От первых проталин до первой грозы

      - На всё у тебя было время: и гулять, и снимать, и с белкой возиться, а сходить узнать, как живёт твой приятель, на это времени и не осталось.
      Я не знал, что ответить. Действительно, как же это случилось, что я и не поинтересовался, почему Пётр Иванович к нам не заходит? "Какой же я после этого друг? А он меня ещё сынком называет".
      После обеда мама собрала в корзиночку разной еды и пошла навестить Петра Ивановича. Меня с собой она не взяла. Да я и не очень просился - ведь я же его только сегодня навещал.
      Вернулась мама не скоро и пришла очень расстроенная. Она сейчас же начала рассказывать Михалычу о том, что Пётр Иванович очень плох, очень исхудал и почти ничего не может есть.
      Михалыч слушал, курил, покачивал головой и наконец сказал:
      - Кажется, дело дрянь.
      - Ну, может, так что-нибудь,-грустно ответила мама.
      - В больницу его положить надо,- решил Михалыч.- Что ж, он совсем один будет дома лежать?
      - Да я уж попробовала об этом ему намекнуть, он и слушать не хочет. "Что, говорит, я там буду делать? Коль суждено поправиться, и здесь поправлюсь, а коли не суждено, лучше уж дома..."
      Мама не договорила.
      Михалыч кивнул головой.
      - Ты, Юра, на днях сходи, навести его,- обратилась мама ко мне.- Он рад будет. Он о тебе всё говорил, всё мечтает, как вы летом за перепелами ходить будете.
      - Да, да, летом... за перепелами...- невесело повторил Михалыч.
      Я посматривал то на маму, то на Михалыча и старался понять, что такое с Петром Ивановичем. Неужели же он так сильно болен? Ведь он мне сказал, что у него ничего не болит, только слабость и кушать не хочется. Разве это такая уж страшная болезнь?
      Через три дня я опять пошёл к своему приятелю. От мамы я уже знал, что ему пока не лучше, что он лежит в постели.
      Каждое утро мама или сама ходила к нему - носила еду, или посылала тётку Дарью, чтобы та истопила печь и прибрала комнату. Михалыч тоже был у Петра Ивановича.
      - В больницу, в больницу его нужно! - решительно сказал он, воротясь домой.
      - Конечно, нужно, да вот не соглашается;,- отвечала мама.- А может, он и прав, что не соглашается. Ведь вы же ничем помочь не сможете.
      Михалыч пожал плечами:
      - Мы не боги.
      - Вот то-то и есть, что "не боги",- кивнула головой мама.
      Когда я вошёл к Петру Ивановичу, я сразу увидел, что ему не только "пока не лучше", а просто значительно хуже. Он ещё сильнее похудел. Щёки
      совсем ввалились и обросли, как перышками, пучками жёсткой серой щетины, а нос ещё больше вытянулся, стал длинный, сухой и жёлтый, будто скворчиный клюв.
      Вообще Пётр Иванович стал, ни дать ни взять,
      старый, облезлый скворец.
      Сам он с виду был очень плох, зато в комнатке - куда лучше, чем когда я тут был последний раз,- всё прибрано, всё на местах и печь жарко натоплена.
      - А, сынок, пришёл? - обрадовался Пётр Иванович.- Ну, бери табуреточку, подсаживайся. Я вот всё похварываю, никак не поправлюсь.- Он помолчал и снова заговорил: - Ну, да теперь полегче стало, на поправку дело пошло. Спасибо твоим папаше с мамашей,, и Дарьюшке тоже спасибо, не забывают меня, старика. Без них я никогда бы и не поправился. Теперь, слава богу, полегче стало. Ну, а как на дворе? - спросил он.- Небось снежищу-то навалило, по самые крыши дома занесло.
      Я начал рассказывать, как хорошо сейчас на улице, какое солнце, какие деревья в саду, все белые,
      мохнатые...
      Пётр Иванович внимательно слушал, кивал головой и улыбался.
      - Зимой тоже на воле хорошо,- сказал он.- А всё-таки, сынок, что ни говори, а краше всего - это весна. Вот коли доживём до весны, сойдёт снег с полей, зазеленеют, поднимутся озими, мы с тобой и махнём опять за перепелами. Помнишь, как прошлое лето
      ходили?
