С вождями и без них

Не было того полного и безоглядного раскрепощения, какое люди испытывают, отдыхая в семейном или дружеском кругу. Дело было не только в том, что приходилось быть настороже, каждый старался следить за собой, как бы не брякнуть лишнего, одной фразой испортив себе карьеру, а то и весь остаток жизни. Брежнев, конечно, не Иван Грозный, который мог прямо на пиру отдать провинившегося боярина в руки Малюты Скуратова с повелением отсечь ему голову. Но такова уж аура высшей власти, что вокруг нее неизбежно возникает "поле беспокойства", пронизываемое волнами страха и вожделения. Люди, делающие политическую карьеру, чувствуют себя как игроки, которым выпал шанс сорвать банк, но с риском лишиться всего. Их наэлектризовывает мысль о том, что можно одним удачным словом вознестись на ступеньку, а то и несколько ближе к трону.
      С чистой совестью могу сказать, что у меня, думаю, и у других "спичрайтеров" такого азарта не возникало. Но была другая причина для внутренней собранности, сосредоточенности, желания потверже запечатлеть в памяти происходящее. Это его историчность. Ведь все, что происходит с главой Российского государства и вокруг него, кем бы, царем или генсеком, и каким бы, великим или ничтожным, он ни был, - все равно составляет часть истории страны. И у каждого пишущего человека есть соблазн довести до потомков диковинные явления, коим ему случилось быть свидетелем, сыграть почетную роль Нестора-летописца.
      С этой точки зрения, мне кажется, особенно ценна возможность непосредственно наблюдать, как действует потаенный механизм власти, чем и как она "подзаряжается".
      По моему убеждению, всякое правление черпает энергию не в народе, не в таких историей предопределенных или Богом данных факторах, как полученное ею в наследство материальное и духовное богатство, а в поддержке правящего слоя, который в марксистской терминологии значился господствующим классом, а теперь благозвучно именуется политической элитой. Речь идет о нескольких сотнях, может быть, даже десятках тысяч людей, принимающих решения, от которых зависит ход дел в обществе и государстве. В сущности, сумма этих решений и составляет основную эманацию власти. Если правящий слой достаточно сплочен, энергичен, дисциплинирован, верит в полезность (в первую очередь для себя) существующей системы и, главное, готов сам лечь костьми, послать, если надо, на смерть своих сыновей, чтобы ее защитить, она обладает огромным запасом прочности, и никакой революции ее не смести.
      С другой стороны, она обречена, когда в эту среду проникает порча усталость, неверие, скептицизм, нравственная деградация. А главное - когда начинает разрушаться связь между нею и ее вождем, облеченным высшей государственной властью. Связь, в основе которой может лежать самая различная мотивация - от безоглядной веры до животного страха. В моем представлении именно в этом направлении менялись отношения между нашими вождями и опорой советского режима, которую в прошлом было принято называть партийным, государственным и хозяйственным активом, а теперь - номенклатурой. При Ленине эта связь держалась на революционном энтузиазме. При Сталине энтузиазма поубавилось, его заменил страх. При Хрущеве на смену страху пришел групповой интерес слоя, защищающего свои привилегии. При Брежневе сюда добавился личный интерес, поскольку были преданы забвению аскетические нормы большевизма, появилась возможность обогащения, "сладкой жизни".
      Этот вид связи вроде бы должен служить еще более мощной мотивацией преданности системе, готовности стать на ее защиту. Но он не сплачивал, а разъедал политическую элиту. В критический момент она оказалась раздробленной, по существу без боя уступила свое господство и связанные с ним блага, лишь постаралась использовать сохранившиеся ресурсы политического влияния, чтобы пристроиться к новой системе. Бывшие номенклатурщики быстро выкинули из головы светлые коммунистические идеи и превратились в промышленных магнатов, банкиров, парламентских ораторов. Героический и вместе с тем трагический период российской истории, поставленный ею социалистический эксперимент завершился очередным перерождением элиты.
      По утрам после завтрака нас приглашали в светлый просторный зал. Появлялся Леонид Ильич, помощники докладывали, что случилось за прошедший день, он давал поручения, иногда спрашивал мнение присутствующих, и те наперебой начинали давать советы. Наконец, покончив с оперативными делами, приступали к работе над документом. Кто-нибудь из помощников читал текст. Временами работа прерывалась, поскольку генерального соединяли по телефону с кем-нибудь из соратников по Политбюро, послами, министрами и другими высокими лицами. Особенно интересно и поучительно было слышать его переговоры с руководителями республик и областей.
