Позволю себе еще одно замечание профессионального свойства. Письменная информация должна быть, разумеется, как можно ближе к тому, что было произнесено публично. Это тем более существенно, что телевидение дает прямой репортаж, и если на другой день в газетах читатели, особенно специалисты, не найдут того или иного выражения, то это уже достаточный повод для размышлений и спекуляций. С другой стороны, должны быть убраны всякого рода оговорки, повторы и очень уж неудачные словосочетания, от которых в конце концов не застрахован никто. Эта работа очень ответственна, и Горбачев никогда не жалел времени на просмотр отредактированного текста перед его отправлением в печать. В то же время, многократно убедившись в том, что редактура делается квалифицированно, с должным чувством меры, он стал доверять А.С. Черняеву и мне действовать "в полевых условиях" на свой страх и риск.
      Правда, бывали у нас иногда по этому поводу и небольшие стычки. Черняев предпочитал меньше вторгаться в запись сказанного президентом. У меня, как у человека, работавшего в издательствах и журналах, бoльшая склонность к литературной обработке текста. Иной раз Михаил Сергеевич досадовал: "Вот, Георгий, опять самоуправствуешь. Почему вычеркнул такую-то фразу?" Я объяснял, что сделал это, чтобы устранить дословный повтор. "Ну ладно. Бог с тобой. Только, смотри, не перестарайся, а то все норовишь сделать по-своему". Так на мирной ноте заканчивались попреки, никогда дело не доходило до прямого выражения недовольства результатами моей работы. И единственный раз это случилось как раз в Свердловске.
      Я взял на себя смелость сократить наиболее резкие его высказывания по адресу Ельцина, считая, что публичная словесная перепалка не украшает политического деятеля. Мы обсуждали это место с Георгием Владимировичем Пряхиным и тассовцами. Они были единого со мной мнения. Закончив работу, поспешили в аэропорт, и уже в воздухе состоялся крайне неприятный разговор. Вызвав меня в свой отсек, Михаил Сергеевич спросил:
      - Ты почему опустил мои слова о Ельцине?
      Я возразил, что его оценки Бориса Николаевича только сокращены, и объяснил почему.
      - Вы не должны были этого делать, не имели права, - вмешалась Раиса Максимовна.
      Должен сказать, за время многих наших совместных поездок это был первый и последний случай, когда она позволила себе упрекнуть меня. Видимо, уж очень высокого накала достигла антипатия к Ельцину, и это можно было понять после грубых нападок, с какими тот обрушился в то время на президента.
      Неудовлетворенный моими разъяснениями, Михаил Сергеевич попросил показать полный текст стенограммы, и по возвращении в Москву мне пришлось довольно долго копаться с этим делом. Убедившись, что общий смысл высказываний сохранен, а убраны лишь некоторые грубоватые, скажем прямо, выражения, он успокоился.
      Два других эпизода, о которых я хочу рассказать, показывают другое свойство Горбачева: как бы ни был он оскорблен своим соперником и с какой бы резкостью о нем ни отзывался, никогда не считал он возможным переступить рамки допустимого в политической борьбе.
      Обычным своим узким составом мы работали в Ново-Огарево, когда Вадиму Медведеву, как члену Политбюро, ведавшему идеологией, передали заметку из итальянской газеты "Репубблика", которая в издевательских тонах описывала пребывание Ельцина в США и утверждала, что он предается там чуть ли не ежедневному пьяному разгулу. Состоялось оживленное обсуждение: стоит или нет публиковать ее в нашей печати? Почти все говорили, что дело беспроигрышное, речь идет всего-навсего о перепечатке, и непонятно, почему надо щадить человека, который переходит границы дозволенного; он подставился, а значит следует этим воспользоваться, в конце концов борьба есть борьба. Кто-то, правда, выразил сомнение: чем больше ругают Ельцина в официальной прессе, тем больше ему сочувствует народ. На Руси принято сострадать мученикам и гонимым властями, так что бросить лишний камушек в его огород - только помочь ему набрать очки.
      Горбачев задумался. Встал, походил по просторной продолговатой комнате на первом этаже, в которой шла работа. Подошел к застекленной двери, выходящей на веранду. Был уже вечер, шел сильный дождь, косые его струи били в окна. Шумели листвой исполинские деревья в парке. Мы сидели за столом, каждый на своем привычном месте. Я - слева от Горбачева, справа от него Яковлев, затем Черняев. По ту сторону - Болдин, Медведев, Фролов. Молча ждали решения генсека. Он еще раз прошелся вокруг стола, потом остановился у своего кресла и, оглядев нас, сказал:
      - Не лежит у меня душа. Что-то в этом неэтичное. Конечно, от Бориса всякого можно ожидать, но не будем же мы ему уподобляться.
