…Он с криком упал прямо под ноги Питеру и сразу затих, распластав на камнях переломанные обледеневшие крылья. Мальчик страшно закричал и все прикладывал к ране на груди птицы, из которой уже перестала хлестать кровь, свой носовой платок. Его почти силой повели в приют, а он все плакал и оглядывался…

Скальда не было там, хотя обычно он гулял вместе с Питером. Когда ему рассказали о случившемся, он почувствовал сильное раздражение против судьбы, подкидывающей такие неприятные сюрпризы. У него кружилась голова, и он не увиделся с Питером, но вечером немного полегчало, и когда отключили систему наблюдения, простучал в пол:

— Как дела, малыш?

Питер ответил не сразу, только после вторичного стука.

— Плохо.

— Я понимаю тебя, сочувствую…

— Он просто хотел улететь в теплые края…

Скальд тяжело вздохнул и ответил:

— Что делать, малыш? Это жизнь.

— Это плохая жизнь.

Больше мальчик не отозвался. Перед самым рассветом Скальд проснулся от нового кошмара, которые сегодня следовали один за другим. Его мучила какая-то тревога, жажда, тоска…

— Питер! — простучал он в пол. — Проснись, пожалуйста…

Не дождавшись ответа, Скальд кое-как оделся, тихо отворил дверь и служебным лифтом, который иногда забывали отключить на ночь, спустился на этаж ниже. Темный коридор был пуст. Изнывая от сильной головной боли, Скальд тихонько постучал в дверь Питера. Когда тот опять не отозвался, он поскребся, как собака. Дверь вдруг тихо подалась.

…Голова Питера была замотана простыней, тело уже остывало… Скальд в оцепенении сидел на краешке кровати до тех пор, пока в коридоре не послышались чьи-то тихие шаги и негромкое довольное пение. Он переждал, пока все стихнет, встал, как автомат, и тут же столкнулся в дверях с какой-то женщиной. Она тихонько и испуганно взвизгнула от неожиданности и, вглядевшись в лицо юноши, изумленным шепотом спросила:

— Что ты здесь делаешь?

Это была прачка, Фаина, которая развозила на тележке и развешивала на дверях комнат воспитанников пакеты с чистым постельным бельем. Это проделывалось раз в неделю и всегда — перед рассветом. Скальд одеревеневшими губами произнес:

— Питер мертв…

Она заскочила в комнату, заметалась, а он потерянно стоял на пороге.

— Кто? — быстро спросила женщина.

Скальд пожал плечами, прижался к косяку и заплакал, выдавливая из себя слезы, от которых давно отвык. Но облегчение не приходило.

— Бедный мальчик, — Фаина была сильно напугана. — Ты иди к себе… Я никому не скажу. Она взяла Скальда за руку. — Да у тебя жар…

Поддерживая, она помогла ему войти в лифт и довела до комнаты. Через тридцать секунд включилась система наблюдения.

— Что с вами? Голова разболелась? — участливо спросил Анахайм. — Вот и тогда вы были несколько невменяемы. Головная боль, помутнение сознания… очень характерные симптомы для многих душевных болезней…

— Я не убивал его. И вы это знаете. Я многое бы отдал за то, чтобы узнать, кто это сделал…

— Да? А что именно? — оживился Анахайм. — Я готов.

Скальд хмуро посмотрел на него.

— Мне надоела ваша многозначительность.

— Обижаете. Да и… что вы можете дать человеку, у которого все есть?..

— Вы пригласили меня сюда, чтобы похвастаться тем, как вы могущественны, но так и не убедили меня в этом. Все ваши познания о том случае почерпнуты из газет, из материалов патруля, из сплетен и домыслов… Подождите, — внезапно сказал Скальд, прикрывая рукой глаза. — Я понял, кто это сделал…

В памяти Скальда всплыло добродушное лицо женщины с бесформенной фигурой и голубыми глазами, в которых временами появлялось странное блаженное выражение. Она не отличалась говорливостью, а когда встречала Скальда в коридорах, загадочно улыбалась. Сейчас он вдруг отчетливо увидел то, на что тогда не обратил внимания, — или это память его сейчас так обострилась? Она вошла в комнату и даже не взглянула на тело Питера… Она знала, что он мертв, потому что сама сделала это…

— Но почему?! За что?! Это Фаина?

