С вождями и без них

Специализируясь по эстетике, он разбирался во всех закоулках философского хозяйства, и не только философского. Мог с одинаковым успехом порассуждать о теории стоимости в политэкономии, презумпции невиновности в юриспруденции и концепции "либидо" из фрейдовского психоанализа. Раз даже мне довелось услышать, как Анатолий Григорьевич разнес мистический уклон в современной западной космогонии. Он не был ретроградом, но и новатором назвать его нельзя. Он был "партийным академиком".
      И неплохим человеком. Невысокий, грузный, неуклюжий, наш главный занимал место председателя на заседаниях редколлегии, с паузами, слегка заикаясь, вводил в курс указаний, полученных только что на совещании в агитпропе. Затем мы выслушивали комментарии по поводу появившихся за последнее время публикаций в конкурирующих изданиях ("Коммунист", "Пропагандист", "Агитатор"). Вступительная речь заканчивалась призывом к руководителям отделов привлекать именитых авторов, повышать качество статей и искать новые свежие сюжеты.
      После этого начиналось обсуждение материалов, подготовленных к очередному номеру. Егоров был неплохим редактором. Мне запомнился один его урок. Как-то он вызвал меня перед подписанием в печать очередного выпуска и попросил убрать из подготовленной в моем отделе статьи целый абзац, не умещавшийся в полосу. Я стал доказывать, что это невозможно, из песни слова не выкинешь. Тогда он попросил назвать наугад страницу, поднял резинку, аккуратно уронил ее, перечеркнул крест-накрест текст, на который она упала, и предложил мне посмотреть, что получилось. Я был посрамлен. Не знаю, сам ли он придумал этот трюк или перенял у кого-то, но с тех пор я зарекаюсь от безоговорочных суждений. Поистине никогда не говори - никогда.
      Никогда Анатолий Григорьевич не возвышал голоса. У нас с ним было немало стычек из-за различного толкования статей либо даже отдельных фрагментов и фраз. Я горячился, доказывал, что там, где он усмотрел крамолу, на самом деле творческая мысль, упрекал его в догматизме, чрезмерной осторожности и даже трусости. Он терпеливо сносил все это, но стоял на своем. Не я один, вольнолюбивая журналистская братия (Н. Кристостурьян, Н. Барсуков), хотя и считала его своим и именовала по-дружески Толиком, собираясь после очередного выпуска журнала где-нибудь в Домжуре или близлежащем ресторане "Прага", поругивала главного за цензурный перебор. Тем более неоправданный, что Егоров, по слухам, был женат на родственнице Суслова и, следовательно, мог рассчитывать, в случае чего, на высочайшее покровительство.
      Слухи эти на наших глазах подтвердились, когда он был назначен заместителем заведующего агитпропом, а затем стремительно продвинулся в полные академики и занял престижное место академика-секретаря отделения философии, социологии и права Академии наук СССР. Целую вечность оставался он на этом посту, теряя отпущенные ему природой крохи творческой удали и одновременно совершенствуя до виртуозности искусство фарисейской диалектики: "С одной стороны, с другой стороны".
      Но тогда, в 61-м, мы сильно жалели о Толике, поскольку его кресло занял Александр Степанович Вишняков, терпимый в качестве зама, кем он был до того, и труднопереносимый в роли шефа. И без того не слишком широкая свобода мышления в редакции была сужена на порядок. Более или менее нестандартные мысли, не то что имели шанс "проскочить" в журнал - ими стало опасно обмениваться даже в редакционных коридорах. Возможно, дело было не только в церберских склонностях нового шеф-редактора. Начиналось уже общее похолодание идеологического климата, импульс XX съезда угасал. Мне чертовски повезло, что как раз в это время я был приглашен работать в издание, которое признавалось читающей публикой за цитадель вольной политической мысли. Мой "журналистский этап" получил продолжение в Праге.
      Из всех моих начальников Алексей Матвеевич Румянцев был самым красивым мужчиной. Высокий, с внушительной осанкой, правильными чертами лица, ярко-голубыми глазами, смотревшими на мир с неизменным доброжелательством, исключая те моменты, когда он гневался. А делал он это от души, как всякий большой начальник мог пошуметь, разнося нерадивого подчиненного, однако неоскорбительно, необидно, скорее укоризненно: "Как же это вы, братец, могли подвести меня!"