      Были после этого еще попытки убедить Михаила Сергеевича, но он остался при своем.
      - Ну а если все-таки какая-то газета перепечатает? У нас теперь свобода печати, никому не закажешь, - спросил кто-то.
      Горбачев развел руками.
      На том и порешили, Медведев передал в ТАСС указание: никаких рекомендаций газетам о перепечатке статьи из "Репубблики" не давать. А на другой день она красовалась в "Правде". И хотя редакция поступила так по собственному почину, все равно этот эпизод был воспринят в обществе как инспирированная руководством очередная злонамеренная попытка дискредитировать Ельцина. "Правде" пришлось перед ним извиняться*, а Горбачев позвонил редактору В.Г. Афанасьеву, отчитал его.
      Было немало и других случаев, когда он с брезгливостью отвергал советы доброхотов устроить какую-нибудь вылазку против Ельцина. Ему явно претило мелкое интригантство в борьбе против своего соперника. Не говорю уж о коварстве - качестве, которое пытаются приписать ему недруги и которое вовсе ему не присуще. Обладая практически неограниченной властью, он имел тысячи возможностей убрать Ельцина со своего пути. Да хотя бы отправить его послом, а не оставить в Москве пусть на второстепенном, но все же министерском посту, и тем самым дать возможность продолжить политическую карьеру.
      Бессмысленны и домыслы - якобы предпринимались попытки его физического уничтожения. Можно не сомневаться, что КГБ вел за ним наблюдение и чинил мелкие пакости. Но если бы было принято решение устранить лидера оппозиции, да еще получено согласие на это с самого "верха", то уж такой приказ был бы наверняка выполнен. Надо быть уж очень наивным, чтобы верить, что наши органы безопасности совершили несколько покушений на Ельцина и спасла его лишь одна Божья благодать.
      Летом 1989 года я дал интервью немецкому журналу "Шпигель". Корреспондент задал вопрос, не собирается ли Горбачев арестовать Ельцина за призыв к мятежу. Я ответил, что у президента другой стиль, он с оппонентами не расправляется, а пытается найти общий язык. Ну а если не получается, что ж, тогда политическая борьба.
      Когда я пересказал это Михаилу Сергеевичу, он с жаром воскликнул:
      - Ну, скажи, Георгий, разве я не относился к Борису сдержанно, не позволяя себе и другим даже выступать с сильными выражениями по его адресу, хотя оснований для этого было более чем достаточно. Я уж не говорю о том, что пригласил его в руководство, защищал от Егора.
      - А теперь он вас по-своему отблагодарил, требуя отправить в отставку.
      - Да, теперь, я считаю, он переступил черту. Но все равно, мы не боксеры, а политики и должны держаться определенных правил. По крайней мере, я другого не принимаю.
      - А почему бы не удовлетворить его амбиции. Скажем, сделать вице-президентом?
      - Не годится он для этой роли, да и не пойдет. Ты его не знаешь. У него непомерное честолюбие. Ему нужна вся власть, и ради этого он решится на что угодно.
      Этот прогноз не замедлил подтвердиться. Позиционная борьба соперничающих лидеров вскоре перешла в стадию открытой войны на всех мыслимых фронтах. Временами они сходились, так сказать, в рукопашную, обмениваясь увесистыми политическими заявлениями и уничижительными оценками. Но инициатива постоянно исходила от Ельцина. Причем если до этого он держался на заднем плане, вступал в бой только после артподготовки, проведенной штабом и активистами Демороссии (массированные атаки на правительство в прессе, массовые демонстрации в Москве и Ленинграде, забастовки шахтеров), то после смерти А.Д. Сахарова занял место впереди атакующей колонны. Тараном, с помощью которого наносились мощные удары по союзному руководству и президенту, стала идея российского суверенитета.
      После резкого "антицентристского" выступления Ельцина на Второй сессии Верховного Совета РСФСР (16 октября 1990 г.) Горбачев предложил обменяться мнениями на Президентском совете. Приговор был общим: это - объявление войны, а вот как реагировать - голоса разделились. Одни высказывались за решительный публичный отпор, другие предостерегали, что ничего хорошего из этого не получится. Все дружно сетовали на прессу, которая чуть ли не целиком подыгрывает "демороссам".