Анахайм добродушно фыркнул.

— Ладно, скажу вам. Интересно, принесет ли вам радость такое знание? — Скальд почувствовал в этих словах неприятно поразивший его скрытый смысл. — Убийство Питера не могло быть несчастным случаем, следовательно, у этого преступления был мотив. Мотив, который вы никак не могли узнать, хотя голову сломали. На самом деле все было очень просто. Эта женщина очень ревновала вас к вашему другу, Скальд. Поэтому однажды она взяла и задушила своего соперника.

— Соперника? Я не понимаю…

— Она сбежала из сумасшедшего дома, чтобы найти сына, которого у нее отобрали много лет назад. Она иногда прибиралась в комнатах, поэтому в тот день подсыпала в ваше какао снотворное. Вы знаете, что душевные болезни передаются по наследству?

Значит, она испугалась за него, когда увидела его выходящим из комнаты Питера. А он не мог понять ее странного поведения. «Бедный мальчик» — это не о Питере…

— Оставьте ваши намеки, Анахайм. Я найду ее, если она еще жива, даже в сумасшедшем доме, и экспертиза покажет, моя ли это мать. — Скальд сел за столик и налил себе воды. — Как вы узнали?

Анахайм открыл рот и тут же закрыл, потом засмеялся:

— Чуть не проболтался. Фаина давно мертва, плохо кончила. Не трудитесь, Скальд. Она не ваша мать.

Скальд потер виски и надавил на глазницы, слегка массируя глаза, которые нестерпимо болели.

— Кто вы, Анахайм? — снова спросил он.

— И почему я никогда не учил уроки?.. Потому что я ясновидящий, понятно вам? Я все знаю.

— Все?

— Абсолютно. Я смотрю на вас и вижу, что у вас, например, нет аппендикса.

— К чему вам мой аппендикс?

— Это к слову. Также я знаю, что вы безуспешно, всю жизнь, ищете своих родителей. Я мог бы вам помочь… Но, надеюсь, вы понимаете, что я не могу просто так взять и сообщить имя вашего отца, к примеру. Какая же в этом будет интрига и польза для меня? И, кроме того, вы ни за что мне не поверите. Можно сделать все гораздо более интересным. Поэтому я передам вам ощущения трех разных людей, имеющих к вам отношение, скажу больше — один из них ваш отец.

— Это невозможно, — прошептал Скальд.

— А вы уже выбирайте. Дайте свою руку. Я начинаю.

…Мы едем вместе с ней в лифте.

— Ты посмотри, посмотри только, — шепчет жена. — Этой дубленке, наверное, уже лет десять. А шапка? А эти ужасные красные варежки?

Я слушаю и думаю только об одном — завтра утром она войдет в темную прихожую, снимет свои варежки и, привстав на цыпочки, обнимет меня, и я не знаю, как мне дожить до завтра, как вытерпеть эту муку не видеть ее.

Сосед с четвертого этажа уехал в отпуск и оставил мне ключи, чтобы я присматривал за его квартирой — поливал два чахлых цветка и вызвал слесарей, если что. Я вставал в семь часов, когда жена еще спала, собирался в темноте и делал вид, что иду на работу. А сам спускался вниз, на четвертый, ждал ее час-полтора, потом, как вор, тихонько открывал дверь на ее слабый стук. Она входила так же тихо, трепеща от страха, что кто-нибудь из соседей ее увидит.

…Первые несколько секунд мы стоим неподвижно, прислушиваясь к тишине, в которой только гулко стучат наши сердца. Потом она робко улыбается и говорит:

— Я видела тебя сегодня во сне, проснулась среди ночи, а потом долго не могла заснуть… Как поживает девочка? Почему ты смеешься?

Я улыбаюсь, потому что мне хорошо, потому что мне нравится, как она спрашивает про мою дочь, потому что у нее такие нежные губы и ласковый взгляд — как будто она смотрит на ребенка.

