Современная электронная библиотека ModernLib.Net

С вождями и без них

ModernLib.Net / История / Шахназаров Георгий / С вождями и без них - Чтение (стр. 29)
Автор: Шахназаров Георгий
Жанр: История

 

 


      Ошибиться вообще легко, труднее ошибку исправить. Еще труднее - признать, очень трудно - извлечь из нее уроки, но самое трудное - ее не повторять. Увы, еще несколько раз на протяжении полутора лет у нас будет проектироваться и создаваться множество ненужных органов, порождая неупорядоченность, чехарду на высших этажах власти, ограничивая ее способность действовать энергично и эффективно, что особенно необходимо в кризисной ситуации. Повторяя один к одному просчет с Президентским советом, словно начисто вычеркнув из памяти этот эпизод, президент создает при себе так называемый Консультативный совет. Хватило его на два заседания, потому что составлен он был по такому же странному принципу смешения нужных и ненужных людей, способных и неспособных.
      Но и это еще полбеды, не вредная, а лишь бесполезная затея. Вот действительный вред приносит бесконечная перестройка аппарата. Болдину доверена в этом практически безграничная власть, и он сладострастно ею пользуется. Создаются все новые и новые подразделения, количество чиновников растет в геометрической пропорции по отношению к числу органов, растущих в пропорции арифметической. Приобретается огромное количество все более совершенной вычислительной и канцелярской техники. Поскольку ее невозможно освоить, она складывается штабелями и пылится в коридорах Кремля - думаю, она и сейчас там. Развертывается грандиозное перемещение служб, основанное, разумеется, на безупречной логике: обитателей третьего этажа перевести на первый, первого на второй, второго на третий. Производится капитальный ремонт и без того достаточно чистых и уютных комнат, причем для себя заведующий Общим отделом, впоследствии руководитель аппарата президента, отделывает два кабинета*.
      Вся эта псевдоделовая суета сопровождается чудовищной организационной неразберихой. В приемной президента то и дело разыскивают неизвестно куда запропастившиеся документы. Сам он названивает помощникам, выясняя, кому из них поручил подготовить материал. Контроль за исполнением решений подменяется составлением толстенных гроссбухов с перечнем заданий и указанием ответственных лиц, папки с этими шедеврами бюрократического творчества пылятся потом в одном из бесконечных помещений общего отдела. Президентские указы не прорабатываются достаточно тщательно, на другой день после опубликования приходится вносить в них коррективы и краснеть, выслушивая упреки коллег-юристов.
      Два-три раза мне на глаза случайно попали указы, которые должны были быть обнародованы назавтра и содержали серьезные огрехи. Я вызвал к себе заведующего юридическим отделом, и, посовещавшись, мы внесли нужные поправки. Одновременно предложил ему показывать для страховки указы перед их публикацией. Он был благодарен, но на следующий день со смущенным видом сообщил, что руководитель аппарата президента не дал согласия, сославшись на то, что и помощникам не все знать положено. Думаю, здесь сыграло роль другое соображение: чего ради отдавать кому-то на откуп занятие, которое дает основание многократно входить в кабинет президента, лишний раз подчеркнуть свою полезность и необходимость.
      В конце концов мы с Примаковым решили проявить инициативу: засели на несколько дней со своими консультантами и разработали оптимальную, как нам казалось, схему президентского аппарата. Михаилу Сергеевичу она вроде бы понравилась, но шла неделя за неделей, а все оставалось по-прежнему. Президента явно переубедили.
      Присматриваясь к методам работы Горбачева, я все больше убеждался в том, что импровизации он отдает предпочтение перед системой, и, будучи выдающимся политиком, наш президент неважный организатор. Это может показаться странным. Возможно ли, чтобы человек, прошедший все ступени партийной иерархии, отличался таким недостатком? Ведь от секретаря райкома, горкома, обкома требовалось в первую очередь именно умение организовать дело. По этому критерию оценивались качества партийного работника, определялось его продвижение по ступеням карьеры.
