Бригадир державы (№9) - Турецкий ятаган

Замысловатая нить разговора вскоре потерялась, и когда я встряхнулся и заставил себя прислушаться к тому, о чем говорили женщины, то с удивлением понял, что с трудом улавливаю только общий смысл беседы. Раньше вполне понятный язык собеседниц теперь заполняло множество незнакомых слов. Я попытался сосредоточиться, но скоро мне это надоело, и я принялся дегустировать напитки.

– Что же ты, государь-батюшка, ничем не потчуешься? – наконец обратила на меня внимание Людмила Станиславовна, окончив очередной горестный рассказ о каком-то коварном мужчине.

– Спасибо, матушка, я уже по горло сыт, – ответил я.

– А почто Наташкой побрезговал? – строго спросила домоправительница. – Может, другую девку хочешь, потелеснее?

– Я не брезговал, Наташа хорошая девушка, но нельзя же заставлять человека делать такие вещи по принуждению.

– Кто же тебя заставляет? – удивилась женщина.

– Причем здесь я, наше дело такое… это Наташу заставляют…

– Какой же она человек? – совершенно искренне удивилась Людмила Станиславовна. – Она не человек, она девка.

– Он сам меня… не захотел! – испуганно сказала Наташа. – Я в том не виноватая!

– Кончайте говорить глупости! – рассердился я. – Чтобы я таких слов больше не слышал!

– Ну, раз она тебе не люба, так я тебе другую девку пришлю, – догадалась Людмила Станиславовна. – А Наташку пусть посекут, ей, толстозадой, только на пользу.

Такой странный поворот разговора от дружества, которое наметилось между женщинами, до предложения неизвестно за что посечь Наташу, меня совсем обескуражил. Будь я трезвее, то неминуемо разразился бы гневной речью о правах человека, а так только прекратил разговор и застолье, сказав, что иду спать.

– А девку посечь отправить?.. – опять завела свое домоправительница, заставив испуганно съежиться мою банную подругу.

– С собой возьму, – твердо заявил я, – Наташа, пошли!

Девушка тут же вскочила на свои полные, резвые ножки, и мы, оборвав застолье на недопитых чарках, отправились в мою каморку. Несмотря на то, что я старался не злоупотреблять горячительным, разобрало меня порядком, и идти, не задевая плечами стены не получалось.

– А почему нельзя говорить слова? – поинтересовалась из-за плеча Наташа, когда мы подходили к моей коморке.

– Потому, – коротко ответил я, не представляя, как можно объяснить понятие «пошлость» человеку, не представляющему, что это такое.

– А почему ты меня не захотел… – девушка замялась, не находя синонима запретному слову, потом все-таки выкрутилась, – почему я тебе не по нраву?

– По нраву, – успокоил я, – очень даже по нраву, но мне неприятно это делать с человеком, который этого не хочет.

– С каким человеком?

– С тобой, – коротко ответил я и, предупреждая новый вопрос, пояснил. – Ты такой же человек, как и всякий иной.

Однако Наталья задала совершенно неожиданный вопрос:

– А что, есть бабы, которые хотят?

– Есть, и побольше некоторых мужиков. Все люди разные.

Заниматься философствованием на этические и эротические темы в пьяном, расслабленном состоянии было лень, да и дремучая девушка вряд ли смогла бы все это правильно понять. Потому я занялся свечой, которая едва не потухла от сквозняка, когда я отворил дверь в свою комнату. Не в пример стылому утру, она была хорошо проветрена и протоплена.

Вопрос, где кому укладываться спать, не стоял, кровать была одна. Я поставил свечу на стол, быстро разделся и вполз под перину. Наташа, не торопясь, через голову начала снимать сарафан и нижнюю рубашку, а я честно отвернулся, чтобы на нее не смотреть. Девушка довольно долго возилась с одеждой, а я упорно, из последних сил не обращал на нее внимания. Раздевшись, она потопталась возле кровати, не зная, как перебраться через меня к стенке. Я спьяну не понял, что она собирается делать, а Наташа коротко, со всхлипом вздохнула и, приподняв перину, полезла через меня. Ее горячая гладкая кожа обожгла. Я ее инстинктивно обнял, девушка, испугавшись, замерла на месте и осталась лежать на мне, придавив своей восхитительной, нежной живой тяжестью.

