Бригадир державы (№9) - Турецкий ятаган

Кроме перечисленных дисциплин, мои мучители придумывали все новые способы выбить из меня дух Я стрелял из неподъемных мушкетов со страшной отдачей, В ствол этих так называемых ружей влезал едва ли не кулак, а их пули больше напоминали пушечные ядра. Кроме того, меня обучали стрельбе из луков, которые я едва мог согнуть, и тетива которых обдирала кожу с пальцев. Между падениями и травмами от тяжелых тупых предметов, я продолжал изучать историю и язык. Вскоре к этим теоретическим дисциплинам прибавились служебные и церковные уставы, генеалогия древних родов и этнография XVII века. Одним из источников достоверной информации об исторических реалиях Ключевский считал жития святых. У него, оказывается, даже была написана научная работа на эту тему: «Древнерусские жития святых как исторический источник».

Казалось, что всем этим занятиям никогда не будет конца. О личной жизни просто не могло быть речи. Меня так измочаливали за день, что не только свирепые клопы, но даже скорбящая от скуки Наташа не могла ночами обратить на себя мое внимание.

После ужина я ковылял в баню, а затем в свою каморку, где падал на постель как сноп и отрубался до утра Такая жизнь продолжалась больше месяца, пока я не втянулся и не начал адекватно реагировать на окружающее. К тому же солнце шло к весне, что всегда пробуждает скрытые жизненные резервы. К концу второго месяца обучения я уже так окреп, что у меня даже достало сил вспомнить о своей внешности.

С тех пор как я поселился в Замоскворечье, я ни разу не видел себя в зеркале. За это время у меня отросла борода, а волосы приходилось стягивать сыромятным ремешком, чтобы они не лезли в лицо.

– Наташа, – как-то вернувшись из бани, спросил я свою альковную подругу, – в доме есть зеркало?

– А зачем? – вопросом на вопрос ответила она.

– Хочу на себя посмотреть.

– Греховное это дело, лик свой видеть, – нравоучительно заметила девушка, но зеркальце принесла.

Я с интересом оглядел свой новый «лик». Был он малознакомый, поросший дикой бородой, с ввалившимися щеками и жесткими складками вокруг губ. Больше всего удивило новое выражение глаз. Оно мне показалось каким-то тоскующим, даже волчьим. Никаких душевных потрясений со мной не произошло, если не считать физического и умственного изнурения и недостатка плотских радостей, однако во внешности появилось что-то диковатое. Теперь я не был похож на вальяжного столичного жителя, уверенного в себе и своих несомненных достоинствах, скорее на провинциала, живущего в современной Москве без милицейской регистрации.

– Наташа, я тебе нравлюсь? – прямо спросил я девушку, с напряженным любопытством наблюдающую за моим зеркальным «грехопадением».

– А то, – ответила она, умильно улыбнувшись. – Ужо, такой мужик стал, сласть! Не то, что ране…

Чем я раньше ей не нравился, она не объяснила. Конечно, о вкусах не спорят, но сам себе я больше нравился в естественном, цивилизованном варианте.

Я призадумался, что так сильно на меня подействовало, что изменилась даже внешность. Пожалуй, это могли быть только мелкие факторы переориентации сознания. Я жил без информации, в двухязыковой среде, постигал и усваивал неприемлемые для себя законы и правила, короче говоря, одичал-с. Вот эта-то дикая, темная средневековая образина и смотрела из зеркала настороженным взглядом.

– Значит, говоришь, нравлюсь? – ревниво спросил я Наташу. – А раньше, выходит, не нравился?

– Раньше ты чужой был, а теперь свой, – неожиданно подвела девушка черту под моей гипотезой духовного перерождения.

Глава 4

Наступил первый весенний месяц. До начала глобального потепления было еще далеко, и в марте в Москве стояли зимние холода, как будто зима и не думала отступать. Морозы были, правда, уже не январские, но и весной еще не пахло. Только что в солнечные дни на южной стороне крыш начинали плакать сосульки.