      Я кивнул головой. Не знаю отчего, но эти планы на весну меня почему-то сейчас совсем не радовали. Мне было очень грустно, и всё казалось, что сам Пётр Иванович не очень верит в то, что всё это сбудется, уж очень часто он добавлял: "коли доживём", "если
      будем живы"...
      Поэтому я от всей души обрадовался, когда хлопнула входная дверь и в комнату вошла мама. Она принесла Петру Ивановичу еду. От мамы попахивало свежестью, холодком. С морозу она разрумянилась и казалась очень весёлой.
      - Ну, как наши дела? - бодро спросила она у Петра Ивановича.
      Тот привстал, сел в постели и сразу повеселевшим голосом ответил:
      - Спасибо, Надежда Николаевна, спасибо, родная. Теперь гораздо лучше.
      - Да я это и так вижу,- кивнула головой мама.- Сегодня вы много свежее выглядите.
      Она вынула из корзиночки чистую салфетку, постелила на стол, поставила на неё тарелку и налила супу.
      - Кушайте, пока тёплый. Я уж в бумагу его завернула, чтобы дорогой не остыл. А это манная каша. Её с вареньем можно.
      - Спасибо, спасибо. Вы уж не хлопочите,- говорил Пётр Иванович.- Я сейчас есть не хочу, недавно только чай пил. Я попозже, вы уж не беспокойтесь.
      Мама посидела, поговорила немножко и собралась уходить. Я пошёл её проводить да кстати понёс горсточку конопли, высыпать в саду птицам.
      Возвращаясь обратно в дом, я случайно заглянул в окошко, заглянул и остановился, не понимая, что такое происходит. В комнате, в полуоборот ко мне, стоял Пётр Иванович. Еле держась от слабости на своих тощих, как сухие палки, ногах, он поспешно выбрасывал в помойное ведро еду, которую принесла мама. Выбросил, задвинул ведро в угол, а сам с огромным трудом снова забрался на кровать. Меня он не заметил.
      Когда я вошёл в комнату, он уже лежал в постели и вытирал губы платком.
      - Поел, хорошо поел,- сказал он.- Спасибо твоей мамаше за хлопоты, за заботу...- Он поглядел на меня и вдруг по моему растерянному лицу догадался.- Ты видел, в окно видел? - с испугом проговорил он.
      Я кивнул головой.
      Пётр Иванович в изнеможении откинулся на подушку. Секунду мы оба молчали. Потом он обернулся ко мне и почему-то шёпотом заговорил:
      - Ты мамаше не говори, ничего ей не говори! - От волнения он задохнулся, потом продолжал: - Не могу, сынок, проглотить, не проходит, вот тут не проходит.- И он своим костлявым, иссохшим пальцем указал на основание шеи.- Будто ком какой в горле стоит, стоит и пищу не пропускает. Что проглочу, то и обратно выплюну. Только чаёк да водица проходят.
      Я слушал это страшное признание и не знал, что
      отвечать.
      - А есть-то хочется? - спросил наконец.
      - Хочется, иной раз ох как хочется, а вот натура не принимает.- Он помолчал и, вздохнув, заговорил каким-то совсем чужим, глуховатым голосом: Не дожить мне, сынок, до весны, знаю, что не дожить. Когда помру, ты скворушку к себе возьми, творожком, кашкой его корми. Он птица умная, весёлая птица, он мой дружок, утешитель мой.- Пётр Иванович махнул рукой. Замолчал.
      И я вдруг увидел, как по его серым щетинистым щекам одна за другой побежали крупные прозрачные
      слезы.
      Я тоже не вытерпел и горько-горько заплакал. Это было правдивее и лучше всяких утешительных слов.
      Так мы и плакали, прижавшись друг к другу и чувствуя свою полную беззащитность перед чем-то таким страшным, о котором лучше не думать и словами не называть его.
      "Творрра, творррра!" - озорно закричал со
      шкафа скворец.
      - А ему всё нипочём,- сквозь слезы улыбнулся Пётр Иванович.- Достань, сынок, ему из ящика творожку, пусть покушает.
      Я достал творог, накрошил его на газету, и скворец принялся с аппетитом за еду.
      Глядя на то, как он весело ест, мы оба немножко развеселились.
