С вождями и без них

      Нас несколько раз останавливали, проверяли документы и пропускали, удостоверившись, что имеют дело с помощником президента. Некоторые расспрашивали о его здоровье. Пришлось взбираться на каменные глыбы, одолевать другие препятствия в наспех сооруженных баррикадах. Едва войдя в зал, где шло заседание, я послал записку в президиум с просьбой предоставить слово, и через несколько минут, сразу же после выступления Бакатина, был приглашен председательствовавшим Хасбулатовым на трибуну.
      Позволю себе воспроизвести основные тезисы своего выступления.
      Я начал с решительного осуждения методов введения чрезвычайного положения. Обстановка действительно тяжелая, во многих отношениях она требует исключительных мер. Но эти меры должны приниматься в рамках закона, уже созданных и действующих политических институтов, а не на путях произвола.
      Могут возразить: "Тут не до юридического чистоплюйства, надо спасать страну!" Но все дело как раз в том, что независимо от намерений такие действия приводят к противоположным результатам. Хотели укрепить порядок, а ситуация резко обострилась. Хотели ударить по сепаратизму, а вызвали усиление центробежных тенденций. Хотели улучшить положение в экономике, а кризис стремительно углубляется. Хотели укрепить международное положение СССР, а существенно его подорвали.
      И так во всем. Случившееся точнее всего охарактеризовать метафорой: это хуже, чем преступление, это - ошибка*. Страна оказалась в положении пикирующего самолета, который уже не спасти без экстраординарных усилий.
      Выбор момента для введения чрезвычайного положения показывает, что главной его целью было не допустить подписания нового Союзного договора. Не секрет: против этого ополчились крайне правые и крайне левые, те, кто готов разодрать Союз на части, и те, кто хотел бы сохранить сверхцентрализованное, неизбежно опирающееся на силу унитарное государство.
      В итоге длительной напряженной работы достигнут компромисс, приемлемый для всех ответственных политических сил, за которыми идет огромное большинство народа. Иного способа принятия решений в демократическом обществе не существует. Договор, естественно, не может удовлетворять всех в равной мере, на то он и Договор. Но ведь его подписание - не финиш, а лишь начало преобразования Союза. Впереди - принятие Конституции, нового избирательного закона. У всех политических сил есть легальные возможности пропагандировать и проводить свою точку зрения.
      Нельзя не пожалеть о том, что нарушено согласие, достигнутое ценой огромных усилий и обещавшее вывести страну из "войны законов". При этом ГКЧП заявляет, что будет продолжаться курс реформ, начатый Горбачевым. Спрашивается: для этого надо было отстранить его от власти? Поскольку же ссылаются на болезнь президента, должен дать справку. Я отдыхал в санатории на Южном берегу Крыма. Михаил Сергеевич несколько раз связывался со мной по телефону. Мы обсуждали ряд предстоящих мероприятий, в частности его выступление при подписании Союзного договора 20 августа. Президент позвонил в последний раз 18-го в 16.00, спросил: "Завтра едем?" В конце разговора я поинтересовался его здоровьем, ответ был: все нормально, подлечился, можно ехать.
      В заключение я сказал: "Правы те, кто призывает к спокойствию и выдержке. Но спокойствие - не ценой капитуляции перед беззаконием и произволом. Мы должны сказать организаторам переворота: остановитесь, не усугубляйте свою вину и не доводите до катастрофы, которую вы, по собственным вашим словам, хотели предотвратить. Прежде всего необходимо вернуть войска в казармы и допустить к президенту группу народных депутатов, восстановить конституционный порядок".
      Мне поаплодировали. Был объявлен перерыв. Я вышел на площадь и стал пробираться сквозь густую людскую массу к Калининскому проспекту. Некоторые останавливались, интересовались деталями "крымской эпопеи". Как раз в этот момент через громкоговорители передали сообщение, что заговорщики арестованы правда, чуть позднее выяснилось, что информация Би-би-си не подтвердилась. Впрочем, это уже не имело большого значения, поскольку задержание произошло вечером того же дня и на другой день. Собравшиеся вокруг Белого дома ликовали, ощущая себя в тот момент участниками действительно исторического события. Наверное, такое же чувство владело парижанами, когда они разрушили Бастилию и водрузили на будущей площади Согласия древко с плакатом "Здесь танцуют!".
