С вождями и без них

      Находились и послы, осмеливавшиеся не исполнить директивы своего прямого начальства. Бовин, бывший в то время послом в Израиле, не побоялся встречать Михаила Сергеевича в аэропорту. Лукин пригласил его на прием в Вашингтоне. Но то были смельчаки. Большинство строго следовало инструкции. Мне самому довелось стать свидетелем курьеза. Я сопровождал Михаила Сергеевича в его первой после отставки поездке в Японию. Ему оказали почести по рангу главы государства. На заключительном приеме присутствовали в полном составе правительство, лидеры партий, крупнейшие банкиры, промышленники и весь дипломатический корпус... за исключением посла и вообще кого-либо из работников российского посольства.
      Апофеозом хамского отношения к отставному лидеру страны, пожалуй, следует считать 9 мая 1995 года. Ельцин принимал парад войск по поводу 50-летия Победы над фашизмом и произносил речь на приеме в окружении Клинтона, Коля и других глав государств. Не удостоился приглашения ни на трибуну, ни на прием Президент Советского Союза.
      Кульминационным моментом, после которого травля Горбачева несколько пошла на спад, стала его неудача на президентских выборах 96-го года. По данным многочисленных опросов, шансы у него были невелики, большинство фондовцев считало, что шефу не следует ввязываться в эту кампанию, она не сулит ему ничего, кроме новых щелчков по самолюбию и падения и без того не слишком высокого на родине рейтинга. Но нашлись и такие, особенно за стенами Фонда, кто предрекал ему чуть ли не триумфальное возвращение к власти, на худой конец 10-15 процентов голосов, что означало бы возврат в когорту действующих политиков. Михаил Сергеевич соблазнился, доверил свою избирательную кампанию, может быть, и неплохим людям, но неумехам, не обладающим ни знанием современных электоральных технологий, ни хотя бы чутьем и воображением, которые способны частично его заменить. Всем нам пришлось испытать разочарование более чем скромными результатами голосования в его пользу. Но, видимо, именно это ослабило патологический страх Ельцина перед своим поверженным соперником. Перестав бояться Горбачева, он и его окружение не то что сменили гнев на милость, а просто оставили Фонд в покое. Между нами и режимом установились отношения, которые я бы назвал "неприязненным нейтралитетом".
      Провал реформ, мафиозный беспредел, метко окрещенный Станиславом Говорухиным криминальной революцией, финансовые обвалы, многомесячные задержки с выплатой пенсий и зарплаты, болезнь и явная неадекватность Ельцина президентскому посту, унизительные для национального самолюбия неудачи во внешней политике - все это перевело в лагерь оппозиции добрых девять десятых общества. Начал возрождаться "спрос на Горбачева", его стали чаще интервьюировать и звать на телевидение, а он не упускал возможности оценить политику режима, как она того заслуживала. Прорывались изредка в средства массовой информации, естественно, с таким же настроем, и мы, благодаря чему за Фондом сохранялась репутация если не политической, то, по крайней мере, интеллектуальной оппозиции режиму. Но затюканная, хотя и огрызающаяся время от времени власть уже не видела в Фонде главной для себя опасности. Должно быть, потому, что ругали ее теперь все кому не лень. Хитроумные политиканы в администрации президента избрали единственно эффективную в таких условиях тактику - не обращать внимания на шквал критики, зато в ключевой момент собирать все свои ресурсы в кулак и решать исход дела в свою пользу.
      Посильное участие в политической полемике принял и я. Несколько раз удалось прорваться в самую читаемую в элитном кругу "Независимую газету". Но с некоторых пор я почувствовал сдержанность в отношении к себе Виталия Третьякова. Талантливый журналист, сумевший создать самую популярную газету, он, как мне кажется, был загнан обстоятельствами и вынужден пойти на поклон к "денежному мешку". Хотя "донор" сообразил, что нужно не пережимать с "заказом музыки", оставил редакции известную свободу маневра, ее зависимое положение вскоре перестало быть секретом. В газете по-прежнему много интересной информации. Но первая страница с установочными статьями уже не доставляет удовлетворения. Заранее знаешь, кого будет поносить, а кого восхвалять (пусть элегантно, намеками) присяжные авторы. Скучно.
      Я все еще надеюсь, что Виталий Товиевич вырвется из капкана и не на словах, а на деле вернется к своему девизу: "Sine ira et studio".
