- Конечно, можно,- так и расплылась в улыбке Елизавета Александровна.Учи, родной мой. Спасибо тебе, моё утешение! - И она ласково погладила Митю по голове.
      Он пошёл по комнате какой-то особенно лёгкой, танцующей походкой. Казалось, вот-вот взлетит над полом. Но он так и не взлетел, а, подойдя к своему месту, аккуратно сел на стул и начал громко учить французские слова, так громко, что его серебряный голосок выделялся из всех других.
      - Слышал, как надо читать? - не без гордости сказала мне Елизавета Александровна.- Ну, да не горюй, и ты научишься.- И, не обращаясь ни к кому, добавила; - Беда, коли родители сами берутся учить детей, только дело портят.
      Я невольно вспомнил, как весело учила меня мама читать. Как потом сама мне читала Гоголя "Вечера на хуторе близ Диканьки" и как мы с ней вместе до слез хохотали над глупым Головой, над проказами кузнеца Вакулы. Что же тут было плохого? Мне стало очень обидно, но я, конечно, ничего не сказал.
      Для первого раза Елизавета Александровна отпустила меня гораздо раньше других.
      С какой радостью я собрал свои книжки, тетрадки и выбежал наконец на улицу!
      Вот когда я как следует оценил и солнце, и воздух, и деревья. Точно из тюрьмы на белый свет вырвался. От радости не чуя под собой ног, я во весь дух пустился домой.
      ЭТО ТОЛЬКО ЦВЕТОЧКИ, А ЯГОДКИ ВПЕРЕДИ
      - Как Лизиха на Кольку-то заорала, чтобы он в носу не ковырял! - сказал я Серёже, когда он вернулся из школы.
      - "Заорала"! - насмешливо передразнил Серёжа.- Ты только цветочки сегодня видел. Вот погоди, начнёт драть линейкой, тогда уж на ягодки поглядишь!
      - А она часто дерёт?
      - Да, почитай, каждый день. Это сегодня на неё почему-то добрый стих напал.
      - И тебя тоже дерёт?
      - А я что же, святой, что ли? _ Так почему же ты дома ни маме, ни Михалычу не скажешь? Они бы ни за что ей не разрешили.
      - Э-э-э, брат! - махнул рукой Сережа. - Вот отлупит она тебя, и не вздумай домой бежать жаловаться, ничего не поможет.
      - Почему не поможет, нас ведь дома никогда не
      бьют?
      - То дома, а то у неё. Ну, придёт папа или мама твоя. Лизиха сейчас такой ласковой, такой святой прикинется. Скажет: "Что вы, что вы, да ведь это я так, легонечко, шутя... Разве я могу моих малышей больно ударить? Зря они на старую бабушку жалуются. Только вас и меня понапрасну расстраивают". Ну, и разведёт турусы на колёсах, да всё таким медовым голоском. Конечно, ей и поверят, а не нам с тобой. Скажут: ленишься, учиться не хочешь, а на неё сваливаешь. Тебе же ещё и достанется. А уж к ней потом хоть на глаза не кажись. Нет, уж лучше стерпеть разок-другой, чем она потом поедом есть будет.
      Я почувствовал, что Серёжа прав, что мы с ним попали в лапы отвратительной, злющей бабы-яги. Спасения нет, нужно смириться и терпеть.
      - Серёжа, а кто этот Митенька, который показывал мне, как нужно читать, которого Лизиха так хвалила?
      - Гадина, вот кто! - ответил Серёжа.- Подлиза, ябеда, Лизихин любимчик! Уж она с ним носится, не знает, как его и приласкать!
      - Что ж, он так хорошо учится?
      - Да совсем не хорошо, выставляется только.- И Серёжа, скорчив умильную рожицу, сложив губки трубочкой, заговорил, как Митенька: - "Елизавета Александровна, а можно, я ещё один стишок выучу?" Поганец! - И Серёжа с досады даже плюнул в сторону.- И ведь не выучит ничего, напишет на шпаргалку стихи, стоит за её спиной, по шпаргалке и дует.
      - А если она заметит? Серёжа хитро подмигнул:
      - Нет, брат, когда Митенька отвечает, она и не обернётся, чтобы его не смущать. Ему вера полная. Ему всё можно.
      - А Кольке часто достаётся?