      Мы направились на Старую площадь, где в помещении Союза предпринимателей состоялась пресс-конференция. Бакатин и Примаков сообщили, что вместе с А.В. Руцким и И.С. Силаевым летят в Крым "вызволять Президента". Ответил на несколько вопросов иностранных корреспондентов и я.
      Вот, собственно говоря, непосредственные впечатления от тех двух дней, когда политика делалась на улицах. Затем она вернулась в кабинеты, но отнюдь не для того, чтобы войти в обычное для себя русло. События продолжали развиваться стремительно, намного превзойдя по своему масштабу и последствиям все происшедшее до того. Провалившийся заговор сорвал покровы с партийно-государственных структур, которые отчаянно сопротивлялись реформированию общества. Плотина рухнула, и хлынувший поток (какой именно - я долго думал над эпитетом, но так и не сумел охарактеризовать его одним словом) смел все преграды, еще вчера казавшиеся могущественными и неодолимыми.
      Теперь я подхожу к самому любопытному - тайне заговора, над которой будут ломать головы наши потомки и которую пытаемся отгадать мы сами.
      Одна из версий, предложенная Валерием Лебедевым, сводится к тому, что и Горбачев, и Ельцин знали о готовящемся введении чрезвычайного положения и благословили его, связывая с этим свои сокровенные замыслы. Первый решил не противиться наседавшим на него соратникам, но отказался подписывать указ, "мотивируя это тем, что он слишком тесно связал свое имя с демократией и что его лучше иметь в качестве неприкосновенного политического запаса". Попросту говоря, повел двойную беспроигрышную игру: выгорит у гэкачепистов - он к ним примкнет, нет - отмежуется. А посему весь эпизод с заточением в Форосе хорошо разыгранный спектакль, свидетельством чему, в частности, служит то, что, помимо трех разных систем связи - радио, ВЧ и обычного телефона, у президента была еще одна, четвертая - персональный передатчик с непосредственным выходом на космический спутник, который транслирует сигнал во много мест. Отключить эту линию никак нельзя, и, следовательно, делает вывод Лебедев, "невыход Горбачева на связь мог быть только добровольным".
      Что касается Ельцина, то и с ним заговорщики загодя вели душеспасительные беседы, убеждая, что Родина в опасности, и взывая к его патриотическим чувствам. Скорее всего, "догадывается" автор, эта деликатная миссия поручалась Лукьянову. Да Ельцин "и через своих людей не мог не знать накануне 19-го числа о замыслах союзного руководства и, вполне возможно, специально вел последние разговоры так, чтобы создать впечатление о своей поддержке будущих "путчистов". Тем самым они провоцировались на неконституционные действия, а это позволяло обвинить их в перевороте и одним ударом ликвидировать ненавистный Центр. Риск? Безусловно. Это был крупный политический риск, но именно в этой области силен Б. Ельцин".
      Короче, и в Белом доме, как на даче в Форосе, разыгрывалась сцена для публики, о чем говорит необъяснимое поведение заговорщиков: прибывшего в Москву 18 августа Ельцина никто не задерживает, он свободно совещается со своим окружением, его не отключают от телефонов и даже позволяют передавать по факсам и телеграфу в города России приказы о невыполнении распоряжений ГКЧП. Вот до какой степени основательное доверие питают, по Лебедеву, заговорщики к Президенту России. Остается предположить, что их арест и годовое пребывание в тюрьме тоже согласованы заранее и представляют третий акт комедии, разыгранной, чтобы сокрушить Центр, привести к власти демократов и запретить КПСС.
      Предположение, что Ельцин и его команда провоцировали заговор и даже косвенно в нем участвовали, - из области детективных фантазий. Ссылка на склонность российского президента к риску в данном случае неубедительна. При всей своей решительности, он действует в "пиковых" ситуациях достаточно расчетливо и этому обязан тем, что сумел в конечном счете "переиграть" Горбачева. Но можно ли было, будучи в здравом уме, положиться на своего рода психологическую гипотезу, что в рядах гэкачепистов не найдется генерала Кавеньяка или Пиночета? Да необязательно генерала, достаточно было лейтенанта, считающего, что держава гибнет и для ее спасения нужно всего-то сбросить пару бомб на Белый дом? Что танкисты не откроют огонь по баррикадам на свой риск и страх, без приказа? Или: при крайне враждебном отношении к Горбачеву Ельцин мог ведь предположить, что тот примкнет к заговорщикам, чтобы спасти Союз и свое президентское кресло.