      Пожалуй, сильнее других выступил Рыжков.
      - Первая атака в сентябре, - сказал он, - захлебнулась, и теперь Ельцин начинает новую. Он не успокоится, пока нас не добьет либо сам голову сложит. Вокруг него собралась циничная публика. Согласия с ними быть не может. То, что вы, Михаил Сергеевич, пошли на компромисс, ничего вам не добавило.
      Я сидел вчера со своими замами. Одни за то, чтобы сражаться, другие скисли, говорят: "Мы выдохлись, управлять не в состоянии, вожжи у нас отобраны". В конце концов это не связано с Ельциным. Может быть, пойти на создание коалиционного правительства?
      - Это путь "Солидарности", - возразил кто-то.
      - И бог с ним, - продолжал Рыжков. - О нас уже говорят: не бей лежачего. Больше так работать не сможем, будем вынуждены ставить перед президентом вопрос об уходе. Партия - Ивашко, Дзасохов - тоже не поддерживает правительство, что же нам, искать другую партию? Мы прокоммунистическое правительство, а родная партия говорит, что она в оппозиции. В Верховном Совете у нас нет поддержки депутатов-коммунистов. Я уже не говорю о средствах массовой информации - те нас недоумками изображают. Это правительство, в котором 7 академиков и 20 докторов наук.
      Впереди худшие времена. Любые попытки удержать производство от обвала в 1991 году не проходят; директора озверели, слушать ничего не хотят, да их можно понять. Словом, нужно говорить с народом, не сосредотачиваясь на Ельцине.
      "Не Ельцин идет к власти, - прозвучала реплика, - а Бурбулис".
      Горбачев согласился, что не следует видеть за всеми проблемами одного Ельцина. В обществе нарастает хаос, и люди требуют порядка, поддержат каждого, кто возьмется его навести даже крайними мерами. Расчеты демократов, пришедших к власти в Москве, Ленинграде, что им удается управлять лучше коммунистов, не оправдались. Хотя мы им не мешаем, напротив - поддерживаем. Попов уже заявил, что им надо переходить в жесткую оппозицию. Дела делать не умеют, только политиканствовать. В окружении Ельцина есть и такие, кто за сотрудничество с нами. Надо двигать Союзный договор.
      В тот же день Горбачев встретился с секретарями ЦК и порекомендовал не кричать караул, а говорить, что конфронтационный тон Ельцина не на пользу дела, что общество хочет гражданского мира и консолидации. Это святая правда. Нарастает поток писем и телеграмм от встревоженных граждан. Страна взывает к двум лидерам: Михаил Сергеевич, Борис Николаевич, помиритесь, Христа ради! И они встречаются. Горбачев, потому что у него нет выхода, одна надежда урезонить соперника, воззвать к его патриотическим чувствам. Ельцин, чтобы продемонстрировать миролюбие и готовность к компромиссу. А параллельно с долгими беседами, взаимными заверениями и обещаниями парламент и правительство России изо дня в день ведут методическое наступление на союзные власти, отбирая у них предприятие за предприятием, банк за банком, отрасль за отраслью, заключая договора с другими республиками и сколачивая антисоюзный блок.
      Чем дальше идет эта двойная игра, тем отчаяннее становится положение президента. Вроде бы и соперник утихомирился, а дела все равно идут все хуже, беспорядок усиливается. Ему не остается ничего иного, как просить у Верховного Совета дополнительных полномочий. И тут на Горбачева обрушивается иезуитски подготовленный удар. Ельцин обвиняет его в попытке установить диктатуру. "Такого объема законодательно оформленной власти, - заявил он, - не имели ни Сталин, ни Брежнев. Крайне опасно, что президентская власть у нас формируется под личные качества и гарантии конкретного человека. Фактически Центр стремится сделать конституционное оформление неограниченного авторитарного режима"*. Это говорилось в то время, когда у президента и союзного правительства фактически не было уже никакого контроля за ходом событий - его, следуя за Россией, перехватили республики.
      В тот же день перед заключительным выступлением Горбачева меня попросили подняться на третий этаж в один из кабинетов президента. Там была Раиса Максимовна. Она спросила, что я думаю относительно выступления Ельцина.
