А вот двигаться дальше становится все труднее. С ликвидацией ракет наш ВПК еще кое-как смирился, но ограничения стратегических вооружений, сокращения вооруженных сил, вывода советских войск из Восточной Европы - этого по доброй воле допустить не мог. Уже на ранних стадиях переговоров генсеку приходилось использовать весь свой авторитет, чтобы побудить к уступкам генералитет и руководителей индустрии вооружений. О заговорах в этих кругах пока еще не помышляли, но отчаянно сопротивлялись всякой попытке сократить непомерно разбухший военный бюджет (до 40% национального дохода!). Преодолеть это сопротивление Горбачев уже не мог, не оперевшись на парламент и общественное мнение.
      Становилось ясно и другое: как нельзя без политической реформы избавиться от чудовищного бремени милитаризма, так без нее обречены на провал все старания вдохнуть новую жизнь в экономику.
      Внесенные за три года новшества выбили ее из накатанной колеи, и вместо ускоренного развития началась ускоренная деградация. Причина - половинчатость, паллиативный характер осуществленных мер. Рынком и не пахнет, а хозяйство уже разваливается. Пытаются подстегнуть предприятия, предоставив им ограниченное самоуправление и переводя на режим самофинансирования. Но это ведь фикция, если нет свободной торговли сырьем и материалами, сохраняется контроль над ценами, не вносятся коррективы в условия найма рабочей силы. О каком самофинансировании вообще может идти речь, когда система финансового регулирования находится в зачаточном состоянии. Поскольку ей не приходилось обслуживать отношения собственности, постольку нет фининспекторов, чтобы фиксировать доходы и взимать налоги, нет разветвленной сети банков, нет бирж, нет компьютеров.
      И хозяйствовать по-новому некому, кроме министров, начальников главков, директоров предприятий и совхозов, председателей колхозов, которые всю жизнь привыкли работать по плану, а о рынке имеют самое смутное представление. Только небольшая часть управленческого корпуса приняла нововведения с энтузиазмом, большинство просто не понимало, чего от них хотят. Самые же многоопытные не без основания полагали, что реформаторский пыл скоро иссякнет, поэтому надо выждать, пока не станет окончательно ясно, что к чему. Эта житейская философия, в гораздо большей мере, чем сознательное противодействие, глушила исходящие из Центра новаторские импульсы.
      Но главная причина их повсеместного торможения - пассивность партийных организаций. Безупречный механизм, который раньше доводил команды Кремля практически до каждого рабочего места, заартачился, стал давать перебои. Создавался он для нужд тотальной власти и централизованного планового хозяйства, ничего другого делать не умеет, а тут от него требуют действовать в прямо противоположном направлении - выводить предприятия из-под опеки партии и государства. Нечто вроде того, как если бы помещикам предложили добровольно отпустить на волю крепостных. Получив подобную директиву, секретарь обкома и райкома прежде всего стремится выяснить, не спятило ли партийное руководство и не захвачен ли Кремль агентами империализма. Правда, на первых порах только самые проницательные отдавали себе отчет, куда может привести эта, по их мнению, чрезмерная реформаторская суета. Но очень быстро круг прозревших ширился, а путы традиционной партийной дисциплины расшатывались. И уже в марте 1988 года накопленный заряд недовольства прорвался в статье Нины Андреевой.
