Мы пришли в домик Петра Ивановича. Как там показалось тепло и уютно после нескольких часов, проведённых в саду на морозе.
      Поставили самовар. Начали чистить клетки, наливать в них свежую воду, насыпать свежий корм. Ручные птицы нас вовсе не боялись. А один чиж, не дождавшись, пока Пётр Иванович поставит кормушку на место, вскочил на её краешек и начал есть, забавно разбрасывая клювом семечки конопли.
      - Погоди, погоди! Дай хоть поставить,- делая вид, что сердится, говорил Пётр Иванович, любуясь своим маленьким приятелем.
      Потом он стал кормить синичку, тоже совсем ручную. И вдруг синичка ловко выпорхнула из-под руки, начала летать по комнате, присаживаясь то на одну, то на другую клетку, и наконец уселась на висевшую над столом лампу.
      - Ах ты, озорница! - погрозил ей Пётр Иванович.- Знаю, что тебе надо, уж я-то знаю!
      Он пошёл в кладовочку и принёс оттуда кусочек свежего сала.
      _ Ишь чего ты захотела,- сказал он, показывая
      синице угощение.
      "Чир-ви-рик, чир-ви-рик!" - затараторила она. Слетела со шкафа и уселась хозяину на плечо.
      - Ну, этого ещё не хватало,- развёл он руками- уж больно тебе не терпится. Подождёшь, не
      умрёшь.
      Он взял с полки ниточку, обвязал ею кусочек сала и подвесил его к лампе.
      - Вот теперь прошу!
      Но просить не пришлось. Синица тут же подлетела к салу, вцепилась в него острыми когтями, повисла на нём, раскачиваясь, как на качелях. Сама качается, а сама знай долбит сало острым клювиком, отщипывая от него крохотные кусочки.
      Старичок, ласково улыбаясь, смотрел на свою озорную любимицу. Она раскачивалась, а он ей в такт напевал: ,
      Слышится голос свирели, Слышен таинственный звон... Тихо качайтесь, качели, Сладкий навейте всем сон.
      "Творрра, творрра!" - вдруг заскрипел, закричал из своей клетки скворец.
      Пётр Иванович встрепенулся:
      - Ах, батюшки мои, про тебя-то я совсем и забыл. Сейчас, сейчас дам творожку, сейчас, мой голубчик!
      Он достал из шкафа баночку с творогом, высыпал его на стол на газету и, открыв клетку, пригласил скворца:
      - Лети, дружок, закуси, позавтракай. Пока скворец ел творог, мы закончили уборку н остальных клеток.
      - Теперь можно и самим чайку напиться. Небось проголодался, сынок,весело потирая руки, сказал Пётр Иванович.
      Он достал из шкафчика хлеб, две чашки и вазочку с вишнёвым вареньем.
      - Сейчас и закусим.
      Мы уселись пить чай, любуясь, как птицы тоже завтракают в своих клетках.
      Скворец, плотно закусив творогом с кашей, весело разгуливал теперь по столу, склёвывая крошки хлеба.
      - Хорошо с вареньицем чайку попить,- говорил Пётр Иванович,- благодать!
      Но тут и скворушка, видимо, заинтересовался вареньем. Он вскочил на край вазочки, точь-в-точь как наша Галя к маме на тарелку. Потом скворец запустил в вазочку свой длинный клюв и вытащил ягоду. Вытащил и стал пробовать. Кажется, понравилось. Он вытащил другую, третью и, наконец, для удобства - прыг прямо в варенье да и завяз.
      Как он испугался! Замахал крыльями, рванулся. Вазочка набок, всё варенье на скатерть. А скворец с перепугу хозяину прямо на голову.
      - Да ты что, совсем взбесился? Пошёл, пошёл вон! - закричал Пётр Иванович.- Сколько дел, озорник, натворил!
      Мы начали счищать ложкой со скатерти варенье. Весь стол был перемазан.
      - И волосы все испачкал. Опять иди в баню из-за него, опять голову мой!..- Он погрозил скворцу, который сидел на шкафу и прихорашивался.- Вот я тебе, разбойник, дам!
      "Творрра, творрра!" - радостно отозвался тот.
      - Да не творог, а розгу дам. "Творрра, творрра!"-опять уверенно повторил скворец.
