Современная электронная библиотека ModernLib.Net

С вождями и без них

ModernLib.Net / История / Шахназаров Георгий / С вождями и без них - Чтение (стр. 16)
Автор: Шахназаров Георгий
Жанр: История

 

 


      Избрание директором "Мосфильма" несколько выбило его из колеи, вынудив отложить творческие замыслы и заняться восстановлением старейшей и крупнейшей кинофабрики, находящейся, как, впрочем, и все другие, в состоянии крайнего запустения. Желая ему успеха в этом исключительно тяжелом деле, все-таки не теряю надежды увидеть хотя бы еще один новый его фильм.
      В науке
      Вся моя общественная жизнь протекала в двух измерениях - политическом и научном. Попеременно одно из них вырывалось на передний план, но и второе не отдыхало, исподволь готовилось чем-то о себе заявить. Я весьма скромно оцениваю то, что мне удалось на научной ниве. Если что-то и заслуживает быть упомянутым, так это становление у нас политической науки. Как раз своеобразный синтез двух составных моей профессиональной деятельности.
      Ну а с точки зрения социологии я принадлежу к той группе людей, которая обслуживала "теоретические потребности" власти, служила, пусть шатким, мостиком между нею и наукой. Ее существование, можно сказать, было предопределено природой государственного строя, который, согласно официальной доктрине, всецело основывался на научном социализме. Его создатели видели историческую миссию революции в том, чтобы, грубо говоря, "укротить", упорядочить стихию общественного развития, ввести его в плановое русло, вместо проповедуемого религией царства божьего построить на земле царство разума.
      Отсюда почетное место, отводившееся науке с первых дней советской власти, уважительное отношение к ней, вещественным выражением которого явились немалые привилегии ученому сословию. Обеспечивая ему высокий сравнительно с другими социальный статус и даже снисходительно относясь к исходившим от этой среды маленьким вольностям, партия требовала взамен без-оговорочного признания коммунистической идеологии и подчинения ее державной воле. Таков был своеобразный общественный договор между наукой и властью, который, надо признать, позволил сохранить мощный научный потенциал, созданный в России со времен Ломоносова, и существенно обогатить его за семь советских десятилетий во многих сферах естественно-технического, а частично и гуманитарного знания.
      Иначе обстояло дело с общественными дисциплинами. Они подверглись полному разгрому, все более или менее значительные умы, подвизавшиеся в философии, истории, праве, экономической теории, были подвергнуты остракизму или лишены всякой возможности продолжить свою творческую работу. Позднее, вырастив в достаточном количестве новые научные кадры, вскормленные на строгой марксистской "диете", партия формально уравняла обществоведение с физикой, химией и прочими ветвями древа знания, ввела его на равных с последними в святилище - Академию наук. Но, похваливая обществоведов наряду с естественниками и технарями за усердие на стройке коммунизма, вожди все-таки смотрели на них с прищуром. Мол, мы-то с вами знаем, что кардинальные вопросы философии, истории, права и прочих общественных дисциплин решаются не на дискуссиях в академических институтах и провозглашаются не с университетских кафедр. Это привилегия товарища Сталина (Хрущева, Брежнева), Политбюро, агитпропа. Да и могла ли партия уступить кому-либо функцию хранителя и толкователя марксизма-ленинизма, если его превратили в катехизис и подгоняли под каждый очередной изгиб политического курса.
      У нас не было философии, социологии, права вообще, так сказать, в чистом виде. Были марксистско-ленинская философия, социология и т. д. Парадокс, однако, заключался в том, что эта приставка отнюдь не гарантировала 100-процентной благочинности ученой публики, поскольку сам марксизм в его первозданном виде содержал мощный заряд критицизма, своим методом отрицал собственную претензию на абсолютную истинность. Это присущее марксистскому учению внутреннее противоречие было тысячекратно умножено подгонкой под нужды политической практики. В сущности, у нас был узаконен суррогат марксизма, признавалась полноценной лишь часть канонических текстов. В этом смысле главным ревизионистом следует считать автора четвертой главы Краткого курса истории ВКП(б) и партийных академиков, помогавших кроить из марксистских лоскутьев теорию, далекую от оригинала. А уж возлагать на "основоположников" ответственность за все, что творилось от их имени, так же несправедливо и нелепо, как обвинять Христа во всех глупостях и злодеяниях, совершенных церковью.