      - Ещё как! Этот парень лихой. Он в прошлом году Лизихе в чай соли подсыпал. Она как хлебнёт, как рожу скорчит! Мы со смеху чуть не лопнули.
      - Узнала, кто сыпал? - со страхом спросил я.
      - Нет, не узнала. Всех ребят передрала, никто не выдал.
      Я с облегчением вздохнул.
      - Колька - славный малый,-сказал Серёжа.
      На следующий день Елизавета Александровна проверила мои знания по арифметике, по письму и всем осталась очень недовольна.
      - Такой здоровый малый, женить пора, а он таблицы умножения не знает! Учи, болван! - И она швырнула мне арифметику, которую я не поймал.
      Книга упала на пол. Я поднял, сел на стул и принялся зубрить.
      В этот же день я имел возможность увидеть, что бывает с тем, кто недостаточно хорошо усвоил заданный урок.
      После перемены, во время которой мы съели завтрак, Елизавета Александровна опять уселась на своё место в конце стола, оглядела всех сидящих перед ней, как бы выбирая, с кого начать, и вдруг резко сказала:
      - Николай, иди отвечать!
      - Я, Елизавета Александровна, ещё не совсем готов,- отозвался Коля, вскакивая со стула.
      - Не совсем готов? - тихо и как-то зловеще переспросила Лизиха.- Ну что ж, иди, а я посмотрю, над чем ты полдня просидел.
      Коля одёрнул курточку, взял книжку и подошёл к Елизавете Александровне.
      - Дай сюда свою грамматику!.. Отвечай коренные слова с самого начала.
      - Бег, бегун, беда,- бойко начал Коля, будто читая стихи,- бедняжка, бес, бешеный, ведать... ведать... ведать...
      - Ну "ведать", а дальше? - грозно спросила Лизиха.
      Коля потупился, молчал.
      - Не знаешь? Опять не знаешь!
      - Я не помню, вот знал и забыл...
      - "Забыл"! - передразнила Лизиха.- А как по улицам собак гонять, не забыл, не забыл...- И она со всего размаха ударила Колю по спине линейкой.Вот тебе, чтобы не забывал! Стой столбом вот здесь, зубри, негодяй!
      Коля засопел носом, из глаз закапали слезы. И он, всхлипывая, принялся, стоя возле Лизихи, учить какие-то непонятные мне коренные слова.
      За первой экзекуцией последовала вторая, третья. И всё из-за этих страшных коренных слов. Вокруг Елизаветы Александровны образовался целый кружок стоящих "столбами" и ревущих ребят. Подзатыльники и звонкие щелчки линейкой слышались всё чаще и чаще. Доставалось не только одним малышам.
      - Ольга, иди отвечай! - крикнула Елизавета Александровна.
      Из-за стола встала совсем взрослая девушка, с прической, а не с косами. Я принял её сначала за помощницу Елизаветы Александровны.
      - Ну, дурёха, вызубрила? Отвечай наречья!
      - Возле, ныне, подле, после, вчуже, въяве...- начала взрослая девица сначала громко, потом всё тише и тише.
      - Не умирай, не умирай, пожалуйста, а то за попом пошлю.
      - Дальше не помню,- безнадёжно призналась отвечавшая.
      - Не помнишь, забыла? А с кавалерами гулять не забыла? Становись столбом!
      И взрослая девушка покорно стала в кружок с малышами, горько всхлипывая и повторяя невыученный урок.
      - Не реви! - приказала ей Елизавета Александровна.- Хочешь в институт поступить - учись, а не хочешь - зря время не проводи, выходи поскорее замуж!
      Девушка не выдержала и, закрыв лицо книгой, заплакала ещё громче.
      - У-у-у, распустила нюни, а туда же в институт собралась! Нужны там такие. Очень нужны!..
      И Елизавета Александровна с презрением отвернулась от плачущей девушки.
      А я смотрел на неё во все глаза и думал: "Зачем она позволяет над собой так издеваться? Ну мы маленькие, над нами можно, а она ведь взрослая, взяла бы и ушла".
      - Ты что глаза выпучил? - вдруг услышал я грозный окрик Лизихи.
      Я обернулся. Лизиха глядела мне прямо в лицо.
      - Чего зеваешь? Понравилась очень? Будешь зевать - сам таким же дураком вырастешь!