      - Ну, что ты с ним сделаешь? - рассмеялся Пётр Иванович.- Как тут сердиться на такого озорника? Домой я пришёл только к обеду.
      - Ну, как успехи? - спросил Михалыч. - Кое-что поймали,- скромно ответил я и показал клеточку со снегирями.
      _ О-оо! Снегири! - воскликнул Михалыч.- Да ещё самец и самочка. С красной грудкой - это самец.
      Я утвердительно кивнул головой.
      _ Отлично, отлично! Неси их ко мне в кабинет. Давай обновим нашу вольеру.
      Снегири были посажены. После тесной клетки, где они просидели полдня, птицы очень обрадовались просторному помещению, стали перелетать- с жёрдочки на куст и обратно. Потом оба спустились на землю, и тут же, не обращая на нас внимания, начали с аппетитом есть коноплю.
      - Вот как проголодались! - негромко сказал Михалыч и, обняв меня за шею, добавил: - Итак, дружище, начало положено. Квартира уже не пустует теперь. Нужно и нам с тобой в нашем саду ловлю птиц наладить, да и подкормить их тоже не мешает. Ишь как стараются! Голод, брат мой, штука страшная. /
      СКВЕРНАЯ ИСТОРИЯ
      Воскресенье - это был единственный день недели, когда мы с Серёжей отдыхали от школы, от крика, от несносной зубрёжки. Но воскресенье кончалось, и впереди нас ждало целых шесть дней чего-то серого, однообразного и совсем безрадостного.
      К тому же и на улице было невесело. Зима наступила сразу, но какая-то недружная: то снег, то мороз, а то вдруг дождь пойдёт. Снег раскиснет, в воздухе сырость, туман.
      В один из таких невесёлых деньков мы с Серёжей завтракали на перемене, стоя в передней.
      Мимо нас проходил Вася. Он шёл задумавшись, видимо что-то соображая. Уже пройдя мимо, он вдруг вернулся и, конфузливо потупясь, спросил:
      - Ребята, у вас рубля в долг не найдётся? Я отдам. Мамка получит за стирку, и отдам. Мы с Серёжей смущённо переглянулись.
      Денег ни у кого из нас не было: мама считала, что они нам не нужны, и никогда не давала.
      - Нет, честное слово, нет. Нам на руки не дают,- отвечали мы. А я даже карманы вывернул.- Вот, смотри, только платок.
      - Я верю,- угрюмо ответил Вася и как бы про себя добавил: - Нужно очень. Мамка больна.
      - А ты у Елизаветы Александровны попроси,- неожиданно раздался за его спиной голос Митеньки. Мы все разом обернулись. Он стоял позади нас, ласково улыбаясь.
      - Хочешь, я сам для тебя попрошу, скажу, что ты стесняешься? предложил он таким же вкрадчивым, сладеньким голоском.
      - А хочешь, я тебе в морду залеплю? - весь вспыхнув, ответил Вася.
      - Грубиян, мужик! - бросил ему Митенька и, повернувшись на каблучках, юркнул в комнату.
      - У, сволочь поганая! - задыхаясь от злости, проговорил Вася.
      - За что ты его? Он же помочь тебе хотел,- вступился я.
      - "Помочь, помочь"! Знаю я его помощь. Выставиться перед Лизихой захотел. Вот, мол, какой я добрый, хороший! Только меня не ценят.
      Десятиминутная перемена кончилась. Мы все опять сели за книги и тетрадки.
      Я сидел над грамматикой и никак не мог заставить себя учить глаголы. Всё думал о Васе. Вот у него больна мама. Ему Зачем-то нужен рубль, может, купить лекарства, может, еду купить, а рубля нет, и достать негде. Как приду домой, попрошу у мамы. Она добрая - она даст.
      Васе в этот день, видно, было совсем не до учения. Оп сидел, нервно потирая лоб, несколько раз вставал/ выходил куда-то.
      - У тебя что, живот болит? - грозно окрикнула его Лизиха,
      _ Ничего у меня не болит,- ответил он, садясь
      на своё место.
      _ Тогда чего же ты бегаешь? Устал, бедненький, отдохнуть захотел?
      Вася промолчал.
      Я так и не выучил глаголов, но время подвигалось уже к двум. Уже недолго до конца. Может, и не спросит.