Бывают все-таки в жизни высокие минуты, о которых потом не стыдно вспомнить .

Женщина, если вдуматься, самое восхитительное творение Господа. Не один пейзаж не заворожит ценителя прекрасного так, как лицезрение бескрайнего разнообразия этого совершенного существа. Чего только нет у великолепного создания! Какие эстетические вершины и прекрасные, тайные глубины можно обнаружить у любой женщины, даже у молчаливой попутчицы в метро, листающей иллюстрированный журнал, или домохозяйки, продирающейся с тяжелыми сумками сквозь усталую толпу к домашнему очагу. Было бы, как говорится, здоровье…

…А если это не мимолетная случайная встреча, а почти романтическая обстановка древнего жилища, живой, теплый свет свечи, тихая комната, полная таинственных теней, и тьма за окном, и она, познавшая мужа, но не испытавшая любви. Она, девственная и порочная…

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенье рук, скрещенье ног,

Судьбы скрещенье

И падали два башмачка

Со стуком на пол,

И воск слезами с ночника

На платье капал.

– Государь мой, – прошептала Наташа и подняла надо мной лицо так, что ее легкие, пушистые волосы, горько пахнущие степью и летом, щекоча, засыпали мои щеки и плечи, – тебе, небось, тяжело, отпусти…

– Хорошо, – ответил я прямо в ее полные, шевелящиеся губы и погрузился взглядом в глубокую синеву прозрачных глаз, – как хочешь…

– Я ведь тебе не мила, – говорила между тем она, не предпринимая ничего, чтобы освободить меня от своей живой тяжести, – тебе, небось, другие милы.

– Я тоже тебе не мил, – ответил я, нежно погладив ладонями потный шелк ее спины и ягодиц.

– Мил, – после долгого молчания ответила Наташа, – ты не охальник…

Между перинами и горячим пульсирующим телом мне стало невыносимо жарко. Я освободил руку, отбросил перину, и она неслышно соскользнула на пол. Лицо девушки, близко нависшее надо мной, слегка приподнятое, как будто готовое запрокинуться, казалось сосредоточенным на новых, незнакомых ощущениях. Оно было почти былинно красиво. Наташа плотно закрыла глаза, и над верхней губой у нее выступили капельки пота. Я потянулся к ее лицу и кончиком языка провел вдоль ее губ. Девушка жалобно застонала и ответила неумелым, сухим поцелуем, начиная инстинктивно прижиматься к моим бедрам низом живота. Она вся стала горячей и влажной от пота.

– Тебе хорошо? – задал я риторический вопрос, ответ на который был очевиден.

– Лепо мне, – ответила девушка срывающимся шепотом. – Зело лепо.

Я с трудом сдерживал себя, изнывая от острого желания, но, боясь потерять предощущение сладости слияния, сколько мог, тянул с проникновением. Продолжая ласкать девушку, я начал касаться легкими, скользящими движениями мягкого пушка в месте, где сходятся ноги. Каждое такое прикосновение заставляло Наташу сильно вздрагивать и сжиматься.

Не будь я пьян, все давно бы кончилось, может быть, и не к чести для меня. Такой долгий, тонко изощренный первый блин, который обычно получается комом, был весьма рискованной затеей. Но алкоголь притупил самые острые всплески эмоций, и мне удавалось отдалять окончательную близость.

Я медленно поднимался все выше, касался кончиками пальцев самых тайных складок податливой кожи. В голове гулко звучал колокол пульса, но я все еще продолжал контролировать ситуацию. Первой не выдержала Наташа. Она вскрикнула, как подстреленная птица, и обмякла, опустив голову на мое плечо.