— Я купил тебе перчатки, — говорю я.

Это вышло случайно, я и не думал ничего покупать ей, мне это даже в голову никогда не приходило. Просто увидел на прилавке подходящую пару и купил.

Она смущается и краснеет, примеряя подарок, потом перед зеркалом вытирает салфеткой губную помаду, а я стою рядом и наблюдаю.

— Я уже старая, — вздохнув, говорит она.

Мне смешно, я возражаю:

— Ты очень красивая. — И это правда. Я целую ее и тут же пугаюсь: — Я тебя обдеру своей щетиной… — Отращивая бороду, я не бреюсь несколько дней.

— Мое лицо, хочу — царапаю! — отвечает она, и я снова смеюсь.

Каждый вечер, в шесть часов, она появляется из-за угла, волоча тяжелую сумку, набитую продуктами. Ее маленький четырехлетний сын, всегда приплясывая от избытка энергии, бежит рядом и каждые пять секунд басом говорит ей: «Мама дорогая!» — рассказывая что-то свое, детсадовское. Она рассеянно кивает, потом, спохватившись, слушает внимательнее, с улыбкой поглядывая на него.

Поравнявшись с металлическим гаражом, она ставит сумку на снег, снимает варежку с правой руки и смотрит на часы. На самом деле — она сказала мне — она украдкой взглядывает на мои окна, и я вижу издалека, как начинает светиться ее лицо… Что я чувствую? Наверное, гордость… или нет, счастье… Она подходит к нашему подъезду и исчезает — до завтрашнего утра.

Сосед приехал слишком быстро, так мне показалось. Первое время я пытался вызванивать одного своего холостого знакомого — не будет ли он пускать нас к себе на пару часов в неделю? Знакомый корчил из себя важную фигуру, намекал, что в наше время уединиться — не проблема для людей с деньгами.

— Давай не будем с тобой больше, — отводя глаза, сказал я, неожиданно столкнувшись с ней в лифте. И на всякий случай спросил: — Ты не обижаешься?

— Нет, — прошептала она. Взгляд у нее стал больной.

…Я смотрю с балкона, как она идет, еле переставляя ноги. Сегодня нести тяжелую сумку ей явно не под силу. Мальчик бежит рядом, делая вокруг большие круги. Вот она подошла к гаражу, остановилась и, опустив голову, переменила руку, не сняв варежку… Я не верю своим глазам, я раздражен.

Через несколько дней, выходя утром на работу, я нашел на коврике у своей двери перчатки. Я воровато оглянулся, поднял их и выбросил в мусоропровод. Они были с биркой — она ни разу не надела их.

…Мы снова вместе едем в лифте.

— Ты посмотри, посмотри на эти кошмарные варежки, — шепчет жена, и я вижу: она действительно плохо одета, она старше меня на восемь лет, у нее двое детей и пьющий муж, отчего в глазах у нее эта постоянная тревога.

Я уже не принадлежу ей, но сейчас я стою рядом, и глаза у нее начинают светиться, она прячет их, отворачивается, чтобы я не видел ее счастливого лица, — она чувствует, что это злит меня…

Прошло уже пять лет. Она переехала давно, почти сразу после той смешной лав стори. Что стало с ней, где она, я не знаю. Моя жизнь течет без перемен. С женой мы живем хорошо, она по-прежнему такая же бойкая и любит покомандовать — она совсем не похожа на нее. Дочка отличница и учится музыке. У меня все тот же хороший бизнес, новая машина, и семья не чувствует себя ущемленной. И никто больше не говорит мне… трусливому… жадному… и уже толстому: «Ты такой интересный…» И наверное, никто уже не скажет так, как она, — задыхаясь от счастья: «Я люблю тебя…»

Когда приходит зима и ложится первый снег, а вечер наступает еще не так быстро, мне становится невмоготу. Я выхожу на балкон, курю, смотрю со своего седьмого этажа вниз и жду шести часов. Мне все кажется — сейчас она появится из-за угла со своей тяжелой сумкой, и ее сын снова будет приплясывать рядом и говорить басом: «Мама дорогая…» Потом она подойдет к гаражу, поставит сумку на снег и взглянет на часы…

Никогда я ее не забуду.