      Вот с утра, еще не приступив к работе, Брежнев просит вызвать к аппарату Кунаева.
      - Здравствуй, Динмухамед Ахмедович. Как ты себя чувствуешь?.. Я? Рука побаливает...
      Поговорив о здоровье, пообещав прислать какое-то новейшее лекарство, придающее бодрость духа, генсек осведомляется о здоровье супруги, успехах детей и как учится сын в Москве, и не нужна ли ему помощь с жильем. Словом, начало в полном соответствии с восточным ритуалом, как полагается между добрыми кунаками. Покончив с этим, без спешки переходит к делу: как в этом году с зерновыми, сколько даст целина, достаточно ли запасли горючего, нужно ли поддержать, прислав людей и технику с Украины? Выслушав какой-нибудь встречный запрос, обещает разобраться и плавно переходит к третьей части разговора - политической, делится планами: когда предполагается созвать очередной пленум, о чем там пойдет речь, почему возникла необходимость отправить на пенсию Подгорного ("он сам просится, устал")? Получив заверение, что генеральный секретарь может рассчитывать на твердую и безоговорочную поддержку казахской партийной организации, Брежнев заканчивает комплиментом по адресу собеседника, так много делающего для прогресса нашего общества, просит беречь себя и с удовлетворением опускает трубку. Высший пилотаж политиканства.
      По такой же кальке строится разговор с Рашидовым или кем-нибудь из секретарей областных партийных организаций. Это и есть новая версия общественного договора между вождем и номенклатурой: я - вам, вы - мне. Через несколько лет тех же Кунаева, Рашидова, Медунова, правившего в Краснодарском крае, как в своей вотчине, и немало других партийных воевод обвинят в приписках, очковтирательстве, самоуправстве, казнокрадстве, на них напустят бригады дознавателей во главе с сыщиками по особо важным делам - тельманами гдлянами и, что хуже всего, ославят перед потомками.
      Вот что, например, можно прочитать о Рашидове в Советском энциклопедическом словаре 1989 года издания: "Находясь на посту первого секретаря ЦК КП Узбекистана, посредством массовых приписок дезинформировал союзные гос- и парторганы о состоянии дел в республике, оказался вне критики и контроля и за мнимые достижения был удостоен звания Героя Соц. Труда (1974-1977). Способствовал коррупции, возрождению феод.-байских традиций, игнорировал социалистич. законность, насаждал местничество, национализм". Неужто в жизни Рашидова не было ничего, кроме очковтирательства? А с другой стороны, Брежнев не мог не знать, как его сотрапы управляют в своих "наделах".
      Коррупция смертельно поразила вельможную верхушку общества. Увяз в ней и сам Брежнев, не способный устоять перед соблазнами сладкой жизни. Любил подношения и нашел неплохой способ удовлетворять эту страстишку: во время визитов дарить главам других государств как можно более дорогие подарки, побуждая тех, в свою очередь, не скупиться, чтобы не ударить лицом в грязь. Нельзя сказать, что это было его открытие. В конце концов, с древнейших времен государи, направляя послов или наведываясь в гости сами, считали неприличным ехать с пустыми руками. Павел I с супругой, объездив европейские дворы, получили в дар столько картин и всевозможных драгоценных изделий, что для их размещения не хватает ни Павловского дворца, ни Гатчинского, приходится держать значительную часть в запасниках.
      Но то были монархи. Они дарили из своей собственности, а приобретенные дары, кстати, оставляли для музеев, то есть всеобщего пользования. Открытие нашего генсека, установленный им "дарообмен" на высшем уровне отличался тем, что не стоил дарителям ни копейки, осуществлялся за счет казны и, разумеется, во имя высших государственных интересов. Разве не в интересах Советского Союза было расположить к нам Францию, вручив ее тогдашнему главе президенту Помпиду "ЗИЛ", чтобы получить взамен какой-нибудь сногсшибательный "Порше"? Ну а друзья из соцлагеря тем более сочувственно встретили эту инициативу советских товарищей. Во время одной из поездок в Берлин коллеги-международники, взяв слово, что я их не выдам (это обставлялось величайшим секретом), показали мне подарок, подготовленный для Леонида Ильича, - шкаф из майсенского фарфора, набитый царственным сервизом общей стоимостью, по их словам, порядка 50 тыс. долларов. Всякий раз, когда во Внуково-2 приземлялся спецсамолет, оттуда перегружались в автофургоны и везлись на дачу генеральному десятки коробок с ценными подарками. Не мог Леонид Ильич не знать о дани, которую собирала Виктория Петровна после каждой своей поездки в Карловы Вары, об авантюрных проделках своей дочери, питавшей болезненную страсть к бриллиантам. И уж, конечно, до него доходили сведения о корыстолюбии ближайших друзей - Щелокова, Цвигуна, Медунова.