      Короче, со всех точек зрения было бы безумием, зная о готовящемся выступлении гэкачепистов, спокойно дать ему совершиться, чтобы использовать затем в своих стратегических целях. В то время, конечно, все могли строить предположения, что рано или поздно будет сделана попытка переворота. Вслед за Шеварднадзе появилась целая куча предостерегателей, угроза "витала" в общественной атмосфере, поэтому нет ничего странного в том, что участники будущих событий по-своему к ним готовились. Некоторые провидцы даже предсказывали дату, резонно связывая ее с подписанием Союзного договора. Наконец, есть основания предполагать, что в окружении Ельцина вынашивался свой способ сорвать заключение Договора. На этот счет вполне мог существовать сговор с руководством Украины. Но все это из области догадок.
      Малая вероятность того, что в Белом доме располагали точными сведениями о готовящемся выступлении, подтверждается и тем, что, по многим свидетельствам, решение выступить окончательно созрело у заговорщиков буквально за несколько дней до 19 августа. Свою роль, видимо, сыграло то, что в отсутствие президента, уехавшего в отпуск, психологически проще договориться, открыть друг другу карты и сочинить проекты заявлений, которые затем повезут в Форос, чтобы вырвать подпись у Михаила Сергеевича. Это не значит, что мысль о необходимости что-то предпринять, чтобы не допустить развития событий по огаревскому сценарию, не приходила раньше в головы будущих участников заговора. Чего там! Они фактически и не скрывали недовольства ходом дел и поведением президента. Но недовольство, пересуды за спиной - это еще не заговор.
      Очевидно, Ельцин и его помощники узнали о готовящемся выступлении сразу после того, как были отданы первые распоряжения. Некоторые генералы, не желая участвовать в авантюре, поставили об этом в известность российское руководство. Однако и сами они не имели исчерпывающей информации - в таких случаях исполнителям говорят только, чем им конкретно надлежит заняться. Значит, о планах заговорщиков в Белом доме стало известно далеко не все. В этих условиях, посовещавшись, руководители России приняли единственно возможное решение - занять круговую оборону. Едва ли в тот момент у них в головах прокручивалась мысль о том, как воспользоваться провалом заговора.
      Вероятно также, однодневное замешательство в противном лагере ослабило бдительность заговорщиков. Решив, что отсюда не следует ожидать немедленного отпора, они сочли излишним торопиться с арестом Ельцина и других своих оппонентов, решили попытаться придать введению чрезвычайного положения легальный характер, а там, как говорится, будет видно. Это был их главный просчет.
      Но чем все-таки объяснить, что безотказно действующий обычно принцип "qui prodest" на сей раз не помогает "взять след" - нечто вроде взбесившейся стрелки компаса, которая вдруг стала указывать на Юг? Есть только одно правдоподобное объяснение: при диаметрально противоположных стратегических целях тактические интересы гэкачепистов и их противников в тот момент совпали. Те и другие жаждали сорвать подписание Союзного договора. Первые, потому что он, по их мнению, стал бы лишь промежуточной станцией на пути к окончательному распаду СССР. Вторые, потому что видели в Договоре спасение Центра (пусть не с прежними неограниченными полномочиями), опасались, что его подписание может надолго отложить столь страстно желаемые разгром остатков прежней системы и выселение Президента СССР из Кремля.
      Ну а как обстоит дело с приписываемой самому Горбачеву причастностью к планам заговорщиков? Версия еще более фантастическая.
      Для начала стоит рассмотреть факты. Они сводятся к упомянутой "4-й" линии связи. Инкриминируя Горбачеву столь тяжкое обвинение, Лебедев не задумался над тем, что у президента могли отобрать и пресловутый персональный передатчик. Генеральный прокурор России В. Степанков и руководитель следствия по делу ГКЧП доказывают, что с 16 часов 30 минут 18 августа 1991 года Горбачев уже не контролировал "ядерного чемоданчика", так называемый ядерный караул (группа офицеров во главе с полковником В.Т. Васильевым) изолирован, а затем отправлен в Москву, и, вообще, роковая кнопка находилась все это время в распоряжении Генерального штаба.
      Забавно, что отрывок из книги Степанкова и Лисова опубликован в том же номере "Независимой газеты", в котором Лебедев предается своим детективным фантазиям.