…Главврач устроил мне разнос на планерке с младшим медперсоналом. Четыре года с ним работаю и еще ни разу не видел таким взъерошенным. Будто его муха цеце укусила. Глаза сверкают, грудь колесом… «Если каждый будет брать отпуск за свой счет по три раза в месяц, в нашей больнице скоро некому будет работать!» Все боялись даже смотреть на меня, словно я прокаженный. Я избрал самую верную тактику — молчал и ждал, когда он изольет свое непонятное раздражение. Когда все закончилось, Юрик, санитар из второго блока, незаметно хлопнул меня по плечу — держись, брат. Девчонки тоже состроили сочувственные мины. Все знают, что я работаю за десятерых и никогда не отказываю, если нужно кого заменить. И этот укушенный тоже знает. Так какого черта?

Не успел я дойти до своего отделения, он уже снова вызывает:

— Дежурного санитара первого блока к главному врачу!

Я только перехватил бутерброд, глотнул на ходу кофе и к нему.

— У нас новый больной, Сергей Павлович. Нужно, чтобы вы помогли мне при осмотре.

Мы пошли в смотровую, он впереди, я — как всегда, сзади. Больные здоровались со мной.

— Как дела, Борис Михайлович? — спросил я у седого поджарого мужчины, с сосредоточенным видом мельтешившего в коридоре.

— Еще пару дней, и проблема трения будет решена, — сообщил он. На его лице отразилась напряженная умственная работа. — Скоро можно будет запатентовать мой вечный двигатель. — Он достал из кармана и показал мне пластмассовую расческу.

Я понимающе кивнул:

— Желаю успеха. — Мы раскланялись.

— Запри дверь, — сказал главврач, когда мы зашли в смотровую.

— А больной?

Он отодвинул занавеску. На кушетке спала женщина лет двадцати пяти, стройная, миловидная блондинка в открытом летнем платье. Я присел рядом с ней и посчитал пульс. Он был бешеным.

— Головные боли? — спросил я.

— С правой стороны. Кровотечение из носа уже два дня подряд.

— Изменение вкусовых ощущений?

— Есть немного… Вчера потеряла сознание, потому что внезапно упала, задев угол в квартире… сильно ударилась…

Нарушение координации…

— Кто привел? — озабоченно спросил я, натягивая перчатки.

— Муж. Она не беременна, — торопливо сказал главный. — Я проверял…

— Да что с тобой такое? — резко спросил я. — Что ты как в воду опущенный? А этот разнос? Выпендрился.

Чувствую, у него против меня какое-то раздражение. И не бывает оно на пустом месте. В чем же дело?

— Не обращай внимания, — скривился он. — Извини. Надо же изображать из себя строгого начальника…

Ну да. Я внимательно посмотрел ему в глаза.

— Тебя полечить, Влад? — Он шмыгнул носом. Здоровый мужик, метр восемьдесят пять, кулаки пудовые, а нервы расшатались. — Так что?..

— Обойдусь пока, — выдавил он и кивнул на женщину: — Ее зовут Вик.

— Надо поговорить с мужем.

— От него мало проку. Ничего сказать не может, растерян.

— Почему тогда привел?

— Он сказал, у нее маниакально-депрессивное состояние, уже неделю. Ее будто подменили.

— Сама что-нибудь рассказывала?

— Ничего. Я ждал тебя. Я не в настроении сейчас заниматься гипнозом. Кстати… как твоя поездка? Все… нормально?..

Я кивнул.

— Я не вижу на теле никаких следов от инъекций… Мелких язв также нет… и швов. — Я легонько похлопал ее по щеке. — Проснитесь, Вик.

Глаза у нее были зелеными, веки припухшими. Не надо бы ей так тереть их.

— Меня зовут Сергей Павлович. Присядьте сюда.

Она села посреди комнаты на стул, я уселся напротив.