      Я пожал плечами.
      - Объявление войны, уже не первое. Но еще не начало боевых действий.
      - А как, по-вашему, надо ответить?
      Я сказал, что советовал президенту без обиняков раскрыть перед страной смысл плетущейся против Союза интриги. А одновременно связать Ельцина и других глав республик предложением начать совместную работу над Союзным договором, чтобы положить конец искусственному ее затягиванию.
      - Боюсь, - сказала Раиса Максимовна, - медлить больше нельзя. Этот человек идет ва-банк.
      Нападки на президента шли по нарастающей.
      "Либо он встанет на путь переговоров с Литвой (переговоры велись. - Г.Ш.), откажется от своей попытки установить диктатуру и сосредоточить абсолютную власть в одних руках, - а все идет именно к этому, - либо он должен уйти в отставку, распустить Верховный Совет и Съезд народных депутатов СССР... Если Горбачев попытается добиться диктаторских полномочий, Россия, Украина, Белоруссия и Казахстан отделятся от СССР и создадут свой собственный союз"*.
      "Я предупреждал в 1987 году, что у Горбачева в характере есть стремление к абсолютизации личной власти. Он все это уже сделал и подвел страну к диктатуре, красиво называя это "президентским правлением". Я отмежевываюсь от позиции и политики президента. Выступаю за его немедленную отставку, передачу власти коллективному органу - Совету федерации республик"**.
      20 февраля президент собрал свое ближнее окружение. Настроен был мрачно. Начал размышлять вслух:
      - Происходит нечто подобное тому, что случилось в 1987 году. Придя в Моссовет, Ельцин энергично взялся за дело, начал менять кадры. Я его поддержал. Но, разделавшись с первой "гарнитурой", он пошел по второму кругу, потом по третьему. У него нет вкуса к нормальной работе. Видимо, ему для тонуса нужно постоянно с кем-то драться. Не случайно понравился Егору своей крутостью, и тот рекомендовал его на Москву. В нем гремучая смесь, способен только на разрушение.
      Ситуация созрела, нарыв готов прорваться. Ельцин хотел сколотить "союз четырех" (т.е. России, Украины, Белоруссии и Казахстана), но эта затея сорвалась. Теперь поехал в Ярославль подстрекать к неповиновению, забастовкам. Упрощать не следует. Положение серьезное. Многие верят, что он за бедных.
      Знаете, - сказал нам Горбачев, - если на референдуме народ пойдет за "демороссами" и проголосует против Союза, мне не останется ничего иного, как уйти. Это - последний рубеж. Но я верю, что этого не случится.
      Уверенное "да" Союзу на референдуме дало уникальный шанс переломить ход событий, и Горбачев его не упустил, предложив руководителям республик собраться в Ново-Огарево и в сжатые сроки завершить работу над Союзным договором. Ельцин, готовившийся к предвыборной борьбе за президентское кресло, вынужден был согласиться. Он просил Горбачева сохранять нейтралитет на этих выборах. Михаил Сергеевич обещал ему это и слово сдержал. Ни сам президент, ни его команда не пытались вмешиваться в избирательную кампанию, а когда Ельцин победил - Горбачев принес ему свои поздравления и выразил надежду на плодотворное сотрудничество.
      Президент России попросил Президента Союза "благословить на царствие". Разговор в пересказе Горбачева был любопытный.
      "- Не следует ли организовать прямую трансляцию церемонии на Красную площадь? - спросил Ельцин.
      - Зачем? И так ведь будут передавать по телевидению, а в этом случае получится столпотворение, не дай бог, новая Ходынка.
      - Не следует ли дать залп из 24 орудий?
      - Хотел сказать: "Ворон распугаешь и людей насмешишь", но он ведь обидчив. Я его начал отговаривать.
      - На чем присягу принимать, на Конституции или Библии?
      - Понимаешь, Борис Николаевич, покажется странным, если на Библии, ты ведь не шибко верующий.
      - А как же в США присягают президенты!
      - Так у них другая культура, традиции. К тому же в России миллионы мусульман, они обидятся: почему не на Коране. Или еще евреи - на Торе".
      - Какие амбиции, - вздохнул Горбачев, - и простодушная жажда скипетра. Как это совмещается с политическим чутьем - ума не приложу. Однако, черт знает, может быть, именно в этом секрет, почему ему все прощается. Царь и должен вести себя по-царски. А я вот не умею.