      Историки, философы, юристы, которых вербовали в партийный аппарат, должны были выполнять две функции. Во-первых, обобщать информацию, размышлять и подсказывать пути решения тех или иных проблем. Иначе говоря, делать то же, чем испокон веков занимались советники при государях. А во-вторых, писать доклады, записки, речи для начальства. С этой точки зрения выше всего ценились не аналитические способности и глубина научных знаний, а литературное дарование, умение облечь банальные мысли в красочный словесный наряд. Кто-то пошутил, что у меня "династическая профессия". Фамилия Шахназаров переводится как "царский писарь".
      Естественно, далеко не все в "консультантском корпусе" умели на одинаково, скажем так, приличном уровне исполнить названные функции. Да и ритм партийного механизма, господствовавшие в нем нравы и традиции очень скоро гасили склонность к самостоятельному мышлению. Посидев пару лет на Старой площади, многие кандидаты и доктора наук превращались в исправных аппаратчиков, их принадлежность к науке становилась чисто символической, и по части подачи руководству дельных советов они иной раз уступали смекалистым референтам и инструкторам.
      Меня служба в аппарате не только не отвлекла от научных занятий, но, напротив, стала их продолжением и в прямом, и в переносном смысле. В прямом потому что участие в теоретической полемике, написании программных документов расширяло кругозор, было, по сути дела, той самой тренировкой, без которой немыслим профессионализм ни в одном деле. Большим преимуществом была возможность получать разнообразную информацию, в том числе из закрытых источников, чего были лишены наши коллеги, трудившиеся в академических институтах. Я не отличаюсь особой организованностью, но все же удосужился завести несколько папок, куда "сбрасывал" информацию по интересующим меня темам. Они весьма пригодились потом, когда стало несколько свободней со временем и я смог во внеурочные часы написать несколько монографий.
      Под переносным же смыслом я имею в виду неоценимую возможность наблюдать власть изнутри, под микроскопом: как она рождается и чем дышит, в чем ее сила и слабость, кому она больше служит и как ею злоупотребляют. Вполне вероятно, у людей, достигших моего уровня, была самая благоприятная возможность для исследования феномена власти. Достаточно высокое в чиновной иерархии положение позволяло проникать в ее секреты, хотя далеко не во все. С другой стороны, замы не имели сколько-нибудь серьезной власти, в лучшем случае, по выражению Рахманина, "прикасались" к ней, и это предохраняло от опасного самообольщения, которого ее носителям редко удается избежать. Быть во власти и наблюдать ее отстраненно - не одно и то же, потому что во всех случаях, когда научное суждение входит в противоречие с политическим интересом, приоритет отдается последнему.
      Пожалуй, самым наглядным доказательством этого постулата служит сама судьба политической науки. Это одна из первых, если не первая из научных дисциплин, основы которой были заложены еще в знаменитой "Политике" Аристотеля. Мало какая из наук может похвастать таким созвездием блестящих умов: Макиавелли, Эразм Роттердамский, Локк, Монтескье, Джефферсон, Токвиль, Чернышевский... По сути дела, девять десятых всех выдающихся мыслителей, которых принято называть философами, были создателями политических учений, т. е., строго говоря, политологами. Ими были все утописты и создатели революционных теорий новейшего времени, включая, естественно, Маркса, Энгельса, Ленина, а также идеологи различных политических партий и социальных движений.
      При всем при том политика как наука чуть ли не с античных времен куда-то запропастилась. В Средние века, когда возникли университеты, там преподавались философия, богословие, медицина, право. Политологию растащили, растворили, и, грешным делом, думается, не случайно, а в силу некоего заговора правителей, не заинтересованных в том, чтобы их дела и делишки становились предметом научного анализа, размышлений и пересудов "критиканствующей" профессорской публики. В качестве самостоятельной научной и учебной дисциплины политология начала возрождаться лишь в XX веке, а окончательно оформилась только после Второй мировой войны. И то не везде, главным образом в США, Франции и других западных странах. У нас ее в глаза не видели. Какая может быть политическая наука, если марксизм-ленинизм состоит из трех составных частей: философии, политической экономии и научного коммунизма? Последний и есть настоящая наука о политике. Политология - это всего лишь буржуазная антинаука, поставляющая сырье для антисоветской пропаганды, а ее жрецы - псевдоученые, состоящие на службе у мирового империализма.