      Вошла служанка тётя Поля и заговорила с Лизихой о хозяйственных делах.
      "Слава богу, хоть немного времени, да оттянет".
      Тётя Поля спросила, что купить на ужин, и попросила денег на покупки.
      - Принеси мой кошелёк. Он в спальне на тумбочке.
      Тётя Поля пошла и тут же вернулась:
      - Там нет кошелька.
      - То есть как нет? Я же его утром сама положила. Ослепли все, под носом ничего не видят! - заворчала Лизиха, вставая, и направилась в спальню сама.
      Прошло несколько минут. В коридоре послышались тяжёлые торопливые шаги. В комнату вошла Елизавета Александровна. Лицо у неё было багрово-красное. Глаза сузились в крохотные щёлочки.
      - Кто взял мой кошелёк?! - задыхаясь от ярости, с трудом выговорила она.
      Мы все разом подняли голову от книг и тетрадей и в немом ужасе глядели на обезумевшую старуху.
      - Кто взял мой кошелёк?! - ещё страшнее прохрипела она.- Сознавайтесь. Иначе хуже будет!
      В комнате царила мёртвая тишина. Страшные, змеиные глазки перебегали с одного ученика на другого, стараясь пронзить насквозь.
      - Я в последний раз спрашиваю! - Она сделала минутную паузу.- Не сознаётесь? Ну хорошо! - При этом она грузно повернулась и пошла обратно в спальню.
      - Что теперь будет? - нервно проговорил кто-то
      - Всех перепорет,- ответил другой.- Будет бить, пока не узнает...
      Время шло. Лизиха не показывалась, и от этого с каждой минутой становилось всё страшнее. "Что-нибудь ужасное нам готовит",-думал каждый, как пригвождённый сидя на своём месте.
      - Николай, сюда! - раздался из спальни зловещий Лизихин голос.
      Коля весь съёжился и побледнел как смерть.
      - Я не пойду, я боюсь! - зашептал он.- Почему меня?
      Дверь из спальни распахнулась. Выбежала Лизиха, вся растрёпанная, точно безумная. Подбежала, схватила Колю за руку и потащила в спальню.
      - Я не брал! Не надо, боюсь! - закричал он таким страшным голосом, что у меня мурашки побежали по коже.
      - Что она с ним будет делать? - зашептали оставшиеся в комнате.
      - Господи, помоги! - пролепетал кто-то, тихо всхлипывая.
      Дверь вновь распахнулась, вышел Коля, бледный, трясущийся, но живой, целый.
      - Борис, ко мне! - крикнула Лизиха.
      - Иди, не бойся! - шепнул Коля.- Не бьёт. Поклясться заставляет.
      За Борисом в страшную комнату пошёл Вася, потом Серёжа... Все ребята один за другим.
      Наконец я услышал:
      - Георгий, иди сюда!
      Онемев от ужаса, я, как во сне, встал со своего места, прошёл переднюю и очутился в спальне Лизихи.
      Посреди комнаты помещался маленький столик; он был накрыт белой скатертью. На ней стояла горящая свеча и лежала какая-то небольшая толстенькая книжка в синем бархатном переплёте с золотым тиснёным крестиком посредине.
      Сама Лизиха сидела тут же на стуле. Лицо у неё было уже не свирепое, а какое-то жуткое, налитое кровью и совсем неподвижное.
      Она пристально взглянула на меня и сказала мрачным голосом:
      _ Ты, конечно, не взял! Тебя только так, для порядка, как и других. Ты не взял кошелёк? - В её голосе вдруг послышалось какое-то недоверие.
      - Не брал, честное слово, не брал!
      - Положи руку на евангелие. Поклянись, что не брал и не знаешь, кто его взял. Помни: если скажешь неправду или утаишь что-нибудь, бог страшно накажет, руки отнимутся, язык... Клади руку, клянись!
      Я положил правую руку на бархатную книжку. "А ну-ка сейчас рука отнимется или онемеешь, что тогда? - мелькнула страшная мысль.- Тогда она решит, что я взял".
      - Говори: "Клянусь, что денег не брал и не знаю, кто это сделал!"-зловещим шёпотом произнесла она.
      Я повторил и пошевелил пальцами руки. "Слава богу, кажется, не отнялась".