      Охотно предоставила мне свои страницы "Рабочая газета". Там был опубликован целый цикл моих статей с анализом проекта Конституции. Я предупреждал, что, если проект будет принят, перед нашим обществом вновь встанет задача, какую ставили перед собой еще декабристы: при некоторых различиях, основы самодержавной власти те же, независимо от того, как именуют самодержца - императором, генеральным секретарем или президентом. Разумеется, эти выступления не повлекли никаких последствий. Я был единственным членом-корреспондентом Академии наук в области права, которого ни разу не пригласили ни на одно обсуждение проекта Конституции. А ведь если бы мои коллеги-юристы набрались мужества и хором, солидарно выступили против принятия проекта, вполне возможно, тем, кто его проталкивал, пришлось бы пойти на серьезные уступки. Может быть (пофантазирую дальше), в Конституции удалось бы закрепить правило, согласно которому президент вынужден был бы просить согласия Думы на ведение военных действий, не мог распоряжаться бюджетом, как мелочью в своем кармане, и т. д.
      Было и несколько других изданий, печатавших мои статьи ("Век", "Новая газета", журнал "Свободная мысль"). Но каждый раз, беря в руки свежий газетный лист со своими материалами, я думал о том, что это очередной холостой выстрел, в некотором роде развлечение для десятка моих коллег, которые тщатся что-то поправить в этом неразумно устроенном мире. Напрягаешь извилины, сочиняешь, бегаешь по редакциям, чтобы потом кто-нибудь из твоих знакомых позвонил и поздравил с хорошей статьей, осведомившись заодно, читал ли я последнюю его работу.
      Во всяком случае, мы не сидели сложа руки. Когда шеф не был в отъезде, он регулярно собирал нас для перекидки мнениями о том, что творится в стране. Разговоры были долгими, по нескольку часов, и достаточно содержательными. Надо сказать, в Фонде собрался серьезный творческий коллектив, состоявший из двух неплохо притершихся друг к другу "половинок". Одна из них - старые соратники Горбачева Медведев, Черняев, Загладин, Брутенц, мы с Остроумовым. Другая старожилы Фонда, органично влившиеся в горбачевский "мозговой центр". Мой давний соавтор, рассудительный, педантичный Красин; пытливый, неизменно спокойный и доброжелательный историк Александр Абрамович Галкин; яркий и шумный Владлен Терентьевич Логинов, наряду с историей "посетивший" на своем веку и драматургию в паре с Михаилом Шатровым; темпераментный философ-искусствовед Валентин Иванович Толстых; вдумчивый и молчаливый Виктор Борисович Кувалдин. Я сознаю, что эти лаконичные характеристики мало что говорят. Добавлю поэтому, что редко когда мне приходилось общаться с группой столь равноценно способных и интересных людей. Несмотря на то что почти всем изрядно за шестьдесят, они сохранили ясность ума, живость реакции на события, молодой азарт, а то и задиристость в дискуссиях. Возможность общаться с этими людьми, быть в этой среде составила одно из удовольствий, доставшихся мне на закате жизни.
      Другим, не только делом, но также удовольствием, стала организация коллективных исследований. С американцами и индийцами мы подготовили программу безопасности, посланную от имени Горбачева в Организацию Объединенных Наций, где она бесследно канула в вечность. Грант Корпорации Карнеги позволил нам в течение четырех лет провести несколько десятков конференций, симпозиумов, круглых столов с участием многих первоклассных, мыслящих специалистов. По их итогам подготовлены и опубликованы доклады: "Национальные интересы и проблемы безопасности России", "Самоопределение России". Надеюсь, кто-то их прочитал и кому-то они помогли лучше понять, что происходит сейчас в стране и на что можно рассчитывать в недалеком будущем.
      В эти годы я много ездил. По приглашению Болонского университета работал несколько месяцев в небольшом итальянском городе Форли, известном главным образом тем, что здесь родился Муссолини. В мое распоряжение было предоставлено роскошное палаццо. Днем там трудились несколько сотрудников кафедры политологии, а по вечерам я оставался один, бродил по залам, украшенным картинами и старинными гобеленами, проигрывал
      в воображении читанные и запомнившиеся сцены красочного итальянского Средневековья. Было много выступлений, встреч, застолий. Особенно теплые воспоминания храню о встречах с известным историком Джузеппе Боффа, с автором многих интересных книг, обаятельным и веселым человеком Антонио Рубби.