Занятия мои продолжались, но проходили они без былого напряжения, то ли я уже втянулся, то ли уменьшились нагрузки, Последнее время мне стали давать больше отдыхать, и теперь по воскресным дням я был свободен. Эти выходные дни складывались, как было заведено испокон на Руси. Начинались они с посещения заутреней службы. Возили меня не в один из ближайших храмов, коих в Замоскворечье было множество, а на окраину Москвы в старообрядческую церковь на Рогожском кладбище.

Идея была здравая. Нынешняя формация православия появилась после церковных реформ патриарха Никона во время правления отца Петра I, Алексея Михайловича. Мне же предстояло оказаться на Руси за полвека до раскола церкви, а потому и обряды нужно было изучать старые, которых придерживаются и нынешние староверы.

После возвращения из церкви меня кормили тяжелым, обильным обедом, после которого я часа два отдыхал. Дальше шли ужин, баня и греховные радости с Наташей. Так продолжалось да начала первого весеннего месяца.

Мои занятия кончились совершенно неожиданно. Воскресным вечером 9 марта 1901 года, когда мы с Наташей уже готовились отойти ко сну, без предупреждения приехал мой «моложавый» куратор. Выглядел он расстроенным и нервно теребил лацкан сюртука.

– Что-нибудь случилось? – спросил я, едва мы поздоровались.

– К сожалению, – ответил он, – вам придется срочно отсюда уехать.

– В Смутное время? – предположил я, решив, что мое обучение окончено.

– Пока нет, – торопливо ответил он, – вам туда переправляться рано. Тем более что появились сложности со средствами доставки. Вам нужно будет некоторое время переждать в одном, – он на мгновение замолчал, подбирая подходящее слово, – в одном нашем филиале.

– Хорошо, когда мне нужно ехать? – спросил я, не задав напрашивающийся вопрос, что, собственно говоря, случилось.

– Прямо сейчас, Надеюсь, вас ничего здесь не держит?

– Нет, только прощусь с Наташей и через десять минут буду готов.

– Это лишнее, ни с кем прощаться не нужно, женщин уже нет в доме.

– Да? – удивленно сказал я. – Тогда я только оденусь…

Однако ни переодеться, ни надеть зимнее платье мне не удалось. Во входную дверь начали бить чем-то тяжeлым, и раздалась трель полицейского свистка.

– Скорей! – крикнул куратор и бросился по коридору к двери, выходящей во двор.

Я выскочил вслед за ним наружу. Был поздний вечер, но снег отражал лунный свет, и видимость оказалась предательски хорошей. С улицы слышались гул-кие удары по входной двери дома, скорее всего, в нее били прикладами винтовок; возле ворот свистели сразу два полицейские свистка.

– Отворите! – надрывался низкий и властный мужской голос. – Отворите, именем закона!

– Бежим! – воскликнул куратор и, не ожидая меня, понесся по расчищенному двору к задней стене ограды.

Я на секунду замешкался, не зная, бежать ли мне вслед за ним или к другой части забора, выходившей нe на соседское владение, а в переулок.

Моей задержки куратору хватило, чтобы оказаться на середине двора. Это паренек, несмотря на свои прожитые семьсот лет, оказался довольно резвым и шустрым.

– Стой! – властно крикнул ему со стороны ворот новый участник события. – Стой, стрелять буду!

Древний молодой человек никак не отреагировал на приказ, только от неожиданности вильнул на бегу. Тотчас грохнул гулкий винтовочный выстрел. Куратор прыгнул в сторону и понесся к забору зигзагами. Я остался на месте, пытаясь сориентироваться, что мне делать дальше. Выбегать прямо под обстрел у меня желания не было.

Опять выстрелила винтовка. Куратор споткнулся на бегу и, раскинув руки, упал ничком в снег. Затрещали входные двери.