      Пётр Иванович попросил налить ему в чашку воды и почти без труда всю выпил.
      - Э! Да у меня, сынок, и впрямь дело на поправку пошло,- сразу повеселел он.- А ну-ка, дай мне из шкафчика вчерашний суп...- Он налил его в ту же чашку и тоже выпил.- Вот это да! - весь просиял он.- Гляди, какой я молодец! Да я и впрямь к весне поправлюсь. Значит, сходим ещё за перепелами с сетью, с дудочкой.- Он лукаво подмигнул мне: - Дурак я, дурак, что сегодняшнюю еду в ведро вылил. Боялся, опять в горле застрянет, при тебе есть боялся. А ты, видно, счастье мне, старику, принёс. Ну, теперь всё в порядке будет. Половим ещё перепелов весной. Вынь-ка, сынок, из-за шкафа нашу сеточку, давай проверим, не нужно ли где её подчинить, подштопать.
      Я достал перепелиную сеть, и мы занялись её тщательным осмотром.
      В этот день мы оба твёрдо решили, что все горести, все беды остались уже позади.
      Придя домой, я, конечно, сейчас же рассказал маме о том, что Петру Ивановичу несколько дней было очень плохо.
      - Он почему-то почти не мог проглотить еду,- сказал я,- и даже сегодня выбросил её в помойное ведро, чтобы мы не узнали, что он ничего не ест. А потом он попил воды и очень хорошо поел вчерашнего супу. И вообще он уже стал чувствовать себя много лучше и начал поправляться.
      Мама сначала испугалась, а потом обрадовалась, когда узнала, что дело пошло на поправку.
      Я только просил маму не говорить Петру Ивановичу о том, что я всё ей рассказал.
      - Конечно, конечно,- обещала она.
      Михалыча целый день не было дома, он уехал куда-то далеко к больным и вернулся только ночью, так что мы не смогли поделиться с ним нашими тревогами и надеждами.
      В связи с тем, что Петру Ивановичу стало получше, и у меня и у мамы было очень хорошее настроение.
      Ложась в этот вечер спать, я всё мечтал о том, как придёт весна и мы с моим другом пойдём в поля подманивать на дудочку и ловить сетью перепелов.
      Больше всего меня прельщало то, что Пётр Иванович обещал в этом году и меня выучить этому искусству, даже дудочку мне заранее подарил,
      ЧУДЕС НА СВЕТЕ НЕ БЫВАЕТ
      На следующий день я рассказал Михалычу, как я вчера испугался за Петра Ивановича и как потом всё хорошо кончилось.
      Выслушав мой рассказ, Михалыч покачал головой.
      - Боюсь, что совсем не так хорошо всё кончится,- угрюмо, как бы самому себе, промолвил он.
      - Ты думаешь, что это опухоль? - тревожно спросила мама.
      - Даже не сомневаюсь.
      - Но почему же тогда сразу вдруг лучше стало и пища начала проходить? Михалыч пожал плечами:
      - Трудно сказать почему. Так часто вначале бывает. А потом всё закроется, и конец.
      - Какой ужас! - тихо сказала мама.- И ничем помочь нельзя?
      Михалыч развёл руками:
      - Ты же сама знаешь, тут медицина пока бессильна.- Он закурил и продолжал: - Наверное, когда-нибудь додумаются, будут лечить. Будут... когда-нибудь. Но Петру Ивановичу от этого, увы, не легче.
      Михалыч, к несчастью, оказался прав. Облегчение в тот вечер, увы, было только временное. Болезнь не проходила. Пётр Иванович слабел всё больше и больше. Он почти уже не вставал с кровати.
      И вот в эти тяжёлые дни выяснилось, что у него на всём свете нет никаких родных, вообще нет ни одного близкого человека.
      - Всю жизнь прожил со своими птицами,- сказал как-то про него Михалыч.А теперь и сам вроде подбитой птицы один-одинёшенек остался.
      Услыхав эти слова, я вдруг так ясно представил себе своего больного друга в образе старого, подбитого скворца.
      Зима, метель, мороз. Все скворцы давно уже улетели на юг. А он лететь не может. Он слабый, больной... Вот и остался здесь один, себе на погибель.
      Михалыч и мама много раз предлагали Петру Ивановичу перевезти его в больницу.