      Впрочем, со мной такого не приключалось. С первой нашей встречи в маленькой комнатке секретариата международного отдела, где Алексей Матвеевич вербовал меня в консультанты своего журнала, и до последних дней его жизни, когда он, похудевший, изможденный, приходил ко мне, уже бывшему помощником Генерального секретаря ЦК КПСС, прося посодействовать, чтобы руководство Академии оставило ему казенную машину, ничто не омрачало наших отношений. Я относился к нему с неподдельным уважением и симпатией, он отвечал мне той же монетой. Да и не только я. Со всеми, невзирая на чины, он был одинаково прост, открыт к задушевной беседе, способен проявить сострадание к чужим горестям. Ко всему этому - редкостное обаяние, располагавшее к нему сердца.
      Вот наблюдение. Чиновная публика, чуткая к регалиям, привычно гнет шею перед партийным вельможей и молча глотает от него любую обиду. Зато, окажись он выбитым из седла, не то что посочувствуют, выслушать никто не захочет. Уже после того, как Алексея Матвеевича вывели из состава Центрального Комитета, лишили депутатского мандата в Верховном Совете и освободили от обязанностей вице-президента Академии наук СССР, он несколько раз заходил к нам в отдел, и всякий раз в цековских коридорах его встречали приветливыми восклицаниями, затаскивали на чай, расспрашивали о житье-бытье, терпеливо выслушивали длинные монологи (под старость он любил рассказывать о своих научных изысканиях).
      Мало ли людей хороших на свете, но ведь не каждый пробивается в верхний эшелон политической элиты, для этого потребны как раз иные свойства. Подозреваю, не душевные качества Румянцева подняли его с университетской кафедры политэкономии на партийный олимп, а колесо фортуны. Скорее всего, сыграло свою роль то, что эта прихотливая дама свела Алексея Матвеевича с Леонидом Ильичом, когда они вместе трудились в Днепропетровске. Можно предположить без боязни ошибиться, что высокое заступничество не раз выручало, когда ему грозило обвинение в потере бдительности или, что хуже, в пособничестве ревизионизму. А таких случаев было немало, потому что Алексей Матвеевич был не только обаятельным, но и ищущим человеком. Не хотел принимать на веру теоретические формулы, расходящиеся с тем, что происходило в жизни. Притом не только сам любил размышлять, отбросив предрассудки, но и опекал людей, у которых обнаруживал такое же свойство, старался, как мог, дать им ход.
      Здесь уместно вспомнить рассуждение о коллективном, групповом, и индивидуальном, частном, портрете. Румянцева по многим показателям следовало бы отнести к упомянутым "партийным академикам". У него не было капитальных научных трудов. При пытливом уме он был вполне правоверным марксистом и не помышлял ставить под вопрос устои официальной идеологии. Будучи человеком смелым, не боящимся взять на себя ответственность за дело, которое, был уверен, принесет пользу партии и стране, он в то же время не был лишен тактической изворотливости, без которой невозможно было засидеться в коридорах власти даже при самом благосклонном отношении "первых" лиц.
      И все же язык не поворачивается безоговорочно зачислить его в названный клан. Не только потому, что он отваживался печатать крамольные по тем временам статьи, но и потому, что он создал журнал, ставший провозвестником обновления нашей системы, сыграл в политике примерно такую же роль, какую сыграли "Новый мир" в литературе и Театр на Таганке в искусстве. Убежден, никто из других "маршалов" нашей общественной науки с такой задачей не справился бы. Да вот наглядное тому свидетельство: Ю.П. Францов как ученый был посильнее Румянцева, но, став, в свою очередь, шеф-редактором журнала, удержать его на прежнем уровне не сумел.
      Справедливости ради надо сказать, что и в этом случае немалую роль сыграло время. Когда "Проблемы мира и социализма" только появились на свет, их первые выпуски расхватывались молниеносно, а некоторые статьи перепечатывались и распространялись из рук в руки. Такого ажиотажа, разумеется, не стало, когда в Союзе появились свои очаги свободомыслия. Алексею Матвеевичу явно благоприятствовало и то, что международное коммунистическое движение, официальным органом которого был журнал, пребывало еще в состоянии относительно прочного единства. Мощные западные партии, особенно итальянская и французская, уже начинали мыслить некоторыми категориями еврокоммунизма, но еще ценили свое сотрудничество с КПСС, не теряли надежды обратить нас в свою веру. Журнал открывал для этого уникальную возможность, которой они спешили воспользоваться. Его портфель был буквально завален статьями Берлингуэра, Марше, Карильо и других генсеков. Вдобавок редакцию осаждали просьбами печатать выдержки из партийных программ и другие документы - для этого пришлось выпускать специальный бюллетень.