      Мне кажется, в то время ни Горбачев, ни все мы не смогли в полной мере оценить значение этого выступления. Статья едва ли пришла самотеком, скорее всего готовилась исподволь. Партийная иерархия еще не поднимала бунта против генсека, но серьезно его предостерегала, как бы говоря: "порезвился, ладно, мы на тебя не покушаемся, но черта дозволенного реформаторства перейдена, включай, пока не поздно, задний ход". Да, в тот момент еще не поздно: верхи были готовы вернуться к старым порядкам, низы тоже не против, поскольку начало реформ не принесло улучшения жизни и не сулило ничего хорошего впереди. Оппозиция не успела окончательно сформироваться и не способна хотя бы отстоять происшедшие изменения - у нее не было еще своих газет, депутатов в парламенте, организаций в Центре и на местах, своей партии и даже идеологии. Даже самые отважные ее представители еще не заикались о частной собственности, не осмеливались поносить Октябрьскую революцию и объявлять КПСС преступной организацией, а радикальная по тому времени программа Андрея Дмитриевича Сахарова не посягала на социалистические принципы общественного устройства и советскую форму государственности. Наконец, притязания союзных республик не шли дальше привычного пожелания "повысить права", поощрить инициативу, избавить от излишней опеки центральной власти. Автономии вообще помалкивали. Репрессированные в прошлом нации не успели сориентироваться и только напоминали, чтобы грядущие перемены не обошли их стороной. Этнические конфликты не выплеснулись наружу. Национально-освободительные и сепаратистские движения находились в стадии поиска организационных форм. Не сложились народные фронты.
      Иначе говоря, перемены тогда были далеки от необратимости, не поздно было стукнуть кулаком по столу и заявить, что партия не потерпит ослабления устоев социализма и покушения на свою руководящую роль, основные задачи перестройки следует считать выполненными и "перейти к текущим делам". Так поступил Хрущев, почувствовав, что вызванная им политическая оттепель грозит революционным половодьем. Он без колебаний распустил партийные организации Института физических проблем и некоторых других учреждений, принявшие крамольные резолюции; решительно расправился с выступлениями социальных низов и поднявших было голову национальных движений; устроил разнос писателям и "разным прочим" умникам; усмирив венгров, дал понять, что не потерпит беспорядка во вверенном ему военно-политическом блоке. Единственное, чего Никита Сергеевич не сумел предотвратить, - ухода с советской орбиты Китая и Албании.
      Повторяю, весной 1988 года самая смелая из реформаторских попыток еще могла быть прервана. Возврат на исходные позиции станет невозможным только после того, как появится парламент и власть начнет перераспределяться между Союзом и республиками, партией и оппозицией. В момент же балансирования на грани "обратимости" именно Горбачеву было дано принять решение. И он его принял, отважившись довести начатые преобразования до логического завершения.
      Как нелегко, однако, одолеть препятствия на этом последнем отрезке перед рывком - опасения своих коллег, саботаж номенклатуры, глухую тревогу и страх перед переменами в обществе, перешагнуть через собственные сомнения и предрассудки! Программа политической реформы формулируется на первых порах с уймой оговорок и расшаркиваний перед отцами-основателями марксистской теории и Советского государства, со множеством экивоков в сторону хмуро насупившихся ревнителей чистоты идеологии. Вот в каких выражениях говорит Горбачев о политической реформе на Пленуме ЦК КПСС в феврале 1988 года: "Мы подошли теперь к необходимости перестройки нашей политической системы. Речь идет, разумеется, не о замене действующей системы, а о том, чтобы внести в нее качественно новые структуры и элементы, придать ей новое содержание и динамизм... Коренной вопрос реформы политической системы касается разграничения функций партийных и государственных органов. И здесь также в основу должны быть положены ленинские идеи. Направляющая и руководящая роль партии - непременное условие функционирования и развития социалистического общества. ...И конечно, мы не должны обойти вопросы деятельности Верховного Совета СССР. Предстоит по-новому осмыслить его роль в плане усиления эффективности работы, начиная с Президиума, сессий и кончая деятельностью комиссий и депутатов... В определенном смысле мы говорим сегодня о необходимости возрождения власти Советов в ее ленинском понимании... Хочу присоединиться к тем товарищам, кто, выступая на Пленуме, говорил и о недопустимости заигрывания в вопросах культуры и идеологии. Мы должны и в духовной сфере, а может быть, именно здесь в первую очередь, действовать, руководствуясь нашими марксистско-ленинскими принципами. Принципами, товарищи, мы не должны поступаться ни под какими предлогами. По Ленину, самая правильная политика - принципиальная".