      Я ни в малейшей степени не утрирую, именно такое понимание декретировалось идеологическими инстанциями и покорно принималось в научной среде. Кое-какие изменения произошли после XX съезда КПСС. Воспользовавшись новыми веяниями, тогдашние лидеры нашей юриспруденции выпросили согласие на создание Советской ассоциации политических наук (САПН, 1961 г.). Аргументировалось это тем, что нужно знать своего идеологического противника, чтобы вести с ним успешную борьбу. На практике дело свелось к возможности раз в три года посылать небольшую делегацию на всемирные конгрессы Международной ассоциации политических наук (МАПН). С каждого из таких конгрессов наши немногочисленные делегации возвращались с победными реляциями: дан отпор противникам марксистского учения, наша берет верх!
      В 1973 году по рекомендации Виктора Михайловича Чхиквадзе и с согласия ЦК меня избрали президентом САПН. Вместе с коллегами мы стали думать, как переломить ситуацию. Пришли к выводу, что нужна очень крупная акция, которая позволит легализовать политологию. Это казалось возможным, поскольку к тому времени частично была реабилитирована другая изгнанница из нашего научного пантеона - социология. Родилась идея провести у нас в стране очередной международный конгресс политологов. Но уже первые попытки поставить этот вопрос вызвали решительный отпор. Заведующий отделом науки С.П. Трапезников, пожалуй, самый большой ретроград в брежневской команде, другие идеологические церберы слышать не хотели, чтобы пустить эту буржуазную, проституированную, как выразился один из них, науку на порог советского дома.
      Помог случай. Мне довелось сопровождать делегацию КПСС, возглавляемую Сусловым, на первый съезд кубинской компартии. В самолете Катушев, посвященный в наш замысел и сочувствовавший ему, рассказал о нем Михаилу Андреевичу. Я был приглашен в отсек главы делегации, где в течение десяти минут изложил существо дела. Естественно, налегал на то, что проведение конгресса в Москве позволит воздействовать на ученых из многих развивающихся государств. Да и чего бояться идеологической схватки с буржуазными учеными нам, обладающим всесильной марксистско-ленинской наукой! Внимательно выслушав, Суслов задал несколько уточняющих вопросов - о количестве делегатов съезда, порядке его проведения, возможности пресечения прямых антисоветских высказываний. Мои ответы его удовлетворили, после чего он сказал: "Пишите записку в ЦК".
      После нашего возвращения такая записка была написана, Секретариат принял соответствующее решение, и, вооруженный им, я смог на конгрессе в Эдинбурге предложить Москву в качестве места проведения очередного всемирного конгресса МАПН. Там это было встречено как сенсация. Нашлись сильные противники, заявлявшие, что сбор политологов в советской столице станет подарком Кремлю, послужит для него своего рода отпущением грехов, на это следует идти только тогда, когда будут выпущены все политические заключенные, покончено с помещением диссидентов в психушки и т. д. Однако ведущие деятели международной ассоциации, с которыми у меня установилось хорошее взаимопонимание, энергично выступили "за", мотивируя тем, что как раз проведение всемирного политологического форума станет стимулом к большей открытости советского режима и будет способствовать повышению престижа самой Ассоциации.
      Свою роль сыграло то, что впервые за многие годы Советский Союз был представлен на конгрессе не одним-двумя юристами, а делегацией в составе почти 30 человек. И титулованных, как вице-президент Академии наук Петр Николаевич Федосеев, член-корреспондент Академии Михаил Трифонович Иовчук, и уже известных к тому времени в международной научной среде, как Бурлацкий, Владимир Александрович Туманов (в будущем председатель Конституционного Суда России). На упиравшихся оппонентов мы напускали Владимира Власовича Мшвениерадзе, приехавшего специально из Парижа, где он возглавлял Советское представительство в ЮНЕСКО. Он прекрасно владел английским и французским, а перед его остроумием и грузинским обаянием мало кто мог устоять. Короче, наше предложение было принято.