      - Елизавета Александровна! Я коренные слова все выучил, можно ответить вам? - прозвенел вдруг серебряный голосок Митеньки.
      - Отвечай, отвечай, родной! - сразу добрея, заговорила она.- Вот моя единственная радость, утешение моё!
      Митенька начал отвечать не очень бойко. Он частенько запинался. Но бабка Лизиха сейчас же, как бы невзначай, подсказывала забытое слово, и он отвечал дальше.
      - Умница, молодец! - наконец сказала она и обернувшись к стоящим вокруг неё "столбам", прибавила: - Вот с кого пример берите. Моложе вас всех, а как старается.- И, снова обращаясь к Митеньке, ласково заговорила: - Пойди, родной, отдохни немножко.
      - Я, Елизавета Александровна, совсем не устал, я лучше арифметику повторю.,- отвечал тот.
      - Ну, повтори, повтори, если хочешь. И занятия пошли своим чередом.
      ДАЖЕ МАМА НЕ ПОНИМАЕТ
      Прошёл уже целый месяц, а я всё никак не мог освоиться в новой для меня обстановке, такой непривычной, грубой и совсем непохожей на нашу домашнюю.
      Из новичков у бабки Лизихи я оказался не один. Совсем недавно в обучение к ней поступила ещё новая ученица - Клава Поспелова. По годам она была мне ровесница и, так же как и я, только начинала постигать всю премудрость науки. Клава мне сразу понравилась. Она была стройная, белокурая, с немного вьющимися волосами.
      Но не только её миловидная внешность привлекала меня к ней. Клава, как я сразу увидел, обладала именно теми качествами, которых мне как раз и недоставало. Она была очень аккуратная, вся какая-то подобранная, подтянутая. Всё, за что она бралась, она делала быстро и хорошо. Глядя на неё, я, например, никак не мог понять, как она может написать целую страницу в тетрадке и не посадить при этом ни одной кляксы. А вот ко мне в тетрадь эти злосчастные кляксы так сами и прыгали. И пальцы у Клавы, когда она писала, всегда были чистые, как будто чернила к ним вовсе не прикасались.
      - Ты посмотри, как аккуратно у Клавы написано и какую ты грязь в тетрадке развёл! - кричала бабка Лизиха, тыча мне в нос мою невообразимую мазню.
      Что я мог на это ответить?
      Я понимал, что я грязнуля, что я ротозей, размазня, недотёпа, что я, по словам бабки Лизихи, сущее чудовище. Всё это я очень хорошо понимал, не мог понять только одного: как мне избавиться от всех этих страшных пороков?
      Об этом моя суровая наставница ничего не говорила. Она только возмущалась моими пороками, кричала, что я просто издеваюсь над нею и совсем не хочу учиться. Может быть, кое в чём она была и права. Такое учение мне действительно сразу же опостылело.
      Небольшим утешением для меня могло служить разве только то, что ведь и на Клаву, несмотря на её старание, на её аккуратность, бабка Лизиха тоже частенько покрикивала.
      Да, кроме Митеньки, на кого она только не кричала, кого не называла лодырем, оболтусом, шалопаем!.. Кому не сулила в будущем самую страшную участь - пойти по миру, издохнуть под забором, стать негодяем и подлецом.
      - Сонька, ты что глазищи по сторонам таращишь?!- кричит она на худенькую черноглазую девочку.
      Та испуганно вскакивает, не понимая, в чём она провинилась.
      - Не выучишь заповеди, домой не пущу, хоть издохни здесь... А ты, олух царя небесного, долго ещё будешь над примером сидеть? Иди сюда, негодяй, покажи, что сделал.
      Из-за стола встаёт крепкий, коренастый мальчик- Юра Белокуров. Он учится хорошо, гораздо лучше других. Беда только в том, что до поступления в школу Лизихи Юру учила дома его мать-учительница. Она-то его так хорошо и подготовила. Но бабка Лизиха этого не признаёт. Ей хочется показать, что по-настоящему может учить детей только она, а другие берутся не за своё дело и потом ей же приходится всех переучивать заново.
      - Ну как ты решаешь? Кто тебя этому научил? - орёт она, вырывая из Юриных рук тетрадку.- Вот, вот тебе! - Она рвёт пополам тетрадь и швыряет в угол.- Бери другую, становись сюда, решай сначала!