      Здесь мысль еще зажата в тисках традиции, не рискует вырваться на волю. В таких же выражениях рассуждали о необходимости "совершенствования социализма" Хрущев, Брежнев, Андропов. И если кто-нибудь из яростных обличителей Горбачева захочет в очередной раз уличить его в том, что поначалу в его планы входило лишь "подправить" социализм, придать ему более благопристойный вид, то для этого можно использовать едва ли не каждую третью фразу в докладе.
      Но в том же документе есть слова, какие многие десятилетия немыслимо было услышать с высокой партийной трибуны. Генсек еще повторяет, что "направляющая и руководящая роль партии - непременное условие функционирования и развития социалистического общества". Но он уже рекомендует: надо твердо усвоить, что "на новом этапе партия может обеспечить свою руководящую, авангардную роль, увлечь массы на глубокие преобразования, лишь используя демократические методы работы". Еще твердит, что "марксизм-ленинизм - это научная база партийного подхода к познанию общественного развития и практике коммунистического строительства". Но уже акцентирует на том, что "нет и не может быть никаких ограничений для научного поиска. Вопросы теории не могут и не должны решаться никакими декретами. Нужно свободное соревнование умов".
      В один из первых дней апреля 88-го года, после возвращения из поездки на Кубу, Михаил Сергеевич собрал "ближний круг", чтобы посоветоваться, как наконец дать толчок политической реформе. Бесполезно, рассуждал он, созывать еще один пленум ЦК. В январе 87-го года ей было посвящено специальное заседание Центрального Комитета, разговор на эту тему завели на последнем, февральском пленуме, все кивают, соглашаются, а толку ноль. Причина в том, что мы все еще пытаемся вразумлять верхушку партии, которая не очень-то заинтересована в серьезных переменах. Надо включить партийную массу. Не обойтись без общепартийного форума, который позволил бы встряхнуть КПСС, а через нее и общество.
      Каким же должен быть этот форум? Внеочередной съезд позволял провести перевыборы центральных органов власти, существенно обновить руководящие кадры, а это ведь не менее важно, чем выработать программу реформ. Никогда еще в истории глубокая реформа, не говоря о революции, как уже именовали к тому времени перестройку, не увенчалась успехом, если ее пытались совершить руками "бывших". Не сегодня-завтра несколько тысяч человек, занимающих высшие посты в партии и государстве, армии, промышленности, науке, культуре, поймут, что им грозит лишиться привилегий, и пустятся во все грехи тяжкие, чтобы этому помешать.
      Конечно, в элите немало умных людей, видящих порочность существующей системы. Они иронизируют на ее счет в кругу близких и друзей за бутылкой коньяка, не прочь перекинуться с приятелями смачным политическим анекдотом, полуобнажить свои либеральные взгляды в общении с интеллектуалами. Но если маячит перспектива лишиться закрытой поликлиники или диетической столовой увольте, кто же в ясном уме станет поступать себе во вред. Разве только простодушные "шестидесятники". Но и они, похоже, пристроились, пригрелись в Системе, перестали посещать театр на Таганке и "Современник", с улыбкой вспоминают грешные дни молодости, когда с энтузиазмом шли в МГУ слушать Евтушенко и Вознесенского с их бунтарскими, по тем временам, виршами.
      Словом, со всей этой публикой ничего путного не сделать, и если она еще не взяла генсека за горло, то только потому, что судит о нем по своему образу и подобию, не может поверить, что он переступит через собственный интерес. Скоро им придется с этой иллюзией расстаться, и лучше заранее обновить состав центральных органов, чтобы застраховаться от ярости номенклатуры. К тому же сейчас это можно сделать, не прибегая к политическим доводам; достаточно сослаться на необходимость омоложения руководящих органов партии.