      - Там чисто, тепло, светло. Там ухаживать за вами будут. Полечат как следует,- говорила мама.- А дома какое лечение? И ухода настоящего за вами нет.
      Но Пётр Иванович в ответ на все эти уговоры печально улыбался.
      - Какое уж моё лечение?! - устало говорил он.- Мне, видать, ничего не поможет. Нет,- добавлял он,- где всю жизнь прожил, там и умереть хочу. Всё живое в своём логове, в своём гнезде умереть стремится. Вот и я тоже.
      - Да что вы всё о смерти думаете,- перебивала его мама.- Выздоровеете, обязательно выздоровеете. Только в больнице вас скорее, чем дома, вылечат.
      Все эти утешения Пётр Иванович плохо слушал. Он обычно лежал, глядя в потолок, и думал о чём-то своём, страшном и неизбежном.
      - Вот только вам большое я беспокойство доставляю,- часто говорил он.Вы уж извините меня. Если бы смог, заслужил бы, в долгу не остался, да вот сами видите...- И он виновато, растерянно улыбался.
      - Перестаньте глупости говорить! - сурово прерывала его мама.- Какое же нам от вас беспокойство? Забежать на часок - печку истопить, покормить вас. Да это просто прогулки ради. Я до вас по улице пройдусь, свежим воздухом подышу... И тётка Дарья тоже очень довольна. Говорит: "На час-другой из кухни вырвусь, по городу пройдусь, на людей погляжу..."
      Но Пётр Иванович не слушал того, что ему говорила мама.
      - Всех беспокою, всем хлопот наделал,- сам с собой тихо говорил он.Извините меня. Что поделать? Я и сам не рад.
      Я вместе с мамой часто приходил навестить своего друга.
      Увидя меня, он всегда улыбался, но совсем не так, как прежде, совсем не весело, а, наоборот, как-то виновато, смущённо, будто извиняясь за свою слабость, за свою болезнь.
      Я садился около его постели и не знал, о чём говорить. Говорить о том, что наступит весна и мы пойдём за перепелами, я не мог. Ведь теперь уж и я не верил в то, что Пётр Иванович поправится.
      Сидя возле его постели, я обычно молчал и думал о том, что это совсем не тот Пётр Иванович, с которым раньше мы так дружили, а какой-то другой, чужой мне человек.
      С виду он так изменился, что узнать в нём прежнего, бодрого, весёлого Петра Ивановича было просто невозможно.
      Я сидел у его постели и дожидался, пока мама немножко приберёт в комнате, покормит скворца и попробует покормить и самого Петра Ивановича.
      Он уже давно перестал скрывать, что ему бывает очень трудно, а часто и совсем невозможно проглотить пищу.
      Пытался он есть только жидкое: суп, манную кашу, кисель, компот.
      Иногда маме удавалось его покормить, а иногда он отрицательно качал головой и виновато говорил:
      - Нет, уж сегодня не выйдет дело, простите меня. И рад бы, да не могу.
      - Ну и не нужно, завтра получше покушаете,- бодро отвечала в таких случаях мама и ставила еду в буфет.
      Когда мы возвращались домой, Михалыч сейчас же спрашивал:
      - Ну, как сегодня?
      - Плохо,- махнув рукой, обычно говорила мама.- Опять ничего съесть не мог.
      - АХ, горе, горе! - расстроенно качал головой Михалыч и тут же закуривал папиросу.
      - Ты бы тоже сходил навестил его. Давно уже не был,- сказала как-то мама.
      - Схожу, схожу, обязательно навещу...- торопливо ответил Михалыч. Помолчал немножко и вдруг признался: - Веришь, Надя, каждый день собираюсь и не могу. Стыдно сознаться, вот не могу, и только.- Он прошёлся по комнате и потом продолжал: - Ведь ты зайдёшь, покормишь, в комнате приберёшь, ну, одним словом, какое-то дело сделаешь. А я приду... Я ведь заходил. Пришёл, сел. Он на меня глядит, не говорит ничего, только глядит. Да я-то и без слов понимаю: помоги, мол, полечи меня... А что я могу? Никто уж ему помочь не сможет. И он это понимает. Понимает, а смотрит, просит, надеется. Э, да что там говорить! - Михалыч быстро повернулся к нам спиной и вытащил из кармана платок.