      Лето 1991-го было относительно спокойным в отношениях двух лидеров. Они, правда, не раз схватывались при отработке текста Союзного договора, но с помощью Назарбаева и других участников новоогаревских "сидений" удавалось найти компромиссные решения. Раза два даже пообедали и, чокаясь, пообещали друг другу лояльно сотрудничать в рамках создаваемой федеративной государственной структуры. Горбачев поверил. И только после августа стало выясняться, что параллельно с "новоогаревским процессом" велась интрига, имевшая целью сорвать подписание Союзного договора. Или добиться внесения в него поправок, которые свели бы полномочия союзных органов к прерогативам Европейского Совета. Ельцин, Кравчук и Шушкевич готовили свой вариант антисоюзного заговора, и, опередив их, гэкачеписты только сыграли им на руку.
      Горбачев проиграл, хотя явно превосходил своего соперника и находился в несравненно более сильной исходной позиции. В свое время ему писала одна доброжелательница: "Михаил Сергеевич, вы сильнее Бориса Николаевича, сделайте первый шаг, протяните ему руку. Ведь ваш спор может повлечь за собой раскол страны и гражданскую войну. Не допустите этого!"
      Сделав эту выписку, я подумал, что здесь, как нередко бывает, перепутаны причины и следствия. Конечно же, не взаимная неприязнь Горбачева и Ельцина грозила вызвать национальный раскол. Наоборот, глубокое расхождение в народном сознании проявило себя через отношения двух лидеров. Но в то время это была всего лишь смутная догадка, мне, как и многим другим, казалось, что для вражды нет серьезных оснований. Больше того, они вроде бы делают в конечном итоге одно дело - тянут страну из одного качества в иное, разрушают тоталитарную модель, строят, как могут, демократическое государство.
      Эта точка зрения распространена и поныне. Девяносто процентов аналитиков и широкое общественное мнение видят разницу между Горбачевым и Ельциным только в том, что один более твердо и решительно проводил начатую другим политику реформ. Нечто вроде бегунов, передающих друг другу эстафетную палочку. Вот как излагает такую концепцию американский политолог Роберт Легволд: "И у Горбачева, и у Ельцина совершенно разная историческая роль. Михаил Горбачев был необходим как лидер, чья задача заключалась в том, чтобы начать преобразования в стране, приступить к демонтажу советской системы. Но, будучи человеком этой системы, он был ограничен определенными пределами. И когда жизнь стала обгонять его отношение к переменам, возникла необходимость в новом лидере, сознающем появление новых факторов в общественном сознании. Главными из них стали пробуждающийся национализм и обреченность Советского Союза как единого государства"*.
      Таким образом, здесь "разная историческая роль" двух лидеров рассматривается в плоскостном плане - один сменил другого, пошел дальше. При этом Легволд указывает только на одну сторону дела, связанную с национально-государственным устройством. Между тем он мог бы добавить социальную сферу, в которой Ельцин по своему разумению или понукаемый окружением намного "опережает" Горбачева. Не успев избавиться от пресловутого Союзного центра, дав себе передышку после "взятия Кремля" всего-навсего пару недель, Президент России приступил к шоковой терапии в экономике; буквально схватив страну за шиворот, потащил ее, полуголодную, упирающуюся, не очень понимающую, чего от нее хотят, десятилетиями приученную жить по плану и повиноваться партии, к частному предпринимательству, всевластию банков и бирж, формированию заново отечественной буржуазии и вообще всему тому, что присуще, как говорили раньше, капиталистическим или западным, а теперь говорят цивилизованным странам.
      Но вся концепция строится на ошибочной посылке, будто Горбачев как "человек Системы" не мог уйти за пределы ее притяжения, порвать пуповину, связывавшую с прошлым, а Ельцин смог. Для подобной "разности потенциалов" должны быть определенные психофизические предпосылки. А где они? Оба принадлежат к одному поколению, больше того, одногодки. Выросли в бедных семьях, в полном смысле выходцы из народа. Формировались в одной и той же политической атмосфере. Сумели подняться по лестнице партийной иерархии, а это требует определенного типа мышления и навыков, становящихся второй натурой. Что же касается образования, то у Горбачева, как политика, явное преимущество - он юрист в отличие от инженера Ельцина.