      Не все принималось в Москве с одобрением. По мнению ревнителей чистоты марксизма-ленинизма, кое-какие публикации попахивали ревизионизмом. Но, не желая ссориться с влиятельными зарубежными соратниками в условиях острого конфликта с китайской компартией, на это закрывали глаза. А когда стало уж совсем невмоготу, велели сократить тираж на русском языке и ограничить распространение журнала в открытой продаже.
      Надо сказать, немалая заслуга в создании журнала принадлежит еще одному "партийному академику", сумевшему вознестись выше всех остальных, - Борису Николаевичу Пономареву. Сколько на его долю пришлось нареканий за матерый догматизм! Между тем за долгие годы своего секретарства он собрал в отделе ровный, сильный состав профессионалов-международников. А создавая журнал компартий, который полностью находился под контролем руководимого им Международного отдела ЦК, видел в нем не только средство сплочения комдвижения, но и "кузницу кадров". Уже в первой половине 60-х годов "проблемисты", как мы себя называли, начали появляться в 3-м подъезде здания на Старой площади, где располагались международный отдел и отпочковавшийся от него отдел по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран (для краткости назывался Отделом ЦК КПСС). Со временем выходцев из журнала становилось все больше, некоторые из них удостоились выдвижения на руководящие должности, другие оставили заметный след в разных сферах деятельности.
      Хулители перестройки, наслышанные о "Проблемах мира и социализма", утверждают, что это было "осиное ревизионистское гнездо", которое чуть ли не повинно во всех случившихся со страной бедах. Я бы посоветовал им искать виновных рангом повыше. Бисмарк как-то сказал, что династия Бурбонов сделала для революции больше, чем все Бонапарты, вместе взятые: Людовик ХIV абсолютизмом, ХV - непристойностями регентства, ХVI - слабостью*. Примерно то же самое можно сказать о вкладе наших правителей в крушение советской модели социализма и распад СССР. Сталин способствовал такому исходу тем же абсолютизмом, Хрущев - ноздревщиной, Брежнев - нарциссизмом.
      Начало моей работы в "Проблемах мира и социализма" ознаменовалось двумя малоприятными инцидентами. Первый был связан с учебником "Обществоведение". Вот какая к нему привела цепь событий. Вскоре после XX съезда мы с Бурлацким решили воспользоваться поветрием свободы и сочинили довольно острую по тем временам статью, раскрывающую огрехи нашего управленческого механизма. В "Литературной газете" ее отдали в отдел, которым заведовала Алина Писаржевская. Статья была опубликована, а мы нашли хороших друзей в Алине и ее муже Олеге. Химик по образованию, он был секретарем у кого-то из наших корифеев - кажется, у самого Прянишникова. Пушкин говорил, что нет занятия более увлекательного, чем следить за мыслью великих людей. Вероятно, опыт общения с мэтром и его окружением натолкнул Олега на идею заняться популяризацией науки, точнее даже - ее выдающихся представителей. Публицистический дар, безупречное владение словом и профессиональное знание предмета позволили ему написать ряд интересных очерков и книг, в том числе в серии "Жизнь замечательных людей".
      Нельзя не пожалеть, что многие популярные произведения этого жанра не переиздаются, а новых не видно на полках магазинов, заваленных детективами и сериями о тиранах, вождях, женах правителей и т. п. Помню, в юные годы огромное впечатление на меня произвела книга Поля Де Крюи (в другой редакции Де Крайфа) "Охотники за микробами". Думаю, она привела в науку целую армию биологов, медиков, а может быть, ученых и других профессий.
      Мы уже сблизились домами, когда Олег однажды явился ко мне в сопровождении высокого симпатичного блондина - Владимира Васильевича Суходеева с неожиданным предложением. Оказывается, объявлен конкурс на написание лучшего учебника для выпускного класса школы по вводимому впервые курсу обществоведения. Дело заманчивое, обещает в случае успеха и почет, и солидное материальное вознаграждение. Игра стоит свеч.