      Все так. Но за многие десятилетия пребывания у власти партия отшлифовала свой управленческий механизм до такой степени, что он как бы работал в автоматическом режиме. Секретарствуя на Ставрополье, Горбачев мог посвятить свои недюжинные способности тому, к чему имел наибольшую склонность, - общению с людьми, испытанию новых форм хозяйствования, политике, насколько это было возможно в масштабе края. Он и там был в определенном смысле перестройщиком, реформатором, во всяком случае устремлялся мысленно к высокой материи, сознательно или интуитивно готовился к будущей своей роли. И не было необходимости тратить слишком много времени на нужную, но нудную оргработу, любимую разве только лишенными воображения исполнителями. Для того и существовал весь аппарат обкома, чтобы организовывать исполнение решений, поднимать на это коммунистов, передавать властные токи из обкома в Советы, ведомства, общественные организации, коллективы, печать.
      И уж если мог не обременять себя "канцелярщиной" секретарь обкома, генсеку сам бог велел заниматься большой политикой и генерировать идеи, претворять которые в жизнь полагалось двухтысячному аппарату ЦК, 40 тысячам партийных работников на местах. Но вот беда. Как раз главная из этих идей состоит в том, что власть следует передать народу в лице избранных им депутатов. И чем дальше продвигаются реформы, тем слабее становится некогда мощный организационный механизм партии, тем хуже и неохотней воплощает он революционные замыслы генсека. А нового, президентского механизма ему на смену не создается. Невнимание Горбачева к этой стороне дела, отсутствие у него вкуса к организации, которые раньше мало что значили, становятся едва ли не самым уязвимым звеном его политики. Если добавить к этой "ахиллесовой пяте" другую, позволю себе сильное выражение - бездарный подбор кадров, реформатор хромает уже на обе ноги, и это в конечном счете становится причиной неудач и бед, выпавших на его долю.
      В бестолковой суете проходят "сто дней" президента. К этой ритуальной дате, когда принято подводить первые итоги, похвалиться, скажем прямо, нечем. Напротив, отовсюду подступают заботы, дела идут все хуже, а тут еще добавляется противостояние президента с парламентом. Занятые работой на будущее, сочинением законов, уже начинающие обживаться в столице и привыкать к учтивому вниманию репортеров народные депутаты, тем не менее, почувствовали, что избиратели скоро возьмут их за шиворот и скажут: "Мы вас посылали в Верховный Совет не для того, чтобы получать московскую прописку и выторговывать другие привилегии. Законы, конечно, вещь хорошая, но надо прежде всего думать о сегодняшней жизни..." Подгоняемые кто совестью, кто раздражением своего электората, народные избранники стали требовать президента и правительство к ответу. А иные горячие головы уже поговаривали об импичменте.
      Горбачеву и в голову не пришло ополчиться на восставших, поступить так, как поступали в подобных случаях многие другие правители - разогнать парламент или, по крайней мере, попугать этим. Спустя полтора года именно так поведет себя Ельцин: пригрозит разгоном Съезду народных депутатов РСФСР, а еще через год расстреляет Верховный Совет.
      Нет, жесткие, диктаторские меры не в характере Горбачева. Он не собирается "очищать зал от этой швали", как приказал Мюрат своим уланам в 1795 году; надо думать, аналогичным по смыслу, если не по словам, был и приказ матросу Железнякову прикрыть Учредительное собрание. Вместо этого президент решает предстать перед разгневанными депутатами и попытаться убедить их, что все идет не так уж плохо, сам он, во всяком случае, видит огрехи своей политики и намерен энергично поправить дело. Но при этом допускает серьезную ошибку, свидетельствующую о том, что он по-прежнему свято верит в свою способность убедить кого угодно в чем угодно. Не желает понять, что люди накалены до предела, терпение их иссякло. Им чертовски надоели пространные доклады, насыщенные революционной романтикой. Их воротит от одного слова "перестройка". Весь героический антураж, встречавшийся поначалу с таким восторгом, теперь, когда реальные жизненные условия покатились вниз, встречается не иначе как с озлоблением.
      В условиях, когда общество ждет от президента не очередной порции обещаний "принять решительные меры", а самих этих мер, президент доверчиво принимает подсунутый ему экономистами отчет о положении дел - с данными о производстве продукции и понесенных потерях, с процентами по отношению к прошлому году и плану, с резкой по выражениям, но умеренной по смыслу критикой министерств и ведомств, чтобы не обидеть правительство и не сыграть на руку оппозиции, требующей его отставки. За этой размазней теряется политическая часть отчета. Вдобавок ее искусственно растягивают, ведя отсчет от "царя Гороха": почему нужна была перестройка, чем был плох застойный период, мы недооценили остроты накопившихся за десятилетия проблем и т. д. Словом, это был самый банальный, традиционный доклад, который мог сойти еще год назад, но не имел никаких шансов утихомирить разбушевавшуюся политическую стихию.