      Организация научных конгрессов - дело крайне сложное. Сразу после одного научного форума начинается подготовка к другому - выбор темы, назначение руководителей секций, детальное планирование их работы, порядка выступлений при открытии и закрытии конгресса. Нужно заранее позаботиться о размещении участников, их транспортировке к месту заседаний, культурной программе. Хотя добрую половину расходов приняла на себя МАПН, немалую их часть пришлось изыскивать и нам. Здесь проявилось одно из несомненных преимуществ советской системы, позволявшей концентрированно решать подобные задачи. Имея на руках решение ЦК, мы могли обращаться в самые различные правительственные инстанции и везде получали необходимую помощь. В том числе в решении самого сложного, политического тогда вопроса - допуске в Москву участников из Израиля и Южной Кореи.
      В МИДе наотрез отказались выдавать им визы, ссылаясь на отсутствие дипломатических отношений. Попытки решить проблему на "чиновном уровне" ни к чему не приводили, никто не хотел брать на себя ответственность. Между тем шли неделя за неделей, руководство Международной ассоциации стало нервничать и известило нас, что, если визы этим двум делегациям не будут выданы, конгресс не состоится. Тогда я позвонил по "вертушке" Андропову и напросился на прием. Это была первая моя встреча с Юрием Владимировичем после того, как он ушел из отдела, и единственный за всю жизнь визит в здание на площади Дзержинского. Он встретил меня радушно, согласился, что Советский Союз не рухнет от приезда в Москву южнокорейских и израильских политологов, обещал решить этот вопрос.
      - У тебя нет опасения, что туда прорвутся наши диссиденты и учинят какие-нибудь антисоветские вылазки?
      - Да нет, руководители Ассоциации - люди вполне порядочные, обещали, что ничего подобного не допустят. Конечно, среди тысячи с лишним человек могут найтись охотники политических провокаций, но мы постараемся этого не допустить.
      - Я своим скажу, чтобы подстраховали, - заключил Андропов, давая понять, что аудиенция закончена.
      Последняя фраза несколько меня смутила: как бы зарубежные коллеги не стали жаловаться, что Московский конгресс проходил под опекой спецслужб. Но комитетчики действовали культурно, их и видно не было. Единственный инцидент возник, когда охранники не захотели пускать в здание университета известного диссидента, поскольку он не был в списке участников. Чтобы не давать повода для скандала, я распорядился пропустить его и дать возможность выступить. Небо из-за этого не обрушилось (любимая поговорка Мао Цзэдуна).
      Более серьезный инцидент возник в секции, в которой два политолога из Голландии выступили с полным набором политических обвинений в адрес советской системы. Вдобавок пригрозили созвать на завтра пресс-конференцию, на которой собрались разоблачить нарушение прав человека в СССР. Случись это, организаторам конгресса не поздоровилось бы. Попытки руководителей МАПН утихомирить разбушевавшихся голландцев не имели успеха. Это удалось израильтянам. Всей делегацией они пошли к смутьянам, сказали, что советские организаторы конгресса добились для них не только виз, но и возможности по туристическим путевкам посетить дорогие им места с могилами предков, пакостить в ответ на это было бы просто свинством, настоящие политологи не могут поступать как провокаторы. Короче, голландцам пришлось отказаться от своих намерений.
      Конгресс торжественно открылся в Колонном зале, затем неделя заседаний секций в здании Московского университета и заключительное собрание в Доме Союзов. Я зачитал послание Брежнева*, которое фактически положило начало легализации политической науки в Советском Союзе. И не только у нас. Ободренные этим примером, наши коллеги в социалистических странах начали создавать у себя профессиональные ассоциации политологов, проводить международные конференции и круглые столы. В Чехословакии, ГДР, Венгрии, Румынии, Болгарии политология после нашего конгресса явно пошла на подъем.
      Что касается Польши, то и до этого теоретики политики пользовались здесь относительной свободой. В последний день конгресса принято было на заседании Исполнительного комитета избирать президента ассоциации на три года. Кто-то предложил кандидатуру Ежи Вятра, но такие вопросы решались у нас только с согласия ЦК. Мои попытки заручиться им ни к чему не привели, пришлось заблокировать избрание нашего польского коллеги. Я откровенно объяснил ему причину, он встретил это, как говорится, с пониманием, но на душе у меня остался неприятный осадок.