      - Иди!
      Всё так же, как во сне, я вышел из страшной комнаты и сел на своё место.
      "А что будет с тем, кто взял? - неожиданно подумал я.- Он ведь не сможет сказать неправду. Это - клятва. Солжёт - язык отнимется".
      Елизавета Александровна вызывала всех по очереди, но никто не признался, и ни у кого не отнялись ни руки, ни язык.
      - Хорошо же! - сказала она угрожающе.- Встаньте все в ряд.
      Мы встали. Елизавета Александровна начала у каждого тщательно обследовать карманы.
      - А это что? - свирепо сверкнув глазами, обратилась она к Борису.
      - Это, это... это пу-пу-пу-гач,- заикаясь, еле выговорил он.
      Елизавета Александровна выхватила из кармана игрушку и со злостью швырнула её в дальний угол, чуть не угодив при этом Ольге прямо в лицо.
      - "Пугач"! Я тебе покажу, подлец! Но и осмотр карманов ни к чему не привёл. Кошелька ни у кого не оказалось.
      - Садитесь по местам. Начинайте заниматься своим делом.
      И она тяжёлой, расхлябанной походкой пошла в переднюю.
      - Теперь все куртки обшарит,- дрогнувшим голосом сказал Борис.- А у меня в кармане рогатка. Беда! Выпорет, непременно выпорет.
      Все мы сидели, замерев на своих местах, и прислушивались к шаркающим шагам в передней.
      - Вот он! Ах ты, подлец! - раздался нечеловеческий крик.
      Лизиха ворвалась в комнату, как исступлённая. Она трясла кошельком.
      - А-а, подлец! А ещё на евангелии клялся. Подлец, клятвопреступник!
      Она подбежала к столу и схватила за руку Васю. Схватила, сдёрнула на пол:
      - На колени! Вот тебе, вот, вот, вот!..- И она изо всех сил ударила его по щекам.- Вон из моего дома! Вор, подлец! Во-о-он! Сейчас полицию позову. В тюрьму, в острог!..
      - Я не брал, ей-богу, не брал! Простите, не брал я...- в ужасе, сам, верно, не понимая собственных слов, лепетал Вася.
      - Ах, ты ещё врать, врать ещё! Вот тебе, вот!.. С размаху она, видно, попала по глазу. Мальчик взвизгнул от боли и вскочил на ноги.
      - Простите, пожалуйста, простите его! - вдруг выскочил и встал перед Елизаветой Александровной Митенька. Встал и заслонил собой Васю.- Простите его,- повторил он,- у него мать больна! Он хотел у вас рубль попросить, хотел, да побоялся.
      Елизавета Александровна на секунду опешила от этой неожиданной защиты. Но тут же опомнилась и грубо оттолкнула Митю:
      - Не лезь, блаженный! Тоже защитник! Мать заболела, так он воровать? А завтра с ножом придёт, зарежет... Вон из моего дома, вон! - снова заорала она.- Пришли мать ко мне. Не пришлёшь - в полицию заявлю. Оба воры, обоих в острог упеку!
      Не помню, как я оделся, как вышел на улицу. Даже Серёжа, всегда такой стойкий, мужественный, и то был подавлен.
      - Уж взял бы деньги, и дело с концом! - раздражённо сказал он.- А кошелёк-то зачем? Видно, не успел вынуть, помешал кто-то. Так и сунул, дурень, в пальто!
      У нас дома весть о воровстве и страшной расправе произвела очень тяжёлое впечатление, в особенности на маму. Михалыч тоже был огорчён.
      - Бедность,- сказал он.- От бедности чего не сделаешь! - Но потом, подумав, добавил: - А всё-таки лучше бы попросил. Чужие кошельки таскать не следует...
      - Оставь, пожалуйста, свою мораль! - перебила его мама.- Кого просить-то? Я попросила на лечение Татьянки. Много кто дал?
      - Да-а-а-а! - протянул Михалыч. - Скверная история. Тяжёлая история.
      - Знаете что, ребятки,- сказала мама,- я вам дам пять рублей, отнесите их Васе, скажите - взаймы, мол, пусть когда сможет, тогда и отдаст. Ну, хоть через год, через два...