— Смотрите внимательно. Какого цвета этот предмет? — Я покатал между пальцами желтый пластмассовый шарик.

— Желтый…

— Так… Теперь мне в глаза… Ну, вот, шарик стал зеленым, как ваше платье, как ваши красивые глаза. Да? Какого он цвета?

— Желтого, — прошептала она.

Влад потупился. Вот, значит, в чем дело. Сам он не смог ее загипнотизировать. Да, хорошо ее обработали — чтобы помалкивала…

— Отлично, — с довольным видом сказал я, чтобы тревога оставила ее хотя бы на время. — Сейчас посмотрите сюда. — Я пододвинул к ней столик с большим вращающимся кристаллом, опустил жалюзи и включил подсветку. — Смотрите прямо в центр. Вам очень легко… Вы чувствуете, как по телу разливается тепло… Свет, исходящий из этого прозрачного камня, — целебный… Он несет успокоение… — Она замерла и зачарованно смотрела. — Вам хорошо и спокойно здесь… Расскажите, что вы чувствуете в последние несколько дней… Вы с кем-то встречались? Кто вас обидел?

Она отшатнулась, будто ее ударили, лицо у нее покраснело, на глаза навернулись слезы.

— У меня все хорошо! Не трогайте меня! Я хочу домой! — Голос у нее был таким надломленным, что проняло даже нашего главного врача, обычно не обращавшего на пациентов никакого внимания. Он побледнел и принялся жестикулировать мне из-за ее спины.

Я прищурился и, не глядя на нее, будто совсем не замечал, негромко заговорил:

— В лесу… р-родилась елочка… В лесу она р-росла… Зимой и летом стр-ройная… зеленая была… — Звук «р» у меня был протяжным и картавым. Завораживающим.

Этот безотказный прием подействовал и на нее. Она затихла, а Влад глубоко вздохнул.

— Кто ты? — спросила она трогательным, обиженным голосом.

— Я твой муж, твой любимый, меня зовут Сергей, помнишь? — Она кивнула. — Я никому не дам тебя в обиду. На прошлой неделе мы ездили за город, и там в лесу нам повстречались двое пьяных парней. Они цеплялись к нам, хамили. — Она нахмурилась. — Помнишь, как я их отметелил? — Она доверчиво улыбнулась. Уже лучше. — Что случилось, дорогая? Я пришел с работы еще час назад, тебя нет, я беспокоюсь. Скажи, любимая, у тебя все в порядке? — Взгляд у нее заметался, она все еще не решила, стоит ли мне, ее мужу, доверять. — Звонила твоя мама, мы с ней так хорошо поболтали, она передавала тебе привет…

Она придвинулась ко мне поближе, я ласково приобнял ее. Пока она рассказывала, Влад тихо стоял сзади. Один раз я обернулся — на нем лица не было.

— Я схожу с ума? — плакала она. — Скажи, я схожу с ума? Они выглядят так пугающе, у них зеленоватая кожа… Я боюсь их, я не хочу, чтобы они появлялись! — Она отчаянно мотала головой и лепетала, как маленькая девочка, так же умоляюще и с твердой верой, что ее просьба будет обязательно исполнена всемогущими взрослыми. — Мне кажется, их интерес ко мне какой-то нездоровый, ну, знаешь, как иногда мы смотрим на людей, обиженных природой, ущербных…

Никто не смог бы выразить точнее…

— Ты красивая, — решительно сказал я. — У тебя все нормально, все на месте. Выбрось из головы всю эту муть. Я разберусь с ними. — Мне хотелось добавить еще пару слов, но я сдержался.

Она подняла заплаканное лицо.

— Я не сказала тебе самого главного. Они больше двух метров ростом.

Ну, тоже мне новость. Понятно, что не карлики…

— Я никогда раньше не представляла себе, что это такое, когда смотришь на людей снизу вверх, задрав голову… Ты мне веришь?

Я вздохнул. Конечно, я ей верил. В ее рассказе не было ничего невероятного. Я осторожно взял ее за руку, но она все равно вздрогнула.