– По одному, марш, взять их живыми! – крикнул человек, тот, что приказывал открыть дверь именем закона.

У меня, кажется, не осталось другого выхода, как спасаться самому. Вот тут-то мне очень пригодились каждодневные физические упражнения. Я бросился в невидимую со стороны ворот, откуда стреляли в куратора, часть двора и, как на учениях по преодолению полосы препятствий, с хода перескочил нашу трехметровую ограду, за которой был уже соседский участок. На мое счастье снег во дворе был на днях убран иначе я бы непременно застрял в сугробах, и неясно чем бы это бегство кончилось. Скорее всего, тоже лежал бы посреди двора с пулей в спине.

С другой стороны забора снега оказалось много, и я провалился по пояс. Залаяла цепная собака. Опять залились полицейские свистки.

– Держи его, окружай! – надрывался какой-то командир во дворе нашей усадьбы.

Опять выстрелили из винтовки, теперь непонятно в кого и куда. Меня это пока не пугало, главная задача была в преодолении снежного наста. До выхода на соседнюю улицу нужно было пробежать по сопредельному двору метров семьдесят У соседа, купца средней руки, в доме зажгли свет. Надрывался от злобы пес, носясь по проволоке вдоль палисадника. Я пробивался по снегу, прыгая, как лось, за которым гонится стая волков.

Полная луна ярко светила с чистого, безоблачного неба. С одной стороны это помогало, с другой – превращало меня б прекрасную мишень. Возле забора, выходившего на соседнюю улицу, я приостановился послушать, не ждут ли меня на той стороне. Там было тихо, зато владелец усадьбы уже успел выскочить из дома во двор и собирался спустить с цепи своего обезумевшего от ярости пса. Купец что-то грозно кричал в мою сторону и ругался матом.

Мне осталось перелезть через забор, но я увидел, что он сверху весь утыкан какими-то острыми штырями или гвоздями, и удержался от трусливого стихийного порыва любым способом убежать от опасности. Не заметь я вовремя этих штырей, непременно располосовал бы себе живот и грудь.

Лихорадочно соображая, что делать, я от нетерпения даже подскакивал на месте К сожалению, поискать более удобный лаз времени не оставалось: в нашем дворе возле забора, через который я только что перескочил, заливались свистуны, и надрывался от крика полицейский командир, а соседский купчина спустил-таки с цепи своего пса.

Тот, лая и задыхаясь от злобы, как торпеда, бура-вил снег в мою сторону.

Пришлось понадеяться на отечественный авось и личное везение. Я подскочил, уцепился за край забора и подтянулся. Мои валенные опорки скользили по доскам забора, но после нескольких попыток мне все-таки удалось вскарабкаться наверх и, удерживаясь на руках, махом перекинуть тело на другую сторону, не задев ни одного гвоздя Приземление было похоже на соскок со спортивного коня, только высота была совсем иная.

Упал я на полусогнутые ноги, но не устоял и шлепнулся-таки на мостовую. Удара о землю я сгоряча не почувствовал, тут же вскочил и побежал в сторону от опасного места. Однако так просто улизнуть мне не удалось. Выстрелы и полицейские свистки взбудоражили всю округу. Во дворах надрывались собаки, в домах зажигались огни, а один отчаянный дворник в белом фартуке бросил в мою сторону деревянную лопату, выскочил на середину мостовой и, широко расставив руки, попытался меня задержать.

За дурость и излишнее рвение он был тотчас наказан и покатился со свернутой челюстью по мостовой Я же беспрепятственно добежал до первого перекрестка и рванул в боковую улицу. Бежать раздетым, в мягких домашних опорках было легко, а вот останавливаться трудно.

Единственное, что утешало меня в ту минуту, это то, что на встречу с куратором я вышел не по-домашнему, в исподнем, а ради соблюдения приличия надел брюки и сюртук, Правда, прямо на нижнюю рубаху. Хорош бы я теперь был, бегая по зимней Москве в одном нижнем белье!