      - Нет, он теперь не возьмёт,- покачал головой Михалыч.- Ему и ребят теперь стыдно будет, ведь на их же глазах попался.
      - Это верно! - грустно согласилась мама.- Может, послать с Дарьей прямо его матери, сказать - за стирку деньги прислали? Вот только от кого?
      Михалыч задумался.
      - Лучше Дмитрия попросить отнести. Пусть скажет - из больницы прислали: от кого-то из больных или из служащих. Я, мол, и не спрашивал от кого. Она, наверное, многим стирает. Сама пускай и догадывается, если захочет.
      Деньги Дмитрий отнёс.
      - Ну, отдал? - спросила мама, когда он вернулся.- Что она сказала?
      - Больная лежит,- нехотя ответил Дмитрий,-Велела деньги назад отдать. Говорит, ничего я у них не стирала и получать мне с них не за что.
      КОЗЕЛ ОТПУЩЕНИЯ
      Время всё постепенно смягчает, даже самое печальное, самое страшное. Стала понемногу забываться и история с украденными деньгами.
      Вася больше не показывался в доме Елизаветы Александровны. В полицию она на него не заявила, только погрозила сгоряча.
      Самого Васю я несколько раз после этого видел на улице. Но он тут же отворачивался и спешил перейти на другую сторону. Ему было стыдно встречаться с кем-нибудь из старых товарищей по школе.
      А занятия у нас шли по-прежнему. По-прежнему Елизавета Александровна кричала, ругалась и дралась. Зато к Мите с тех пор стала ещё ласковее, ещё нежнее. Да и многие из нас, ребят, уже не так его сторонились. Правда, он выскочка, и подлиза, и Лизихин любимчик, всё это верно и очень противно, а всё-таки только он один осмелился защищать Васю. Все тогда языки прикусили от страха. А он не побоялся. Пусть из его защиты толка не вышло, а всё-таки он сказал правду, не побоялся.
      Митя, видно, и сам замечал, что многие из нас смотрят на него даже с уважением. Но от этого он стал ещё заносчивее. Уж не ходит по комнате, а будто
      на крыльях летает - глядите, мол, все на меня, любуйтесь, вот какой я герой, когда нужно - и самой Лизихи не испугался.
      Только Борис да Колька из одного упрямства не хотели признавать в Мите ничего хорошего.
      - Пожалел он Ваську?! Как же, держи карман шире! - кричал Коля, выходя вместе с другими ребятами из школы на улицу.- Уж он пожалеет! 'Просто покрасоваться перед всеми захотел. Вот и всё.
      При этих словах я невольно вспомнил, что почти то же самое сказал про Митю в тот страшный день и сам Вася.
      "Нет, конечно, они зря так говорят,- думал я.- Ну, может быть, и хотел немножко покрасоваться. А ведь никто из нас ничего сказать не осмелился. Всё-таки он не такой уж плохой, как думают Боря и Колька".
      Серёжа тоже был со мной согласен.
      - Хоть и подлиза, а ничего парень,- сказал он.- А Колька с Борькой его ненавидят. Митеньку Лизиха леденчиками угощает, прямо в ротик суёт, а их только линейкой пониже спины потчует.- И Серёжа при этом сделал очень выразительный жест рукой.
      Потекли один за другим однообразные, скучные дни. На дворе уже была настоящая зима. Весь городок завалили глубокие сугробы снега. Ходить можно было только по узким тропинкам вдоль домов и заборов. По утрам мы с Серёжей вставали в школу, когда на дворе бывало ещё совсем темно. Пили чай при свете лампы. Только к девяти часам начинало понемногу светать.
      В школе каждый день было всё одно и то же. Уже входя в переднюю, мы слышали из комнаты пронзительный крик бабки Лизихи:
      - Николай, ко мне! Вот тебе, вот тебе, негодяй!. Борис, стань на колени, мерзавец!
      Нового было, пожалуй, только то, что теперь, после изгнания Васи, бабка Лизиха в качестве козла отпущения избрала Бориса.
      Стыдно сознаться, но мы, ребята, частенько от души потешались над злоключениями своего милого, безобидного товарища.