      Так и произошло. Выступление президента впервые было выслушано не то что с молчанием, а просто без всякого интереса. Аудитория - депутаты, министры, журналисты - явно скучала, да и сам он, уже в преамбуле почувствовав отсутствие контакта с залом, прочитал текст вяло, почти не отвлекаясь на сторонние рассуждения, которые всегда составляли изюминку в его речах. Едва сойдя с трибуны, Горбачев не стал задерживаться, чтобы, как обычно, побеседовать с депутатами, а удалился к себе в кабинет, куда через некоторое время пригласил помощников. Кажется, были еще Медведев, Примаков. Настроение было подавленное, все понимали, что, грубо говоря, произошел провал, и оппозиция не преминет использовать его для фронтальной атаки на президента. Обсуждали, как поправить дело, и я, в частности, предложил воспользоваться заключительным словом и коротко перечислить конкретные меры, которые он намерен принять. Михаил Сергеевич кивнул, отказался от помощи и уехал.
      На другой день с утра я пришел в Верховный Совет, забитый до отказа пришлось бы стоять, если бы не услужливые работники Секретариата, притащившие приставной стул. Слушать выступления было тягостно: почти все ораторы выражали неудовлетворение отчетом президента, кто вежливо намекал, а кто и откровенно говорил, что у него нет программы действий. Огорченный, я вышел из зала, здесь меня обступили журналисты, и на их назойливые просьбы прокомментировать ситуацию, я отвечал только одно: ждите заключительного слова.
      Ко мне подошел сотрудник охраны и сказал: "Зовет". В кабинете никого, кроме меня, не было, у шефа вид был усталый. Заметив сочувственный взгляд, он сказал:
      - Не спал всю ночь. Вот, посмотри. - И протянул мне несколько листков текста, отпечатанного на домашней машинке, испещренного поправками.
      Принесли чай, и, пока он пролистывал срочную информацию, я прочитал его записки и с чистым сердцем сказал:
      - Михаил Сергеевич, это именно то, что нужно, причем нужно было еще вчера.
      - Верно, - улыбнулся он, - мы оказались задним умом крепки. А что в зале?
      Я вкратце передал ему суть выступлений, он нахмурился.
      - Боюсь, теперь и это не сработает.
      Но опасения были напрасны. Скептически настроенный зал, ожидавший, что его опять начнут шпиговать нотациями о значении перестройки, быстро и благожелательно откликнулся на предложенный ему деловой текст, в котором не было ничего лишнего, а только конкретика: первое, второе, третье...
      Подозреваю, не все депутаты с ходу, со слуху уловили смысл предлагавшихся решений. Были потом и вопросы, и споры. Но в тот момент одобрение вызвал сам факт перехода от слов к делу. Энергичная короткая речь, в полном смысле антипод вчерашнему вялому докладу, внушала надежду, что президент меняет стиль.
      Этот эпизод многое проясняет в "загадке Горбачева". В нем Михаил Сергеевич еще раз обнаружил свою способность с блеском выходить из самых трудных положений. Он понял, что не должен упорствовать, и, как капитан корабля, обнаруживший прямо перед носом рифы, сумел резко переложить руль. С другой стороны, обнаружилось, и не впервые, что пылкое многословное красноречие, к которому склонен был Горбачев и некоторые ближайшие его соратники, не находит отклика. Время увлечения риторикой прошло. Когда людей одолевают заботы о хлебе насущном, им не до нового мышления, общечеловеческих интересов и тому подобных высоких материй. Да и настолько запутали их политические группировки множеством противоречащих друг другу программ, настолько оглушили пышными декларациями и яростными взаимными обвинениями, что больше всего хотелось ясности, от лидера ждали не очередной порции умствований, а живого дела, не разъяснений и призывов, а поручений и указаний, если хотите - просто команды.
      Это настроение уловили советники Ельцина. Его лаконичные выступления, облеченные в форму ультимативных требований, стали восприниматься как свидетельство: этот человек знает, что нужно стране, и, как говорится, в отличие от "предыдущего оратора" сумеет быстро вытащить ее из трясины. При этом не слишком вдумывались в само содержание требований. В политике стиль иной раз бывает важнее курса, во всяком случае, когда речь идет о штурме власти.