      Стоит привести и показания телефонистки коммутатора "Мухолатка" Тамары Викулиной:
      - Я только собиралась соединить Горбачева с его помощником Шахназаровым вдруг откуда ни возьмись за моей спиной появились офицеры правительственной связи. Сейчас, говорят, отключим связь с Горбачевым. Я в ответ: "Только что сообщила Горбачеву, что соединяю его с Шахназаровым. Неудобно теперь не соединять". Как только разговор с Шахназаровым закончился, связь тут же пропала. Следующим должен был с Михаилом Сергеевичем говорить Председатель Верховного Совета Белоруссии Дементей. Но офицеры - они уже распоряжались на коммутаторе - посоветовали ему положить трубку и больше не беспокоить президента звонками...
      Коммутаторы перешли на ручной режим работы. Только по автомату никто не мог бы дозвониться с "Зари", если бы даже каким-то образом восстановил связь. Все разговоры в процессе ручного режима становились подконтрольными. На правительственном коммутаторе в Ялте место дежурной телефонистки занял офицер КГБ. Он получил указание предоставлять связь только радиостанции "0254", установленной в автомобиле Генералова. И только по паролю. Пароль был "Марс"*.
      Полагаю, этого достаточно, чтобы раз и навсегда отказаться от подозрений, будто у Горбачева была возможность связаться с миром и он ее сознательно не использовал. Это - фактическая сторона дела. Но следует рассмотреть и основанную на чистой дедукции версию Л. Баткина о мнимой причастности президента к заговору**.
      Суть ее концентрированно изложена в следующих утверждениях. "Это был не столько государственный переворот, сколько государственный поворот", "В программе хунты не значилось, по существу, ничего такого, что расходилось бы с официальной или закулисной политикой Центра вообще и Горбачева в частности".
      Напрашиваются два вопроса. Первый: следует ли отсюда, что заговорщики были согласны с проектом нового Союзного договора, подготовленным к подписанию 20 августа? И второй: если их планы не расходились с политикой Горбачева, зачем вообще понадобилось это рискованное предприятие и почему они отважились на тягчайшее государственное преступление, отстранив от власти законно избранного президента?
      Ответ таков: "Идея чрезвычайного положения и чрезвычайных полномочий на протяжении почти двух лет была самой навязчивой идеей Горбачева". В соответствии с этой логикой Михаил Сергеевич оказался во власти навязчивой идеи ЧП уже тогда, когда по его инициативе (я бы даже сказал, "при его понукании") в стране начала формироваться парламентская система, обрела свободный голос печать, готовились предпосылки для формирования многопартийной системы. Разъезжал генеральный секретарь по городам и весям, уговаривал трудящихся взять свою судьбу в собственные руки, гнать бюрократов, а у самого в это время в мыслях: "Как бы мне ввести чрезвычайное положение". Большой шутник - Леонид Баткин!
      Но разве идея ЧП - выдумка, не носилась ли она в воздухе, не доказывали ли некоторые политологи, что стране не обойтись без "железной руки", а структурные реформы успешно осуществляются только под надежным прикрытием штыка? Да и Верховный Совет не от нечего делать принял Закон о чрезвычайном положении.
      Все это было. Но, обыгрывая мнимую "одержимость Горбачева" чрезвычайными методами, Баткин преднамеренно умалчивает о двух обстоятельствах. Во-первых, если президент и говорил о возможности введения ЧП в отдельных регионах, то только в связи с возникавшими там конфликтными ситуациями, когда на почве этнических раздоров начинала литься кровь (кстати, именно это пришлось сделать Ельцину в Осетии в ноябре 1992 года).
      Что еще важнее, сама возможность введения ЧП мыслилась исключительно в рамках законности. Когда был поставлен вопрос о принятии специального законодательного акта на этот счет, некоторые публицисты недоумевали: зачем президенту это понадобилось, у него и так "вагон полномочий". Другие же не без оснований критиковали его за то, что не были своевременно приняты жесткие меры, в том числе - с введением чрезвычайного положения, для предотвращения насилия в Фергане, Новом Узене, Сумгаите и других местах.