      Сочинили заявку, отправив ее, как и полагалось по условиям конкурса, под девизом, и засели за работу. Очень скоро обнаружилось, что мои соавторы готовы разрабатывать отдельные темы, а вот их логическая увязка, "укладка" в целое, редактура - всем этим придется заниматься мне. Энциклопедический по сути своей характер курса, включавшего элементарные познания по философии, политической экономии и теории коммунизма, да еще необходимый каждому минимум знаний об устройстве политической системы, о Конституции, гражданских правах и обязанностях, вынуждал то и дело садиться за специальные монографии и вмещать их мудрое содержимое в параграф на полторы-две страницы, написанный, по возможности, живым и доступным для усвоения подростком языком. К тому же желательно, чтобы текст был увлекательным, приучал к самостоятельному мышлению.
      Долго мы мучились, стремясь соединить глубину с простотой и яркостью, далеко еще не были довольны результатами своих усилий, но поджимали сроки, пришлось отсылать рукопись и ждать приговора конкурсной комиссии. Прошло несколько месяцев, жизнь шла своим чередом, я уже две недели осваивался в журнале и любовался красотами Праги, когда поступило сообщение, что нашему опусу присужден первый приз, правда, с требованием существенно его переработать, включив в коллектив авторов рукописи из Ленинграда, занявшие второе место.
      Так к нам присоединились Юрий Андреевич Красин и Александр Дмитриевич Боборыкин. Один философ, другой экономист. Оба - преподаватели университета, успевшие уже поднатореть в дидактике, они легко состыковались с нашей троицей. Хватило одного продолжительного разговора с последующим застольем, чтобы мы ощутили себя единой командой, готовой взяться за создание учебника. Нас пригласили в Отдел науки ЦК КПСС, которым заведовал в то время Иван Иванович Удальцов. Были приглашены видные ученые, педагоги, руководители Министерства просвещения. После того как общими усилиями более или менее отчетливо сформулировали стоящую перед нами задачу, Удальцов заявил, что мы должны будем выехать за город, на одну из цековских дач, чтобы в течение четырех месяцев подготовить и сдать в издательство учебник. В этом случае он поспеет к началу нового учебного года.
      Я испытывал сильное смущение. С одной стороны, заманчивая возможность отключиться от других дел и основательно поработать над нашим "детищем". С другой - неловкость перед Румянцевым. Только приехал и сразу же "в бегах", хотя бы и по высочайшему повелению. Мелькнуло даже опасение, что редакция не пожелает ждать четыре месяца моего возвращения на рабочее место. Поделился своими опасениями с Удальцовым, который, усмехнувшись, заметил, что я, видимо, не очень понимаю, о чем идет речь. Наш коллектив едет не загорать, а выполнять чрезвычайно ответственную работу, связанную с воспитанием подрастающего поколения. Решением ЦК за каждым из нас закрепляется рабочее место и, несмотря на отсутствие, нам обязаны выплатить за этот срок зарплату.
      - Так что, друзья, - заключил Удальцов, - ни о чем не беспокойтесь, засучив рукава беритесь за дело.
      В наше распоряжение была предоставлена дача, подаренная в свое время Сталиным Горькому, когда тот вернулся из эмиграции. Красивый особняк, недалеко от Горок-10 по Рублевскому шоссе, с парком, фонтаном, прилегающим лесным массивом и спуском к Москве-реке, еще сохранил многие предметы обихода и мебели, принадлежавшие Алексею Максимовичу. Парадный вход сторожили два бронзовых льва, подаренные писателю каким-то иностранным скульптором. Над домом витал дух не одного его знаменитого хозяина. Здесь, как рассказывал нам Борис Николаевич Пономарев, сочиняли под руководством Хрущева в обстановке строжайшей секретности доклад XX съезду о культе личности. Ну а в дальнейшем чего там только не писали, в том числе с моим участием. Бывало, консультанты сидели там по нескольку месяцев. До нас, по рассказам старожилов, дачу облюбовало окружение Хрущева - Аджубей, Замятин, Ильичев, Харламов и другие соавторы книг и фильмов, общим условным названием которых можно считать "Дорогой Никита Сергеевич". Иначе говоря, там же, где ниспровергали один культ, буквально не сходя с места, творили другой. Поистине свято место пусто не бывает.