      Создав парламент и истощая свои силы, чтобы в начале придать ему боевой характер, а потом от него отбиться, Горбачев не успел завершить формирование новой политической системы. Остались недостроенными некоторые ее элементы, без которых собрание народных представителей уподобилось верхнему этажу здания, парящему в воздухе.
      Соперники
      Можно усомниться: так ли важно соперничество двух ведущих фигур нашей реформации по сравнению с громадностью трагедии, в которую вовлечены были мощные социальные силы, стоит ли отвлекать на него внимание? Безусловно. Борьба Горбачева и Ельцина не только оказалась в центре противостояния основных политических лагерей. Само это противостояние в большинстве случаев сводилось к спору лидеров и раскрывалось через их личный успех или неудачу в каждом очередном "раунде". Нечто вроде старинного способа выяснять отношения, когда два войска выставляли своих предводителей или чудо-богатырей сразиться на нейтральной полосе и так добыть одному из них победу.
      История знает много примеров, когда исход событий определялся исключительным влиянием незаурядной личности. Труднее найти аналогию данному случаю, потому что здесь все зависело не столько от личностей, сколько от их взаимодействия, столкновения воли, характеров, интеллектов, амбиций. Столкновения, которое развивается по законам классической драмы и заслуживает пера самого Шекспира. Это ведь не междоусобица милейших Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. На кону у соперников лежали судьбы страны и народа.
      Первое явление Ельцина народу произошло, как известно, на ХХVII съезде КПСС. Он уже входил в правящую партийную элиту, будучи членом ЦК, но оставался деятелем провинциального масштаба. Публично покаявшись за то, что не нашел смелости выступить против благоглупостей брежневского режима, Борис Николаевич сразу перешел в разряд деятелей общенациональных. Так непривычно, так дико было слышать подобные признания со съездовской трибуны, что свердловский первый секретарь покорил сердца многих, истосковавшихся по искреннему, идущему от сердца слову. Да и могучее телосложение, благородная седая шевелюра, открытый взгляд выразительных серых глаз, горделивая осанка - все это производило отрадное впечатление. Женщины были без ума, мужчины не скупились на похвалы. Да вот, одним из его поклонников стал Фидель Кастро. Помню, пришла телеграмма, в которой посол рассказывал о разговоре с вождем кубинской революции: в каких восторженных выражениях Фидель говорил о мужестве Ельцина, его честности; он даже выразил пожелание в ближайшее время встретиться с Борисом Николаевичем.
      Сам я, не скрою, с восторгом выслушал его выступление на съезде и уже в первом перерыве, обсуждая с коллегами, высказал мнение, что Горбачев получил сильного союзника, который может быть использован как своего рода "таран" демократических реформ. И в силу своего бойцовского темперамента, и поскольку он не был связан ответственностью за общий ход дел в стране, Ельцин мог выступать более напористо и смело, а Горбачеву оставалось проследить за реакцией и либо поддержать смельчака, либо пожурить за излишнюю прыть. В таком тандеме они могли продержаться долго.
      Однако очень скоро выяснилось, что Ельцин не намерен брать на себя роль "горбачевского авангарда", будет добиваться собственного места на политическом небосклоне. Одновременно выявился его стиль как политического деятеля - резкие неожиданные шаги, нежелание идти на компромисс, готовность рисковать, ставить все на карту, чтобы не ограничиваться какими-то отдельными выигрышами, а "снять банк". Таким он был, когда писал свою записку об отставке из состава Политбюро и с поста первого секретаря Московской парторганизации; выступал на пленумах ЦК и на XIX конференции со все более резкой критикой проводившейся политики; развернул кавалерийскую атаку на твердыни власти и бросил перчатку лично Горбачеву в борьбе за верховенство.
      К тому времени, когда я стал помощником генсека, отношения между ними носили уже открыто враждебный характер. Михаил Сергеевич раздраженно отвечал на критические выпады Ельцина, называя их "демагогичными", "безответственными", "провокационными", и в то же время защищал Бориса Николаевича от свирепых нападок ретроградов на пленумах ЦК. Питая уже личную антипатию, он не желал быть обвиненным в непоследовательности. Чрезвычайно дорожа мнением о себе и перестройке либерально мыслящей интеллигенции, стремился быть в ее глазах выше упреков в произволе. Как раз в то время горячо дискутировалась тема инакомыслия, кто-то из журналистов напомнил знаменитую фразу Вольтера (что-то вроде: "Я не люблю N., но отдал бы жизнь, чтобы он имел право говорить, что думает"). Михаилу Сергеевичу этот эпизод пришелся по душе, и он как-то сказал в нашем кругу, что мог бы повторить ее применительно к Ельцину.