      В американском городе Провиденс, столице маленького штата Род-Айленд, мы с американскими советологами провели конференцию, посвященную 100-летию Хрущева. Главным ее организатором стал сын бывшего генсека Сергей Никитович. А с нами вместе летели в Штаты и обратно дочь Рада, внук Никита и другие члены хрущевского клана. Во Франкфурте, где пришлось шесть часов ждать пересадки, Хрущевых пригласили в салон для особо важных персон, предоставив возможность наслаждаться выпивкой и широким ассортиментом съестного за счет "Люфтганзы". Там все-таки чтут незаурядных политиков, в том числе и тех, кто грозил показать Западу "кузькину мать".
      Запомнилось участие в конгрессе, организованном Афинским технологическим университетом. Всякое посещение Эллады - пиршество для духа. Мне посчастливилось не однажды побывать в этой колыбели цивилизации, и каждый раз я заново открывал для себя Парфенон, парящий над огромным современным мегаполисом, раскинувшийся у его подножия рынок золота и памятной посуды с ликами древних богов и героев, веселую и странным образом неутомительную суету центра. Но в этот раз было и нечто особенное - впервые в жизни я столкнулся с настоящим богатством. Конечно, не могу сказать, что мне оно было вовсе не знакомо. Приходилось во время официальных поездок бывать на приемах в королевских и президентских дворцах, останавливаться в люксах шикарных гостиниц и быть представленным всякого рода знатным особам. Не говорю уж о том, что у себя в Москве не просто лицезрел великолепные кремлевские палаты, но занимал кабинет в одном из дворцовых зданий, окна которого выходили прямо на центральную площадь с царь-пушкой и царь-колоколом.
      Но все это историческое или государственное богатство, не частное, не семейное. В Афинах же выпала возможность увидеть, как живут дико богатые люди. Мультимиллионер Лацис пригласил Горбачева и сопровождающих его лиц прокатиться на своей яхте. В нашем понимании слово "яхта" ассоциируется с небольшим суденышком. Прибыв в порт, мы поднялись на борт белоснежного красавца-теплохода, не слишком уступавшего по размерам тем, что курсируют у нас в Черном море. Нас повели по анфиладе салонов, каждый из которых был оформлен в оригинальном стиле и представлял в полном смысле шедевр дизайнерского искусства. Детали отделки, от инкрустированной драгоценными каменьями мебели и люстр "Мария Терезия" до дорогих гобеленов и даже подлинников великих мастеров, свидетельствовали, что мы находимся во владениях современного Крёза. Сам он, выступив в роли гида, с гордостью сообщил, что его яхта по роскоши занимает второе место в мире после судна короля Саудовской Аравии, а королева Великобритании, прослышав об этом чуде, изъявила желание купить ее. Однако судовладелец не пошел навстречу капризу ее величества.
      Невысокого роста, с правильными грубоватыми чертами лица, коренастый, на редкость подвижный для своего почти 80-летнего возраста, Лацис был одет в обычный гражданский костюм, на голове у него была белая капитанская фуражка. Говорили, он с ней неразлучен - очевидно, чтобы подчеркнуть принадлежность к морской профессии и трудовой характер накопленного богатства. Он охотно рассказал, что начинал капитаном на небольшом судне каботажного плавания и никогда не выбрался бы из бедности, не приди в голову ему и нескольким его товарищам идея взяться за нефтеперевозки. Присмотревшись к конъюнктуре рынка, они сообразили, что грядет время гигантских танкеров, и тем, кто станет пионером, светят огромные барыши. Продали или заложили все, что у них было, скинулись, взяли кредит, построили один такой танкер, подрядились на нефтеперевозку и отправились в плавание, как он сказал, дрожа от страха: случись что-нибудь с их первенцем, попали бы в безвылазную кабалу на всю оставшуюся жизнь. К счастью, обошлось. За первым судном последовали другие. И вот теперь Лацис - владелец одной из самых крупных компаний со многими тысячами моряков, портовых работников и другого персонала.
      Михаил Сергеевич заметил, что, должно быть, нелегко управлять таким предприятием. Наш хозяин согласился с некоторым уточнением.