      - Ну, не надо, не надо, - мягко сказала мама и вдруг, ласково улыбнувшись, добавила: - Эх ты, а ещё доктор, операции делаешь, на войне был..,
      за"
      Михалыч обернулся к нам. Глаза у него были красные.
      - Ну что ж, что операции, ну что ж, что доктор? Да разве доктор не человек? Когда я с ножом - я дело делаю, человеку жизнь спасаю. А тут, а тут... в том-то и ужас, что тут я не доктор, никто я! А он смотрит, смотрит на меня как на бога: помоги, мол, не хочу умирать, боюсь. Да помочь-то ему мне нечем... Я бы и рад всей душой...- И Михалыч, уже не стесняясь ни меня, ни мамы, закрыл лицо платком и громко, совсем по-ребячьи заплакал.- Я ведь скворца его вылечил,- сквозь слезы проговорил он.- Скворца вылечил, а его не могу. Не могу я...
      - Ну, перестань, ну, успокойся, не надо плакать,- утешала мама.- Может, бог даст, и поправится. Кто знает, может, ещё и выздоровеет.
      - Нет, не поправится, не выздоровеет,- вытирая глаза и обвислые намокшие усы, ответил Михалыч.- Вот тут я доктор. Тут я знаю - чудес на свете, увы, не бывает.
      НЕЖДАННАЯ ПОМОЩЬ
      Михалыч всё же ошибся. Он сказал, что дни Петра Ивановича сочтены, что жить ему осталось не больше недели. А вот уже прошло целых полтора месяца, уже и февраль кончился, наступил март, а он всё лежал в своём занесённом снегом домике, похожем на берлогу, лежал весь высохший, безучастный ко всему на свете. Почти ничего не ел, не пил. Лежал с закрытыми глазами, не то дремал, не то думал какую-то одному ему известную думу.
      Мама и тётка Дарья по-прежнему ходили присматривать за больным. Мама, кроме того, сговорилась с его соседкой-старушкой, чтобы и она заглядывала к нему, особенно утром и попозднее вечером. "Может, пить попросит, может, подать что-нибудь".
      Как-то вечером, когда мы ужинали, мама сказала:
      - Что-то уж очень плох наш Пётр Иванович. С постели едва-едва встаёт. Так одного его оставлять на ночь нельзя. Не дай бог, что случится. Один ведь, и позвать некого.
      - Я давно говорил: в больницу нужно,- ответил Михалыч.
      - Но ты же сам знаешь - он из своего домика никуда уходить не хочет.
      - Тогда чем же я могу помочь? - раздражённо спросил Михалыч.
      - А нельзя ли ему на ночь сиделку из больницы? Только на ночь?
      Михалыч пожал плечами:
      - Что ты! У нас ночных сиделок и так не хватает. Откуда же я её возьму?! Мама кивнула головой.
      - Нанять бы кого? - в раздумье проговорила она.- Да кого к такому больному наймёшь? Тут именно сиделка, опытная сиделка нужна.- Мама покосилась на дверь в кухню и, понизив голос, продолжала:- Хорошо ещё, что Дарья не скандалит. Она ведь почти каждый день туда ходит, всё делает: и печь топит, и пол моет, и грязное ведро после него выносит... Пока что молчит. А надолго ли? В любой день может зашуметь. И права будет - совсем не её обязанность за каким-то больным в другом конце города ухаживать.
      - Я сам удивляюсь, что она до сих пор ещё не расшумелась,- ответил Михалыч.- Может, и ещё потерпит. Приплатим ей к жалованью. Ты ей скажи об этом.
      - Да я уж и говорить про это боюсь. Пока она молчит, и я тоже.
      Мама сразу примолкла. Дверь из кухни отворилась, и в столовую вошла тётка Дарья, принесла что-то к ужину.
      Она поставила на стол кастрюлю и сурово взглянула на маму:
      - Я хочу отпуск взять. Сколько лет служу, ни разу ещё не брала.
      Мама испуганно взглянула на Михалыча, потом умоляюще на тётку Дарью:
      - Но почему же именно теперь? Ведь ты сама, Дарьюшка, видишь, сколько дел, сколько хлопот, огорчений...
      - Всех дел не переделаешь,- мрачно ответила старуха.- Есть дела какие поважней, а есть, что и обождать могут.