      Всякое случалось на даче Горького. И "тайные вечери" с участием первых лиц государства, и острые политические дебаты. По поводу начала и завершения работы, а иногда и отдельных ее разделов устраивались застолья. В свободное время гуляли по парку, купались, играли в волейбол, бильярд, шахматы, зимой ходили на лыжах до расположенного поблизости знаменитого конного завода с бронзовой статуей мощного жеребца Квадрата - родоначальника конюшни отменных скакунов, которых продавали иностранцам на ежегодном аукционе. По вечерам два раза в неделю приезжал киномеханик показывать заказанные по общему выбору фильмы. Спрос был, естественно, в первую очередь на нашумевшие иностранные ленты, у которых не было шанса попасть в прокат. Но старались не пропускать и отечественные новинки, о которых печать трубила до выхода на экран. После сеанса, за чаепитием, обменивались впечатлениями. Запомнилось, как Пономарев возмущался неприличным содержанием фильма "Еще раз про любовь" по пьесе Э. Радзинского с участием Татьяны Дорониной и Александра Лазарева; он нашел в нем чуть ли не порнографию. Заметив на наших физиономиях искреннее недоумение, сказал: "Ну как же, товарищи, неужели вы не видите... познакомился парень с девушкой, и она тут же приглашает его к себе домой". Вот ведь какая разница между нравственными принципами поколений. Впрочем, на "Последнее танго в Париже" Борис Николаевич не реагировал так остро: скорбно покачал головой и удалился.
      Дачу Горького по очереди "арендовали" международники и агитпроповцы, а иногда совместно выполнялись поручения ЦК. В этом случае в соответствующем постановлении заглавным, т.е. отвечающим за сбор и организацию работы, назывался какой-нибудь из этих отделов. Долгое совместное сидение под руководством заведующего агитпропом Владимира Ильича Степакова было в связи с подготовкой 50-й годовщины Октября. Каким-то образом он пришелся по душе генеральному и сделал феерическую карьеру - из помов в замы, из замов в главные редакторы "Известий", из главных в завы - должность, сопровождаемая, как правило, членством в Центральном Комитете, депутатством в Верховном Совете и прочими весомыми почестями. И все это за какие-то два-три года. Мы тогда шутили, что, если бы можно было клонировать Степакова, его бы назначили на все посты.
      Нечто похожее происходило недавно: стоило кому-то понравиться Ельцину, и уж он публично изъяснялся в любви к своему фавориту, объявлял его лучшим министром обороны или внутренних дел, финансов или железных дорог, намекал, что хотел бы видеть его своим наследником. Но проходило несколько месяцев, и на смену прежнему любимцу отыскивался новый. Типичная болезнь слабых правителей, не уверенных в себе, ищущих охранителя и спасителя, который будет делать за них всю тяжелую и грязную работу, а им оставит царствовать и наслаждаться властью.
      Если кто полагает, что пребывание на даче Горького было действительно "дачным", то это не так. Ритм работы всякий раз задавался бешеный, рассчитанный на перенапряжение. Жесткие сроки вынуждали корпеть над документами по 12-14 часов в сутки, включая субботу и, как правило, воскресенье. Без конца нас навещали высокие заказчики, требовали отчета, заставляли по нескольку раз переделывать вполне приличный текст, причем в девяти случаях из десяти - в худшую сторону.
      При всем том ездили трудиться на дачи с охотой. Это позволяло выключиться из повседневной бюрократической суеты, избавиться от необходимости отвечать на десятки телефонных звонков, дробить свое время на выполнение различных, зачастую не очень приятных поручений. Здесь, несмотря на плотный контроль, мы все-таки были больше предоставлены себе. Да и дышалось повольнее, чем в цековских коридорах, "отпускало" состояние настороженности, подсознательной боязни ляпнуть ненароком что-нибудь лишнее. Казалось бы, не велико расстояние - 40 километров от Москвы, но сама атмосфера "выездной" работы не только допускала, но и как бы обязывала к большей откровенности. Даже посещавшее нас начальство, погружаясь в этот "мирок", позволяло себе чуть-чуть расслабиться и выслушивало, хотя и с кислой миной, то, что оно ни при каких обстоятельствах не пожелало бы слышать от своих подчиненных в здании на Старой площади, а те не посмели бы это высказать.