      Избрали мы тогда Кандидо Мендеса. Крупный предприниматель, принадлежащий к "сливкам" бразильского общества (его брат - кардинал, а кто-то из представителей старшего поколения был премьером страны), Мендес построил и содержал на свои средства в Рио-де-Жанейро университет, в стенах которого укрывал от преследований хунты ученых левой ориентации. Позднее стал лидером социалистической партии, многие годы возглавлял совет социальных наук ЮНЕСКО. В моем представлении он олицетворяет лучшие черты не одного бразильского, а латиноамериканского характера. Скорее публицист, чем кабинетный ученый, свободно владеющий несколькими языками, красноречивый и обаятельный мастер компромисса, Кандидо был, пожалуй, лучшим президентом МАПН. Эти качества в сочетании с материальными возможностям обеспечили успех следующему после Москвы двенадцатому конгрессу, в котором участвовало уже свыше сорока советских ученых. По его окончании Кандидо закатил шикарный ужин в парке вокруг озера, с фейерверком, балетным дивертисментом и, разумеется, зажигательной самбой.
      Кандидо учредил в ЮНЕСКО Совет старейшин и пригласил меня на его первое заседание в Париж. В свободный вечер состоялся званый ужин с участием именитых его приятелей - не то ученых, не то банкиров, я так и не разобрался. Разговор был светский, обо всем и ни о чем. Ресторан - не запомнил названия - походил на модель Версаля. Лепнина на стенах и потолке, люстры "Мария Терезия", старинные гобелены и подлинники француз-ской школы. Вокруг нас суетились официанты, прибежал почтить важных гостей осанистый седовласый мэтр. Нам вручили меню, что-то в нем показалось мне странным. Ну, конечно, нет цен! Они могут себе позволить не интересоваться такими пустяками.
      Сам я не жаден до денег. Не испытывал в них особой нужды, но и никогда не имел в излишке. Привык считать. Особенно в зарубежных поездках, когда надо из скудных командировочных удовлетворить заказы домашних да не забыть сувениры. Тут уж каждый жалкий цент на учете, не позволяешь себе выпить чашку кофе, сидя, как другие, на выносной площадке какого-нибудь ресторанчика и лениво глазея на уличную суету, или выпить кружку пива у стойки бара. Прочь соблазны! У советских собственная гордость, нас не проймешь дешевой рекламой сладкой жизни.
      Вместе с моим верным соратником Вильямом Викторовичем Смирновым (сейчас он руководит политологическим отделом в Институте государства и права) я побывал почти на всех конгрессах МАПН, встречался и беседовал, иногда вступал в горячие споры с учеными из многих стран. Храню добрую память о Карле Дойче из США, Жане Лапонсе и Джоне Тренте из Канады, Марселе Мерле из Франции, Энрике Сарториусе из Италии. Да разве упомнишь всех, с кем довелось заседать на научных симпозиумах и конференциях. Нигилисты и циники считают их одной из форм праздного времяпровождения. Действительно, отдача от них была не слишком велика, если мерить ее в научных открытиях и публикациях. Но ведь через такие "сидения", взаимное узнавание, диалог и складывались предпосылки для формирования некой универсальной политической теории, шла своего рода "глобализация политологии". Сказав это, слышу громкие возражения со стороны тех, кто превыше всего ставит национальную самобытность, в том числе в сфере науки. У меня на этот счет другая точка зрения. Политическая практика, институты могут быть эффективны только при условии их плотной "привязки" к особенностям той или иной страны, национального характера. Наука же тем ближе к истине, чем она меньше зависит от частных пристрастий - национальных или социальных.