      Нет сомнения, что Горбачев видел в Ельцине своего будущего главного соперника. Будучи невысокого мнения о его уме и прочих качествах, опасался не столько личностного соревнования, сколько самого факта появления лидера оппозиции. Поносимый в цековских коридорах на Старой площади, встречаемый едва ли не улюлюканьем в зале пленумов в Кремле, Ельцин становился все более популярным уже просто в силу того, что значительная часть общества была критически настроена в отношении партийного истеблишмента. Человек, открыто бросивший ей вызов, безошибочно играл на повышение. Идеологи сформировавшейся радикал-демократической оппозиции быстро почувствовали это, протянули ему скипетр и приобрели таким образом главное, что им недоставало, чтобы реально претендовать на власть, - вождя.
      Должен сказать, что в этих кругах личность Бориса Николаевича оценивали немногим выше, чем Горбачев. На Первом съезде народных депутатов СССР в перерыве между заседаниями я подошел к Гавриилу Попову, сидевшему неподалеку, и спросил его, почему демократы решили взять себе в вожаки Ельцина, что они в нем нашли.
      - Народу нравится, - хитро подмигнув, объяснил Попов. - Смел, круче всех рубит Систему.
      - Но ведь политический потенциал не больно велик, - возразил я, говоря, чуть ли не дословно, словами своего шефа.
      - А ему и не нужно особенно утруждать себя, это уже наша забота.
      - Гавриил Харитонович, ну а если он, что называется, решит пойти своим путем? - спросил я.
      - Э, голубчик, - ответил он, тихо посмеиваясь в обычной своей манере, - мы его в таком случае просто сбросим, и все тут.
      А я вспомнил, что нечто подобное происходило 20 лет назад, когда Шелепин и его друзья, которых за глаза называли "комсомолятами", приняв активное участие в свержении Хрущева, двинули на первый пост Брежнева как своего рода промежуточную фигуру, серого, никчемного человека, который будет вынужден по первому требованию уступить свято место бывшему молодежному лидеру. Не тут-то было. Леонид Ильич так уцепился за власть, что его невозможно было оторвать от нее даже полупарализованного. Он оказался к тому же гроссмейстером политической интриги, и Шелепина скоро вытолкали взашей. Тем же кончилась игра радикал-демократов с Борисом Николаевичем.
      Именно недооценка возможностей оппозиции и бойцовских качеств Ельцина сыграла решающую роль в его успехе. Наполеона как-то спросили, почему ему удается неизменно одерживать победы над немецким фельдмаршалом Блюхером? Полководец ответил: "Потому что Блюхер строит свои стратегические планы, исходя из того, что перед ним Блюхер. А я, Наполеон, вижу перед собой Наполеона". Горбачев, как я уже сказал, был невысокого мнения о своем сопернике и поплатился за это. Он потерпел первое поражение, когда не смог помешать избранию Ельцина Председателем Верховного Совета России. На заседаниях Политбюро при обсуждении этого вопроса разговор в целом шел корректный - в том смысле, что никто из выступавших не говорил прямо о необходимости любой ценой не допустить избрания Ельцина как признанного к тому времени лидера оппозиции.
      Говорили о другом - как обеспечить победу своего кандидата. На эту роль выдвинули первоначально Александра Владимировича Власова, занимавшего пост Председателя Совета Министров Российской Федерации. Ему и Георгию Петровичу Разумовскому было поручено доложить, как складывается обстановка. Оба были оптимистичны. По их словам, 80 процентов российских депутатов - коммунисты, и будут голосовать по рекомендации Центрального Комитета. Конечно, какая-то часть может отколоться под влиянием демократов, поэтому следует основательно с ними поработать. Предлагалось, чтобы секретари ЦК встретились с первыми секретарями обкомов партии, те в свою очередь проинструктировали "своих" депутатов. По итогам заседания был утвержден, как водится, план действий на нескольких десятках страниц, где скрупулезно расписывалось, кому, что надлежит делать. И над всей этой сценой витало ощущение спокойной уверенности власти, которая полагает себя неколебимой. Эти люди, привыкшие повелевать и убежденные в вечности системы, просто не допускали мысли, что что-то может случиться наперекор их воле. Наверно, так полагал и Николай II в канун революции.