— Ничего не бойся. Пойдем. — Ее затрясло. — Где, ты сказала, они встречают тебя? На пустыре за домом? Уже темнеет, как раз самое время. — Ее колотило все сильнее.

— Не пойду! — истерично закричала она, вырывая руку.

Я дал ей сильную пощечину, чтобы пришла в себя, потом прижал к груди и поцеловал в голову, успокаивающе поглаживая ее мягкие блестящие волосы.

— Я помогу тебе, глупенькая, — твердым голосом, так, чтобы она сразу поняла, что это правда, сказал я. — Кто еще тебе поможет, если не я?

Мне просто не терпелось с ними встретиться.

— Что вы делаете в грязной зоне, уроды? — спросил я.

В их глазах мелькнул ужас. Первый выстрелил почти мгновенно, но я опередил его, ведь я был настороже, а они нет. Второй заскулил, завертелся на месте, будто земля у него под ногами горела. Я не пожалел его, хотя он просил и умолял. Это было легко, потому что я все время помнил, что они делали с Вик.

Когда от них остались на земле лишь две маслянистые лужи, я подозвал ее.

— Видишь? Больше они тебя не тронут. Никогда. Плюнь на их поганые останки.

Она с яростью плюнула, я обнял ее.

— Пойдем, я отвезу тебя домой.

Мы приехали в мою больницу. Была уже ночь, но главный ждал на крыльце.

— Мы не встречались с вами раньше? — нерешительно спросила она у него, прижимаясь ко мне.

— Мягкая поддерживающая терапия, Влад. По четвертой схеме.

— Без атроффиксов?

— Думаю, да.

— А вдруг у нее начнется возврат? Не лучше ли стереть эти воспоминания вообще?

Я пристально взглянул на него.

— Она тебе понравилась, старик?

— Да ну тебя!

— Мне нужна твоя помощь, Влад. Одному мне там не справиться.

— Когда? — хрипло спросил он.

— Чем скорее, тем лучше.

— Случай со скотиной в фермерском хозяйстве?

— Нет. К сожалению, больше они там не появились, только зря потерял время. Будто кто-то спугнул их… Помнишь, мы летали в горы? Так вот, такая же база, только гораздо мощнее, на Кавказе. Там штук семьдесят модулей, не меньше. План я продумал до тонкостей. Пойдет Слава и, наверное, Глеб, если свободен.

— Так когда?

— Ты уверен, что справишься? Нам нельзя ошибаться. — Однажды Влад уже подвел меня, мы с ним чуть не погибли.

— Я в порядке.

— Ну и отлично. Что там за новая вакцина?

— Менингит бушует. Министерство потребовало стопроцентной вакцинации.

— Не затемпературю?

— Да нет. Я вчера сделал себе. Давай подставляй задницу.

Он набрал шприц и поставил мне довольно болезненный укол.

— Ого!

— Потерпи. Приляг на кушетку, сейчас голова немного будет кружиться, но через пять минут все пройдет.

В кабинете стало душновато.

— Открой окно, — сказал я. — Что-то мне жарко…

Он распахнул створки. Летняя ночь… только что прошедший теплый дождь… И этот сладкий запах отцветающей сирени кружит голову…

— Почему ты молчишь? — спросил я. Влад стоял у окна и не оборачивался. — Пора собираться.

— Ты же только что был в отпуске за свой счет… — глухо заметил он.

— А у меня бабушка заболела! — весело сказал я и тут почувствовал, что мышцы рук и ног у меня совершенно одеревенели. Я попробовал поднять руку и не смог. В голове шумело, перед глазами все плыло.

— Никуда мы больше не пойдем, Сергей. Конец. Я больше не могу, — с отвращением выговорил он. — Это все мне надоело хуже горькой редьки.

— Тебя никто не просил, ты вызвался сам, не помнишь? — прошепелявил я.