      Против созыва съезда было нежелание усиливать тревогу в умах, придавать и без того напряженной ситуации совсем уж чрезвычайный характер. С этой точки зрения казалась подходящей для данного случая общепартийная конференция, которую по Уставу можно проводить в промежутках между съездами. К тому же последняя, ХVIII конференция состоялась полвека назад, и само обращение к этой форме подчеркнет новизну решаемых задач. А что касается обновления руководящих органов, то в Уставе нет прямых противопоказаний на сей счет, сама конференция может установить прецедент. Последнее соображение сыграло, пожалуй, главную роль в том, что идея созыва конференции никем не оспаривалась. Горбачев в то время, как нам казалось, также был склонен пойти на серьезное обновление партийного руководства. Во всяком случае, когда об этом заходила речь, давал понять, что "думает в этом направлении", "присматривается к возможным кандидатам". Поэтому для всех сторонников реформ было большим разочарованием, когда XIX партийная конференция завершилась без обновления руководства. Был упущен уникальный шанс: поскольку в то время традиционное влияние генерального сохранялось, конференция проголосовала бы за предложенные им кадровые изменения.
      В чем причина, почему Горбачев все-таки не использовал возможность привести к руководству партией новых людей, которые могли бы стать надежной ему опорой? Вероятно, в том, что как элита судила о нем по своему подобию, так и он о ней. Если генеральный секретарь способен пойти на ущемление своей неограниченной власти, чтобы устранить чудовищный разрыв между конституционными принципами и политической практикой, почему нужно подозревать, что против этого будут умудренные опытом его коллеги по Политбюро и Центральному Комитету? А если такие и найдутся, то разве только единицы, с которыми легко будет справиться.
      И эта простодушная вера в здравый смысл своих коллег находила, казалось, подтверждение в том единодушии, с каким принимались до сих пор все новации генерального секретаря. Даже такие революционные идеи, как гражданское общество и правовое государство, прошли, что называется, "на ура". Не столько потому, что новшества подносились половинчато, облекались в привычную словесную форму, сопровождались традиционными эпитетами (как, скажем, социалистическое правовое государство), но главным образом потому, что политическая реформа, по видимости, не посягала на главный нерв системы монопольное руководящее положение партии.
      Правда, предусматривалось разграничение функций партийных и государственных органов, но этот эвфемизм был достаточно знаком партийным руководителям. С ленинских времен соответствующее требование записывалось в резолюции едва ли не каждого съезда, на практике же все шло в обратном направлении. Так что циники полагали, что и на сей раз случится лишь сотрясение воздуха, а у прочих в головах не раздался предостерегающий трезвон колокольчика: будьте настороже! Партийные агитаторы начали разъяснять, что правовое государство - это торжество социалистической законности и правопорядка, в журналах появились десятки одобрительных статей, юристы и философы в пожарном порядке изготовили популярные брошюры, и вся реформа предстала в привычном идеологическом обрамлении. Ее глубоко революционные, в полном смысле подрывные для системы идеи, были принаряжены партийной пропагандой, интерпретированы по классическим канонам. Поэтому партийная элита проглотила их, не поперхнувшись.
      К тому же она была, если хотите, опьянена сознанием собственной смелости и новаторства, испытывала примерно такие же чувства, какие обуревали многих почтенных сановников и буржуа в феврале 1917 года. Приятно вдеть в петличку красную ленточку и присягнуть свободе и демократии, не ожидая отсюда подвоха своему экономическому и социальному статусу. Отрезвление наступает позднее. В нашем случае - после выборов, когда многие первые секретари к своему безграничному удивлению и возмущению не получили поддержки избирателей и вынуждены были уступить депутатские кресла говорунам "эмэнэсам". Или, чего хуже, бывшим диссидентам и откровенным антисоветчикам.