      Мальчик достаёт новую тетрадь и становится около кресла бабки Лизихи. Стоит потупившись, ждёт.
      - Ты что морду надул?! - набрасывается на него бабка Лизиха.- Не хочешь учиться - иди к мамаше, она тебя всему научит! Нечего ко мне лезть, коли сами учёные, сами всё знаете!
      Бабка Лизиха гневно отворачивается от Юры. Её маленькие злые глазки беспокойно бегают по комнате, пытаясь найти новую жертву.
      Больше всего меня угнетало то, что в школе у бабки Лизихи всегда было страшно: страшно, что она начнёт на кого-нибудь кричать, кого-нибудь начнёт бить линейкой или драть за волосы, за уши. Учиться было страшно и совсем неинтересно. С мамой мы, бывало, читали рассказы Гоголя, сказки Пушкина, или мама сама рассказывала что-нибудь интересное. Бабка Лизиха никогда ничего нам не читала, не рассказывала. Она заставляла только учить, и учить всё наизусть. А чтобы знать, что каждый из нас действительно зубрит урок, а не "ловит галок", не "бьёт баклуши", она требовала, чтобы каждый учил не потихоньку, а громко, во весь голос.
      От этого в школе весь день стоял ужасный крик, и я первое время никак не мог к нему привыкнуть.
      Ещё, пожалуй, тяжелей было то, что всегда такая добрая, такая ласковая мама и хороший, добрый Михалыч не могли понять, как нам с Серёжей трудно учиться у Елизаветы Александровны.
      Слушая мои рассказы о школе, Михалыч только, бывало, посмеивался, приговаривая:
      - Попался бычок на верёвочку. Правильно, так вас и надо драть, как Сидорову козу. Вы ведь лентяи, ничего не хотите делать, только балбесничаете.
      А мама, слушая меня, грустно кивала головой и, вздыхая, говорила:
      - Дети, дети! Ничего вы не понимаете. Говорите: кричит, ругается, иной раз даже сгоряча линейкой шлёпнет. А то, что она вам все свои знания, всю душу свою отдаёт, этого вы не цените? Подумайте сами: она ведь богатая. Они с мужем самые богатые купцы в нашем городе. Не из-за денег же она с вами возится. Это замечательный, прямо святой человек. Вам этого сейчас не понять. Вот вырастете, тогда поймёте, тогда оцените.
      Что же я мог ответить на это? Оставалось только молчать.
      Иногда Елизавета Александровна сама приглашала маму зайти на уроки. При маме она, конечно, никого не колотила и даже не ставила "столбом".
      Самое большое впечатление на маму производило то, что мы все орали свои уроки один громче другого.
      - Елизавета Александровна, милочка моя,- обычно говорила мама, просидев у нас десять - пятнадцать минут,- вы просто святая! Как вы только можете выдержать: целый день сидеть среди такого шума? У меня уже сейчас голова разболелась.
      - Что же, приходится, и терплю,- с покорной улыбкой отвечала ей бабка Лизиха.- Терплю, потому что люблю вот их. Они этого не ценят, не понимают, только и говорят, что я злющая, что я придираюсь...
      - Вырастут - поймут,- с искренним сочувствием отвечала ей мама.- Поймут и оценят.
      И мама, расцеловавшись с нашей "кроткой" наставницей, успокоенная, уходила домой. А Лизиха, проводив гостью, входила в свою обычную роль.
      Так мы учились каждый день с девяти утра до двух часов дня. Потом нас отпускали пообедать и отдохнуть до пяти. А ровно в пять мы снова приходили в школу готовить уроки. Дома готовить их Елизавета Александровна не разрешала.
      Подготовка уроков продолжалась два-три часа, а
      иной раз и дольше. Единственным нашим спасителем частенько оказывался муж Елизаветы Александровны - Иван Андреевич. В семь часов он закрывал свой магазин и приходил домой. Приходил, конечно, очень усталый, а тут его встречал такой шум и гам, от которого у непривычного человека сразу кругом шла голова.
      - Елизавета Александровна, не пора -ли вам заканчивать ваши занятия? сурово спрашивал он.
      - Сейчас, Иван Андреевич, сейчас. Мы уже кончаем,- отвечала Лизиха и поскорее отпускала нас по домам.
