До своей избушки я добрался без приключений, но оказалось, что самое интересное в моей жизни только начинается. Борьба за выживание в первобытных условиях, в которых я теперь находился, занимало так много времени, что ни на что другое, кроме тяжкого труда, его просто не хватало. Если составить реестр работ, проведенных за оставшееся до темноты время, то любая домохозяйка, просмотрев их перечень, если не зарыдает, то, по крайней мере, сотрет со своего доброго сочувственного лица крупную соленую слезу.

Короче говоря, мне пришлось крутиться как юле, чтобы успеть хоть как-то решить насущные бытовые проблемы. Тем не менее, до ночи я так толком ничего сделать не успел. Потому, когда стемнело, не зажигая лучины, я без сил опустился на полати, и повода гордиться достигнутыми в подготовке к «выходу в свет» успехами у меня не было. Пока я возился с теленком изба вновь выстыла, питьевая вода из растопленного снега кончилась, и нужно было вновь идти добывать дрова, потом разжигать очаг и топить снег.

Не знаю, возможно, у меня просто не хватало опыта или умения, но костер, который я разводил в каменном очаге, прежде чем разгореться каждый раз так отчаянно дымил, что усидеть в помещении было совершенно невозможно. Этот раз тоже не был исключением, поэтому с трудом дождавшись, когда дрова начали разгораться, я выскочил наружу глотнуть свежего воздуха.

Ночь только началась, но звезды уже щедро усыпали высокое черное небо. Луна была на исходе и своим усеченным светом не мешала любоваться бесконечной, праздничной вселенной. Мороз к вечеру спал, было по субъективным ощущениям всего градусов пять-шесть ниже нуля, так что возвращаться в дымную избу я не спешил. Это были, пожалуй, первые приятные минуты после проникновения в эпоху. Тишина в лесу была космическая, красота вокруг невообразимая, так что можно было, наконец, доставить себе удовольствие: распрямить усталую спину и полюбоваться небесами. Что я и делал – неподвижно стоял, запрокинув голову к небу.

Однако на этот раз прекрасное почему-то не долго возвышало душу, напротив, на меня начала наваливаться тоска одиночества. Я почувствовал себя таким маленьким и затерянным, что, невольно пытаясь облегчить сердце, нарушая тишину мироздания, от всей души огласил округу обычными русскими словами.

– Господи, зачем мне нужна эта дурацкая изба, медведи, лоси, ночной лес и нескончаемая война! – говорил я. – Неужели нет другого способа прожить свою единственную, уникальную жизнь, не влезая во всякие глупые авантюры. Черта мне в этих холодных звездах, неведомых предках и давно забытых политических разборках. Россия и так состоялась, причем не в самом лучшем для своих жителей варианте, и кому нужно мое ничтожное вмешательство в становление истории целого народа,

Не знаю, до чего довело бы меня доморощенное философствование, скорее всего, я бы просто замерз и отправился спать, но вдруг металлическое позвякивание вкралось в неживую зимнюю тишину, и я разом пришел в себя. Звук был искусственный и напоминал бренчание ложки в металлической посуде. Я прислушался. Теперь стало слышно, что невдалеке кто-то идет, хрустя снегом, и тихо разговаривает.

Встречаться ночью вдалеке от человеческого жилья с незнакомыми людьми всегда опасно. Я хотел заскочить в избу за луком и стрелами, но голоса уже слышались совсем близко, и не осталось ничего другого, как спрятаться за углом.

– Смотрите, изба и дымом пахнет, – сказал невидимый человек.

Вероятно, путники остановились и осматривались. Стало так же тихо, как прежде, но теперь тишина была другой, ее как будто наполнило напряженное ожидание. Я ждал, чем все это кончится. Хрустнул снег под чьей-то переминающейся ногой.

– Никак деревня? – тихо спросил новый голос.

– Какая тебе деревня, отродясь тут деревни не было, – сказал теперь уже третий. – Я здешние места знаю, бывал в прошлом годе. Была бы деревня, знал бы. Может, это охотники избу срубили, тут дичи богато.

– Зайдем, что ли? – спросил второй голос.

– А вдруг их там много, да люди лихие? Уйдем лучше от греха.

– Обогреться бы, – мечтательно произнес еще один невидимый гость. – А если и лиходеи, что с нас взять.