      Но до этого было еще далеко. А пока проект Тезисов ЦК к XIX партийной конференции, первый вариант которых по поручению Горбачева подготовили мы с Фроловым, после многократного обсуждения и доработки на даче в Ново-Огарево был вынесен на Политбюро и получил восторженные оценки. По словам Н.И. Рыжкова, это - "документ, превосходящий все, что принималось другими партийными форумами, причем особое значение имеют намеченные меры демократизации страны, превращение государства в правовое, гарантии прав человека". И все другие, кто участвовал в заседании Политбюро 19 мая 1988 года, в самых возвышенных выражениях отозвались о Тезисах ("документ целиком отвечает революционному курсу партии", "его ждут в обществе с надеждой", "это огромный вклад в развитие ленинской теории" и т. д.).
      Конечно, наряду с хвалой, значительная доля которой должна быть отнесена на счет комплиментарного отношения ко всякому документу, представлявшемуся генеральным, бдительные члены руководства предложили "обогатить Тезисы". Е.К. Лигачев заметил, что к общечеловеческим интересам нужно добавить классовые. Ф.Ю. Соловьев посоветовал сказать о незыблемости однопартийной системы, "поскольку КПСС способна обеспечить многообразие мнений". В.В. Щербицкий сказал, что "не отработан механизм: как при демократизации сохранить за партией политическую власть?" И было несколько высказываний против кооптации новых членов ЦК.
      Михаил Сергеевич не стал настаивать, и это сыграло позднее роковую роль, помешав реформе партии. Хотя обновление ЦК даже наполовину еще не делало погоды, да и не было гарантии, что на смену престарелым консерваторам придут современно мыслящие молодые люди, все-таки появление в высшем органе партии трех-четырех десятков таких людей могло послужить бродилом перемен.
      Доработка Тезисов велась в узком кругу - Михаил Сергеевич и мы с Фроловым. Это было отнюдь не литературное редактирование текста, часто засиживались допоздна в спорах по существу тех или иных проблем. Мне кажется, именно тогда, в майские дни 1988 года, в канун Конференции, Горбачев сформулировал для себя концепцию, которая легла в основу политической реформы. Причем это относится не к деталям - они-то как раз многократно уточнялись впоследствии, - а к узловым, фундаментальным идеям.
      В частности, разговор тогда зашел об уязвимости лозунга "Больше социализма!". Арифметические определения вообще до крайности упрощают дело. Конечно, есть соблазн воспользоваться ими для "доходчивости", но вроде бы безобидное популяризаторство оборачивается огромным ущербом, приучает кадры и общество мыслить примитивными категориями. В разоренной войной стране куда как резонно звучали требования: больше металла, больше нефти, больше станков и т. д. Но эта максима настолько въелась в сознание, что упустили момент, когда технический прогресс сделал возможным во многих случаях заменять металл пластмассой или керамикой, снижать потребление горючего и повышать ресурсы двигателей, сокращать станочный парк за счет применения автоматических линий и электроники. В мире рождалась и приносила поразительные результаты новая техника, причудливо названная новыми технологиями, а мы упоенно продолжали "гнать количество". Причем, чем больше производилось чего-то, тем худшего качества, и эта мания распространялась на все более широкий круг изделий. Словом, работа вхолостую, бессмысленное расточительство труда и природных богатств.
      Социализма не должно быть ни больше и ни меньше, чем это необходимо, чтобы обеспечить максимально достижимые эффективность производства и социальную справедливость. К тому же с понятием "социалистическое" у нас привыкли преимущественно связывать уравнительное распределение, а оно-то как раз гасит стимулы к напряженному творческому труду, стало главной причиной нашего отставания от западных стран.
      Согласившись с этим по существу, Михаил Сергеевич возразил, что людям нужен "вдохновляющий лозунг". В конечном счете дело свелось к тому, что перед словами "больше социализма" вставили: "больше демократии".
      Долго сидели над определением задач внешней политики. Перед этим на пленуме ЦК Г.М. Корниенко, бывший первый заместитель министра иностранных дел, выступил с критической оценкой предпринятых к тому времени разоруженческих инициатив.