— Помню. Комсомольцы-добровольцы… Я не рассчитал свои силы! — Он развел руками. — Извините! Мне надоело рисковать своей шкурой. Семьдесят модулей… Ты хоть понимаешь, что это значит?! Тогда было четыре, и то мы чуть не погибли! Они разведали сюда дорожку и не свернут с нее, ни за что. Задавят нас, как котят, и по новой… Это ты будто ищешь смерти, а я хочу жить! Дышать вот этим воздухом! Смотреть, как цветет сирень! И не думать о том, что завтра меня могут убить собратья-инопланетяне! Здесь не хуже, чем у нас на Иккини. Я хочу жить здесь. Я нашел свой дом. Все. Я выхожу из игры.

— Ты не сделаешь этого, — одними губами проговорил я. — Мы с тобой работаем в этой психушке, потому что пережившие контакт чаще всего обращаются именно сюда, а не в газеты… предпочитают не выставлять на публику свои страдания… Их похищают, проводят над ними эксперименты, медицинские манипуляции, насилуют… Кто защитит их? Нас и так осталось мало…

— Вот именно! Пусть выпутываются сами!

— Ты можешь сообщить в центр… что больше не хочешь…

— Сообщить, что я трус? Нет уж. — Он тяжело дышал, и лицо у него стало совсем красным. Он придвинул стул к кушетке, сел рядом со мной и вдруг заплакал. — Я трус, я знаю… Я не могу защитить даже собственную жену, Серега! Вик моя жена… Вдруг они не случайно набрели на нее? Вдруг они нас выследили?

— Почему ты сразу не сказал мне?

— А зачем? — Он всхлипнул. — Устал… Надоело это геройство… Санитары галактики… Инопланетный ОМОН… Никогда эту психушку не вычистишь… И Глеба, и Славки уже нет…

— Это ты их сдал?

— Нет! Нет… Вчера узнал… случайно… клянусь…

— Нейтрализуй этот укол, прошу тебя… Я буду работать один…

Он помотал головой.

— Извини, друг. Ты опять втянешь меня во что-нибудь. Всегда надо уметь вовремя остановиться. Не обязательно жать на газ до упора. — Я хотел спросить: «А что ты будешь делать, когда они снова доберутся до Вик?» Но язык у меня уже не ворочался. — Знаешь, у нас такая тяжелая работа… Каждый день видеть психов — не подарок, немудрено самому свихнуться. За последний месяц у тебя было сорок смен. Вот и перетрудился человек, подвинулся на почве спасения человечества… Сочувствовать будут все, даже бухгалтерия. Поскольку помешательство буйное, я устрою тебя во второй блок, к Юрику. Прости, Серый. А Вик я введу атроффиксы. И наша жизнь быстро наладится…

— Вы цивилизация зародышевого состояния. Уровень ваших научных знаний чрезвычайно низок. И когда вы гордитесь открываемыми вами законами, вы смешны, потому что всякий раз они перечеркивают открытое ранее. Вы скажете, это поступательное движение. Нет, это блуждание во тьме. Для того чтобы осознать, осмыслить действительность, нужна научная стратегия иного рода — невозможная без всепланетной корпоративности. И до этого еще далеко. Вы в грязной зоне. Вы живете на раздираемой противоречиями планете, будущее которой туманно, на планете, у которой все еще нет единого правительства и единой стратегии выживания. Но четко просматривается тенденция к самоуничтожению. Поэтому вас грабят все, кому не лень… И мы не можем открыто применять к ним санкции, потому что Земля не принята в цивилизованное галактическое сообщество. Вы опасаетесь соседей по лестничной площадке и при этом не боитесь рассылать по космосу приглашения: посмотрите, как хороша наша планета! Фотографии, земные звуки, приветствия на десятках языков, даже на языке китов, записи величайшей музыки… Да вы просто кричите на всю вселенную: придите и возьмите все что хотите, потому что мы беспомощны перед угрозой вашего вторжения! Вы верите, что космос добр. Он ужасен, ибо он чужд вам. Вы надеетесь, что кто-то, в той холодной черной глубине, разделит с вами ваши мысли, чувства, заботы. Кто-то, но не все! Вы наивны, но это вызывает у меня не жалость и не смех, только страх. За вас, за ваших детей, за ваше зыбкое будущее. Ваши шаги в космосе — это даже не первый, перевернутый, взгляд младенца. Это только его робкий, неосознанный порыв открыть глаза. Наведите сначала порядок в своем доме! Выживет ли Земля к тому времени, когда ей можно будет покинуть грязную зону, — вопрос… Зачем вы бьете меня по голове? Ведь я не делаю вам ничего плохого… Я просто говорю то, что думаю… Понимаю, вам страшно… Мне тоже — за вас. Поэтому я с вами.