      Но иногда, чаще всего в субботу или под праздник, Иван Андреевич прямо из магазина шёл не домой, а в церковь, и тогда подготовка наших уроков затягивалась очень надолго.
      Итак, в бесконечной, безрадостной зубрёжке, в постоянном страхе получить ни за что нагоняй от Лизихи и в единственном желании поскорее отделаться от зубрёжки и хоть на часок прийти домой - так день за днём проходила вся неделя.
      ЗА ДРОЗДАМИ
      И вот наконец неделя кончается, наступает желанное воскресенье!
      Собственно говоря, счастье заслуженного отдыха начиналось ещё в субботу, когда, отделавшись от уроков, мы приходили домой.
      Как я полюбил эти тихие предпраздничные вечера. За окном лиловые осенние сумерки. Ветер слегка шумит в саду опавшей листвой, словно ведёт с кем-то спокойный, неторопливый разговор.
      И, слушая его, с радостью вспоминаешь, что впереди ещё целый воскресный день, день отдыха Уже с вечера мы с Серёжей начинали обдумывать, как провести следующий день. Хотя особенно обдумывать было и нечего. Конечно, мы пойдём на охоту с монтекристо. Но всё-таки было приятно заранее поговорить об этом и наметить точный план, куда идти. Чаще всего местом наших воскресных охот бывал огромный, давно заброшенный сад на самом краю городка. Одним концом он выходил в открытое поле и отделялся от него неглубоким оврагом, сплошь заросшим орешником, черёмухой и прочими кустами. Другим концом он спускался по косогору к реке.
      В старом саду, помимо совершенно одичавших яблонь и груш, росло много рябины. Была даже целая аллея из этих деревьев. Именно рябина и привлекала нас в этот чудесный, заброшенный всеми уголок. Осенью на неё слеталось несметное множество дроздов. Они целыми стаями с громкой трескотнёй носились над садом и перелетали с одной рябины на другую, общипывая ярко-красные ягоды.
      Убить дрозда в нашем ребячьем представлении было пределом охотничьего счастья и торжества. Но это и действительно дело нелёгкое. Для того чтобы подстрелить из монтекристо птицу, к ней надо подойти довольно близко: шагов на десять - пятнадцать. А попробуй-ка подберись на такое расстояние к дрозду. Ведь это птица очень осторожная - чуть заметит, что к ней человек приближается, сейчас же затрещит, и поминай как звали.
      Потому-то мы с Серёжей так и мечтали о такой трудной, но замечательно интересной охоте. Дрозды прельщали нас, конечно, и тем, что эта птица даже у взрослых охотников считалась вкусной дичью, и даже сам Михалыч нередко с охоты привозил застреленных им дроздов. Их жарили в сметане, и все ели с большим аппетитом.
      Правда, ни мне, ни Серёже пока ещё ни разу не удалось застрелить дрозда, но мы всё-таки не теряли
      надежды.
      Помню одно замечательное для меня, как начинающего охотника, воскресное утро в самом конце сентября. Осень стояла погожая, солнечная - настоящая золотая осень. В это утро мы с Серёжей встали пораньше, напились чаю и, взяв ружьецо, отправились в сад над речкой. Как там было хорошо! Даже Серёжа, не очень любивший, как он частенько насмешливо говорил, "созерцать красы природы", а предпочитавший всегда действовать - ловить рыбу или стрелять из ружья, и тот невольно задержался на опушке сада и сказал:
      - Вот здорово!
      Действительно, трудно было придумать что-нибудь лучше этой картины.
      Сквозь поредевшую листву старых яблонь внизу под нами синела река. А за рекой далеко-далеко виднелись скошенные, опустевшие луга с потемневшими от дождей стогами сена, жёлтые перелески. И над всем этим осенним простором в прохладном прозрачном небе плыли одинокие облака.
      Мы стояли и любовались заречными далями. Вдруг громкая трескотня дроздов сразу вывела нас из этого созерцательного настроения.
      - Потянем жребий, кому первому стрелять,- сказал Серёжа, поднимая с земли увядший листок.
      Он сунул обе руки за спину, затем протянул ко мне крепко сжатые кулаки:
      - В какой руке?
      - В левой.
      Серёжа разжал оба кулака. Листок оказался в правом.