      Но все в этом лучшем из миров относительно. Эпоха Брежнева, представляясь венцом разврата и коррупции по сравнению с эпохой Ленина, когда партийные руководители сидели на "партмаксимуме" и если грешили, то тайком, выглядит образцовым монастырем по сравнению с эпохой Ельцина. Если добавить, что по этой части время от времени грешат и власть имущие в самых цивилизованных государствах, то вполне можно вывести общую формулу: коррупция в той или иной степени свойственна всем существующим политическим системам и возрастает в размерах до тех пор, пока не происходит радикальная смена политической элиты, - потом все начинается сначала. Своего рода общественный закон, коренящийся в природе человека.
      Сказал и сам себя поймал на слове. Едва став Генеральным секретарем, Андропов запретил принимать подарки от иностранцев стоимостью свыше 50 рублей - все остальное должно было сдаваться в казну. Брежневу подносили бриллианты баснословной стоимости (Гейдар Алиев во время посещения генсеком Баку), Андропов сдавал все преподносившиеся ему ценные подарки. Так же поступал в бытность свою главой государства Горбачев. Природа в своей любви к многообразию поставляет разных правителей. Кому как повезет. Нам везет редко.
      Запланированные на день звонки состоялись. На душе у генерального спокойно. Элита сплочена и преданна. Никто не осмелится плести заговор, а если кто и рискнет критически отозваться о политике руководства, как Николай Григорьевич Егорычев, первый секретарь МК, то Центральный Комитет дружно даст отпор, смутьяна можно будет отправить послом в Данию пофилософствовать у стен замка Эльсинор.
      Пройдена за редакционным столом добрая половина доклада на предстоящем съезде партии. После трудов праведных не грех и отдохнуть. На вечер назначается праздничный ужин. Сказать, чем он отличается от обычного, трудно. По части еды разницы никакой. Стол генерального всегда радует глаз обилием закусок, разнообразными деликатесами, изысканным оформлением, дорогим сервизом, блеском на славу начищенных приборов и сиянием хрустальных рюмок. Вот разве атмосфера повольнее. Леонид Ильич, сбросив с плеч груз государственных забот, больше шутит, охотнее поддается на уговоры читать стихи, вызывая общее восхищение. Соответственно, на градус вольнее чувствует себя окружение. Опрокинет пару лишних рюмок, становится говорливее, начинает флиртовать с официантками за неимением других возможностей - стенографистки и медицинская сестра находятся в персональном владении генерального.
      После хорового пения у него появляется охота потанцевать на воздухе. В просторную беседку, расположенную над озером метрах в ста от дома, приносят столик, водружают японский проигрыватель и запускают заранее подготовленную пленку с записями старомодных танго, фокстротов, вальсов - публика-то солидная, да и равнение на "Самого", а он - человек устойчивых вкусов, как все мы, не терпит поп-музыки и поп-арта, хотя, в отличие от Хрущева, не считает нужным по этому поводу топать ногами. Танцы здесь же, на веранде. Танцуют и те, кому за шестьдесят - Пономарев, Русаков, - надо оказать моральную поддержку генсеку. Не одному же ему прыгать рядом с молодежью. А с другой стороны, полезно и себя показать: есть еще порох, готовы к труду и обороне!
      Если кто-нибудь думает, что за этим последует описание оргий, то я должен его разочаровать. Все кончается очень прилично, как после танцевального вечера где-нибудь в учрежденческом или заводском коллективе. Хотя и поздно, часу в четвертом-пятом, но веселье затихает, все расходятся по своим комнатам, чтобы на другой день с некоторым опозданием продолжить работу над историческим документом. Правда, нас попросят самим пройти оставшуюся часть доклада, поскольку генеральный намерен поохотиться.