      Мама хотела что-то ответить, но тётка Дарья не дала:
      - А не отпустите подобру, тогда расчёт давайте, совсем уйду от вас.
      - Дарьюшка, мы понимаем, что ты устала, что Пётр Иванович.... Это совсем не твоё дело. Мы тебе отдельно заплатим. Потерпи немного. Ему уж недолго осталось...
      - Вот то-то и есть, что недолго,- перебила тётка Дарья.- Совести у людей нет. Человек помирает, и всё один. Жил, горемычный, один, и смертный час подходит - опять один. Да ты подумай только,- сурово глядя на маму, продолжала она.- Может, к нему ночью Сама придёт. Как её одному-то, одному во всём доме встретить?! - Дарья боязливо взглянула в тёмный угол и торопливо перекрестилась.- Тут от одного страху сразу помрёшь. А мы его, горемычного, одного на
      ночь со всякими ужасами оставляем. Он ведь всё видит, всё понимает, только молчит. Потому как податься некуда. Вот и молчит.- Дарья решительно тряхнула головой и закончила: - Нет, так поступать не по-божески, так только изверги поступают. Или отпуск давайте, или расчёт. Провожу его до последнего, опущу в могилку, потом и вернусь. Возьмёте - ваша воля, не возьмёте - другое место найду. Была бы шея, а хомут найдётся.- Она вызывающе взглянула на маму, потом на Михалыча.
      Оба сидели, окаменев от изумления.
      Наконец мама опомнилась и с облегчением вздохнула.
      - Дарьюшка, милая моя! - радостно заговорила она.- Никакого отпуска тебе брать и не нужно. Мы вот только что с Алексеем Михайловичем говорили о тебе, о том, что тебе тяжело за Петром Ивановичем ухаживать. Боялись, что ты откажешься. А ты, выходит, совсем наоборот...
      - Нет, уж давайте или отпуск, или расчёт! - упрямо заявила тётка Дарья.-А так я не согласна. Я не двужильная. И тут готовь, убирай, посуду мой... И туда тоже ведь не в игрушки играть хожу. Это понимать надо.
      - Да я понимаю, всё понимаю,- ответила мама.- Мы тебя сами просим пойти временно пожить у Петра Ивановича, пока он... Ну, может быть, поправится.
      - Не поправится он! - мрачно возразила тётка Дарья.- Я хоть и не учёная и дохторской науки не изучала, а как глянула на него, так сразу угадала: не жилец он на этом свете, что ни говорите - не жилец! Я ему прямо это сказала: пусть и не ждёт и не надеется.
      - Зачем же ему-то?! - воскликнула мама.- Да разве больному человеку такие вещи говорят?
      - А почему же и не сказать? Он человек с понятием, вразумительный человек, ему допрежь всех
      других об этом знать надо, чтобы в последний путь подготовиться.
      - Напугала ты его,- покачала головой мама.
      - А зачем пугать, чего бояться? - спокойно возразила тётка Дарья.- Он человек смирный, беззлобный, никого не утеснил, не обидел. Прожил жизнь честь по чести, ему помирать бояться нечего. Не злодей какой-нибудь.
      - Всё-таки зря ты об этом с ним говорила,- покачал головой Михалыч.Ну, да что сказано, того не вернёшь.
      - И нечего ему об этом тревожиться,- настаивала на своём тётка Дарья.Дело известное, все по той же дорожке пойдём. Только вот проводить человека, в последний путь проводить обязательно нужно. Чтобы не заробел, когда Сама за ним придёт...
      - Ну ладно, ладно! - поёживаясь, как от мороза, перебила её мама.Значит, ты у него пока поживёшь? Иди с богом, спасибо тебе. Мы тоже, как сможем, заходить будем, еду вам принесём и так проведаем.
      Тётка Дарья хотела уже идти в кухню, но вдруг приостановилась и с недоверием поглядела на маму:
      - А может, лучше всё-таки в отпуск или в расчёт?
      - Да зачем же? Мы же тебя и так сами пускаем, без всякого отпуска, даже сами просим пожить у Петра Ивановича.
      - То-то, сейчас просите, а потом отчёт спросите,- насмешливо сказала она,- почему обеда нет да почему посуда не вымыта. А я не двужильная: не могу и туда и сюда мотаться.