      В 70-е годы советская и американская ассоциации политических наук договорились провести несколько симпозиумов, с тем чтобы сблизить хотя бы понятийный аппарат и, если удастся, подход к некоторым узловым проблемам политической теории. Заседали поочередно у нас и в Штатах. На одной из таких встреч в старинном городке Вильямсбро, где какое-то время нашел убежище от преследования английских войск американский конгресс, обсуждали вопрос о легитимности и эффективности высшей власти. Американцы с жаром убеждали нас в преимуществах своей системы, основанной на свободных выборах. Расхваливать существовавшую тогда у нас практику избрания вождя десятью-пятнадцатью членами Политбюро язык не поворачивался, поэтому я предложил подойти к проблеме в более широком историческом плане и спросил наших коллег, кто из американских и советских лидеров заслуживает, по их мнению, быть признанным выдающимся. Посовещавшись, они назвали в СССР - Ленина, Хрущева и Горбачева, в США Рузвельта и Кеннеди. Кто-то из наших сказал, что они поскромничали, могли бы добавить со своей стороны еще и Вудро Вильсона - все-таки он может считаться учредителем Лиги Наций.
      "Даже при этом, - заключил я, - ваша демократическая система и наша недемократическая осчастливливают народы хорошими правителями примерно с одинаковой регулярностью, ни больше ни меньше. Это можно объяснить только одним: настоящий выбор совершается не публично народом, а закрыто элитой, выдвигающей их из своего состава. То есть в конечном счете из нескольких тысяч могущественных людей, в первую очередь политических деятелей и капитанов индустрии, что еще более сужает возможность выбора и делает наши системы сходными хотя бы по результатам".
      Если бы эта встреча состоялась теперь, я бы добавил, что события на постсоветском пространстве подтвердили мою гипотезу. Во главе всех вновь созданных суверенных государств встали те же, кто выдвинулся при советской власти. При том что были и время, и условия для альтернативных решений, нигде не нашлось достаточно сильных и авторитетных политических лидеров, чтобы соперничать с выдвиженцами советской поры - Шеварднадзе, Алиевым, Назарбаевым, Каримовым, Ниязовым, Акаевым. Оппозиционеры, вынесенные кое-где на вершину власти "народными фронтами" (Эльчибей, Гамсахурдиа), быстро потерпели фиаско, обнаружив свою несостоятельность и неспособность конкурировать с бывшими первыми секретарями. Рахмонов в Таджикистане, хотя и пробился в последние годы, принадлежит к первой категории. Вроде бы единственным исключением должна быть признана Армения, но и здесь оба лидера, пришедших на "карабахской волне", Тер-Петросян и Кочарян, не сумели завоевать прочный авторитет, нация фактически вновь востребовала Демирчяна, и если б не злодейское его убийство, можно не сомневаться, что в скором времени он вернул бы себе положение первого лица. Тогда картина была бы завершенной.
      Конгрессы, научные конференции - все это имело какое-то значение, но не могло отменить подозрительного отношения к политической науке. Мы с Бурлацким начали за нее ратовать еще в 50-е годы. После Московского конгресса Советская ассоциация учредила свои отделения во всех союзных республиках и многих крупных городах. Удалось наладить выпуск политологического ежегодника, "пробить" присуждение ученых званий по политической науке. Но настоящий прорыв произошел, конечно, только с началом перестройки. Преподавание научного коммунизма в вузах постепенно было заменено курсом политологии, стали выпускаться профессиональные журналы, появились учебники и учебные пособия, в обилии присуждаются научные звания. С пугающей быстротой растет число специалистов разного профиля и журналистов, объявивших себя политологами. Насколько мне известно, в США их около 20 тысяч. Думаю, мы теперь переплюнули Штаты и вообще "впереди планеты всей". Разумеется, наплыв новобранцев не гарантирует высокого уровня исследований. Политологические поиски у нас носят преимущественно отвлеченный академический характер, плохо состыкованы с практикой, не подают ей звучных сигналов: что идет не так, как нужно поправить дело, с какого конца за это взяться. А ведь в этом и состоит главное предназначение всякой науки.
      Не слишком ладно обстоит дело и с организационной точки зрения. Достигнув почтенного возраста, я охотно уступил место президента советской ассоциации Анатолию Васильевичу Дмитриеву с надеждой, что в новых, более благоприятных условиях САПН расправит крылья. К сожалению, этого не произошло. Все достижения прошедшего периода свелись к учреждению Академии политической науки. Созданная келейным способом, ничего нового и полезного она не могла принести. Затем и Дмитриев уступил место представителю следующего поколения Михаилу Васильевичу Ильину. При протекции Совета Федерации были проведены два конгресса политологов России. Мне показалось, на них преобладал конформистский дух, особенно противопоказанный в условиях глубокого политического кризиса, когда страна нуждается в правдивом и веском слове науки.