      Боря был дальний родственник Елизаветы Александровны, какой-то двоюродный внук. Наверное, отчасти поэтому он и пользовался особенным, "чисто родственным" вниманием своей "заботливой" бабушки. Отец Бориса, Михаил Ефимович, имел булочную, кормил калачами, кренделями, сдобными булочками и просто чёрным хлебом весь наш городок. Это был, пожалуй, у нас в городке самый крупный, самый шумный и самый весёлый человек. С огненно-рыжей бородой, в поддёвке нараспашку, настоящий ухарь-купец.
      Громыхая колёсами своего огромного полка, он, бывало, лихо катил на мельницу за мукой, раскланиваясь со всеми встречными, знакомыми и незнакомыми. Его-то уж все у нас знали. Обратно с мельницы в гору он ехал чинно, шажком, восседая на туго набитых мешках, весь с ног до головы припудренный мукой и похожий уже не на ухаря-купца, а на сказочного деда-мороза.
      Его сын Боря был в миниатюре точной копией отца. И даже такой же огненно-рыжий. Вот только пока ещё без усов и без бороды. Он был очень толстый, очень весёлый, с румяным, немного веснушчатым лицом и курносым носиком. Всем своим видом он походил на пышную, сдобную булочку.
      Больше всего на свете Борька любил вместе с
      отцом ездить на полке за мукой, самостоятельно управляя лошадью, и меньше всего на свете любил учение. Но самым ненавистным для него был, несомненно, французский язык. Невозможно даже передать, что только Боря с ним выделывал. Самое главное, что он решительно не признавал никакого французского произношения. Произносил всё, как и требуется, чисто по-русски.
      - Читай! - грозно кричит, бывало, бабка Лизиха.
      И Боря читает, старательно выговаривая каждое слово:
      - Каман ву порте ву?
      - Боже мой, боже мой!-хватается за голову Лизиха.- Пекарь! Пекарь и есть! Тебе бы с отцом булки печь, а не по-французски заниматься. Ну, как я тебя учила произносить? Ну как, негодяй?
      - За что, Елизавета Александровна?!-вскрикивает Борька.
      - За ухо, за ухо деру! Чтобы слушал, чему тебя учат! Мягко выговаривай и в нос, а не так, будто дрова колешь. Ну, повторяй: comment vous portez-vous?
      - Каман вуу-у...- нерешительно тянет Борис.
      - Опять "каман", опять топором зарубил! Вот тебе! Вот тебе!..
      Лизиха отвешивает несколько звонких шлепков. Получать их, конечно, совсем неприятно, но зато они так аппетитно звучат, будто сама Лизиха месит, прихлопывая, крутое сдобное тесто.
      - Больно- ведь! - протестует Борька.
      - Для того и деру, чтобы больно! - поясняет Лизиха.- Да тебя не пробьёшь: будто подушка к заду приделана.- И Лизиха шлёпает так, что, наверное, слышно на улице.
      - Ой-ой-ой! - взвывает Борька, стараясь защититься.- Не надо, не бейте!
      - Вот теперь, кажется, пробила. Теперь будешь слушаться. Читай дальше!
      - Бьен, тре бьен!- стараясь выговаривать как можно яснее, на всю комнату вопит Борис. Лизиха затыкает уши.
      - Пекарь, настоящий пекарь! - не то плачет, не то смеётся она.
      Борис замолкает. Он в полном недоумении: что бабка Лизиха от него хочет?
      ПЯТНИЦА
      Кроме воскресного дня, был у нас, у ребят, и ещё один любимый денёк недели - пятница.
      В этот день в Черни собирался базар. Со всех окрестных сёл и деревень съезжался народ. На Соборной площади устраивался торг. Кто, бывало, продаёт глиняные горшки, кто - метлы и веники, кто - кадушки... Тут же торгуют всякой птицей: гусями, курами, утками, а дальше - мясом, поросятами... Чего только нет! На площади крик, шум; над площадью тучи галок и голубей. В воздухе крепко пахнет сырыми кожами, солёными огурцами и конским
      потом.
      Хорошо потолкаться среди народа, послушать, как продавец звонко стучит палочкой по глиняному горшку, демонстрируя его прочность, или принять участие в ловле сбежавшей курицы. Или купить на копейку жареных семечек, стручков, мятных пряников - жамок. Всё хорошо! Только редко это удавалось, разве кой-когда, мимоходом. Ведь базар бывает с утра до обеда, в это время приходилось не гулять по площади, а сидеть в классе.