      - Всякое было, - сказал он, - особенно поначалу. Пришлось отваживать всевозможных рэкетиров, повозиться с профсоюзами. Но теперь у меня очень надежный, крепко сколоченный коллектив, в котором поддерживается железная дисциплина. Я забочусь о своих людях, и они отвечают на это добросовестным выполнением своих заданий. Если у кого-то в семье несчастье, скажем, нужно сделать дорогостоящую операцию, компания поможет. То же самое, когда нужно пристроить детей в университет. Но кто нечестен со мной или работает спустя рукава, немедленно увольняется.
      Кто-то из нас заметил, что это можно назвать патернализмом. Лацис кивнул: "Да, я им как отец". Разумеется, у нас не было возможности проверить, насколько считают себя "детьми" те, кто на него трудится. Но на другой день нам наглядно продемонстрировали разницу между западными и отечественными богачами. Нас пригласили на концерт и собеседование в роскошном дворце культуры, построенном Лацисом и подаренном городской управе. Причем это не единственный его дар. Равно как не он один, но и другие супербогачи занимаются щедрой благотворительностью. Она в какой-то мере воплощает обращенное к богатым требование "делиться" и, конечно, смягчает остроту классовой неприязни.
      Доброе дело, очищая совесть богатым самаритянам, не мешает им жить в свое удовольствие. Вечером мы были приглашены на ужин в расположенное в центральной части Афин поместье Лациса. Красивый дом окружен роскошным парком, где то и дело натыкаешься на подсвеченные статуи, искусственные пруды с мостками над ними, оригинально сконструированные часовни и прочие чудеса. Но вот мы усаживаемся за большой стол вместе с семьей хозяина. Симпатичные и общительные люди. Сын не пожелал принять на себя управление компанией; выпускник одного из американских университетов, он защитил докторскую диссертацию и намерен заниматься социологией. Взялся помогать Лацису в делах зять, красивый и, как говорят, весьма популярный в Греции киноартист. Напитки и блюда за ужином подавались, разумеется, самые изысканные, но, как говорится, ничего сверхъестественного. Что стало действительно сюрпризом, никогда не виданным, так это приборы - тарелки, ножи, вилки, ложки из чистого золота.
      Принимали Горбачева в Греции по высшему разряду. С ним встретился престарелый президент Караманлис. На другой день мы всей гурьбой ввалились в дом Андреаса Папандреу. Они с Горбачевым пришлись друг другу по душе. Состоялась долгая беседа, во время которой наш хозяин обнаружил живость ума, глубину и точность суждений о том, что происходит и у него на родине, и у нас в стране.
      Не менее интересным был следующий день. С утра, позавтракав, я вышел на длинную галерею, окружавшую весь этаж гостиницы, на котором мы были размещены. Стояла ясная солнечная погода, во всей красе смотрелся Парфенон. Я вернулся к себе за фотоаппаратом, сделал несколько снимков, а тут как раз на галерею вышли из своего люкса Михаил Сергеевич с Раисой Максимовной. Я их сфотографировал, затем Раиса Максимовна "щелкнула" меня с шефом.
      К слову, никогда не занимался всерьез фотографией. Начал поневоле, когда японцы подарили фотоаппарат. Меня всегда отвращала от этого занятия леность. В годы моей молодости фотография была довольно изнурительным занятием. Надо было возиться с проявителями и закрепителем, иметь специальное помещение, терпеливо сидеть в темноте, подсвеченной красной лампочкой, в ожидании, пока на пленке появится изображение. А тут никаких хлопот. Нет нужды даже учиться наведению, все за тебя сделает автоматика. Нажал кнопку, поснимал, извлек пленку, отдал в мастерскую - получай карточки и считай себя приличным фотографом.
      Конечно, я не мог тягаться с профессионалами, которые, как "папарацци", не давали проходу Горбачеву и после того, как он стал частным лицом. Зато у меня была возможность снимать его иногда в неформальной обстановке. И в моей коллекции скопилось немало интересных, редких снимков. Не только снимков, но и пленок, снятых видеокамерой. Там, в частности, запечатлены некоторые эпизоды работы над документами в Ново-Огарево. Записал я свои беседы с Ярузельским и Фиделем Кастро. Качество невысокое, любительское, но мне эти образы недавнего прошлого дороги.