      Воспользовавшись одной из встреч с генеральным после заседания Политбюро, я рискнул обратить его внимание на ошибочность оценки ситуации. В действительности не было никаких гарантий, что члены партии будут выполнять решение ЦК. Не первый раз была возможность убедиться, что политическая реформа начала действовать хотя бы на этом уровне - многие партийцы не считали себя более обязанными слепо подчиняться велениям ЦК. Более того, в силу вступили разнообразные социальные, национальные и местные интересы, которые приобретали решающее значение для голосования депутатов. Уже тогда партийные социологи считали, что итоги голосования в Верховном Совете непредсказуемы, поскольку, по их подсчетам, голоса расколются почти поровну. В таких условиях решающее значение приобретает личность кандидата, а в этом смысле тягаться с популярным Ельциным Власову, хотя он симпатичный человек и неплохой работник, просто не под силу.
      - Если вы хотите, Михаил Сергеевич, иметь близкого и надежного человека на этом посту, надо не пожалеть кого-то из своих соратников. Наибольшие шансы выиграть этот раунд имеет Николай Иванович Рыжков. В конце концов, премьера найти легче.
      Горбачев отрицательно покачал головой.
      - Николай Иванович нужен мне здесь, - сказал он. - Это ключевой пост. А там... нечего бояться, все будет как надо. Вот увидишь.
      Оптимист по натуре, которому в жизни всегда везло, он неизменно был уверен в благополучном для себя исходе всякого дела и, соответственно, не готовился к худшему. За время нашей работы я почти не видел его в состоянии страха перед будущим и даже опасений, побуждающих принять дополнительные меры предосторожности. Так и на этот раз: он спохватился лишь тогда, когда изнурительный выборный марафон подходил к концу и чаша весов склонялась явно в пользу оппозиции, правильно сориентировавшейся в обстановке и кинувшей в бой все свои не столь уж великие в то время силы.
      Горбачев к тому же сделал неверный шаг, отправившись в Верховный Совет России, чтобы лично убедить депутатов в нежелательности избрания Ельцина. В окружении ему настойчиво рекомендовали не делать этого. Он никого не послушал и только раздразнил российских депутатов, которые до того воздерживались, а теперь, как говорится, "из принципа" решили проголосовать за лидера оппозиции.
      Надежду лично воздействовать на депутатов еще можно объяснить уверенностью президента в неотразимость своего обаяния и силу аргументов. Но ничем нельзя оправдать, что, когда Власов благоразумно снял свою кандидатуру, он согласился поддержать притязания на пост Председателя Верховного Совета Ивана Ивановича Полозкова. Заведомо было ясно, что человек, за которым утвердилась репутация ретрограда, обречен на поражение. Однако Горбачев упрямо отводил все доводы, возражал, что мы не знаем психологии депутатов, Полозков популярен в простом народе.
      - А знаешь, - сказал он как-то, - ведь Полозков неплохой парень, хотя и звезд с неба не хватает.
      - Но ведь он уже несколько раз с трибуны ЦК выступал с явно антиперестроечными речами да и в ваш адрес бросал камни. Если бы мне пришлось выбирать между Ельциным и Полозковым, я бы, честно говоря, голосовал за Ельцина.
      - Знаю, Георгий, вы, мои помощники, не прочь подсобить демократам.
      - Так вы ведь сами первый демократ. К тому же, помните, я ведь рекомендовал выдвинуть на российского председателя Рыжкова.
      - Чего уж теперь говорить, он не депутат.
      В шахматах довольно обычная история, когда выдающийся гроссмейстер проигрывает партию мастеру средней руки, потому что не принял его всерьез. Так и Горбачев проиграл эту важную партию Ельцину. Благоразумный гроссмейстер, потерпев неожиданное поражение, пристальней присмотрится к противнику, сделает домашние заготовки и при очередной встрече возьмет реванш.
      Увы, несмотря на чувствительный удар по его положению и самолюбию, Михаил Сергеевич продолжал ни во что не ставить Ельцина, сам себя убеждал, что потенциал соперника исчерпан, и пытался убедить в том же общество. Обида брала верх над политическим расчетом, гордость заслонила здравомыслие.