      Но пятницу мы всё-таки очень любили, и именно потому, что в этот день бывал базар.
      А раз базар, значит, много приезжих, значит, и в лавках большая торговля.
      Бойко торговал в этот день магазин красных товаров Ивана Андреевича Соколова - так бойко,
      0 хозяину одному трудно было справляться. Нужно деньги от покупателей принять, сдачу дать, не просчитаться, и за приказчиками последить, чтобы кто из них не сплутовал в свою пользу. Да и за покупателями поглядывать не мешает. Покупатель разный бывает!
      Поэтому в пятницу обычно с самого утра Елизавета Александровна уходила в лавку, сама помогала мужу следить за всем, В этот день нам только задавались самостоятельные задания. А чтобы мы не очень безобразничали, присматривать за нами приходила какая-то двоюродная племянница Елизаветы Александровны - Мария Михайловна, молоденькая, тихая девушка.
      Мария Михайловна сама не меньше нас боялась бабку Лизиху и, когда та уходила, умоляла нас только не очень бушевать, не вскакивать на стол, не драться, а главное, упаси бог, не поломать чего-нибудь из Лизихиной обстановки. В остальные наши дела она совершенно не вмешивалась. И мы могли свободно ничего не делать весь день, рискуя только быть выдранными за невыполненные задания.
      Но предстоящая расплата мало кого страшила. Во-первых, она была ещё далеко - завтра, а не сегодня, а главное - Лизиха отлично могла отодрать, даже если задание и будет выполнено. Наказание у неё зависело не от наличия вины, а от настроения самой наказующей. Хорошая была торговля, крупная выручка -значит, ни про какие задания и не спросит, а ежели базар был плохой, торговали скверно - тогда выучил не выучил, всё равно держись.
      Вот мы и старались не думать о завтрашнем дне, а как можно лучше использовать сегодняшний.
      Сначала все ещё кое-как сидели на своих местах, каждый занимался чем-нибудь интересным: кто рисовал, кто готовил шпаргалки, кто играл с соседом в перышки. Особенно вольничать побаивались: а ну-ка почему-нибудь вернётся назад? Но проходил
      час, другой, возрастала уверенность, что она крепко засела в лавке, и тут понемногу все расходились.
      Обычно веселье начинал Николай. Он был сам вертлявый, и ему первому становилось невмоготу с деть паинькой, если нет поблизости бабки Лизихи.
      Озорно оглядевшись по сторонам, он вскакивал со стула, выбегал на середину комнаты и делал лихую стойку на руках - вверх ногами.
      Это бывал как бы сигнал к началу веселья. Завидя проделки друга, Борька исчезал под столом, оттуда раздавалось неистовое хрюканье и поросячий визг.
      В тот же миг из разных концов комнаты начинал доноситься мычание, ржание, блеяние, кудахтанье кур, гоготанье гусей. Вся комната сразу превращалась в коровник, свинарник, птичий двор... во что угодно, но только не в класс.
      Правда, несколько наиболее сознательных учеников, и прежде всего, конечно, Митенька, не принимал никакого участия в этих развлечениях. Они забирали свои книжки и тетрадки и переходили в соседние "тихие" комнаты, предоставляя в наше полное распоряжение столовую, а вместе с ней и несчастную Марше Михайловну, которая тщетно металась из одного конца комнаты в другой, стараясь то разнять какой нибудь дружеский поединок, то прекратить игру и прятки под столом, то прогнать со стола вскочившем туда, кричавшего петухом Кольку.
      Среди этих многочисленных дел и обязанностей Мария Михайловна не забывала самое главное - постоянно подбегать к окну и следить за тем, не покажется ли в конце улицы сама бабка Лизиха.
      И вот как-то раз в самый разгар веселья внизу на лестнице, послышался страшный голос.
      Кто где был - кто на столе, кто под столом, я верхом на товарище,- все так и замерли. Почудилось или нет?
      Зловещий крик повторился. Вихрь смятения, и все|
      на местах, все за книгами, какую кто только успел схватить.