– Наташа, – позвал я, но она не ответила, тяжело и безжизненно навалилась на меня.

Я повернулся на бок и перекатил ее тело на кровать. Было похоже, что девушка потеряла сознание. Я неподвижно полежал несколько минут, ожидая, когда она придет в себя. Жар желания понемногу утихал, вернее сказать, потерял остроту и стабилизировался.

Я обхватил пальцами ее широкое запястье и проверил пульс. Он был ровным, но редким. Оставалось ждать, пока девушка очнется после обморока. Прошло еще минут пять, обморок все не кончался, и я начал беспокоиться. Я опять прослушал пульс, он уже восстановился. Наконец, так и не открывая глаз, Наташа глубоко вздохнула и начала двигаться на постели, как бы в поисках ненайденного наслаждения. Тогда я лег на нее и сделал то, что хотели мы оба. Я целовал полуоткрытые мягкие, безответные губы и начал легонько двигаться в ней, ожидая, когда девушка окончательно придет в себя.

Все было чудесно. Девушка уже начала подавать отчетливые признаки жизни. Она обняла меня и стала помогать глубже проникнуть в себя и вдруг, кажется, так до конца и не очнувшись, сдавила руками с неженской силой, опоясала талию мощными бедрами и то, что было моего внутри нее, начала принимать так сильно и жадно, что я не выдержал и тридцати секунд, без остатка и воли излился в ее алчущее лоно.

Меня опалило жаром, и я, спасаясь от внезапного горения, скатился на постель с этого пьянящего, пылающего великолепия. Не знаю, что было с ней дальше, я тотчас же погрузился в глубокий сон.

Глава 3

– Вставай, государь, эка ты разоспался, – прозвучал откуда-то сверху смутно знакомый голос. – Вставай, государь, пора, ждут тебя…

Я с трудом оторвал голову от подушки и приоткрыл глаза. В комнате было темно, я понял, что это мне снится, и с облегчением опять начал возвращаться в прерванный сон.

– Вставай, государь, – опять забубнили над ухом.

– Чего надо? – спросил я темноту, с усилием проталкивая слова через сухое распухшее горло.

– Вставать надо, ишь как разоспался. Пора, так всю жизнь проспишь, – сердито сказала какая-то женщина и потрясла меня за плечо.

– Ты кто, тебе чего нужно? – поинтересовался я, стараясь оттянуть пробуждение.

– Не признал? Забыл, с кем вчера гулял?

Я начал вспоминать предыдущий день, но голова так трещала, что в ней не возникло ни одного связного образа. Тогда, отдаваясь на волю победительницы, я признался:

– Извините, но вчера я, кажется, того, немного перебрал…

– С чего это, ты и выпил-то всего ничего, – удивилась невидимая мучительница.

– Ты, что ли, Наташа? – наконец зацепился я мыслью за самую сильную вчерашнюю ассоциацию.

– Твоя Натаха давно ночные грехи замаливает, это я, Станиславовна, – неужто не признал?

– А, тогда другое дело, – с трудом выговорил я шершавыми губами, так до конца и не понимая, о чем она говорит. Потом все-таки вспомнил, где я и что со мной. – Людмила Станиславовна, это вы? Я вас сразу не узнал! Сколько сейчас времени?

– Утро уже, к тебе человек ученый пришел, вставать надобно.

Так до конца и не понимая, кто ко мне пришел и зачем, я с трудом сел и опустил ноги на холодный пол.

– Ты бы хоть свет зажгла, – слабым голосом попросил я. – Что за дрянь мы вчера пили?

– Много чего пили, – порадовала меня женщина, – но все хорошее. А свечу я сейчас запалю, погоди.

Она куда-то ушла, а я, воспользовавшись наступившим покоем, привалился к подушке и попытался поспать хоть несколько минут. Не успел. Вернулась с горящей свечей Людмила Станиславовна. И я разом вспомнил все вчерашние события.