      - Не угадал. Значит, я первый.- С этими словами он вынул из кармана коробку с патрончиками и зарядил ружьё.- Ну, теперь не мешай мне! - И он, ловко перебегая от одного дерева к другому и прячась за их стволы, начал подкрадываться к группе рябин, откуда только что раздавалась трескотня дроздов.
      Я наблюдал за ходом охоты издали. Дрозды, несомненно, были на рябинах. Они продолжали покрикивать и перелетать с дерева на дерево.
      Вот Серёжа подобрался к ближайшей рябине, вот он поднимает ружьё, целится.
      "Неужели застрелит дрозда?" Я испытываю какое-то смешанное чувство надежды и тайной зависти. "Впрочем, чего же мне завидовать,- пробую я себя успокоить,- он ведь старше, поэтому и стреляет лучше меня. А может, ещё и не попадёт, даже наверняка не попадёт".
      Раздаётся выстрел. Дрозды с громким криком разлетаются. Мгновение Серёжа глядит куда-то вверх, потом бросается вперёд. И в то же время я вижу, как серенький комочек падает с дерева на землю.
      "Убил, убил дрозда!" Вот теперь уж несомненная жгучая зависть сжимает моё сердце. Но в то же время мне хочется как можно скорее увидеть эту замечательную добычу. Я бегу со всех ног к Серёже и подбегаю в тот самый миг, когда он поднимает с земли застреленную птицу. Боже мой, как она хороша! И какая огромная! Наверное, с хорошего цыплёнка. Михалыч никогда таких большущих не привозил.
      В этот миг я и не думал о том, что свежая, только что убитая птица всегда кажется больше и наряднее той, которая уже пообмялась и обтёрлась, лёжа несколько часов в охотничьей сумке. Мне было не до размышлений. Серёжа весь сиял от счастья, рассматривая свой трофей. У дрозда была чудесная дымчатая головка и спинка, а грудка рыжеватая, с тёмными пятнышками.
      - Ну, теперь ты попробуй,- всё так же счастливо улыбаясь, сказал Серёжа, зарядив и передавая мне ружьецо.
      - Да что же пробовать? - уныло ответил я.- Все от выстрела разлетелись, ни одного не найдёшь.
      - Ничего, подожди немножко, опять прилетят.
      Я взял ружьецо и нехотя побрёл по аллее из растущих в два ряда старых рябин.
      "Квох, квох, тррр, тррр!" - раздался прямо над моей головой тревожный крик дрозда.
      Я быстро поднял голову. Дрозд сидел возле самого ствола, наклонившись, уже готовый излететь.
      "Улетит, сейчас улетит!" - мелькнуло в голове, и я, почти не целясь, вскинул ружьё и выстрелил.
      Дрозд громко затрещал и полетел прочь. Только одно перышко закачалось в воздухе и стало медленно, как листочек, опускаться к земле.
      - Промазал? - спросил Серёжа.
      - Попал немножко, перо выбил, - отвечал я, поймав и разглядывая выбитое перо.
      "И зачем я поторопился? - грызла горькая мысль.- Чуть-чуть прицелиться поточнее, и я бы тоже убил. А теперь опять Серёжина очередь стрелять. Неужто он второго убьёт, а я ни одного? Нет, это уж слишком, этого бог не допустит!" - подумал я, с большой неохотой отдавая ему ружьё, и опять стал ждать своей очереди.
      Серёжа, окрылённый удачей, а кстати, и моим промахом, стал осторожно обходить дерево за деревом, внимательно всматриваясь в их вершины.
      Если мой дрозд не улетел после выстрела, а сидел на дереве затаившись, то очень возможно, что и на других деревьях тоже затаились дрозды. Их-то Серёжа и высматривал. Он осмотрел уже несколько старых рябин - пусто.
      Вдали немного особняком стояли ещё два дерева, все сплошь увешанные гроздьями ягод.
      Серёжа подошёл к ним, глянул вверх и тут же вскинул ружьё. Выстрел! Что-то метнулось в ветвях, перелетело с одной на другую.
      Теперь стрелять моя очередь. Я опрометью бросился к Серёже. Но пока бежал до него, раздался ещё выстрел, и убитый дрозд тяжело шлёпнулся на землю.
      - Нечестно, это нечестно! - чуть не плача, закричал я. - Почему не подождал? Моя очередь!