– Можно зайти, почему бы и не зайти, – поддержал его первый.

– Ну, как все, так и я, – согласился осторожный, – выгонят, так и пойдем своей дорогой. Чай убивать нас нет резона.

Судя по разговору, незваные гости были людьми мирными, и я успокоился. Однако до времени из-за укрытия не выходил, ждал, что они будут делать.

– Пошли, – решительно произнес грубым голосом последний из компании. Его мнение стало решающим, потому что тотчас заскрипел снег под несколькими парами ног. Шаги приблизились к избе, скрипнула входная дверь. Я вышел из-за угла, но гостей видно не было, они уже вошли внутрь. Я зашел следом. Костер в очаге совсем разгорелся, и дыма почти не было, теперь он легко выходил через специально предусмотренные окна на чердаке. Гости, судя по говору и одежде, были мужиками, они стояли посередине избы, озираясь по сторонам.

– Здравствуйте, – сказал я, когда они разом обернулись на скрип двери. Разглядеть их лица против света я не смог, да и не видел в том особой нужды.

– Здоров, коли не шутишь, – откликнулся только один из гостей, с тем самым грубым, решительным голосом. Это оказался высокий худой мужик в армяке и бараньей шапке. Остальные молча смотрели на меня. Создавалось впечатление, что это не они незваными пришли ко мне, а я к ним.

– Какими судьбами в наши края? – спросил я, чтобы дать понять, что хозяин тут все-таки я.

– Твоя что ли изба-то? – спросил высокий.

– Моя.

– А сам-то кто таков?

– Живу здесь, а вам-то что надо?

– Один живешь-то?

– Один.

Мне такая бесцеремонность не понравилась. Мало того, что вошли в чужой дом без стука, не здороваются, да еще учиняют допрос хозяину.

– А мы прохожие, нам переночевать надобно, – сказал высокий.

– Ну, что же, хорошим людям всегда рад. Заходите, гостями будете, – постфактум пригласил я.

Мужики, не поблагодарив, тотчас сгрудились вокруг очага. Их, как я раньше понял по голосам, оказалось четверо. Теперь, когда они сидели вокруг кострища, и его пламя освещало лица и платье, стало окончательно ясно, что это обычные простолюдины, только не совсем ясного статуса. Все они были одеты в крестьянские армяки разной степени заношенности и бараньи островерхие шапки. Двое из них обуты в чуни – вид лаптей, сплетенных из сыромятных кожаных веревок, один в «поршнях», или как их еще называют «уледях», распространенной в это время дешевой обуви, сделанной из куска сыромятной бычьей кожи с войлочным верхом, привязанных к ногам ремешками, и только высокий в чоботах, обуви, напоминающей сапоги без голенищ.

По правилам вежливости гостям не мешало бы объяснить, кто они такие и по каким делам забрели в здешние места. Однако каждый занялся своим делом, и на меня просто не обращали внимания. Я продолжал стоять возле дверей, ожидая, что последует дальше.

– Никак уху варишь? – указывая на котелок с варящимся над очагом мясом, спросил высокий, единственный из всей компании удостаивающий меня разговором.

Название «уха» меня не удивило, до появления у нас французской кухни и пришедшего из нее слова «бульон» так называлась всякое вареное блюдо, будь то мясо, рыба или птица.

– Варю, – подтвердил я очевидное.

– Доброе дело, мы давно без горячего. А сам-то никак басурман или из полян? – неожиданно переменил он тему разговора.

– С чего ты взял?

– Говоришь не по-нашему. Вроде понятно, а уху непривычно.

С этим спорить было трудно. Разговорной речи шестнадцатого века я, естественно, никогда не слышал. Старорусский же язык изучал по письменным источникам, но, судя по тому, как и что говорил сам высокий, устная и письменная речь друг от друга сильно отличались.

– Я с Украины, у нас так все говорят, – нашел я правдоподобное объяснение своему неправильному произношению.

– Тогда понятно, а то я слышу, совсем не по-нашему болтаешь.

– И ты не по-нашему, – пошел я по его же пути, – я тоже сперва подумал, что ты из Золотой орды.

– Нет, мы из-под Калязина, – ответил он.

– А как сюда попали? – между прочим поинтересовался я. – До Калязина отсюда далековато.