– Кто меня ждет? – поинтересовался я слабым голосом, возвращаясь в суровый, неопохмеленный мир.

– А кто его знает, какой-то старичок, видать из попов. Огуречного рассольчика выпьешь?

– Выпью. А чего от меня этому попу нужно?

– Этого мне не ведомо, – ответила домоправительница и подала кружку с невидимой в полутьме жидкостью.

Я одним махом выпил кисло-соленое пойло. Горло перестало драть, и в желудке стало не так смутно, как раньше. Только теперь я понял, что нахожусь перед женщиной в натуральном виде, одежда разбросана по полу, и прикрыться мне нечем.

– Ты бы вышла, пока я оденусь, – попросил я Людмилу Станиславовну, с интересом меня рассматривающую.

– А ты не стыдись, – посоветовала она, продолжая с интересом глядеть на то, что скромные женщины обычно предпочитают исследовать при помощи осязания, – дело житейское.

– Ну, тебе виднее, – ответил я на ее нескромность своей двусмысленностью и принялся собирать с пола одежду.

– И с чего это Натаха нынче как на крыльях летает, вроде как не с чего… – задумчиво произнесла Людмила Станиславовна, наблюдая за моим торопливым туалетом. Я сделал вид, что не понял, о чем она толкует, и чтобы избежать обсуждения своих мужских достоинств, поинтересовался:

– Что за поп пришел?

– Какой поп? – не поняла она.

– Ну, ты же сама сказала, что меня ждет поп.

– Ничего я не говорила. Если ты о том человеке, что пришел, то он не поп.

– А почему ты сказала, что поп? – начал я ввязываться в глупый спор.

– Говорит больно складно, – поняла, чего я от нее добиваюсь, женщина, – Поди, даже грамоту знает.

– Ладно, пойдем, посмотрим на этого грамотея, – сказал я, унимая дергающуюся в висках боль. – Ты бы мне вместо рассола принесла чего покрепче, здоровье поправить.

Людмила Станиславовна ничего на это пожелание не ответила и повела меня в давешнюю теплую столовую, где на лавке у окна сидел худощавый бородатый человек в сюртуке. При нашем появлении он вежливо встал и привычным жестом поправил пенсне. Мой потрепанный, заспанный вид, скорее всего, произвел на него неприятное впечатление. Он усмехнулся одними губами:

– Позвольте отрекомендоваться, – сухо произнес он отчетливым, лекторским голосом. – Василий Осипович, ваш, господин студент, так сказать, репетитор.

– Очень п-приятно, – ответил я и в свою очередь представился, – Извините, что заставил вас ждать, но меня не предупредили о вашем приходе. В какой области вы будите меня репетиторствовать?

Василий Осипович с удивлением посмотрел, как бы недоумевая, серьезно я это говорю или шучу, и уточнил:

– В отечественной истории…

– Меня предупреждали, – я не придумал, как точно сформулировать задачу предполагаемого обучения, и сказал обтекаемо, – что со мной будут заниматься по разным дисциплинам. История – это очень интересно. Однако позвольте предложить, – по-прежнему путано бормотал я, – вернее сказать, не изволите ли соблаговолить со мной позавтракать?

Василий Осипович, кажется, окончательно уверился, что я обычный великовозрастный лоботряс, и пожал плечами:

– Я уже завтракал, но если это время зачтется как репетиционное, извольте, составлю вам компанию.

Людмила Станиславовна, слышавшая наш разговор, без дополнительной просьбы принялась накрывать на стол. О чем говорить с Василием Осиповичем, я не знал, да и наступившее после рассола временное облегчение прошло, и мое подвешенное состояние не предполагало излишнюю болтливость и любознательность.

– Изволите рюмку водки? – поинтересовался я у репетитора, сам с ужасом глядя на графинчик с ядовитым зельем.

– Пожалуй, одну выпью, за компанию – согласился Василий Осипович.