      - Да я его ранил! - возбуждённо отвечал Серёжа и не думая извиняться или оправдываться. - Разве не видел? Он с сучка на сучок перелетел и опять сел. Вторым я его и добил.
      - А может, он вовсе не ранен был, может, с испугу не полетел. А ты и рад, что я далеко.
      - Ну вот ещё, с испугу!.. Держи ружьё, стреляй. Можешь тоже два раза подряд выстрелить.
      - В кого мне теперь стрелять? Убил моего, а теперь "стреляй два раза"!
      - Как же, "моего"! - передразнил Серёжа.- Да
      ты бы и не попал вовсе.
      - Болван! - не выдержав, крикнул я.
      - От болвана и слышу! - пренебрежительно ответил Серёжа и, забрав своего второго дрозда и насвистывая что-то, не спеша зашагал в другую сторону. Я со злостью посмотрел ему вслед. "Ох уж теперь и будет задаваться, прямо не подходи! Ну и наплевать, ну и пусть..." И, вертя в руках бесполезное ружьё, я без цели зашагал вдоль заросшего кустами овражка. Дошёл почти до его середины. Стоит ли дальше идти? Может, посидеть вот здесь, на бугорке, подождать немного, глядишь - дрозды и опять на рябины слетятся. Я присел на старую кочку и стал бездумно глядеть прямо перед собой на край овражка, на куст орешника, уже наполовину сбросившего свою листву. Вдруг мне показалось, что на земле под кустом, среди опавшей листвы, что-то шевельнулось. Нет, это ветерок пошевелил отдельные листья. Нет, опять. Я пригляделся получше. Что это? Кучка пёстрой листвы или какой-то комочек? Вот он опять слегка шевельнулся. Это не листья, это кто-то сидит там, притаился под кустиком.
      Но кто же: зверёк или птица? Всё равно. Не вставая с кочки, я получше прицелился в загадочный бурый комочек и выстрелил. В тот же миг над комочком взметнулось серое крыло, затрепыхалось в воздухе и бессильно опустилось.
      Бросив ружьё, я подбежал к кусту.
      Подбежал - и замер. Нет, этого не может быть!
      Протёр глаза. Не может быть! Я схватил в руки убитую птицу.
      _ Серёжа, Серёженька! - не своим голосом завопил я.- Иди, иди скорее сюда, я вальдшнепа убил!
      Вальдшнеп! Нет никаких сомнений. Только у него может быть такой длинный, прямой, как палочка, нос, такие бурые с пятнами перышки, точь-в-точь как опавшие листья. Такого точно убил при мне Михалыч весной на тяге.
      Подбежал Серёжа:
      - Где? Покажи!
      - Вот он! - Я боялся выпустить вальдшнепа из рук: ну-ка ещё оживёт и улетит.
      - Да дай мне, не съем же его!
      - Только осторожней, не упусти.
      Серёжа взглянул на меня и вдруг расхохотался:
      - Ты что, рехнулся, что ли? Как же убитого упустить можно?
      Но я не обиделся на Серёжу ни за его смех, ни за его слова. Что мне теперь какие-то слова! Я настоящий охотник! Я застрелил не какого-нибудь дрозда, а настоящую дичь - вальдшнепа!
      Я про себя несколько раз повторил это чудесное слово: "Вальдшнеп, вальдшнеп!.."
      Серёжа рассматривал мой трофей и даже не пытался скрыть своей зависти. Он мельком взглянул на своих двух дроздов, которых, пока я ходил с ружьём, он лихо прицепил на верёвочке себе к поясу.
      Какими маленькими и жалкими показались эти пичужки по сравнению с моим длиннонбсиком!
      Я вспомнил, как Михалыч не раз говорил, что вальдшнеп, дупель, бекас и крошка гаршнеп - это так называемая ко-ро-лев-ска-я дичь, значит, даже не просто дичь, а самого высокого класса.
      - Ну что же, будешь ещё раз стрелять? - угрюмо спросил Серёжа.
      - Нет, стреляй ты, мне больше не хочется,- ответил я.
      Серёжа быстро взял ружьё и пошёл дальше вдоль овражка, вдоль кустов.