      - Нет-нет, ничего не спросим,- старалась успокоить её мама.- Я, пока ты там будешь, сама поготовлю, всё сама сделаю.
      - Ну, раз сама... Это другое дело.- И тётка Дарья наконец ушла.
      Захлопнулась дверь. Мы все молчали. Наконец мама заговорила:
      - Подумайте! Мы-то боялись, что она ухаживать за ним не захочет, а на деле вот что!..
      - А на деле,- перебил Михалыч,-это настоящая русская женщина - чуткая, сердечная, даром что не учёная! - Он с удовольствием закурил и, глянув на дверь, где скрылась тётка Дарья, ещё раз повторил:- Настоящая русская женщина! Я всегда это утверждал, только не-ко-то-ры-е этого не замечали или не желали заметить.
      Мама с изумлением взглянула на Михалыча. Мне тоже вспомнилось, как он только третьего дня сердился на маму за то, что она держит в доме эту ведьму, это звероподобное чудовище. И вдруг теперь оказалось, что тётка Дарья настоящая русская женщина и Михалыч всегда нам об этом говорил. Ведьма - и русская женщина! Да разве это одно и то же? Что-то не верится. Я хотел уточнить, но раздумал. Что там ни говори, как ни называй, а тётка Дарьюшка правда хорошая, добрая. Только зря она нас с Михалычем притесняет.
      ВОТ И УШЁЛ ЧЕЛОВЕК!
      После того как тётка Дарья переехала ухаживать за Петром Ивановичем, он сразу подбодрился, даже повеселел. И в его комнатке стало уютнее и тоже веселее.
      Я, как только выкраивал свободный от занятий часок, бежал в знакомый домик. Теперь он не казался мне таким чужим, мрачным. На окнах висели белые занавески. В комнате хорошо пахло какой-то сушёной травой. Пётр Иванович лежал в чистой постели,
      правда такой же худой, но зато не встревоженный, как раньше, а совсем спокойный. И тётка Дарья, такая сердитая и крикливая у нас дома, здесь была совсем другая.
      - А вот и гость к нам пожаловал! - приветливо, как-то нараспев говорила она, встречая меня.- Раздевайся, садись в нашу компанию.
      И Пётр Иванович приветливо кивал мне с постели и тоже звал посидеть.
      На деле тётка Дарья с нами в компании совсем не сидела: она всё что-то бегала, суетилась, то еду стряпала, то на стол накрывала.
      - Пётр Иванович,- ласково говорила она,- хочешь супчику или кашки?
      Если больной соглашался, она тут же приносила ему еду.
      Правда, не всегда ему удавалось её проглотить. Если дело не клеилось, тётка Дарья спокойно говорила:
      - Не можешь съесть, ну и не надо. Завтра скушаешь, а нонче попостись. Телу легче и душе спокойнее.
      Переделав наконец все дела, она подсаживалась к постели больного и частенько начинала какой-то странный, непонятный мне разговор.
      - Ты не тревожься, что помираешь,- успокаивающе говорила она Петру Ивановичу.- Ничего тут удивительного нет. Все помрём, рано ли, поздно ли все там будем. Тебе помирать легко,- продолжала она,- ты зла никому не сделал. Совесть у тебя чистая. И о прочих делах тоже тревожиться тебе нечего. О тебе есть кому позаботиться. Не то что моё сиротское дело.
      - Да я и не тревожусь,- тихо отвечал ей Пётр Иванович.- Спасибо тебе, Дарьюшка, за твою заботу, всем вам спасибо. Я и не тревожусь,- как бы сам с собой продолжал он.- Я всё лежу да удивляюсь, какие люди сердечные на земле имеются. Вот жил
      один-одинёшенек. А под конец, глядь, и люди пришли, и не один я под конец оказался. Лежу в чистоте, в уходе... Раньше-то никто обо мне не заботился. Я не тревожусь.
      - Ну, вот и хорошо,- отвечала тётка Дарья. Она заботливо поправила подушку Петру Ивановичу и продолжала: - Чего тревожиться? Ты своё отжил, отмучился. Лежи, родной, отдыхай.
      Я слушал эти странные разговоры и никак не мог понять, как эти два человека, оба старые, а один к тому же совсем больной, так спокойно и просто разговаривают о самом страшном - о смерти.