Отмахав приличное расстояние, так что шум преследования затих вдали, я сменил аллюр и пошел быстрым шагом, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. Только теперь, когда непосредственная опасность миновала, я понял, в каком отчаянном положении нахожусь! У меня не было ни денег, ни документов, ни зимней одежды!

Что делать в такой ситуации я просто не знал. Между тем морозец начал добираться до вспотевшей спины. Ночь была тихая, безоблачная, но холодная, Время было относительно раннее, около десяти часов вечера. Та часть Замоскворечья, в которой я находился, была застроена в основном небольшими купеческими домами, и рассчитывать перекантоваться в каком-нибудь теплом подвале доходного дома не приходилось.

Наконец я вышел на Татарскую улицу, более цивильную, чем переулки, по которым я пробирался до того. Этот район я плохо знал и в наше время, а теперь и подавно шел, как по незнакомому городу.

Когда меня совсем допек холод, вошел в какую-то небольшую церковь Там было чуть теплее, чем на улице, горели редкие свечи возле закопченных икон, и церковный хор пел стихиры.

Шла вечерня, но прихожан почти не было, только несколько старушек истово замаливали свои несуществующие и придуманные грехи. Старичок-священник входил и выходил из царских ворот, совершал непонятные для меня действия читал молитвы, вторя ему, пел хор, все был благостно, благолепно, но не спасало меня от холода.

Знакомых, у которых можно было найти ночлег и участие, у меня в Москве не было. Единственный человек, который мог бы помочь решить эти проблемы был, к сожалению, убит еще перед Новым годом на Святки. Оставалось целенаправленно искать счастливый случай или рассчитывать на чудо. Сдаваться полиции я не хотел ни под каким видом.

Благочестиво перекрестившись и отдав общий поклон всем святым сразу, я опять вышел на улицу. После холодной церкви мне начало казаться, что на ходу удастся хоть как-то согреться, Между тем, меня уже порядком заклинило, никакие конструктивные мысли в голову не приходили, и я безо всякого смысла торопился неведомо куда по бесконечным московским улицам. Нужно было на что-то решиться, и я вошел в первый попавшийся трактир. В лицо дохнуло спертым воздухом и теплом, Заведение было из самых захудалых, вполне под стать моему платью, Под потолком горело несколько керосиновых ламп, мутно освещая не покрытые скатертями деревянные столы, за которыми пили чай крестьянского обличия люди. Я в своем надетом почти на голое тело сюртуке не совсем вписывался в обстановку, и тотчас обратил на себя внимание.

– Садись, добрый человек, здесь есть место, – неожиданно пригласил меня крестьянин в распахнутом синем армяке и бараньей шапке, лежащей рядом с ним на столе.

Я, стуча зубами от холода, смог только благодарно кивнуть и сел рядом с ним на почерневшей от времени широкой лавке.

– Ты чего это так легко по морозу бегаешь? – спросил он, разглядывая мое посиневшее лицо. – Никак проигрался?

– Почти, – неопределенно ответил я, – считай, что ограбили.

– Ишь ты, – сердобольно сказал мужик. Был он лет сорока с небольшим, с сивой уже бородой и добрыми простецкими глазами. – Чай будешь?

– Буду, но денег у меня нет, – отстучал я зубами.

– Сказал бы, у кого они есть, я бы в ножки тому поклонился. Половой! – позвал он замызганного парня в сером фартуке и с расчесанными на прямой пробор блестящими то ли от лампадного масла, то ли от брильянтина прилизанными волосами, – Подай человеку стакан и чайник принеси.

Официант пренебрежительно нас осмотрел и лениво пошел к стойке,

– Смотрю я на тебя, – обратился ко мне благодетель, – и не пойму, из каковских ты будешь сословий. На благородие не похож, на мастерового тожеть, может, из священных?

– Лекарь я, – не задумываясь, использовал я свою всегдашнюю отговорку. – Людей лечу.