Памятуя бессмертный опыт опохмелки Венечки Ерофеева, я подошел к вопросу научно и сумел, не опозорившись, элегантно, без кривляния и передергивания, выпить пузатый лафитник омерзительного лекарства.

Как ни странно, сивушный продукт легко лег на душу, и вскоре в голове несколько прояснилась.

– Еще по одной? – риторически поинтересовался я у репетитора.

– Извольте, – легко согласился он, – только эта будет последняя.

Мы чокнулись и выпили. Вторая порция окончательно вернула меня к жизни. Симпатичный историк теперь весело поблескивал стеклами пенсне и казался классным стариканом. Мне стало вполне комфортно, и репетитор перестал выглядеть занудным книжным червем. Полому я и завел с ним светский разговор.

– Изволите преподавать в гимназии?

– Я? – удивился Василий Осипович. – В гимназии?

– Но вы же сами сказали, что преподаете историю?

– Ну, если в таком смысле. Да, преподаю, вернее будет сказать, преподавал, сейчас совмещаю. Гм, гм, да-с. А вас, собственно, что интересует в отечественной истории, и какова цель наших занятий? Вы собираетесь сдавать экстерном за университетский курс?

– Не совсем, – ушел я от прямого ответа и машинально разлил по третьей. – Меня интересует не вся Российская история, а только определенный ее период, конкретно, Смутное время.

Мы, как бы машинально, чокнулись и выпили.

Василий Осипович закусил белой рыбкой, а я просто понюхал черную корочку.

– А позвольте полюбопытствовать, почему вам интересна именно эта эпоха? А не более яркие моменты истории, например, времена правления Петра Великого или Екатерины так же, можно сказать, великой? Тем более, что о Смутном времени нашей науке известно весьма немного. Даже, пожалуй, слишком мало. Очень тёмным было это Смутное время, – шутливо сказал он, наблюдая, как я вновь наполняю рюмки. – Эта, пожалуй, будет лишней, как-то так водку с раннего утра…

– Давайте по последней, за знакомство, – вместо ответа на его нерешительный протест я поднял свой лафитник. – Севрюжку рекомендую, знатная севрюжка!

– Ну, если только за знакомство, – без большой охоты согласился Василий Осипович. – Так вы интересуетесь исключительно Смутным временем? А боярская дума вам не интересна? Мои исследования посвящены по преимуществу разъяснению основных вопросов истории управления и социального строя московского государства XV-XVII веков. А как вам история крепостного права?

– Вообще-то, конечно, все это чрезвычайно интересно. И вообще, я очень уважаю историю и историков. Вы закусывайте, у нас все, как видите, стилизовано под седую старину. Еда тоже. Так сказать, находимся в теме. Грибочки соленые у Станиславовны – супер!

Василий Осипович выслушал мой словесный бред со скептической улыбкой, но с мысли не сбился:

– А что вам еще интересно в российской истории? У вас есть какое-нибудь специальное образование? Впрочем, о чем это я, для этого меня и пригласили. Однако чтобы знать, чему вас учить, мне нужно иметь представление, что вы уже знаете.

Наложившись на вчерашние дрожжи, водка приятно расслабила, и я не очень следил за тем, что говорю:

– Мало что знаю, – честно признался я, – в школе, конечно, историю проходил, но так, с пятого на десятое, а по настоящему ничего не знаю, даже классиков толком не читал. Пробовал, было, Карамзина, но больно он благостен, не столько историк, сколько сказочник. А вот до Соловьева и Ключевского руки не дошли, каюсь.

– Интересно, – задумчиво произнес Василий Осипович, – только почему вы к классикам причислили Ключевского?

– Ну, это же самые наши раскрученные историки. Раскрученные, в смысле известные. Конечно, я не специалист, но и то о них слышал.

– Интересно, – повторил Василий Осипович, – А самого вы его знаете?

– Кого, Ключевского? Нет, Карамзина как-то на улице в Петербурге видел, но подойти познакомиться постеснялся, а с Ключевским не встречался.