      А может, это и не самое страшное? Может, ею только нарочно пугают?
      Мне хотелось спросить об этом не Михалыча, не маму, а тётку Дарью. Мне казалось, что именно она знает это лучше всех. Хотелось спросить, и было почему-то совестно да и страшно. Что она на это ответит?
      Прошло ещё несколько дней. Наступила пора предвесенних оттепелей. С запада подул сырой, порывистый ветер, по небу поползли тяжёлые облака. Пошёл снег с дождём. Под ногами сплошная каша, того и гляди, что провалишься в неё и начерпаешь полны калоши.
      - Вот и опять до весны дожили! - радовался Михалыч,- Теперь уж, брат, самые пустяки ждать осталось. Скоро грачи прилетят, за ними жаворонки, скворцы, дрозды. А там!..- Он многозначительно поднимал вверх указательный палец.- А там и наши долгоносики пожалуют, и опять мы с тобой, дружище, на тягу покатим.
      Я тоже радовался, что наступает весна. Только к этой радости невольно примешивалось тревожное, горькое чувство. А как же Пётр Иванович, увидит ли он приход весны? Ведь он так его ждал!
      И вот один раз мы с мамой уже ложились спать, вдруг хлопнула кухонная дверь. В комнату вошла тётка Дарья.
      - Ты что? Плохо ему? - испугалась мама.
      - Нет, зачем плохо...- спокойно ответила Дарья.- Теперь уж ему неплохо.
      - Когда? - тихо спросила мама.
      - Да только что. Подошла к нему постель поправить, думала - спит, а он и совсем уснул. Отмучился, сердешный.
      Тётка Дарья вздохнула и не спеша набожно перекрестилась.
      - Вот и ушёл человек,- в раздумье сказала она.
      И ВНОВЬ ВЕСНА
      Хоронили Петра Ивановича на старом кладбище за речкой, за Казацкой слободой. Провожали его в последний путь только мама с Михалычем, тётка Дарья и я.
      День был уже по-весеннему тёплый и солнечный. По колеям дороги бежали первые ручейки. На буграх пестрели проталины.
      Я шёл за гробом и думал: "Вот и весна наступила, а он так её и не дождался".
      Потом думал о том, с кем же теперь я буду ходить за перепелами, кто меня научит манить их дудочкой.
      Порой мне казалось, что всё это не то, не настоящее. Я никак не мог себе представить, что лежавший передо мной в крашеном деревянном ящике жёлтенький, будто вылепленный из воска старичок - это и
      есть Пётр Иванович, тот самый Пётр Иванович, с которым мы всегда так весело ловили птиц. Нет, это совсем не он.
      А куда же тогда девался тот, прежний, настоящий? Да, может, никуда и не девался, может, сидит у себя дома и поджидает меня.
      Но я тут же будто просыпался от сна. Нет, его уже нет и никогда не будет. И от этого "никогда" что-то больно сжималось в груди. "Пётр Иванович умер,- думал я.- И все умрут: и Михалыч, и мама, и даже я". Мне это казалось диким, просто невероятным.
      Я глядел на идущих немного впереди маму и Михалыча. Неужели и их понесут вот так же в деревянном ящике, и меня тоже?.. И я никогда больше не увижу вот этих домиков, деревьев и неба с облаками, с солнцем тоже не увижу и не буду знать, что наступает весна...
      Я с ужасом огляделся по сторонам. Ярко светило солнце, кругом всё, как и прежде, было спокойно и весело.
      "Нет, нет, этого не может быть! - подумал я.- Никто не умрёт: ни я, ни Михалыч, ни мама. Михалыч ведь говорил, что наука в семивёрстных сапогах шагает вперёд. Наверное, к тому времени люди придумают что-нибудь, чтобы никто не умирал". И я, сразу успокоившись, весело осмотрелся по сторонам.
      - Михалыч, глядите, глядите, грачи! - закричал я, увидя впереди на дороге двух иссиня-чёрных белоносых птиц.
      Михалыч и мама обернулись ко мне. Михалыч укоризненно покачал головой и указал на гроб.
      Я сразу притих.
      Домой с кладбища все возвращались как будто .успокоенные, даже немного повеселевшие. Мама с Михалычем разговаривали о каких-то своих делах.