– Это дело хорошее, – похвалил мужик, – а кто же тебя в таком виде на мороз выгнал?

Ответить я не успел, половой принес мутный стеклянный стакан и чайник. Мой спаситель порылся в кармане и расплатился с ним двумя копейками. Я налил в стакан слегка закрашенную чаем горячую воду. Тепло начало делать свое дело, и я почувствовал едва ли не опьянение, тело постепенно отходило, но внутри меня продолжало колотить,

– Куда ж ты теперь? – спросил мужик, забыв свой первый вопрос и с удовольствием мецената наблюдая, как я поглощаю горячую воду.

– Устроюсь как-нибудь, – ответил я, – нам бы ночь простоять, да день продержаться.

«Загадочная» фраза ввела собеседника в задумчивость. Он плеснул себе кипятка из свежего чайника, выпил, мелко отхлебывая, половину стакана, отер пот чистой тряпицей. После чего спросил, внимательно заглядывая в глаза:

– А ты хороший лекарь?

– Хороший, – коротко ответил я,

– А возьмешься полечить мужичка? Наш он, деревенский, тожеть на извозе, ломовик, да вот занедужил, того и глядишь, помрет.

– Возьмусь. А что с ним?

– Так кто ж его знает, болеет, и все. Может, родимчик или еще что.

– Родимчик бывает только у беременных и младенцев.

– Значит, какая другая болесть. Внутренность нам незнакомое. Мы ведь не просто так, а по крестьянской части, а зимой по извозчичьей. Вот спроси ты меня про лошадь или соху, я тебе отвечу, а так, чего у кого внутри, нам неведомо.

– Ладно, давай посмотрим, чем болен ваш крестьянин. Далеко вы живете?

– Мы-то? Да не так чтобы очень, в нумерах на Толмачевке.

– Хорошо, сейчас согреюсь, и можно идти, – сказал я, радуясь, что смогу хотя бы эту ночь провести в тепле. – Тебя как звать?

– Меня-то? Евсеем с утра кликали.

– Вот и хорошо, Евсей, сейчас допьем чай и пойдем.

Однако быстро только сказка сказывается. Евсей сам, намерзшись за целый день на холоде, не мог оторваться от горячего чая. Пили мы его без сахара, как говорится в таких случаях, вприглядку, с одним только удовольствием. Разговаривать нам было, собственно говоря, не о чем, Я перебирал варианты, как выкрутиться из неприятной ситуации, мужик думал свои, судя по выражению лица, безрадостные думы. Наконец налившись горячей водой под завязку, он перевернул стакан донышком вверх, перекрестился на правый угол и надел шапку.

– Пошли, что ли?

– Пошли, – повторил за ним я, и мы вышли в ночной город. Идти до Старого Толмачевского переулка оказалось действительно всего ничего. «Нумера» оказались обычным ночлежным домом со стоимостью места в двугривенный. Нас остановил присматривающий за порядком человек и набросился на моего мужика:

– Ты, дубина стоеросовая, ты того! Ты смотри у меня, если помрет твой земеля, обоих в шею выгоню! Мне только полиции здесь не хватало!

– Так, Иван Иваныч, мы чего, мы завсегда рады и вообще, – привычно склонился перед мелкой начальственной силой Евсей. – Не прикажи казнить! Куда ж я Пантелея хворого? Вот доктура ему привез, да! Ты в нас не сумлевайся!

– «Доктура»! Ишь ты, говорить научился, деревня! А ты кто есть такой? – строго спросил он меня, пытаясь разглядеть в полутьме лицо. – Поди, мазурик какой?

Желания свариться и разбираться с Иваном Ивановичем у меня не было, и я ответил вежливо:

– Студент я медицинский, господин хороший, вот встретил земляка, зашел помочь.

– Ну ладно, коли так, но смотри у меня, не балуй!

К чему это он все говорил, было, по-моему, непонятно и ему самому, не то что нам с Евсеем, но переспрашивать мы не стали, прошли в «спальную».