…Дочь вождя племени тогов повадилась ходить ко мне и отвлекать от работы.

В тот день солнце стоит уже высоко, когда внезапно появляются собаки, целая свора злющих рыжих псов — их с трудом удерживают на поводках двое здоровенных тогов. Потом из знойного марева на горизонте выплывают на плечах четверых слуг носилки, плотно задернутые дорогим полотном, расшитым желто-красными узорами.

Я перестаю работать и некоторое время наблюдаю, как, скорее всего повинуясь приказам того невидимого, что приехал на их сильных плечах, слуги медленно, робкими перебежками, приближаются ко мне. Постоят, изнывая, на жаре, сделают несколько осторожных шажков и опять замирают. Собаки уже охрипли от бешеного лая, но вот носилки наконец оказались в двадцати метрах от меня. Ближе тоги подходить не решаются, и, видя, что моим незваным гостям от меня ничего не нужно, я снова принимаюсь набивать камнями свою плетеную корзину. Когда она наполняется доверху, за веревки, привязанные к ручкам, я оттаскиваю ее к подножию Короны, самой большой горы в здешних местах, и там освобождаю.

Тоги с опаской наблюдают за мной, готовые в любой момент обратиться в бегство. Долго они так стоят под палящим солнцем, их обнаженные торсы, на которые наброшены яркие накидки, блестят от пота, соломенные шляпы просто дымятся. Собаки устали лаять и, забившись в тень от носилок, лежат на горячей земле, свесив розовые языки.

Через час носилки удаляются, оставив меня одного посреди этой каменистой пустыни, где выжить могут лишь кактусы.

На следующий день все повторилось, только собак было меньше. Носилки появляются на моем плато с завидным постоянством, и через семь дней плотные занавеси впервые раздвинулись. Издалека я разглядел два блестящих уголька, тысячу черных косичек и карминные губы, краска для которых добывается из серой тли, живущей на мясистом кошенильном кактусе.

Носилки опустились на землю, и дочь вождя сама появилась передо мной. Ее черная грива из косичек покрыта белым прозрачным куском ткани; золотистое, стройное, как тростинка, тело обернуто в сине-зеленое платье, такое тонкое, что дивная девичья фигурка кажется обнаженной. Многочисленные золотые браслеты и пластинки на руках и ногах под колебаниями ветерка вызванивают нежную мелодию. Ноги у нее обуты в сандалии из мягкой выделанной кожи, а руки прижаты к груди — как всегда, когда тоги удивляются.

— Ты нашел съедобные камни? — еле слышно спрашивает она. Искусно подведенные темные глаза ее широко распахнуты.

Я с довольным видом похлопал себя по животу:

— Наелся уже!

Она с ужасом смотрит на мой тощий голый живот, слуги за ее спиной испуганно лопочут — в селениях считают, что я ищу съедобные камни, потому что больше не могу есть ничего другого. Меня называют Тот, Который Не Ест.

— Лови! — Я кидаю ей небольшой камень. — Откуси кусочек!

Она приседает и с любопытством глядит на камень, ковыряет его своим тонким длинным пальчиком. Тоги тоже склоняются к камню и переговариваются, но мне уже некогда слушать, я снова волоку свою корзину к горе. Когда я возвращаюсь, она стоит одна, слуги маячат шагах в десяти.

— Ты пошутил, — решительно говорит она мне. — Этот камень нельзя есть!

Я продолжаю бить киркой по камням и улыбаюсь себе в усы, она это замечает и настороженно продолжает меня допрашивать:

— А где твои зеленые уши?

— На месте, — не глядя, отвечаю я.

— Бабушка говорит, они у тебя такие длинные, что с трудом помещаются под шляпой…