      Надо быть уж очень пристрастным, чтобы не понять: если Горбачев и одержим какой-либо идеей, то отнюдь не ЧП. Как раз напротив, его идефикс, подлинная страсть - легитимность власти и политики. Ради этого, собственно говоря, предпринята и вся политическая реформа. Как раз последние два года, о которых говорит Баткин, Михаил Сергеевич от речи к речи призывал отказаться от "кулачных" форм политической борьбы, возмущался теми, кто не понимает преимуществ парламентской демократии перед голодовкой и булыжником как "оружием пролетариата".
      В поисках доводов для подтверждения своей версии Баткин использует известный эпизод выступления трех министров на закрытом заседании Верховного Совета СССР с косвенной критикой президента, а затем и эскападу Павлова, потребовавшего от парламента расширить полномочия кабинета министров. Почему президент всего лишь пожурил своих бывших соратников, а не прогнал их? Согласен, надо было гнать. Но дело как раз в том, что Горбачев не усмотрел состава преступления в попытке высших чиновников его администрации ставить волнующие их вопросы с парламентской трибуны. Он был, безусловно, раздражен, даже выведен из себя этим проявлением нелояльности, чего не скрывал в своем кругу. И тем не менее не видел оснований для принятия дисциплинарных мер. Во всяком случае, отложил это на будущее, тем более что впереди было подписание Союзного договора, за которым неминуемо последовала бы смена всей структуры властных органов Союза.
      Что все это так, вероятно, лучше всего подтверждает содержание первого разговора Горбачева с заговорщиками. Он им сказал: если вы не согласны с Союзным договором, с нашей политикой, считаете необходимым ввести чрезвычайное положение - ставьте этот вопрос на Верховном Совете. Я такой необходимости не вижу, но готов лететь вместе с вами в Москву, пусть вопрос решается на конституционной основе.
      После избавления из "форосского плена", в течение 22-24 августа Михаил Сергеевич рассказывал своему "ближнему" окружению, как все это происходило. Одновременно решались многие неотложные вопросы, но в промежутках между подписанием документов и телефонными беседами с лидерами зарубежных государств он вновь и вновь возвращался к этой теме, вспоминал подробности, делился новыми догадками. Президент был в редком для себя возбужденном состоянии, когда человек раскрывается, распахивается до предела, когда потребность снять с души груз забот и сомнений побуждает его быть искренним до конца. Оставляя в стороне все доводы логики и холодного разума, можно не сомневаться, что в тот момент мы услышали неприкрашенную правду. И я дословно воспроизвожу сказанное им, хотя примерно то же самое Михаил Сергеевич не раз повторял в различных интервью и беседах.
      - В тот день я разговаривал по телефону с Янаевым, Щербаковым. Геннадий Иванович... Вот ведь какая подлость!.. Как ни в чем не бывало: все здесь готово к подписанию, мы вас будем встречать.
      Последний разговор был с Георгием. Помнишь? - Я кивнул. - Речь не потеряй, она еще пригодится.
      Потом отключили все телефоны, наглухо изолировали. А около пять часов мне говорят: "К вам приехали товарищи Бакланов, Болдин, Шенин, Варенников". - "Кто их приглашал?" Пожимают плечами: "Приказал пропустить Плеханов*". - "А Медведев где?" - "Уехал".
      Начальник охраны президента генерал В. Медведев, выполнявший те же функции при Брежневе, получил приказ срочно выехать из Фороса. Михаил Сергеевич не обвинял его: человек военный, обязан подчиниться прямому начальству. А вот другие охранники говорили, что просто струсил, сбежал. Они правы и формально: Президент - высшая власть, главнокомандующий, никто без его согласия не вправе распоряжаться его личной охраной.
      - Ладно, - продолжал Михаил Сергеевич, - я велел провести их в кабинет. Вошли по-хозяйски, без былого почтения. Видно, хотели подчеркнуть свою решимость. Сели, не дожидаясь приглашения. И с места в карьер: обстановка тяжелая, надо спасать страну, создан комитет по чрезвычайному положению. Спрашиваю: "Кто создал?" Называют членов ГКЧП и предлагают подписать президентский указ. А нет - так передать полномочия Янаеву. Говорил в основном Бакланов. Порой подключались и другие. Болдин держался подчеркнуто холодно, отчужденно, словно мы с ним и незнакомы. Стал рассуждать, что у меня нет выхода.
      Ну тут я им выдал. Никаких указов подписывать не буду, под дулом ничего от меня не добьются. Сказал им, что они безумцы, самоубийцы. Себя загубите - черт с вами, но ведь страну сталкиваете в пропасть. Не удержался от сильных выражений.