В комнате с низким потолком стоял тяжелый дух от дыхания многих людей и испарений человеческого, да заодно и лошадиного пота. Спящие люди храпели на разные голоса. Ночевало здесь вповалку одно-временно человек двадцать ломовых извозчиков. Евсей зажег огарок свечи и, переступая через тела, провёл меня в дальний от дверей угол. Там возле самой стены и лежал его больной земляк.

– Пантелей! – позвал он завернутый в какие-то разнородные тряпки тюк с человеческим телом. – Слышь, Пантелей, лекарь до тебя пришел. Ты того, отзовись!

Больной не ответил. Я присел рядом с ним па пол, сунул руку под тряпье туда, где должна была находиться голова. Рука наткнулась на мокрое, пылающее жаром лицо. Возможно, мне показалось с холода, но на ощупь температура у извозчика была запредельная. Пантелей на прикосновение никак не отреагировал, скорее всего, был без сознания. Пришлось его раскутывать и осматривать не столько визуально, сколько на ощупь. Дышал мужик с таким присвистом и клекотом, что ошибиться в диагнозе было невозможно.

– Здесь его оставлять нельзя – сказал я, вставая, – его нужно везти в больницу. У него воспаление легких.

– Эх, батюшка, такая нам больница! – горестно сказал Евсей. – Лечи что ли здесь, а не поможешь, так нечего делать, Бог дал, Бог взял. Это – ясное дело!

– В Москве есть несколько бесплатных больниц, святого Владимира, святого Александра, наконец, Боткинская, – сказал я без большой уверенности в голосе, – может быть, где-нибудь устроим. Я попробую его полечить, но Пантелея все равно отсюда нужно вывезти…

– Лечи, батюшка, что ж не полечить. Может, и пособишь. Все, голубь мой, от Бога!

– Ладно, попробую, – сказал я.

Само лечение проходило как обычно: я «шаманил» над Пантелеем, делал свои обычные пассы руками и скоро сам почти без сил свалился на пол. К сожалению, мужик по-прежнему оставался в критическом состоянии, температура не снижалась, но он стал спокойнее, и хрипы в легких уменьшились.

– Подождем утра, – сказал я, – тогда будем решать, что делать.

– Дай бог, оклемается, – с надеждой сказал свидетель моего нестандартного лечения. – У него баба хворая и пятеро, один другого меньше. Как им без тятьки? По миру пойдут.

«Интересно, – подумал я, – настанет у нас в стране такое время, чтобы простые люди могли здесь достойно жить и достойно умирать?! Чеховские герои все время прогнозировали будущее через двести лет. Первые сто лет уже прошли, но ничего особенно не изменилось».

На этой оптимистической мысли я и задремал прямо на голом полу, сраженный невзгодами и усталостью.

Однако нормально поспать мне не удалось. Лишь только я заснул, как по мне поползло полчище клопов. Жалили так, что тотчас все тело начало свербеть и чесаться. Спастись от этой напасти было невозможно, и я попытался расслабиться, чтобы хоть как-то отдохнуть. Несколько минут я лежал неподвижно, после чего не выдержал и начал яростно чесаться.

Стало немного легче, и я опять начал проваливаться в сон, но проклятые кровопийцы снова меня разбудили. Остальные ночлежники то ли к ним привыкли то ли научились не обращать на них внимания, спали как убитые. Я же то и дело просыпался и драл ногтями горящее тело.

– Фома, ты не боись, Фома! – шептал рядом чей-то горячий, настойчивый шепот. – Я тебя плохому не научу!

– Так боязно, вдруг на каторгу, или Бог накажет! Ведь смертоубийство, это как же так? Это грех – сироту обижать! – отвечал испуганным голосом невидимый Фома.

«Что это еще такое? – подумал я, в очередной раз открывая глаза после новой яростной атаки насекомых. – Кажется они кого-то собираются убить!»