      "А что, если он сейчас второго найдёт и тоже застрелит? - как ножом, резанула мысль.- Конец тогда моему торжеству. Боже, зачем я, дурак, отдал ему ружьё, ведь у меня был ещё выстрел! Догнать его, сказать, что я решил не уступать свою очередь? Но ведь я уже уступил, теперь он и не отдаст ружьё. Боже, что я наделал, что я наделал!.."
      Даже мой вальдшнеп был мне теперь не мил. Я сидел как на иголках, ожидая, что вот-вот Серёжа выстрелит.
      Выстрел. Конец. Сердце у меня оборвалось. Вот он уже возвращается, несёт в руках вальдшнепа... Всё кончено!
      Подошёл Серёжа, взглянул на меня:
      - Ты что нос повесил?
      - Убил?
      - Нет, промазал. Хотел дрозда на лету убить... Я поднял глаза. Серёжа стоял передо мной, вертя в руках сухие листья орешника. От сердца сразу всё отлегло.
      - А я пошёл поискать, думал, не сидит ли где-нибудь под кустом ещё такой же красавчик! - весело сказал Серёжа, беря в руки и снова разглядывая мою добычу.- Знаешь, после такой дичи совсем не хочется этих воробьев стрелять.- И Серёжа небрежно кивнул головой на своих дроздов.- Спрячу в карман, а то прямо стыдно рядом с твоим их показывать.
      Я слушал его слова, как сладчайшую музыку. Слушал и вдруг подумал: "А вот если бы не я, а Серёжа застрелил вальдшнепа, я, конечно, очень бы ему позавидовал, позавидовал, но вслух ни за что не признался. А он прямо это сказал, ничуть не скрывая. Молодец Серёжа! Он всё может прямо сказать, а я не могу. Почему это?"
      Стрелять дроздов ни Серёже, ни мне больше не хотелось, да их больше и не было - все разлетелись.
      Мы побродили немного по саду и пошли домой.
      Какое впечатление произвела моя дичь на маму и на Михалыча, даже трудно рассказать! Мама просто никак не могла этому поверить и всё спрашивала:
      - Неужели правда ты его сам застрелил? - И, обращаясь к Серёже, ещё раз спрашивала: - Он правду говорит, не выдумывает?
      А Михалыч тут же надел очки, внимательно осмотрел вальдшнепа, нашёл свежую ранку от пули и таким образом удостоверился, что я его действительно застрелил, а не подобрал где-то дохлого. Потом Михалыч встал со своего места, подошёл ко мне, протянул руку и, пожав мою, торжественно сказал:
      - Жму руку настоящему охотнику! - И ещё добавил: - Поздравляю вас "с полем", уважаемый коллега!
      Я тоже крепко пожал ему руку. Да, в эту минуту я действительно чувствовал себя настоящим охотником, а кроме того, ещё и самым счастливым человеком на всём белом свете.
      ОПЯТЬ ШКОЛА, ОПЯТЬ ЗУБРЁЖКА
      Как не хотелось после такого радостного воскресного дня с самого утра тащиться в школу, приниматься зубрить арифметику, молитвы, хрестоматию и списывать с книги длинные упражнения!
      На улице солнышко, жёлтые, ещё не совсем облетевшие деревья, листва под ногами, весёлое, будто весной, чириканье воробьев. А здесь, в комнате, только общий крик, зубрёжка, подзатыльники бабки Лизихи. И мучительное ожидание, когда же наконец стрелки стенных часов покажут долгожданное времядва часа. К тому же в понедельник время обычно тянется как-то особенно медленно.
      Я сидел за отдельным столиком, поглядывал в окно и зубрил бесконечную таблицу умножения на
      пять и на шесть. Все числа путались, никак не удавалось их запомнить, особенно ежели наряду с этими скучными "пятью шесть, пятью семь, пятью восемь..." , вдруг в памяти ярко-ярко вспыхивает облетелый ; ореховый куст над овражком, бурая опавшая листва под ним и среди этой листвы - красавец долгоносик. Только вспомнишь об этом, и все "пятью пять" сразу куда-то исчезнут, будто их совсем и не бывало. Пока я, сидя за отдельным столиком, безнадёжно пытался вызубрить таблицу умножения, за большим столом шли другие занятия. Елизавета Александровна объясняла сразу нескольким ученикам правила десятичных дробей. В чём заключались эти правила, я ещё не понимал. Но зато отлично понимал, что из-за них уже несколько ребят стоят "столбом", а двое даже на коленях.