      Они опять: надо спасать Родину, другого выхода нет. Не хотите подписывать - откажитесь от поста. Я пробовал призвать к уму-разуму: считаете, что нужны перемены, вносите предложения, соберем Верховный Совет, будем действовать по Конституции, по закону. Но понял, что переубеждать их бесполезно. Заключил так: требую немедленно восстановить связь, дать самолет, иначе будете отвечать за государственное преступление.
      Вошла Раиса Максимовна. Они поднялись ей навстречу. Она им руки не протянула, спросила: "С чем приехали?" - "Мы ваши друзья, хотим спасти страну и президента..." - "Вы предатели, потерпите сокрушительное поражение!"
      Уехали визитеры, мы собрали охрану - все тридцать два человека сказали, что будут с нами до последнего. Боялись отравления, подсчитали, что есть в доме из продуктов - хлеб, крупы, сахар, овощи. Решили, что надо любым способом дать знать о происшедшем. Засняли на видеокамеру мой рассказ, дважды продублировали, потом прятали у разных людей - одну пленку взялась сохранить стенографистка Оля Ланина, другую доверили доктору...
      - Грубее всех, - вспомнил с обидой Михаил Сергеевич, - держался Варенников. Когда я отказался подписать указ о чрезвычайке, он выругался и сказал: "Иного мы не ждали, что же, будем действовать сами".
      Весь этот эпизод гораздо полнее описан самим Горбачевым*. Суть дела в том, что в канун решающих перемен, когда подписание нового Союзного договора стало неминуемым, противники его пошли ва-банк. То, что для президента явилось плодом длительных усилий и искусства компромиссов, для них было "предательством". В новом, подлинно федеративном и демократическом государстве Михаил Сергеевич видел свое детище, а заговорщики - монстра, пятнадцатиглавую гидру. Привычка покорно следовать воле генсека, бывшая для партийных чиновников столь же непререкаемой, как для верующего католика слово Папы Римского, провела их до августа 1991 года через все другие преобразования, многие из которых, конечно же, были им не по душе. Но реформа Союза явилась для них настолько сильным шоком, что идеологическое табу не устояло. Все как один выдвинутые им на высокие должности, они подняли на него руку.
      Здесь я вынужден вернуться к своему выступлению в Верховном Совете РСФСР 21 августа. Дело в том, что некоторые идеологи истолковали его чуть ли не как оправдание действий гэкачепистов с одной оговоркой: "чрезвычайку" надо было вводить другими методами. В действительности смысл сказанного состоял в следующем: заговор вверг страну в такое состояние, из которого не выйти иначе как с помощью экстраординарных, то есть чрезвычайных, методов. Именно так и случилось. Сосредоточение власти в руках Государственного совета, фактический роспуск Съезда народных депутатов - это были уже неконституционные меры, диктовавшиеся чрезвычайной обстановкой. Увы, и они оказались бесполезны.
      Почему я прибег к знаменитой метафоре Жозефа Фуше? Потому что заведомо было ясно, что попытка сорвать заключение нового Союзного договора при нынешнем состоянии вещей неминуемо приведет к резкому усилению сепаратистских тенденций. Даже если бы заговорщикам удалось закрепиться у власти, они не смогли бы предотвратить федерализацию или конфедерализацию бывшего унитарного государства. Поначалу республики подчинились бы грубой силе, но едва ли согласились вернуться в прежнее состояние. Само покушение на это сыграло роль детонатора взрывной волны: хотя и не обходившийся без осложнений, но все же направляемый процесс преобразования Союза был грубо оборван. Возникла угроза спонтанного его распада, которую так и не удалось предотвратить.
      Баткин не случайно воспринял с неодобрением эту часть моего выступления. Дело в том, что, в конечном счете выиграв от всего случившегося в августе 1991 года, радикалы рассматривают это как свою победу, даже пытались объявить 21 августа национальным праздником. Я же полагаю правильным видеть в этом событии национальную трагедию. Не потому, конечно, что провалился заговор, а потому, что был поставлен крест на относительно мирном, плавном развитии реформации.