– Как голод был, боярин кормить не стал, да с земли прогнал, с тех пор горе и мыкаем. Петя, – обратился он к молодому мужику с редкой рыжей бородой, – сделай заспу, наваристей похлебка будет.

– Это можно, – согласно кивнул тог и, оставив в покое ременные лапти, которые пристраивал просушить возле огня, начал что-то искать в своей торбе.

Мне становилось все забавнее наблюдать за незваными, бесцеремонными гостями. Было похоже, что мужики, оказавшись вчетвером против меня одного, чувствуют свою силу и с хозяином считаться не собираются. На обычное поведение крестьян такое вопиющее невежество было не похоже. Скорее всего, в странствиях, оторвавшись от земли и земледелия, они полностью потеряли былую бытовую культуру, не приобретя новой. Это явление было мне знакомо и по нашему времени. В недавнем прошлом таких людей называли «лимитой», теперь «новыми русскими», не в социальной, а в нравственной оценке поведения.

Посочувствовать этим крестьянам я мог. Три последних года на Руси были небывало суровые, длинные зимы. В прошлом или позапрошлом году, я точно не смог вспомнить, реки встали в середине августа так, что зерновые за сократившееся лето не успевали созревать, и в стране наступил страшный голод. Кормиться крестьянам было нечем, и началось очередное перемещение народа по бескрайним просторам в поисках пропитания и лучшей доли.

Петя, между тем, нашел в торбе то, что искал, не известную мне «заспу», которая оказалась всего на всего пшенной крупой, без спроса всыпал несколько горстей в котелок с закипевшей «ухой». Потом он помешал варево ложкой и сел на прежнее место. То, что сейчас время Великого поста, и верой строжайше запрещается есть скоромное, крестьян нисколько не смутило. Оно и правильно, пост – удовольствие не для голодных.

Пока здесь так бесцеремонно распоряжались моей пищей, я продолжал стоять в двух шагах от костра, наблюдая за гостями. Они сели так плотно, что места возле очага для меня не осталось. Теперь мужики, тесно сгрудившись возле огня, отогревали озябшие ноги и руки. Между собой они тоже не разговаривали, сосредоточенно наслаждались теплом. Чтобы не торчать как бедный родственник у них за спинами, я сел на единственную свою «мебель» – широкую лавку, вернее сказать, полати, служившие мне и кроватью и столом. На меня скосил взгляд один длинный, но ничего не сказал. Остальные продолжали сушить обувь которая вскоре начала распространять удушающие казарменные миазмы. Делали они это сосредоточенно, как важную, ответственную работу. Один Петя временами отвлекаясь от лаптей, еще и помешивал в котелке деревянной ложкой.

– Ну что, скоро будет готово? – не выдержав дразнящих запахов, спросил кашевара мужик с уныло длинным безбородым лицом.

– Только всыпал, куда торопиться, дай ухе свариться.

– Вари скорее, горячее сырым не бывает.

– Скоро уже, пшено только разопреет, – пообещал Петя. – Хлебушек готовьте.

Мужики засуетились, полезли по торбам. На свет появились ломаные куски самого дешевого «пушного» или, как его еще называли, мякинного хлеба, испеченного из плохо очищенного зерна. Похоже было на то, что гости собирали еду «Христа ради». Вслед за хлебом нашлась и баклажка, в которой что-то булькали, и с которой они обращались особенно бережно. Мужики оживились, обулись и начали готовиться к ужину. Стола в избе не было, так что сесть им было никуда. Однако вариант все-таки нашелся:

– Эй, ты, Украина, встань, нам полати нужны, – велел мне длинный. – Петя, Матвей, волоките ее посередь избы. Что ж ты, Украина, даже столом не обзавелся? – с упреком сказал он. – Эх, темнота наша!

Я освободил полати, мужики перетащили их ближе к огню, застелили холщовыми тряпицами и разложили свои припасы. На меня по-прежнему никто не обращал внимания. Бесцеремонность незваных гостий сначала разозлила, но постепенно ирония и чувство юмора возобладали над раздражением, и я с интересом ждал, как будут дальше развиваться события.

Приготовления между тем кончились. Длинный нетерпеливо спросил Федю, готова ли похлебка. Тот очередной раз сделал пробу и чмокнул от удовольствия губами:

– Готово, можно седать.