      Своеобразным свидетельством того, что политология все еще остается полупризнанной в нашем обществе, служит отсутствие ее в перечне научных дисциплин, декларируемом руководством Российской академии наук. Неоднократно я поднимал этот вопрос в отделении философии, права, социологии и психологии, на встречах с президиумом Академии. Всякий раз меня благосклонно выслушивали, обещали распахнуть академические врата перед политологией, на том дело кончалось. Можно понять, почему правители, как я уже говорил, не слишком рвутся покровительствовать этой "зловредной" для них науке. Но почему от нее отворачивается сама Академия в лице доминирующих в ней физиков, химиков и прочих "нелириков"? Непостижимо.
      В марте 1994 года я хотел говорить об этом на общем собрании, но не получил слова. Текст несостоявшегося выступления опубликовала "Независимая газета". Хочу привести несколько тезисов из него.
      "Наша академическая наука напоминает старого джентльмена, изрядно поизносившегося и поиздержавшегося. Живет он впроголодь, но гордость не позволяет ему выйти на паперть с протянутой рукой. Поэтому чаще отсиживается в своей конуре. А если уж приходится появляться на публике, то тщательно латает дыры на прохудившихся штанах и шагает с поднятой головой: я еще ого-го-го!
      Стремление подать себя в виде, достойном наших великих предков, объяснимо и похвально. Есть, однако, одна опасность. Как бы в правительстве не приняли это за свидетельство того, что Академия процветает, по крайней мере не жалуется, что с наукой дело обстоит не так плохо, как с угледобычей, транспортом, здравоохранением, энергетикой, армией и денежным обращением. И, успокоенные тем, что ученые не собираются бастовать, срежут их бюджет еще на порядок (так, кстати, и произошло).
      В сущности, речь идет о том, какой путь избрать для выживания и самосохранения нашей фундаментальной науки. Апеллировать к обществу, бить во все колокола или не шуметь попусту, не раздражать могущественную чиновную братию, а расположить ее к себе и тем самым выжать побольше для благого дела. В прошлом такая кабинетная стратегия была безотказной еще и потому, что в ведомствах всегда находились люди, желавшие быть причисленными к сонму "бессмертных".
      Есть они и теперь, но с переходом к рынку произошла демонополизация и девальвация академического звания. Теперь его, пусть не первой пробы, приобрести почти так же просто, как, скажем, купить подержанный автомобиль. Правда, многочисленные новые академии фундаментальной наукой не собираются заниматься, да и не в силах. Но какое это имеет значение, если можно написать на визитке "академик". Чего ради благоволить и проявлять особое внимание к нуждам той из них, которая была учреждена Михаилом Ломоносовым.
      Во вступительном слове президента Академии провозглашается неоспоримый принцип: она не должна принимать непосредственного участия в политической борьбе, ее долг помогать обществу и государству объективной экспертизой, предупреждать о вероятных последствиях принимаемых решений. Что же касается формы участия Академии в общественных и государственных делах, ее, так сказать, поведения, то рекомендуется "не делать резких движений". Совет превосходный для всех, и с ним можно согласиться, сделав лишь одну оговорку. Время от времени все-таки двигаться и подавать свой голос надо. Иначе ведь могут принять за покойника и в морг снести.
      Опять-таки, тут нет никакой иронии, дело ведь слишком серьезное, наука обязана помочь обществу понять, что с ним происходит. Пока же политические партии ломают копья вокруг понятий капитализм и социализм, окончательно запутали народ, а наука отмалчивается. Массовая культура захлестывает сознание молодого поколения, а наука отмалчивается. Уже освящают кабинеты иных членов правительства, как бы не дошло до того, что начнут кадилом очищать от чертей научные лаборатории. Из всех щелей лезет обскурантизм: астрологи, колдуны, вещуны и иностранные проповедники завладели телеэкраном, а мы стесняемся противопоставить им слово критического разума. Коммерция, богословие, политика завоевали себе выход в эфир, ставший самым могущественным инструментом влияния на умы, а науку лишили практически единственной постоянной рубрики "Очевидное - невероятное", которую так умело многие годы вел С.П. Капица.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46