– Не будет в том на тебе греха, я все на себя возьму, ты только молчи и не встревай. А потом, Фома, лошадь себе справную купишь, лаковую коляску, франтом вырядишься, и гуляй на всю Ивановскую! Оженишься, пожалуй!

– Оно конечно фартово, да вдруг что будет?

– Чего будет?! Ничего не будет! Дворник мой кум, он сам и навел. Сирота-то одна-одинешенька, никто ее и не хватится. У ей матка померла и все наследство оставила. Девчонке одной фатеру не оплатить, вот она и съезжает. А деньги у ей есть, нутром чую, много денег! А мы ее в прорубь раков кормить, и все дела. Как лед сойдет, все концы в воду!

Я затаился и повернул голову в ту сторону, откуда слышался этот увлекательный разговор. Шептались два мужика по соседству, накрыв головы одним армяком.

– А дворник чего? – спросил неверующий Фома. – А ежели он кому скажет? Тогда не замай, разом околоточный за шкирняк, и пожалуйте в Сибирь на каторгу. Нет, в Сибирь мы никак не согласные!

– Так мы и дворника в Яузу спустим, и концы в воду. Я б тебя не неволил, но две подводы нужны, чтоб сразу все барахло вывезти. Да ты не сумлевайся, я уж такие дела делал, как вишь жив, здоров и нос в табаке!

– А как тятька заругается, спросит, откуда у тебя, Фома, новая лошадь и коляска? Чем я ему ответ давать буду?

– Придумаем что-нибудь. Ты, главное, меня держись. Я плохому не научу. Сашка дело знает туго! Ты про меня кого хочешь спроси, тебе кажный скажет – Сашка он того! Он о-го-го!

– А коли сирота кричать станет? – продолжил допытываться боязливый мужик.

– Так как же ей кричать? Я ей на шею удавку, и кричи, не кричи! А сколько у ей богатства! Мало не будет! И нам с тобой, и детям нашим хватит!

«Господи, – с тоской подумал я, – этого мне только не хватает!»

– Ты, другая, про то думай, как потом заживешь, пиво будешь пить, деток нянчить.

– Так откуда у меня дети, когда я не женатый? – возразил Фома.

– Будут. Купишь коня, лаковый фаетон, наденешь хромовые сапоги, все девки твои будут! Выберешь самую справную да ласковую!

Видимо предложение было такое заманчивое, что Фома несколько минут молчал, воображая все прелести богатой жизни. Наконец, вздохнув, согласился.

– Ладно, коли так. Только, Сашка, это ты за все перед Богом в ответе. Мое дело сторона. Так и на страшном суде скажу: «Знать ничего не знал, ведать не ведал»!

– Скажешь, милый, скажешь. Ты только меня слушай, и все будет хорошо.

– А сирота-то какова из себя, хороша? Не жалко давить-то будет?

– Чего тебе до нее, барышня, как барышня. Одна видимость, а не девка.

– Ну, тогда что, тогда ладно, тогда я согласный.

– Вот и хорошо, а теперь давай спи, нам рано вставать.

Заговорщики замолчали, а я проснулся окончательно. Долго лежал, ни шевелясь, терпя несносный зуд. Только было собрался почесаться, как Фома опять поднял голову:

– А ты меня, Сашка, не обманешь?

– Вот те крест, не обману, – сонным голосом ответил коварный искуситель, – ты ж мне, Фома, как родный брательник!

Фома наконец унялся и тут же захрапел. Сашка лежал вытянувшись, и чувствовалось, что он еще не спит. Не спал и я, не представляя, что мне делать с этими уродами. В том, что неведомый Сашка непременно наломает дров, можно было не сомневаться. И неведомую сироту задушит, а затем убьет и своих подельщиков.

Я повернулся к своему больному и потрогал его лоб. Он был холодным, а сам Пантелей дышал ровно, без всхлипов.

