, стоптанные, словно сплющенные ступени ведут наверх в неведомые коридоры. Здесь, по низу - заманчивые закутки, так и хочется в них заблудиться, разгуливаю взглядом, утыкаюсь в тупики, в запертые двери.., несколько раздражает их коричневая лопнувшая краска, мясного цвета обшивка стен.., блуждаю, возвращаюсь, кружу на месте, как в лабиринте...
      Сколько же здесь затерялось времен.
      Вдруг замечаю, что я здесь как будто давно, будто бы даже и всегда... Отчего наступает этакое "умиление души", пронзительное ощущение настоящего момента и данности всех вещей вокруг...
      Надо же, чтоб такое приключилось в психбольнице! А если бы в тюрьме? Или где еще пострашней?..
      Мне кажется, что я сейчас вроднилась бы в любые стены: я здесь всегда! Здесь, в этом мире. Мне ничего бы не хотелось изменить. Так есть. Как память в будущее.
      Вот эта лопнувшая краска на дверях, я вбираю ее взглядом, всей собою, щербатый этот пол, мясные стены, царапины на них, движение людей... по сплюснутым ступеням... туда-сюда снуют врачи, студенты, сестры, нянечки...
      Вон кастелянша, это сразу догадаешься, - на ее сухом костяке халат несминаемо чист, плоское замерзлое лицо, и вся она стеклянная с крахмальной изморозью. Отчитывает няньку, дескать, не положено, опять дала Яницкому второе одеяло, как твое дежурство, белья не досчитаешься.
      А та что? Слушает, не перечит, я ее разглядываю, - обыкновенная толстуха, кивает, спешливо соглашается, будто на месте катается, без возраста.
      Такие есть в каждой клинике. Она еще когда молодая приходит, в ней безошибочно угадывают хлопотунью, какая здесь пожизненно нужна, потом никто не может вспомнить, сколько лет она уже нянькает больных, тридцать, сорок... Их бы и не различить, но у каждой есть своя особенная привычка или присказка. Вот и эта, как что не по ней, заводит свой волчок на месте, кивает, приговаривает: "Ошибся, ошибся, что ушибся..," и катится дальше по своим хлопотам. Мы бы с ней сразу подружились. Мы бы вместе терли пыль и переглядывались на ходу, гладили бы халаты, подмигнул, и все понято, мыли бы полы в палатах.., а больные подхватывают свои тапки и засовывают их между сеткой и рамой кровати, то есть койки, как тут называют. А чего у них только нет под матрацем! - хлебные корки, мыло в табачных струпьях, расквашенные конфеты, ..., - думают, что спрятали..., сокровенный карандашик и свернутый-сложенный многократно листик бумаги, на сгибах весь обремхался... А эта твердит свое, - не положено!
      Мы бы обе делали вид, что побаиваемся кастеляншу, но все равно бы утаскивали потихоньку лишнее одеяло для старика из шестой палаты. Ну, а та - из третьей, разорвала рубаху, что же теперь!.. И так Богом обижена.
      Кастелянша и меня бы отчитывала, - она не то чтобы ругает, а так, ритуал отправляет, натура такая. Она ведь любит нас, как умеет, да и нет у нее кроме нас никого. Это нам к чаю она приносит раз в году не очень вкусные пирожки с повидлом, она их пекла накануне допоздна, сегодня у нее день рожденья, поди забыли все... ах, неужели это для нее зимние гвоздики?!..
      Или вон врачиха идет молодая... Фу-ты, ну-ты... поднимается по лестнице, с наскоком, щелк-щелк, я почему-то слежу, - не споткнулась бы, и уже приготовился выскочить непременный в таких случаях смешок, грех-то какой... Очень самодостаточная дама. Эта уж точно знает, что всех сумеет вылечить, - ну же, дружок, возьмите себя в руки!.. Больным нравится её утверждающая молодость, хотя они редко ей открываются. Мы её тоже любим, ничего, пооботрется, только бы не озлобилась.
      Остановилась поговорить с другим врачом...
      Тот спускался ей навстречу, ступая вязко, шаркая, ступеньки под ним прокисли и сплюснулись, сам - как нечесаный карагач, брюзга, с желчными глазами, наверняка больных гипнозом пользует, ко всем подозрителен, всех лечить нужно...
      Она пропустила его сойти пониже, потом как бы вдруг заметила, обернулась... Они коротко поцапались прямо на лестнице, вот ведь! Но это не наше дело. Мы его уважаем, настоящий доктор, - глянет крупными своими глазами - до костей проймет, и все ему про тебя понятно...
      Я наблюдаю людей в клинике на их послужных ступенях.
      Все в белых халатах, однако не спутаешь сестру с нянькой или врачом. Вот эта на слоновьих ногах, лицо белое, ноздреватое, будто тесто из квашни поднялось и оплыло... Любит ли ее здесь кто, как я?.. Муж ее бросил, сын пьет, где-то шляется. А ведь видно еще, что бесформенные ее черты были красивы, как на той фронтовой фотокарточке... Процедурная сестра. В темноте может в вену попасть. Больные называют ее "мамкой".
      Она жалеет их и плачет ночами по ним, по другим, уже потерянным, по одиночеству своему... как вот мне её тут оставить одну?..
      Высыпали студентки из кабинета, расселись на перилах белобокие вертихвостки, халаты на них еще надеты понарошку. Я легко могла бы оказаться среди них, - мы одинаковы во всех вузах... Однако вон с той что-то происходит... она словно прокрадывается, чтобы незаметно стать снова со всеми вместе, ужасно смущена и отдельна... Она только что выступала на разборе больного, профессор любит так обратиться к одному, другому: "Ну-ка, коллега, не откажите в вашем ученом мнении..." Кажешься себе умным и значительным, потом он обобщит в заключение, и увидишь, какую чушь порол да еще с апломбом, Господи, куда глаза деть?.. Впрочем, никто будто не заметил, Алевтина хвастает новыми туфлями, а Валька прическу сделала...
      Мы все немножко влюблены в профессора. Вот он тоже выходит из кабинета, статный, вальяжный, достигший исполнения своей генетической суммы, лысый череп огромен, как у Фантомаса, невольно прикидываешь, какой же огромный мозг там заключен! И в его извивах, словно в лабиринте, блуждают наши больные судьбы... вон, вон, нас повели в палату, сегодня нас двоих показывали студентам, конечно, пусть учатся...
      Маланья - красавица, черная коса, ну что ж, порвала рубаху, - ей сегодня скакать на кобылице, она всегда в полнолунье нагая мчится по снежной равнине, осененная вороновым крылом волос... Мы собираем с ней на волю наши жалобные записки, тихонько, чтобы не подкараулила эта ледяная, надо достать карандашик... или еще новенькая тут ходит, то ли нянька, то ли кто, следит, везде возникает... надо записать... возникает, - об нее стукнешься, как об зеркало, спутаешься, где она, а где я, и с какой я тут миссией оказалась, ведь никогда не знаешь, куда заведет тебя твой путь...