      Посидев для проформы пару часов над текстом, который знаем чуть ли не наизусть, поскольку сами писали и неоднократно переписывали, мы находим более интересное занятие. Для доклада и совета с генсеком приехал Андрей Андреевич Громыко. Сам он тоже большой любитель охоты, но болит нога, поэтому терпеливо дожидается возвращения шефа. Обычно мрачноватый, застегнутый на все пуговицы и не привыкший считаться с разного рода подчиненной мелюзгой, министр на сей раз в хорошем расположении духа и охотно отвечает на наши расспросы. Ему есть что рассказать, личность он в истории дипломатии уникальная. Имел дело с девятью президентами Соединенных Штатов Америки и, что еще более удивительно, оставался "на высоте" при шести генеральных секретарях.
      Подробно, в деталях рассказывает, как ему пришлось крутиться в дни Карибского кризиса, когда из Москвы поступали противоречивые инструкции, приходилось объясняться с нервничавшим президентом Кеннеди, чтобы не довести до ядерного апокалипсиса. Мне кажется, именно в этом итоговая заслуга Андрея Андреевича перед Россией. И по продолжительности пребывания главой нашей дипломатии, и по сыгранной им роли он не уступает князю Горчакову. Только тому довелось восстанавливать международный статус России после Крымской войны, а главной задачей советской дипломатии стало удержание чрезвычайно хрупкого и тонкого баланса в отношениях Москвы с Вашингтоном.
      То ли природная, то ли напускная маска жесткости и непреклонности (частично, видимо, то и другое) Громыко удачно прикрывала от отечественных "ястребов" его умную и взвешенную готовность к компромиссу всякий раз, когда было ясно, что нам не к чему лезть на рожон. За ним закрепилась репутация "господина Нет", чему, может быть, он и обязан был долголетним пребыванием на министерском посту. Но, рецензируя по просьбе редакции "Нового мира" двухтомник его произведений, вспоминая читанные за четверть века пребывания в Международном отделе ЦК записки министра иностранных дел с предложениями о тех или иных внешнеполитических акциях или его шифровки с сессий Генеральной Ассамблеи ООН, донесения о встречах с партнерами во многих зарубежных странах, я вполне самостоятельно, без чьей-то подсказки пришел к выводу, что Громыко всегда предлагал разумные решения, и слово "да" слетало с его уст ничуть не реже слова "нет".
      Разумеется, он был "человеком системы" и несет свою долю вины за пагубные для страны международные акции, каких, увы, было немало на протяжении того периода, когда Андрей Андреевич занимал кабинет в высотном здании на Смоленской площади. Не знаю, что у него было на уме в роковой момент, когда принималось решение ввести "ограниченный контингент советских войск" в Афганистан, но никто не опроверг распространенного мнения, что это решение было первоначально согласовано "тройкой" (Андропов, Громыко, Устинов) и получило одобрение Брежнева.
      Но кто из людей одного времени не грешен в глазах людей другого?..
      Со двора послышались звуки подъезжающих машин, забегала охрана, в дверях появился генсек в своей охотничьей тужурке, приветливо поздоровался с Громыко и увел его к себе для приватного разговора. Но прежде сказал, что нынче вечером готов удовлетворить мою просьбу посмотреть фильм Тарковского "Андрей Рублев".
      Уже несколько месяцев вокруг этого шедевра шли споры. На практиковавшихся премьерных показах в ЦК картина вызвала сильное неудовольствие. Возмущались натурализмом отдельных сцен, якобы искусственным возвышением роли церкви как хранительницы национальной культуры. И особенно не понравилось реалистическое изображение княжеских междоусобиц, царивших на Руси в раннем Средневековье. Казалось бы, наоборот, эти эпизоды должны были восприниматься как суровый урок потомкам, напоминание о необходимости превыше всего ценить единство земли русской, залог отпора любым недругам. А постановщика обвиняли чуть ли не в антипатриотической пропаганде. Как ни странно, нечто подобное мне пришлось слышать даже от такого сравнительно умеренного ортодокса, как Пономарев. Он счел "ошибочными" суждения о роли русской интеллигенции, вложенные авторами сценария в уста главного героя. Ермаш тщетно добивался разрешения выпустить фильм на экран. Петр Нилович Демичев, ведавший культурой, как всегда умыл руки. Главный идеолог Суслов воздерживался от однозначного решения. Дело зашло в тупик, и высшим арбитром мог выступить только генеральный.