      Могут возразить: какое все это имеет значение, тут ведь речь не о воспитании и образовании, а об умонастроении, политических убеждениях, наконец, свойствах характера и талантах, благодаря которым один становится трибуном, а другой писарем, один отважно штурмует небеса, а другой прячет голову под крыло страуса. Мало ли, что происходит из одного теста! Горбачев дотянул свою колымагу-перестройку до заставы, а дальше не смог - то ли выдохся, используя его собственное излюбленное выражение, "исчерпал потенциал", то ли не посмел, испугался. А вот Ельцин не побоялся, впряг свою медную грудь в постромки да рванул так, что страна понеслась вихрем к высотам цивилизации.
      Это распространенное представление было бы недалеко от истины при одном условии - если бы Горбачев оказался действительно не в состоянии перешагнуть черту, которая в нашем мистифицированном общественном сознании отделяла социализм от капитализма. В действительности его можно обвинить в чем угодно, только не в догматизме. Находясь у кормила власти, он демонстрировал способность постоянно обновлять свою программу. Как всякий здравомыслящий человек и отменный прагматик, если на пути его возникают препятствия, не предусмотренные теорией, не отказывается их признать, а стремится обойти. Для твердолобых защитников "принципиальности" такая гибкость равнозначна предательству, по их разумению, лучше разбить голову о камень, чем допустить, что великий "картограф" ошибся, не обозначив его на данном месте. Но разве не так поступал Ленин, меняя "всю нашу точку зрения на социализм" всякий раз, когда это диктовалось здравым смыслом.
      Однажды у меня с Михаилом Сергеевичем был длинный разговор на мировоззренческие темы. Он сказал, что почти во всех его беседах с руководителями зарубежных государств не обходится без обсуждения философских проблем, поскольку нет настоящей политики без надежной философской опоры. И хотя приходится иметь дело с людьми разных взглядов и убеждений, почти всегда есть возможность нащупать нечто общее.
      - Не помню случая, когда я и мои собеседники не нашли бы общего языка. Трудней всего было с иранским президентом. Мы никак не могли понять друг друга, он - свое, я - свое, идем как бы на параллельных, не пересекаясь. Он мне начал всю мудрость Корана выкладывать, причем непререкаемым тоном. Я прервал: "Может быть, все-таки поступим иначе? А то ведь вы мне свое учение, я в ответ марксизм-ленинизм, так и будем друг друга поучать. Боюсь, мы для этого оба не в подходящем возрасте. Правильнее поговорить о государственных интересах. Убежден, что у Советского Союза и Ирана эти интересы во многом перекликаются, а то и совпадают". И дальше разговор принял деловой характер.
      Но это исключение. Я нашел много общего, когда встречался с такими людьми, как Андреотти, Миттеран, Малруни, да и Тэтчер, Рейган, Буш. Хотя были поначалу острые стычки, спуска друг другу не давали, а все-таки нашлось немало тем, в том числе философских, по которым мы оказались близки.
      - Михаил Сергеевич, а не считаете ли вы, что пришла пора всерьез двинуться навстречу социал-демократам, не ограничиваться разговорами о совместных действиях, совпадении взглядов "в некоторых сферах", общей борьбе за мир. Весь опыт нашего столетия показал, что именно социал-демократическая концепция жизненна. Наша партия тоже ведь возникла как социал-демократическая.
      На это Горбачев ответил дословно следующее:
      - Думаю, мы к этому придем. Сейчас еще пока рано. Ты не учитываешь, что всех нас воспитывали в категорическом неприятии социал-демократизма, и эта закваска еще очень сильна. Что касается меня, то можешь быть уверен, у меня на этот счет нет лимита. - Горбачев разоткровенничался и добавил: - Я-то знаю, вы иногда шушукаетесь, вот, мол, генсек переступить через догму не может. Чепуха это! Можешь не сомневаться: я пойду так далеко, как потребуется.
      И действительно, еще будучи на президентском посту, не оставил сомнений на сей счет. И уж тем более позднее, когда его перестали связывать соображения политической тактики. Логическим завершением его мировоззренческой эволюции стало создание в 1999 году Объединенной социал-демократической партии России, избравшей Горбачева своим почетным председателем.
      Какой вывод из этого следует? Если бы Горбачев не был выбит из седла, он довел бы начатые реформы до логического конца. Но, разумеется, по своему графику, поскольку не считал шоковую терапию хорошим средством для нашей страны, искал более эффективного и одновременно менее болезненного для людей способа перехода к рынку. Именно этим, а отнюдь не идеологическими табу объясняется и его колебание в этих вопросах. Приняв поначалу программу "500 дней", он не решился проводить ее в жизнь, опасаясь, что результатами станут катастрофическое снижение жизненного уровня, массовая безработица, социальное недовольство и политическая нестабильность.