      Приехал однажды на дачу Горького Пономарев и стал рассказывать работникам двух отделов о предвыборной поездке в свой избирательный округ. С видимым удовольствием живописал, как сердечно встретили его не только местные власти, но и население, с каким энтузиазмом трудящиеся готовятся к выборам. А когда секретарь ЦК зашел в продовольственный магазин, он порадовался обилию продуктов на полках, в том числе насчитал шесть сортов колбасы.
      Вот эти шесть сортов нас окончательно добили. Не назови он цифру, возможно, молча проглотили бы этот самогипноз. Но тут нас, что называется, прорвало. "Борис Николаевич, неужели вы не понимаете, что вам демонстрировали все ту же потемкинскую деревню! Ну, завезли колбасы, можно не 6, а 60 на один день раздобыть. А знаете ли вы, что в подмосковных магазинах одно мыло, спички да консервы столетней давности? И пошло-поехало, старик только отбивался: "Да что вы, товарищи, да этого не может быть... Конечно, перебои в торговле случаются, ЦК недавно принял постановление..." И дальше в том же духе. Не помогло. Наверное, впервые за годы сотрудничества выложили ему все, что накипело.
      По аналогии. Однажды мне пришлось присутствовать на заседании Секретариата, где Дмитрий Федорович Устинов, член Политбюро, министр обороны, рассказывал о своей поездке в российскую глубинку. Кажется, в одном из поселков Кузбасса он встретился с шахтерами и, по его словам, был приятно поражен тем, что все пришли в приличных костюмах, белых рубашках с галстучком. Это ассоциировалось у министра с хорошей жизнью. Заглянуть в шахтерские жилища у него времени не было.
      Как-то мне на глаза попала статья какого-то критика, большого поклонника Горького, он, в частности, предлагал создать музей писателя на даче в Горках. К сожалению, Управление делами распорядилось иначе, решив переоборудовать это здание под отдых приезжавших к нам в гости высокопоставленных иностранцев. Полбеды, если бы старый дом использовали по этому назначению. Так нет, в созидательном раже надумали построить на территории усадьбы коробку в несколько этажей, сломав строгую симметрию здания и парка, разрушив атмосферу старины, которая составляла очарование этой обители...
      Учебник сдали в назначенный срок, он выдержал 24 издания общим тиражом 40 млн. экземпляров, был переведен на десятки языков и удостоен Государственной премии СССР. В его основе лежит марксистская теория, описание логически сконструированной модели социализма, как она виделась в идеале. Наш учебник не мог, разумеется, избежать разрыва между теорией и жизнью, который отличал идеологию советского периода. Но он не был и рождественской сказкой для юношества, давал известное представление о тех реалиях, с какими выпускниками школы придется столкнуться на производстве, в быту, в гражданском обиходе. Пожалуй, вернее всего назвать это сочинение полуутопией. Ну а что касается содержавшегося в нем заряда политической культуры, то авторам стыдиться нечего. Мы старались, как могли, помочь воспитанию гражданина, умеющего самостоятельно мыслить и по возможности бесконфликтно стыковать личный интерес с долгом перед обществом. Некий гибрид спартанца с афинянином. Словом, советского человека.
      Сразу после возвращения в Прагу мне пришлось столкнуться с деликатной и крайне неприятной проблемой. Дело в том, что все четыре месяца пребывания в Москве я официально числился на работе в журнале и поэтому получал лишь часть заработка, которая выплачивалась в рублях. Семье приходилось экономить, мы, естественно, рассчитывали несколько поправить свои дела, получив причитавшуюся за это время чехословацкую валюту. Мне и в голову не приходило, что могут возникнуть препятствия к этому. Однако ответственный секретарь журнала Александр Иванович Соболев, разозленный моим длительным отсутствием на рабочем месте, заявил, что я не получу ни кроны, пусть платят те, кто устроил эту командировку. Я обратился в Управление делами с просьбой выплатить зарплату хотя бы в рублях, но там заявили, что все это время согласно решению ЦК я работал в журнале, вот пусть он и платит. Тяжба продолжалась два или три месяца, пока наконец я не набрался духу и не пошел к главному. Выслушав, Алексей Матвеевич возмутился, поднял трубку и велел бухгалтерии немедленно произвести полный расчет. Нечего говорить, что потерпевший в этом деле афронт Соболев меня невзлюбил и где мог ставил подножки.