      После ужина собрались в небольшой комнате, оборудованной под кинозал. Генсек уселся в кресло в трех метрах перед экраном (он вообще любил сидеть близко). Мы устроились позади, у самой стены.
      - Кто-нибудь из вас видел картину? - спросил Леонид Ильич. Случилось так, что к этому моменту я один. - Садись рядом, будешь мне объяснять, если чего не пойму.
      Я расположился на стуле возле кресла.
      Мне до сих пор кажется, что, если бы фильм начинался с эпизодов "Набег" или "Колокол", он понравился бы Брежневу, во всяком случае не заставил его скучать. А тут потянулась долгая сцена беседы Андрея Рублева с Феофаном Греком, да еще усугубленная нарочито замедленной в манере Тарковского съемкой: детали росписи храма, выразительные лица монахов. Я почувствовал, что генсек начинает проявлять нетерпение. Он заерзал в кресле, потом спросил:
      - Слушай, что они все говорят и говорят. Народ ведь сбежит.
      - Тут речь о роли интеллигенции, Леонид Ильич, - возразил я. - У этого фильма найдется свой зритель.
      - Не люблю я такие картины, - сказал он. - Вот недавно смотрел комедию с Игорем Ильинским, - кажется, он назвал "Девушка без адреса" или "с гитарой", что-то в этом роде. - Это да! Посмеяться можно, отдохнуть. А это... - Он пренебрежительно махнул рукой.
      - Может быть, широкий зритель на нее и не пойдет, - сказал я, - но ведь есть фильмы массовые, а есть и рассчитанные на определенные категории людей. В данном случае на творческую интеллигенцию. Главное, в картине нет ничего вредного с идейной точки зрения.
      - Может быть. - Посмотрел еще минут пять-десять и сказал: - Знаешь, устал я сильно, и рука болит, пойду отдохну, а вы тут досмотрите.
      Ну все, подумалось мне, затея сорвалась. Но я ошибался. Через несколько дней от помощников стало известно, что генсек, поверив на слово, что в "Рублеве" ничего вредного для советской власти нет, просто картина "для интеллигентов", сказал не то Суслову, не то Демичеву, чтобы зря не держали, попросили авторов, если нужно что-то поправить, и выпустили на экран. После этого дело пошло веселее, хотя не сразу удалось "сторговаться". Тарковский упирался, и в конце концов удалось выпустить фильм с минимальными потерями, но малым тиражом. В Москве его демонстрировали в одном-двух кинотеатрах.
      Пожалуй, это был редкий случай, когда в Завидово показывали художественную картину. Сеансы там вообще были редки, как правило, привозили документальные фильмы о животных, природе, охоте. Зная склонность генсека к "зооэкологической" тематике, председатель Гостелерадио Лапин старался насытить ею телепрограммы, притом требовал ставить эти фильмы на вечерние часы, когда, по его сведениям, генеральный садился к телевизору.
      Больше всего мне пришлось наблюдать Брежнева в переговорах и общении с руководителями стран, которые "опекал" наш отдел. В первые годы своего правления, пока еще хватало сил и энергии, он любил наносить визиты. Трудоголиком, в отличие, пожалуй, от всех других советских руководителей, он явно не был, и если подвертывался предлог отвлечься от повседневной административной суеты, охотно этим пользовался. К тому же всякая поездка сулила приток положительных эмоций - почестей, славословия, подарков. Повсюду ему, как лидеру сверхдержавы и "коммунисту No 1", был гарантирован не обязательно сердечный, но уж наверняка пышный прием.