– Карамзина вы, значит, видели? – поблескивая стеклами пенсне, переспросил репетитор, – а Ключевского, значит, не встречали?

До меня дошло, что с Карамзиным я перемудрил, но взыграло пьяное упрямство, и я повторил:

– Видел, вот как вас сейчас. Они шли по Невскому с Новиковым. Ну, с тем издателем, которого Екатерина в Шлиссельбургской крепости сгноила.

– Хорошо, хорошо, пусть будет по-вашему, – смешливо ухмыляясь, согласился Василий Осипович. – Теперь я вам могу только пожелать познакомиться и с Ключевским.

– Это как получится, – сердито сказал я. – Я понимаю, то, что я видел на улице человека, умершего три четверти века назад, звучит смешно, но поверьте, на свете есть многое, что и не снилось нашим мудрецам…

– Может быть, может быть, – серьезно произнес репетитор. – Однако не пора ли приступить к занятиям?

– Людмила Станиславовна, можно убирать со стола, – не очень охотно сказал я домоправительнице. – Мы будем заниматься с уважаемым Василием Осиповичем. Водку и закуску оставьте…

– Много вы так назанимаетесь, столько курного вина с утра скушав, – не очень любезно пробурчала себе по нос женщина, видимо, недовольная тем, что ее не пригласили с нами за стол.

– Итак, – начал репетитор, – расскажите, что вам известно о временах Большой Смуты? Мне нужно иметь представление о том, что вы уже знаете.

Я начал вспоминать, и оказалось, что ничего толком не знаю.

– Ну, значит, в Угличе убили сына Ивана Грозного Дмитрия. Через несколько лет в этом обвиняли Бориса Годунова. Из Польши явился самозванец Лжедмитрий, которого называют Гришка Отрепьев, и начались разборки. Борис то ли сам скоропостижно умер, то ли его отравили. Народ поддержал Лжедмитрия, и тот какое-то время правил Москвой, потом и его убили, а в цари выбрали Василия Шуйского. Что с ним случилось, не знаю. Москву начали грабить все кому аи лень: и поляки, и казаки, и свои бояре. Тогда Ми-вин и Пожарский собрали народное ополчение и всех разогнали. Царем выбрали первого Романова, Михаила Федоровича. Вот, наверное, и все.

– Немного. Тогда в начале своего курса я расскажу вам о предпосылках к Смуте.

Василий Осипович заговорил негромким голосом, задумчиво глядя куда-то мимо меня:

– Скрытые причины Смуты открываются при обзоре событий Смутного времени в их последовательном развитии и внутренней связи. Отличительной особенностью Смуты является то, что в ней последовательно выступают все классы русского общества, и выступают в том самом порядке, в каком они лежали в тогдашнем составе русского общества, как были размещены по своему сравнительному значению в государстве на социальной лестнице чинов. На вершине этой лестницы стояло боярство; оно и начало Смуту…

Я внимательно, не перебивая и не отвлекаясь, слушал рассказ о далеком времени, свидетелем которого собирался стать.

– …люди того времени, – перешел Василий Осипович ко всей палитре общества, – добивались в Смуте не какого-либо нового государственного порядка, а просто выхода из своего тяжелого положения, искали личных льгот, а не сословных обеспечений. Холопы поднимались, чтобы выйти из холопства, стать вольными казаками, крестьяне – чтобы освободиться от обязательств, какие привязывали их к землевладельцам, и от крестьянского тягла, посадские люди – чтобы избавиться от посадского тягла и поступить в служилые или приказные люди.

Мятежник Болотников призывал под свои знамена всех, кто хотел добиться воли, чести и богатства. Настоящим царем этого люда был вор тушинский, олицетворение всякого непорядка и беззакония в глазах благонамеренных граждан…

Читал лекцию Василий Осипович прекрасно, составляя картину времени не как давно минувшего, а научно, широко, рассматривая кризис тогдашнего русского общества в реальных, современных оценках. Водка так и осталась стоять нетронутой на столе, а я с увлечением слушал мутную историю своей отчизны.