      Только закончили с фотографированием, бегут звать Горбачева - оказывается, к нему целая очередь ведущих политических и культурных деятелей Греции. В последующие два-три часа в его кабинет один за другим являлись лидеры всех ведущих партий Греции, за исключением генсека КПГ Флоракиса. В беседах, помимо взаимного изъяснения в уважении, затрагивались главным образом проблемы политической жизни Греции. Прислушиваясь, я пытался понять, чем вызвано это паломничество. Очевидно, столь велик был тогда авторитет Горбачева, так высоко котировались его оценки, что политические деятели разных направлений считали важным для себя "застолбить" сам факт своего с ним общения. Михаил Сергеевич держался тактично, не становился в позу всезнающего мудреца, чем завоевал еще большее уважение у визитеров.
      Пока он вращался в высшем кругу греческого общества, я участвовал в секционных заседаниях "афинского саммита", посвященного проблемам политического, экономического и культурного развития на пороге ХХI столетия. Почему его назвали саммитом, не очень понятно. По сути дела, это была конференция или круглый стол, организованный национальным техническим университетом Афин совместно с нашим Фондом и при покровительстве Европейского парламента. Мне также пришлось несколько раз выступать, а сам я с наибольшим интересом приготовился послушать Питера Устинова. Разносторонне талантливый человек - писатель, драматург, артист - показал себя и зрелым политическим мыслителем. В своем выступлении он, как, впрочем, и многие другие участники конгресса, солидаризировался с мыслью Горбачева о необходимости "капитального ремонта" демократии, приспособления ее к вызовам XXI столетия.
      Эту мысль шеф развернул в заключительном своем выступлении, которое состоялось на открытой площадке гольф-клуба Афин. Прошло оно, что называется, на ура. Но вот сейчас, перелистывая свои тогдашние записи, я подумал, насколько все-таки мало значат, если вовсе не бессмысленны, подобные мероприятия. Ведь и мы, и другие участники конгресса серьезно к нему готовились, напрягали память, интуицию, воображение, чтобы понять, что ожидает нас в наступающем столетии, старались изложить свои оценки по возможности в яркой литературной форме. Немало интересных мыслей родилось в дискуссии от скрещения разных точек зрения. А что в итоге? Прошло всего пять лет (конгресс состоялся 4-5 сентября 1995 г.), но он не оставил после себя никаких следов, разве что два-три участника упомянут о нем в мемуарах.
      Грустные размышления о тщете многих предприятий такого рода, о чрезвычайно низком, приближающемся к нулю коэффициенте полезного действия теоретических дискуссий приходили мне в голову и раньше. Впрочем, может быть, только таким способом и может в наше время продвигаться, точнее, ползти интеллектуальный прогресс. И если мы хоть что-то уясняем себе в результате бесчисленных круглых столов, симпозиумов, конференций, конгрессов, то эти крохи добытого вновь знания, запав в коллективную память, неожиданно всплывут где-нибудь и когда-нибудь. По Давиду Самойлову: "То, что тогда в меня запало и лишь потом во мне очнулось".
      В этой связи у меня возникла одна мысль, которая, увы, осталась пока без последствий. Не состоит ли главная причина низкой эффективности научных дискуссий в их разорванности, раздробленности, бессистемности, нельзя ли хоть чуть-чуть повысить их отдачу, придав более регулярный и, что не менее важно, всеобщий характер? И не плодотворней ли обсуждать те же проблемы демократии демократически, привлекая к ним внимание всего человечества, усиливая тем самым и "мозговую атаку", и волевой напор на тех, от кого зависит принятие практических решений? А с этой целью организовать проведение олимпиад демократии. Созываемые раз в четыре года в промежутках между спортивными Олимпийскими играми, они, как мне кажется, могли бы быстро завоевать аналогичный вселенский авторитет - на этот раз как соревнование в сфере народоправства. И кому как не Афинам, на площадях которых, по существу, родилась классическая демократия, положить начало, а может быть, стать единственным и постоянным хозяином такого форума.
      Агора видных политических деятелей, конкурс "демосфенов" на заданную злободневную тему (скажем, сегодня Косово и Чечня), представление и награждение лучших студенческих работ о правах человека, диспуты философов и политологов могли бы составить основную, содержательную часть Олимпиады. В дополнение к ней кино- и театральные фестивали, художественные выставки, музыкальные ринги. Все это могло бы стать своего рода смотром достижений цивилизации, поводом задуматься над стоящими перед ней головоломными проблемами.