      А вот на Кубе его встречали с непоказной, искренней радостью и таким шумным выражением восторга, с каким, должно быть, в Древнем Риме устраивали триумф победоносным полководцам. Довольно длинная дорога от аэропорта до Гаваны была без малейших просветов запружена народом. Люди пели, выкрикивали приветствия, махали без устали флажками, мальчишки гроздьями висели на деревьях, из развешанных вдоль всей трассы радиорупоров доносились величавые звуки советского гимна и зажигательные - кубинского. Свою долю в этот вселенский шум и гвалт вносили небольшие самодеятельные оркестрики, расположившиеся вдоль дороги. Но даже этот торжественный проезд нашего кортежа затмил состоявшийся на другой день митинг на центральной площади Гаваны. Никогда в жизни не приходилось мне видеть такого гигантского скопления людей их было, по разным оценкам, от 500 тысяч до миллиона. Вся эта колыхавшаяся человеческая масса восторженно откликалась чуть ли не на каждое слово, произносимое с трибуны Мавзолея Че Гевары Фиделем и Брежневым. Мне кажется, это был апофеоз его политической карьеры.
      Надо отдать должное Леониду Ильичу, он умел налаживать доверительные отношения с лидерами государств, входивших в советскую империю. При Ельцине так называемая личная дружба на высшем уровне стала предметом насмешек. Тогда в демонстрации личной близости и взаимной привязанности лидеров тоже присутствовала театральность, вообще присущая политическому стилю Брежнева. Но было и достаточно серьезное содержание. У генсека с партнерами по Варшавскому Договору был примерно такой же общественный договор, как с руководителями союзных республик: вы мне гарантируете лояльность, я вам - пребывание у власти. Только здесь вносилась существенная поправка на суверенитет.
      Советологи но недоразумению объявили "доктриной Брежнева" решимость Советского Союза сохранить контроль над Восточной Европой, ставший результатом Ялтинских соглашений. При этом принято ссылаться на опубликованную в "Правде" официозную статью "Суверенитет и интернациональные обязанности социалистических стран" (26 сентября 1968 г.). Но это выступление, имевшее целью идеологически обосновать вторжение в Чехословакию, не содержало ничего принципиально нового. То, что было названо "доктриной Брежнева", следовало по заслугам назвать "доктриной Сталина", хотя сам он как раз мудро воздержался от применения ее на практике против "взбунтовавшейся" Югославии маршала Тито. А до Леонида Ильича доктрину в полном объеме применил Хрущев в Венгрии. И если было отличие между брежневским и хрущевским этапами отношений СССР с партнерами по блоку, то оно заключалось как раз не в ужесточении прессинга Москвы, а, напротив, в его заметном ослаблении.
      Не остановившись перед интервенцией, чтобы не выпустить из советской орбиты Чехословакию, Брежнев в то же время заметно отпустил вожжи. Причин тому было много: и начавшийся общеевропейский процесс, необходимость построже относиться к своим международным обязательствам, и существенное сокращение возможности дотировать поставки союзникам дешевого сырья, и их собственная растущая претензия на самостоятельность. У Чаушеску она стала идефикс, во все совместные документы румыны чуть ли ни на каждой странице вставляли слово "независимость". Действуя намного дипломатичней и умней, без пустячной бравады своего румынского соседа, Кадар на практике пошел гораздо дальше: еще до "бархатных революций" экономика Венгрии на 50 процентов была привязана к Западу. Поляки вообще никогда не были образцом блоковой дисциплины. Герек отмахивался от предостережений Москвы и готовил стартовую площадку для "Солидарности", залезая в валютную кабалу и переключая польскую авиацию с Илов на "Боинги". Клянясь в дружбе до гроба и изъявляя готовность присоединить Болгарию к Советскому Союзу, Тодор Живков, не посчитавшись с мнением советского руководства, развернул кампанию по переименованию болгарских турок и вытеснению их в Турцию, что серьезно осложнило положение в стране. "Самовольничал" и Хонеккер - я уже говорил о форсированном развитии связей с ФРГ. Один Гусак, похоже, ни на что не претендовал. После 1968 года ему было не до независимости.
      Этот беглый перечень вполне достаточен, чтобы признать, что из всех советских лидеров Брежнев был самым большим либералом в отношении наших европейских союзников. Я бы даже описал общее положение следующим образом: на том этапе намного больше стали значить личные качества лидеров, их, если хотите, кураж. У нас многим не нравилось, что союзники то и дело выходят из повиновения, ворчали, упрекали отдел в мягкотелости. Между тем тонус отношениям задавал генеральный, и если кто-нибудь в ЦК, правительстве, советском представительстве в Совете Экономической Взаимопомощи пытался поднажать на болевые точки наших друзей, оттуда поступала жалоба на высшем уровне и в ответ - указание Кремля бить отбой. Сколь ни странным может показаться такое утверждение, Брежнев нередко выступал в роли заступника союзников и по заслугам признавался ими за "старшего брата".