– Пожалуй, на сегодня достаточно, – сказал через полтора часа Василий Осипович. – Следующее занятие завтра. Если случайно встретите Ключевского, непременно кланяйтесь.

– Не премину, – пообещал я, провожая его до выхода. – Спасибо за лекцию, мне было очень интересно вас слушать.

– Вот и прекрасно! – с улыбкой ответил он.

Не успел историк проститься, как явился новый преподаватель. Меня еще не перестало мутить от вчерашнего употребления, и встретил я его без большого энтузиазма.

– Позвольте рекомендоваться, – значительно произнес маленького расточка, ладно сложенный человек, по военному щелкая каблуками. – Ефремов, жокей.

– Очень приятно, – ответил я, пытаясь изобразить приветливую улыбку. Жокей, принимая в расчет мое состояние, пришел совсем не вовремя.

– У вас есть опыт верховой езды? – не теряя время на взаимные любезности, спросил Ефремов.

– Небольшой. В седле усижу нормально, но не более того.

– Тогда сразу же и приступим.

Мне осталось только подчиниться. Мы вышли во двор. У заднего крыльца стояла без привязи невысокая гнедая лошадка. При виде Ефремова она махнула черной гривой и начала прясть ушами. Была она конфетно-красивой, с красно-коричневой шерстью, черными хвостом и гривой.

– Ишь ты, прямо-таки вещая каурка, – сказал я, – только очень маленькая…

– Зато удаленькая, – с усмешкой сказал Ефремов и, не касаясь луки, по-цирковому легко вскочил в седло. – Поглядите, чему я вас буду учить.

Он тронул узду, лошадь присела на задние ноги и рванула вперед. Такой артистической езды, да еще ради одного-единственного зрителя, мне видеть не приходилось.

Ефремов пустил лошадь по кругу и принялся выделывать совершенно невероятные трюки. Я во все глаза смотрел, как он нарушает правила земного магнетизма, инерции и других основополагающих законов механики.

Совершив чудеса джигитовки, жокей попросил подать ему прислоненную к крыльцу казачью шашку и начал выделывать сложнейшие трюки теперь уже с оружием. Каурка, несмотря на морозную погоду, вспотела, на губах у нее появилась пена. Я, вытаращив глаза, стоял на своем месте, завидуя необычайной ловкости этого человека.

– Вы служите в цирке? – спросил я Ефремова, когда, вконец измучив лошадь, он легко соскочил с нее рядом со мной.

– Я? – удивленно переспросил он, с интересом глядя на меня. – Я же вам сказал, что моя фамилия Ефремов. Я тот самый Ефремов!

– А, в этом смысле… – примирительно произнес я, поняв, что ляпнул какую-то несуразицу, Видимо, Ефремов в жокейских кругах считается чем-то вроде Фетисова в хоккее. – Меня долго не было в России, – добавил я, чтобы объяснить свою невежливую неосведомленность.

– Сегодня, как я вижу, вы не очень склонны к физическим упражнениям, – констатировал Ефремов, рассматривая мой томный лик. – К тому же Гнедко вспотел, встретимся завтра в это же время.

– Боюсь, что так, как вы, я никогда ездить не сумею, – сказал я, прощаясь.

– Так как я, не умеет никто, – без признаков ложной скромности успокоил меня жокей. – Так джигитую только я один.

– Людмила Станиславовна, а кто такой Ефремов? – спросил я домоправительницу во время обеда.

– По всему видать, человек, – исчерпывающе ответила она, – по имени видать, наш, русский.

Такое разъяснение меня успокоило, видимо, не я один не знал этого выдающегося наездника.