      У нашего Фонда установились дружеские отношения с греческой партией "Синаспизмос". По приглашению ее лидера Дмитриуса Констатопулоса я побывал на конференции родственных партий Балканских стран. Мы с женой отдыхали в Волосе - городе, откуда, по преданию, Ясон отплыл со своими аргонавтами за золотым руном. Идея "демократической олимпиады" всеми встречалась с интересом, с энтузиазмом отнесся к ней и давний мой друг, известный журналист и писатель Григорис Фаракос. Но пока дело дальше одобрения не двинулось - нужен крупный первоначальный капитал, потом предприятие окупится с лихвой. Может быть, это одна из моих фантазий, но я почему-то верю, что когда-нибудь над Акрополем взовьется новый олимпийский флаг и на месте, где собирались в древности народные собрания, поднимется чаша с Олимпийским огнем.
      Как я уже говорил, с фурором встречали чету Горбачевых в Японии. Инициатором поездки выступила газета "Иомиури", главный редактор которой Като взял у Президента СССР последнее интервью утром того дня, когда он покидал Кремль. Возможно, здешняя политическая элита хотела подчеркнуть неодобрительное отношение к мелочному преследованию бывшего советского лидера на Родине. Но если у властей были какие-то дипломатические соображения, то простой народ оказал Михаилу Сергеевичу и Раисе Максимовне в полном смысле слова восторженный прием. Повсюду, где они появлялись, немедленно образовывался круг почитателей, раздавались аплодисменты, женщины протягивали детей, прося прикоснуться к ним, чтобы таким образом передать свою "карму". Лидер одной из фракций либерально-демократической партии Кайфу, только побывавший в премьер-министрах, закатил в честь Горбачевых торжественный ужин с участием нескольких сот человек и обнаружил неплохие вокальные способности, распевая вместе с нами "Подмосковные вечера". Руководители корпораций домогались, чтобы Михаил Сергеевич заглянул к ним хоть на несколько минут здесь, разумеется, маячили откровенно рекламные цели. Университеты один за другим присваивали ему почетное докторское звание.
      Философ и религиозный лидер Дайсаку Икэда пригласил его выступить с лекцией перед студентами своего университета. Двадцать тысяч студентов и преподавателей завороженно внимали каждому его слову. Затем на трибуну поднялась Раиса Максимовна; она не стала повторять банальных фраз о том, что нашим народам надо жить дружно, а рассказала о том, как они с Михаилом Сергеевичем учились в МГУ, узнали и полюбили друг друга, нашла свежие, незатасканные слова о том, как прекрасна молодость, и заслужила продолжительную овацию. В поездках ей часто приходилось по разному поводу произносить небольшие речи. Эта была лучшей.
      Горбачевых пригласил погостить в своем загородном поместье патриарх японской политики Ясухиро Накасонэ. Мне дважды пришлось с ним встречаться, выполняя поручения шефа. Он охотно вступал в беседу на разные темы, обнаруживая философский и поэтический склад ума, что, впрочем, по моим наблюдениям, свойственно и другим видным японским политикам, составляет, очевидно, черту национального характера. Выше среднего роста, худощавый, подтянутый, можно сказать, отличающийся военной выправкой, с правильными чертами азиатского лица, строгим и проницательным взглядом - всем своим обликом Накасонэ подходил к классическому образу японского самурая, который я вынес из литературы и фильмов Акиро Куросавы.
      Михаил Сергеевич выкроил время для посещения штаб-квартиры концерна "Тойота" в Нагое. Здесь у нас была возможность увидеть воочию многократно описанную в романах семью магната. В особняке, лишенном архитектурных излишеств, обставленном дорогой, но тяжеловесной мебелью, за большим столом расселись братья, унаследовавшие компанию от отца, ее основателя. Старший председатель правления, те, что помоложе, руководители финансового и производственного департаментов. А кроме того, их сыновья и внуки, занимающие различные должности на предприятиях концерна. Все как один холеные, вежливые, без чопорности, свободно владеющие английским языком.
      Незабываемое впечатление оставило посещение Хиросимы, приуроченное к дню ядерной бомбардировки. В поминальном траурном шествии участвовали многие сотни тысяч людей, соблюдавших при этом идеальную дисциплину. Мэр в выступлении, транслировавшемся на весь город, воздал должное Горбачеву как "великому политику, положившему начало ядерному разоружению". Прочувствованным было и ответное слово Михаила Сергеевича.