Он зацепил дужку котелка щепкой и, приплясывая от предстоящего удовольствия, перенес его на полати.

– Ишь, запах-то какой духовитый, небось скусно, давненько мяском не баловались, – радостно потирая руки, сказал Матвей, самый незаметный и молчаливый из мужиков.

– Ну, помолимся Господу и сядем, – распорядился длинный. Он повернулся к пустому, без икон красному углу и перекрестился. Мужики последовали его примеру. После чего вся четверка поклонилась тому же углу и опустилась на колени перед импровизированным столом. Петя разлил жидкость из баклажки по берестяным туескам. Запах сивухи разом наполнил помещение своим неповторимым ароматом. Про меня опять никто не вспомнил. Тогда я решил сам напомнить о своем присутствии:

– А меня почему не приглашаете?

Поднятые «кубки» застыли в воздухе, и ко мне оборотилось четыре пары удивленных глаз. Смотрели так, как будто я сморозил какую-то невообразимую глупость Первым нашелся длинный, он уже зачерпнул ложкой из котелка и, не донеся ее до рта, вразумительно сказал:

– Тебе, Украина, с нами никак не резон сидеть это будет не по чину. Знаешь, как говорят: хлеб да соль а ты рядом постой. Да ты не робей, мы тебе малость ухи оставим, мы люди с понятием.

– Почему вы мне, а не я вам? – удивленно спросил я, вынимая из-за спины заткнутый за пояс припасенный топор.

– Ты это чего, Украина? – растеряно спросил длинный. – Мы к тебе миром, а ты…

– Какой же мир? Вошли не поздоровались, за стол сели не спросились, хлеб-соль не разделили. Нехорошо это, мужики Теперь вы постойте, посмотрите, как я есть буду, – ответил я.

Гости напряглись, ничего не предпринимали, но смотрели угрюмо и с угрозой.

– А ну, встали и пошли к выходу, – сурово сказал я, для наглядности играя топором.

– Да ладно, чего ты, – пошел на уступки длинный, – садись, коли так, мы люди справедливые. Если хочешь есть, садись с нами, товарищем будешь.

– Правда, садись, Украина, – заискивающе пригласил Петя, – в ногах правды нет! Похлебка знатная получилась, я мастак стряпать!

– Вот я и оценю, – приближаясь к «коленопреклоненным» мужикам, сказал я, – а вы пока за дверями постоите, подождете. Мне с вами не по чину за одним столом сидеть!

– Если так, то ладно, мы ничего, – дрогнувшим голосом сказал длинный, торопливо вставая. – Если нами брезгуешь, то тогда конечно, мы не гордые, подождем.

Мужики один за другим встали, прихватили мешки и вслед за предводителем потянулись к выходу.

Только один осмелился погрозить:

– Ты того, смотри! – пробурчал рыжий.

– Ты что-то сказал? – остановил я его и, не дождавшись ответа, распорядился. – Торбы оставьте здесь.

Гости послушно опустили на пол пожитки и торопливо вышли из избы. Никаких угрызений совести или жалости у меня не было. Наглецы, жлобы и хамы того не стоили. Я без удовольствия, только чтобы заглушить голод, поел примитивную, несоленую похлебку. «Пушной» хлеб оказался черствым, кислым и шершавым, мякиной колол язык. Попробовать их сивушное пойло я не решился, не зная, из чего и как гнали эту «водку». Тем более, запах у нее был не для слабонервных.

Дав гостям время остыть, я приветливо пригласил их в избу. Вошли они гурьбой и от порога низко поклонились, потом перекрестились на пустой красный угол. К «столу» не рванули, остались стоять на месте, ожидая приглашения.

– Ладно, садитесь, гости дорогие, угощайтесь.

– Благодарствуйте, – за всю компанию сказал длинный, низко кланяясь. – Хлеб да соль.

Получив разрешение, все вернулись на прежние места и наконец опробовали свое термоядерное зелье, после чего начали по очереди торопливо черпать ложками жижу из похлебки. Получив урок вежливости, бродяги перешли из одной крайности в другую. Теперь меня благодарили за все и так лебезили, что это вызвало не меньшее отвращение, чем первоначальное хамство. Как обычно, и, вероятно, было во все времена, у нас возможны только одни крайности.