      Другой неприятный эпизод, случившийся на старте моей работы в журнале, в какой-то мере иллюстрирует тогдашнюю атмосферу в отношениях между "братскими партиями". По прибытии в Прагу я был определен в отдел партийной жизни, которым заведовал уже знакомый читателю Сергей Митрофанович Ковалев. Таким образом, судьбе было угодно вторично поставить меня под его начало. И этот второй срок прошел безоблачно. Трудились мы дружно и достаточно эффективно. У Ковалева был наметанный политический глаз, а я за 6 лет работы в аппарате ЦК приобрел кое-какое представление о хитросплетениях комдвижения.
      Однако первый блин вышел комом. Мне было поручено отредактировать статью Генерального секретаря Французской компартии Жоржа Марше. Материал вышел из перевода не то что сырой, а просто неудобоваримый. Стилистические и даже грамматические ляпы, местами непонятная абракадабра, отсутствие всякой логики. Я обратился к переводчику, но тот заверил, что строго следовал букве оригинала. Может быть, беда была как раз в том, что букве, а не духу. Вместо того чтобы заставить его еще раз тщательно выверить перевод, я сдуру взялся сам править текст. Хотя на нем живого места не осталось, правка носила редакционный характер, я старался как можно бережнее сохранить мысли автора. Тем не менее представитель Французской компартии в журнале Жан Канапа устроил скандал, объявив, что статья его генсека подверглась недопустимым искажениям. Мне было предложено уладить конфликт, и я отправился к нему на переговоры.
      Тощий, желчный француз, не выпускавший изо рта вонючую сигарету "галуаз", многие годы проработал корреспондентом "Юманите" в Москве, поэтому прилично знал русский язык, хотя иной раз и допускал "ляпы" (какой-то из наших шутников уверил его, что русские аристократы, расставаясь, употребляли изысканное слово "покедова", вот он им и щеголял перед дамами). Он был не только журналистом, но и писателем. Причем, как потом стало известно, наряду с политическими трудами сочинял порнографические романы. Очевидно, для заработка, а может быть, по зову натуры, поскольку был охоч до женщин, особенно русских. Из Праги он тоже увез красивую стенографистку.
      Я старательным образом, не пропуская ни запятой, обосновал ему свою правку, а затем предложил взять в руки перо и лично поправить те места, где допущены искажения. Он внес какие-то пустяковые изменения, после чего я доложил руководству, что текст согласован. Статья была напечатана, а через несколько дней из Парижа в Москву поступило гневное послание с протестом против вольного обращения со статьей Марше. В международном отделе поднялся переполох. Меня заставили писать объяснительную записку, Канапа же без зазрения совести отрекся от того, что лично санкционировал правку. Наши кураторы журнала довели до сведения французских друзей, как обстояло дело, и там в конце концов этим удовлетворились. При встрече Канапа покровительственно хлопнул меня по плечу и сказал, что я могу не беспокоиться, ему удалось предотвратить конфликт между КПСС и Французской компартией, чуть было не вспыхнувший из-за этого инцидента. После этого я попросил Ковалева никогда больше не поручать мне статей из Парижа.
      Вот ведь как много значит национальный характер. Я преклоняюсь перед французским гением, считаю его заглавным в германо-латинском мире. Но, вероятно, именно сознание принадлежности к этой великой и блестящей культуре способствовало вызреванию известной амбициозности и высокомерия. Впрочем, возможно, причина здесь совсем не в национальном характере. У англичанина, западного немца, американца было ведь не меньше оснований заноситься, однако наши редакторы без особых трудностей находили с ними, как и с представителями многих других партий, общий язык. А вот гораздо сложнее, хотя и не в такой драматической форме, как описано выше, проходили согласования с итальянцем Мигелем Росси и испанцем Аскарате. То есть с представителями самых крупных по тому времени компартий Западной Европы, уже вступивших на путь еврокоммунизма и бросавших вызов идеологическому диктату КПСС в международном комдвижении.
      Намного легче было сотрудничать с представителями компартий стран социалистического содружества. И не мудрено: финансируя журнал, они входили в состав редколлегии, в то время как все остальные были членами редакционного совета. Но и здесь была своя иерархия, поскольку на КПСС приходилась львиная доля расходов. Существенное бремя несла, естественно, Компартия Чехословакии, где журнал создавался и печатался. Примерно равные доли падали на остальных, при том что румыны вскоре вовсе отказались вносить свой вклад, ссылаясь на экономические трудности, да и венгры задерживали платежи.