      Мне еще несколько раз довелось побывать в Японии по приглашению "Иомиури". По просьбе редакции я писал статьи о положении в России, злободневных международных проблемах, наших отношениях с Японией. Все они печатались с приложением небольшой фотографии, и, честно говоря, для меня стало сюрпризом, когда на улицах, в метро подходили незнакомые люди, осведомлялись, тот ли я Шахназаров, делились своими мыслями по затронутой в моих статьях тематике. Как говорится, пустяк, но приятно: значит, все-таки читают.
      Сотрудничая с "Иомиури", я свел знакомство со многими работающими в газете журналистами и имел возможность к ним присмотреться. Главное впечатление высокий профессионализм и скрупулезность в изложении информации. Не хочу проводить параллели, может быть, и в Японии есть свои доренки, но те, с кем я сотрудничал, ни разу не обманули моего доверия и не позволили себе изменить без авторского согласия хотя бы одно слово. Добавлю, что я не встречал часто приписываемых японцам фанатизма, высокомерия и коварства. По природе сдержанные в выражении чувств, они раскрываются навстречу дружелюбию и в способности к общению не уступают никакому европейцу. Во всяком случае, мы с женой испытывали искреннюю симпатию к ироничному и хитроумному Хамадзаки, серьезному и сердечному Коджиме, немногословному, искреннему Фусэ, сердечному Сайто.
      В ноябре 1991 года, когда я еще был в роли государственного советника при Президенте СССР, редакция "Иомиури" предложила организовать мой диалог с Киссинджером. Михаил Сергеевич дал согласие, и я отправился в Лондон, избранный в качестве своего рода нейтрального поля для этой встречи. Запись беседы, продолжавшейся три часа, была опубликована в нескольких номерах газеты. Говорили мы главным образом о том, какой вид может принять международная система после окончания "холодной войны". "На Западе, - сказал Киссинджер, - говорят, что США остались теперь единственной сверхдержавой. Это чепуха. Я верю, что мы движемся к многополярному миру пяти или шести относительно равных центров силы: того, что возникнет на территории Советского Союза, даже если это будет лишь Российская республика, Европы, Японии, вероятно Китая, возможно Индии и США". О наступлении "эры многополярности" бывший госсекретарь США говорил убежденно и даже, как показалось, с энтузиазмом. Мне пришлось возразить, что и в новой международной структуре, по крайней мере в обозримом будущем, наши государства сохранят сверхдержавный статус хотя бы потому, что только они обладают ядерным арсеналом, способным уничтожить мир, - теперь это, пожалуй, единственное, что унаследовала Россия от былой мощи Советского Союза.
      На этом мы, в общем, и согласились: многополярный мир при особой ответственности двух ядерных сверхдержав. Доктор Киссинджер оказался приятным собеседником. Называемый "Метернихом XX века", возносимый в качестве международного оракула, он, тем не менее, держался достаточно скромно, внимательно слушал и больше поддакивал, чем возражал. Меньше чем через два месяца мы встретились снова, на этот раз в Фонде Горбачева (14 января 1992 г.). Киссинджер, посетивший Москву, попросил о встрече с Михаилом Сергеевичем, а я был приглашен на ней присутствовать. Они обменялись комплиментами, затем Киссинджер проинтервьюировал Горбачева, интересуясь его мнением о том, что будет с Россией, как устроятся ее отношения с Украиной, и т. д.
      Но вот проходит три года, и бывший государственный секретарь США публикует в журнале "Newsweek" статью, высказывая в ней ту самую точку зрения, какую окрестил чепухой. Причина такого "разворота" объясняется достаточно просто. После распада Советского Союза Соединенным Штатам не с кем стало считаться. Еще вчера Белому дому нужно было согласовывать с Кремлем едва ли не каждый свой шаг в районе конфликтов, а после 91-го года в Москве стали только поддакивать Вашингтону. Так продолжалось не день и не два, у американского руководства созрела мысль: чего нам, собственно, носиться с этой Россией, почему мы должны отказываться от заслуженного Америкой права стать наставником и лидером мирового сообщества и повести его в XXI век? Киссинджер как "трубач" американской политической элиты и озвучил этот выбор*.