«Хоть одному сумел помочь», – подумал я и ненадолго задремал. Окончательно я проснулся, когда начали вставать извозчики. Сашку и Фому среди обитателей ночлежки узнал сразу. Первый был невысокий крепыш с растрепанными бакенбардами и до рыжины прокуренными усами, второй – крупный детина с детским глупым лицом.

Мужики готовились к выходу на работу, толклись, мешая друг другу. В комнате сразу сделалось тесно, и повис густой махорочный дым. Мое неожиданное появление привлекло внимание постояльцев. Евсей объяснил товарищам, кто я такой, и те, бросив на новоявленного лекаря несколько любопытных взглядов перестали обращать на меня внимание. Мой больной за ночь настолько оклемался, что тоже попытался было встать. Однако был еще так слаб, что смог только сесть и слабо улыбнуться.

Я наклонился к Евсею и тихо спросил, не сможет ли он раздобыть мне на время верхнее платье и какую-нибудь шапку. Просьба была не самого лучшего тона: лишней одежды у этих бедных людей явно не водилось. Однако мой знакомец только спросил:

– Вечером вернешь?

– Постараюсь, если со мной ничего плохого не случится, то обязательно верну.

Евсей пошептался с земляками, и извозчики в складчину снабдили меня вполне приличным армяком на вате и облезлой бараньей шапкой Моя валенная домашняя обувь вполне подходила к такому наряду, так что теперь я оказался вполне экипирован. Еще мне был очень нужен хотя бы рубль на извозчика, но просить Евсея о такой ссуде я даже не пытался. Такие деньги были дневным заработком у большинства мужиков, и у меня не хватило совести так напрягать своего нового знакомого.

Наконец извозчики начали расходиться. Я подождал, когда подозрительная парочка выйдет из ночлежки, и пошел следом за ней. На выходе меня неожиданно задержал давешний привратник Иван Иванович. Он преградил дорогу и потребовал двугривенный за ночлег.

– Вечером заплачу, – пообещал я.

Маленький начальник ехидно усмехнулся, дохнул в лицо чесночно-водочным перегаром и вцепился в косяк рукой, перекрывая выход:

– Сейчас плати, знаю я таких умников!

Привратник, как мне не без основания показалось, принадлежал к довольно распространенному типу людей: наглому, глупому и донельзя самоуверенному в своем уме, силе и всегдашней правоте. Горе таких людей обычно заключается в том, что кроме них самих в их необычные качества больше никто не верит, что делает этих типов еще и агрессивными и пакостливыми. Навредить окружающим, доказывая свою правоту и превосходство, для них едва ли не единственная в жизни радость.

– Сейчас платить не стану, – жестко сказал я, опасаясь, что пока мы тут будем пререкаться, Сашка с товарищем успеют затеряться в городской сутолоке.

– Не будешь, так и не выйдешь! – радостно сообщил мне Иван Иванович. – Ишь ты хват какой!

– Выйду, – уверено сказал я и, превозмогая отвращение, наклонился к его лицу и в упор посмотрел в глаза. К сожалению, привратник оказался так туп, что ничего не понял. Он вытаращил свои неопределенного цвета буркалы в красных кровяных прожилках и осклабился.

– Дай мне три рубля в долг до вечера, – попросил я.

– Чааво! – оторопел он. – Ты это чааво!

– Таво! – в тон ему ответил я и ударил в солнечное сплетение.

Иван Иванович икнул и медленно согнулся пополам.

– Ты, ты, – хрипел он, задыхаясь, – да я тебя…

Я оттолкнул его с дороги и вышел на улицу. Конечно, моих подопечных там уже не оказалось.

– Где вы держите лошадей и подводы? – спросил я рыжего извозчика из нашей комнаты, который вслед за мной вышел на улицу.

– Ну ты лекарь, того! – с радостным восторгом воскликнул он. – Как звезданул Иваныча-то! Вот это дело, знаешь, сколько он, июда, нашей-то кровушки попил! Тебе денег одолжить?