      Это проявилось во время поездки президента в Свердловск. Сам выбор маршрута был своего рода вызовом в момент, когда рейтинг Горбачева резко упал, а Ельцин продолжал набирать очки. Свердловск считался в некотором роде цитаделью демократического движения. Ельцин вырос на этой земле, многие годы работал в различных организациях и, наконец, был первым лицом местной партийной власти. Конечно, у всякого, кто занимал подобный пост, достаточно врагов: кого-то незаслуженно обидел, кому-то не уделил внимания; один ненавидит "губернатора" за то, что 10 лет ждал и не получил жилья, другой - за то, что был несправедливо осужден и т. д. Полагаю, Ельцин в этом смысле не исключение. Во всяком случае у меня не сложилось впечатления, что свердловчане как один обожают своего бывшего руководителя и готовы поставить ему памятник за мудрое правление. Да и сам он, честно надо признать, не похвалялся особыми достижениями, как Лигачев, без лишней скромности утверждавший, что при нем Томск благоденствовал.
      Если Ельцин не облагодетельствовал Свердловск, как, впрочем, и Горбачев Ставрополь, уже одна только гордость за то, что "наш человек" оказался в Кремле, "на высоте", предопределяла настороженное, если не враждебное отношение к его сопернику. Но Горбачев, привыкший действовать наперекор судьбе, намеренно выбрал Свердловск. Я и другие товарищи из его окружения пытались отговорить, советовали выбрать какой-нибудь другой из уральских или сибирских городов, тем более что в Свердловске он был, и не так давно. Приводили, конечно, довод, что ехать туда небезопасно для его пошатнувшегося престижа. Но этот большой упрямец отмел все уговоры и настоял на своем. Ему явно хотелось доказать и другим, и самому себе, что он способен одержать моральную победу как раз в самом невыгодном месте.
      Мне пришлось готовить материалы к этой поездке и сопровождать его. Первоначально прием был вежливый, но холодноватый. Когда мы ехали из аэропорта в город, лишь редкие прохожие проявляли любопытство, почти не было таких, кто приветствовал бы вереницу черных лимузинов. Довольно спокойно, я бы сказал вяло, прошла встреча и на "Уралмаше". Рабочий люд, конечно, собрался по призыву администрации и просто из обычного любопытства, желания поглазеть на высокого гостя. Вручили цветы, поаплодировали. Но ажиотажа, каким встречали Горбачева до этого в других городах и весях, не было.
      В такой обстановке началась его встреча в большом заводском зале с коллективом. Сначала выступали директор, инженеры, представители цехов, профсоюзные работники. Говорили по делу, немало было и упреков в адрес центральных властей. Между тем Горбачеву сообщили, что на улице возле здания собралась большая толпа. Он попросил устроителей встречи передать его выступление через динамики и произнес яркую речь, не заглядывая в подготовленный материал. К чести его, Горбачев не опускался до примитивного популизма, не говорил просто то, что людям хотелось бы от него услышать, - так было и на этот раз. Он говорил о перестройке, о трудностях переживаемого времени, о том, как многое зависит от Урала и уральцев. И отношение аудитории к оратору постепенно менялось, она "разогревалась", а в конце одарила его искренними аплодисментами.
      Затем, как всегда, последовали вопросы, в том числе о его отношениях с Ельциным. Пересказав всем известные факты и выразив готовность сотрудничать с Борисом Николаевичем, Михаил Сергеевич, можно сказать, попал в десятку: ничто народ так не ценит, как великодушие. Но вот, выйдя из здания, окруженный уже огромной толпой заводчан, он двинулся по территории "Уралмаша", пробившиеся к нему журналисты опять спросили о Ельцине. На этот раз Горбачев не удержался и весьма резко отозвался о способностях своего соперника.
      Теперь я подхожу к наиболее существенной части своего рассказа. В поездках такого рода помощник отвечает за передачу информации прессе. Довольно сложная, можно сказать - муторная работа. Тассовцы отдают тебе стенографическую запись выступлений, которую нужно утром следующего дня отослать в Москву. Поскольку рабочий день заканчивается в резиденции поздним ужином, на эту работу остается только ночь. Вдобавок запись пестрит пробелами и полна загадок - делалась на ходу, когда репортера то и дело оттирали от президента, да и многое, что неплохо воспринимается на слух, выглядит несолидно, а то и неприлично на бумаге.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46