      Секунду до этого класс представлял собой палату буйно помешанных. Секунду спустя он превратился палату тихих маньяков. Все сидят, уткнувшись в книги, и, не обращая друг на друга никакого внимания, на разные голоса барабанят, завывают, трубят - кто французский, кто немецкий, кто божий закон, кто географию. Все галдят, и в то же время каждый чутко прислушивается к тому, что творится за дверью.
      Вот она распахнулась. Крики, ругательства и отчаянные шлепки врываются в комнату вместе с морозной свежестью.
      Елизавета Александровна в шубе, в тёплом платке, в калошах, не раздеваясь, ломится в комнату. Одной рукой она тащит за ухо Бориса, другой наделяет его отборными шлепками.
      Где она его поймала? Вид у Борьки совсем домашний. Он без шапки, в рубашке, даже ворот расстёгнут.
      - Мария Михайловна, да что же вы тут смотрите? - обрушивается она на перепуганную наставницу. И, не дожидаясь её ответа, продолжает гневно кричать: - Вхожу во двор, а этот мерзавец летит навстречу. В руках снежок, гонится за петухом. Петух не знает куда деваться, через забор, на улицу, а этот, этот...- она тычет пальцем Борьке в затылок,- этот прохвост со всего маху мне прямо в живот. Чуть с ног не сбил.
      Она, обессилев, опускается в кресло, всё ещё не выпуская из рук Борькино ухо.
      - Ну, погоди, голубчик! Я сейчас с тобой расправлюсь... Митенька! громко, но уже совсем другим голосом кричит она.
      Из соседней комнаты мигом выскакивает её любимчик. Ясно, что он стоял за дверью и подслушивал.
      - Митя,- устало говорит бабка Лизиха,- будь
      добр, дружок, сходи во двор, кликни сторожа Семёна. Да пусть вожжи захватит. Борьку пороть.
      - Я не дам! Не смеете! Я папке скажу! - пытается протестовать Борис, но получает пару увесистых шлепков и смиряется.
      - Митенька, пальтишко надень, а то простудишься!- кричит вслед Елизавета Александровна.
      Мы все сидим, застыв на своих местах, в ожидании чего-то страшного и в то же время занятного. Бедный Борька! Все его злоключения вызывают у нас, помимо сочувствия к нему, ещё и невольную улыбку.
      Вот он стоит сейчас перед бабкой Лизихой красный, потный, весь какой-то растерзанный. Его ждёт неминуемая экзекуция. Его посиневшее ухо - в неприятельских руках. И всё-таки весь вид его будто говорит: "Ну что ж, что высекут, а я всё-таки не покорюсь!"
      Хлопает входная дверь. С постной рожицей и блестящими от радости глазами входит Митенька. За ним в дверях появляется огромная фигура сторожа с вожжами в руках.
      - Чаво вам, хозяйка, надоть? - безразличным голосом спрашивает .
      - Семён, бери его, помоги мне выпороть.
      Семён так же лениво, вразвалку, подходит к Борису, берёт его за плечо, тащит через переднюю в спальню. Борька отчитается изо всех сил, гневно кричит:
      - Пусти, не смей, лапке пожалюсь!
      - Иди, иди, не балуй! - тащит его Семей. Елизавета Александровна поспешает следом. Процессия скрывается в спальне. Дверь захлопывается.
      - Ой, батюшки мои! - всхлипывает в уголке Мария Михайловна.- Ведь просила вас всех: будьте потише, не деритесь. Не озорничайте!
      Мы не слушаем её причитаний. Мы слушаем только то, что творится за дверьми в спальне.
      Оттуда доносится шум возни, потом звонкие удары вожжей, поросячий визг Борьки и свирепые окрики Лизихи:
      - Я тебя отучу, я тебя отучу! Вот тебе, вот тебе!.. Затем опять возня, опять крик Борьки, но уже не поросячий, а гневный, протестующий:
      - Я тятьке пожалюсь! Он вам даст!..
      - Поговори ещё, негодяй! - орёт Лизиха.
      Дверь распахивается. Борька выскакивает красный, потный, как из бани, на ходу застёгивая и приводя в порядок штаны.
      - Куда?! Назад! - вопит бабка Лизиха.- Семён, хватай его!
      Но Борька уже накинул куртку, шапку в охапку и был таков.
      - Ну, погоди, подлец, я тебя завтра ещё раз выпорю! - кричит она вслед беглецу.