      Авторитету Леонида Ильича у его зарубежных партнеров в немалой мере содействовала его искусная линия на персонификацию политических отношений Москвы со столицами союзных государств. Без каких-либо официальных решений установился порядок, по которому наши послы в этих государствах стали считаться личными представителями генсека. Все прочие, даже представляющие нашу страну в столицах великих держав, должны были, к примеру, испрашивать согласие на отпуск у своего начальства в МИДе, а "наши" - только у Леонида Ильича. Их главной функцией отныне становилась передача личных посланий и поддержание контактов между генсеком и лидером страны пребывания. Все они автоматически приобретали право на членство в Центральном Комитете, а с другой стороны, подбирались в его составе, среди людей, заслуживших полное доверие Леонида Ильича.
      Это было на руку и его коллегам, поскольку позволяло вывести из сферы коллективного руководства и отнести к исключительным функциям лидера заглавную часть внешней политики, какую, несомненно, составляли для них отношения с Москвой. Когда было выгодно, лидер мог утаивать от соратников нюансы этих отношений. В целом та абсолютная концентрация власти в руках генерального, которая происходила у нас на протяжении 70-х годов, превращение глав правительств и парламентов, других членов партийного руководства из равноправных членов высшего синклита в помощников первого, - через личные отношения Брежнева с другими генсеками "перетекали" в практику союзных стран, узаконивали у них аналогичное всевластие первых лиц советским авторитетом.
      Такой порядок окончательно закрепился, когда в добавление к заседаниям Политического Консультативного Комитета государств - участников Варшавского Договора (ПКК), а иногда в подмену им, стали проводиться так называемые "крымские встречи".
      По установленному в отделе раскладу мне помимо четырех стран поручалось заниматься Варшавским Договором и другими коллективными учреждениями или разовыми совместными акциями социалистического содружества, за исключением экономических - ими, как я уже говорил, занимался у нас Олимп Алексеевич Чуканов, превосходный специалист и порядочный человек. Основная моя нагрузка состояла в подготовке материалов к заседаниям ПКК, которые играли роль "социалистического саммита", своего рода аналога западной "семерки". Когда-то, на ранних этапах существования пакта, эти заседания, как рассказывали "старожилы", носили характер деловых совещаний, на которых обсуждались главным образом вопросы военного сотрудничества. Считалось само собой разумеющимся, что политика - прерогатива Москвы, союзники просто принимали к сведению импульсы, исходящие из Кремля. При Брежневе статус Советского Союза в ОВД опустился с "императорского" до "первого среди равных", "младшие" участники, одобряя линию супердержавы, позволяли себе добиваться от блока внимания к их конкретным национальным проблемам, ритуал встреч приобрел вид коллегии равноправных государств.
      Решение организационных вопросов, в первую очередь подготовка проекта Заключительного коммюнике Совещания, ложилось на страну, которая должна была по очереди принимать его в своей столице. Сама же процедура сводилась к выступлениям, фактически монологам, глав делегаций. Отчитав заранее заготовленные тексты, они заслушивали доклад Верховного главнокомандующего вооруженными силами ОВД, принимали совместное заявление по какому-нибудь злободневному вопросу международной жизни, общались на банкете и разъезжались. По возвращении готовилась записка, в которой давалась оценка прошедшему Совещанию, отмечались нюансы в поведении союзников и делался вывод, что наша политика находит поддержку и одобрение, а интернациональное сотрудничество стран социалистического содружества еще более укрепилось.
      Признаться, поначалу я никак не мог понять, зачем нужны такие реляции. Ведь они шли под грифом "совершенно секретно", т. е. могли быть прочитаны только членами Политбюро, а в состав советской делегации в обязательном порядке входили помимо генсека Председатель Президиума Верховного Совета (пока Брежнев не занял и этот пост), глава правительства, секретари ЦК, занимающиеся международными делами, министр иностранных дел, т.е. добрая половина высшего руководства. К тому же на первом же заседании Политбюро генеральный рассказывал соратникам, как прошла встреча, делился впечатлениями. Выходит, писали сами себе? О нет, эти отчеты предназначались для Истории.
      Каждое совещание ПКК отнимало у меня два-три месяца.