      Ближайшей целью гэкачепистов было сорвать подписание Союзного договора, стратегической - разрушить новоогаревский процесс. А Баткин не без удовлетворения замечает, будто "после августа несостоятельность новоогаревского процесса стала общепризнанной (со стороны российского руководства тоже)". В действительности Ново-Огарево стало символом единственно рациональной политики в условиях происходивших у нас структурных реформ. Это ведь не что иное, как формула согласия. В период, когда рухнувшая тоталитарная система грозит погрести страну под своими обломками, когда маячит опасность новой гражданской войны вокруг на сей раз "наследия социализма", когда весь мир трепещет перед тем, к чему это приведет на земле, насыщенной ядерными боезарядами и атомными станциями, в этот период более всего нужны здравый смысл и высочайшее чувство ответственности у власть предержащих. Их-то они и проявили, собравшись в Ново-Огарево, а после августовских потрясений возобновив свои встречи на заседаниях Государственного совета.
      Но остановить лавину уже не удалось. Заговор обреченных обрек страну на распад.
      Последняя попытка
      Многие обращали внимание на внешнее сходство Горбачева с Бонапартом. Тот же чеканный профиль, решительная походка, горделивая осанка...
      Но есть некое сходство и в их судьбе. Наполеон после бегства с Эльбы и возвращения в Париж продержался у власти 100 дней. Горбачев, после того как его вызволили из заключения в Форосе и восстановили в правах президента, оставался им 125 дней, а если не быть формалистами (или, напротив, быть ими?), нужно вычесть отсюда еще 17 дней: с 8 декабря, когда Ельцин, Кравчук и Шушкевич сговорились в Беловежской Пуще распустить СССР, у главы Союзного государства не было больше государства.
      Наполеон предпринял последнюю отчаянную попытку отстоять трон, и она стоила жизни десяткам тысяч человек, павших под Ватерлоо. Есть легенда, что французы проиграли сражение по вине нерасторопного генерала Груши, опоздавшего привести свой отряд на выручку императору. Даже если так, на сколько дней можно было отложить неизбежное в конце концов поражение в неравной борьбе с объединенными силами всей остальной Европы?
      Горбачев отказался от попытки отстоять целостность Союзного государства ценой неизбежной в таком случае гражданской войны. Был ли у него малейший шанс добиться этого политическими средствами в борьбе с объединившимися президентами, а затем и Верховными Советами России, Украины и Белоруссии, к которым через неделю примкнули президенты и парламенты еще шести бывших советских республик, ныне независимых государств? Ответ на этот вопрос мы получим, еще раз прокрутив в памяти роковые 110 дней.
      К чему, однако, все эти поверхностные параллели? Что общего, за исключением легкого портретного сходства и случайного совпадения дат, у выдающегося полководца, сколотившего могущественную империю, и советского лидера, которого доброжелатели жалеют как неудачника, а противники проклинают как виновника развала великой супердержавы? Я прошу читателей самим поразмыслить над этим, а своей догадкой поделюсь в конце книги.
      Если три дня - 19, 20 и 21 августа - угрожали вернуть Советский Союз к тоталитарной системе правления, а мир - к "холодной войне", то три дня - 24, 25 и 26 августа - ознаменовались разрывом с существовавшей в СССР на протяжении 73 лет политической и экономической системой. Волею судьбы мне довелось быть свидетелем того, как разворачивались события в их эпицентре - в кабинете Президента СССР в Кремле.
      Если смотреть на историю с высоты веков, кажутся не столь уж важными детали событий, тем более - побуждения, двигавшие людьми. И все же в этом огромном историческом полотне есть эпизоды, когда приобретает значение каждый час, если не минута. Аналитики дотошно устанавливают календарную последовательность фактов, имевших место в эти драматические августовские дни. И особенно их интригует крутой поворот, который, казалось бы, произошел в мышлении и решениях М.С. Горбачева где-то между 23 и 25 августа.
      Мне кажется, в поисках достоверного ответа нужно учесть психологическую сторону дела. Прилетев в Москву, президент находился под сильным впечатлением от перенесенного. Не следует забывать, что он подвергся грубому насилию, причем со стороны людей, которым безгранично доверял. В течение 70 с лишним часов Горбачев был лишен связи с внешним миром и мог ожидать худшего. Припертые к стене заговорщики могли решиться на все, в том числе - физическое насилие над президентом, включая применение психотропных препаратов, лишающих памяти и воли. Что это было возможно, свидетельствуют попытки получить от врачей официальные заверения о болезни и недееспособности президента*.