После обеда занятия продолжились. Теперь я погрузился в тайные механизмы эволюции языка. Погружал меня в них старичок по имени Михаил Панфилович. Было ему прилично за семьдесят, но разум у лингвиста оказался остер, а память совершенно безбрежная. Я внимательно слушал его рассказ о законах редукции, изменении звуков в разные эпохи…

В заключение урока мы даже поболтали на старорусском языке. Впрочем, болтал один Михаил Панфилович, а я хлопал глазами, с трудом улавливая смысл того, что он говорит.

Вечером, после праведных трудов опять были вчерашние радости: баня, часовня и Наташа. От возлияний я на этот раз воздержался, хотя, как оказалось, напрасно – полночи, не давая уснуть, меня жрали клопы-кровопийцы. Я опять не успел выспаться, а утром все повторилось, как и в предыдущий день: завтрак, историк, джигитовка, обед и до вечера погружение в язык.

Спустя несколько дней я уяснил две вещи. Первая, истории меня учит никто иной, как сам историк Ключевский. Вторая, Ефремов оказался не просто жокеем, а легендарной личностью. У этого маленького человека, говоря наши языком, чемпиона по основным видам скачек, была самая большая зарплата в России почти в два раза выше, чем у премьер-министра.

Из этого можно сделать вывод, на каком уровне меня пытались подготовить к десанту в семнадцатый век. Увы, боюсь, что мои скромные учебные успехи явно не соответствовали усилиям и гонорарам преподавателей. Более ли менее успешно продвигалось только обучение языку На пятый день я начал вставлять в свою речь архаичные слова и сумел научиться слегка понимать собеседника.

Хуже всего продвигалась джигитовка. На первом же практическом занятии я до кровавых волдырей стер внутреннюю сторону бедер и напрочь отбил ягодицы. После этого неделю ходил макаронной походкой, расставляя ноги циркулем, и на коней и седла смотрел с таким же отвращением, с каким дети смотрят на кресло дантиста. Кроме того, я все время падал с лошадей которых Ефремов менял каждый день, не давая мне приноровиться к какой-нибудь одной. Если бы не снег, то из меня бы давно получился мешок раздробленных костей.

После первого же моего опыта по конному выезду наше общение с Наташей приобрело исключительно платонические формы. В том физическом состоянии в котором я пребывал, ни о каких нежностях не могло быть и речи. Девушка меня по-бабьи жалела, лила слезы над окровавленными чреслами и лечила ушибы примочками и компрессами.

Когда примерно через неделю зажили потертости, и я перестал регулярно вылетать из седла, на меня свалилась новая напасть, явился преподаватель боевых искусств. Не знаю, где мои кураторы откопали этого мастодонта, и где он научился так искусно калечить людей, но получалось у него это великолепно. Конечно, необходимость в таких занятиях была крайняя. Я понимал, что если не научусь защищаться, то доживу только до первого столкновения с тамошними аборигенами. Все навыки фехтования, очень выручившие меня в восемнадцатом веке, оказались совершенно не применимы к бою в тяжелом вооружении. Бои на бердышах, булавах, мечах, топорах требовали принципиально иной техники.

Мы с тренером бились в доспехах и тупым оружием. Опасности для жизни не было никакой, но попадание палицей или топором по шлему или наплечнику вполне достигало своей если не смертельной, то ударной цели. Теперь Наташа целила мои синяки, шишки и ссадины. Пожалуй, если бы не мое самолечение, то никакие компрессы и домашние бальзамы не справились бы с травмами, которыми награждал меня «Мастер». Так велел именовать себя тренер по боевым искусствам.

Мастер, крупный, широкоплечий человек, был на пару пудов тяжелее меня. Отсюда и сила его ударов. Во время тренировочных боев меня выручали только ловкость и большая, чем у него подвижность. Но, все равно, Мастер почти каждый раз брал надо мной верх. Это удручало и заставляло лучше работать головой, и вертеться перед ним, как черту на сковородке. Эти мои качества в свою очередь доставляли большое огорчение учителю и спарринг-партнеру. Зато когда мне удавалось разделать его вчистую, я радовался, как малолеток.