      Нет, не разными историческими ролями следует характеризовать Горбачева и Ельцина, а разными подходами к стоящей перед страной задаче, которую оба они, разумеется - с нюансами, но все же понимают одинаково. Горбачев, хотя он любил называть перестройку революцией, на самом деле был и остается реформатором по всем измерениям - по методу, стилю, по складу характера и нравственным установкам. Его природе противны "большие скачки", во всяком деле он предпочитает плавное течение событий. Стремится не рубить негодный сук, а подпиливать его, не вводить новые порядки в течение суток, а растянуть это предприятие на достаточно долгий срок, чтобы не потрясти общество, не выбить его из колеи. Горбачев, если можно так выразиться, неисправимый центрист, а центристы никогда не были сторонниками лихих революционных наскоков. Центрист, если он не консерватор, значит, реформатор.
      Иное дело Ельцин. По складу своего политического дарования он революционер и чувствует себя в своей стихии только тогда, когда атакует. Эту сторону его натуры отмечают многие. Ельцин прекрасно смотрелся, когда произносил речь, стоя на танке у прикрытого баррикадами Белого дома. Горбачева трудно, если вообще возможно, представить в такой роли. Ему больше подходят трибуна, зал, освещенный хрустальными люстрами, доверительная беседа с "ходоками".
      Если революции ругают за разбой, разгул, крайность, то реформы - за половинчатость, убогость, робость. А ведь иной раз за всем этим стоит отнюдь не чрезмерная осторожность, а более или менее точный расчет. Так что не следует торопиться с осуждением Горбачева как "кунктатора". По мнению многих взыскательных аналитиков, масштаб и сложность преобразований, в которых нуждалась наша страна, таковы, что оптимальным было бы растянуть их на два-три десятилетия. Какой же Горбачев кунктатор, если он в июне 1988 года провел XIX партийную конференцию, на которой определил задачи политической реформы, а уже в начале будущего года в Москве заседал Первый съезд народных депутатов. В течение нескольких последовавших месяцев была ликвидирована монополия Коммунистической партии на власть, признан принцип разделения властей, приняты законы о свободе печати и общественных объединениях, подготовлены предпосылки для радикальной экономической и военной реформы.
      Целью Горбачева как реформатора был демонтаж тоталитарной системы. Целью Ельцина как революционера стало ее разрушение. Сейчас некоторые утверждают, что эта система не поддавалась демонтажу. В действительности к августу 1991-го она находилась почти в разобранном состоянии. Именно поэтому, между прочим, и состоялся заговор - последняя отчаянная попытка сторонников прежнего режима предотвратить неизбежный его конец. Единственным трагическим результатом ее стало то, что реформа была прервана, осталась незавершенной, а неоконченное дело взяла на себя революция, действовавшая уже по-своему, своими методами. Впрочем, она может быть названа так лишь по отношению к режиму, который добила. В большом же историческом плане это - контрреволюция*.
      После августа события развивались по формуле Горького: если враг не сдается, его уничтожают. Президент не сдавался, и его начали методически уничтожать. Когда лидеры трех славянских республик нанесли Союзу смертельный удар, когда Горбачев сдался, с ним обошлись отнюдь не по-джентльменски. Правда, упоенный победой Ельцин позволял себе поначалу быть милостивым к поверженному сопернику. Отвечая на вопрос итальянского журналиста, где Горбачев допустил наибольшие ошибки, он сказал: "Я бы не стал говорить о его ошибках. С точки зрения этики это было бы некрасиво. Мы, как и весь мир, уважаем его за то, что он сделал, особенно в первые годы перестройки, начиная с 1985-1986 годов. Даже если в 1987 году он и начал совершать ошибки, которые привели страну к нынешнему негативному периоду, он думал соединить невозможное: коммунизм с рынком, собственность народа с частной собственностью, многопартийность с КПСС. Это - невозможные союзы. Он же хотел добиться их, и в этом-то и заключалась его стратегическая ошибка. Еще раз повторяю: я бы не хотел говорить о них. Мы должны уважать Горбачева как президента Союза, который много сделал для своей страны"*.