      - Я спрашивал А.А. Громыко, - рассказал нам Михаил Сергеевич, - не с его ли подачи этот выпад. Он замахал руками, уверяя, что они вообще не общаются. В чем тут дело? Когда мы вскрывали промахи в экономике, в социальной сфере, осуждали нарушения законности, не побоялись сказать об ошибках руководства все было нормально. Но как только коснулись внешней политики - сразу пытаются наложить табу; оказывается, все, что здесь делалось, правильно. А ведь 16 процентов национального дохода шло на вооружения. Прибавить 4 процента на нужды МВД и КГБ - получаются все 20. Самые высокие военные расходы в мире. Во всех других странах они не превышают 8 процентов. Разорили страну, народ держали впроголодь, запороли сельское хозяйство, зато сидели верхом на ракетах. Это называлось классовым подходом. Какой это, к черту, социализм! И стоило сказать, что так вести дела не годится, зашевелились, ощетинились. Но они нас не остановят!
      От первых робких попыток изменить закостенелый политический порядок и засилье милитаризма Горбачев переходил к действительно глубоким реформам. И увертюрой к ним, как это было во всех подобных случаях, стала свобода слова.
      Гласность
      Право выбирать, сказал Виктор Гюго, отменяет право восставать. Но избирательного права недостаточно, чтобы гарантировать устойчивость демократического порядка. Для этого нужны, по крайней мере, две свободы, одна из которых страхует другую. Если власти запугивают избирателей, идут на подлоги, фальсифицируют итоги голосования - печать поднимает возмущенный шум. Если правительство давит на журналистов, ограничивает доступ информации, пытается ввести цензуру - парламент обязан отказать такому правительству в доверии. А если он этого не сделает, избиратели на очередных выборах имеют возможность проголосовать за других депутатов.
      Надежнее, конечно, иметь еще несколько свобод, но две - необходимый минимум. Какая из них важнее? Вопрос риторический, потому что демократия, как автомобиль, начинает работать только тогда, когда на месте все детали. В первую очередь нужны мотор, колеса, руль, тормоза, но ведь и без дворников далеко не уедешь.
      И все-таки можно сказать, что изо всех свобод самая существенная для демократии - свобода печати или, как принято говорить теперь, средств массовой информации. Точнее, свобода слова. Демократия предполагает право и возможность граждан участвовать в принятии решений, а чтобы решать, надо знать.
      Всякая тоталитарная система использует для поддержания своего господства два средства - насилие и обман. Умный диктатор всегда отдает предпочтение второму. Гораздо выгодней убедить людей подчиниться, чем заставить их: и обходится дешевле, и не нужно брать на душу грех, проливать кровь. Большевики, придя к власти, поставили в этом плане абсолютный рекорд, потому что имели в своем распоряжении прекрасную гуманистическую теорию и оказались отменными организаторами. Ленин и его соратники сумели убедить в своей правоте страну и полмира, поскольку сами были в ней непоколебимо убеждены. Ну а в дальнейшем, когда была создана совершенная машина пропаганды и агитации, она работала как бы в автоматическом режиме, не требуя от обслуживавших ее механиков ни твердых, ни вообще каких-либо убеждений.
      Россия испокон веков печально славилась свирепой цензурой. Как только не жаловался на нее Пушкин, в результате чего царь сам взялся цензурировать его произведения. Негодовали на цензоров Некрасов, Достоевский да едва ли не все писатели, философы, журналисты. Но они стали бы благословлять свою судьбу, если бы хоть на минуту заглянули в будущее. Потому что девять десятых печатной продукции, пропускавшейся свирепыми цензорами в царской России, не имели никаких шансов увидеть свет в социалистическом Советском Союзе. С опозданием чуть ли не на полвека пришли к нашему читателю такие шедевры, как "Чевенгур" и "Котлован" Андрея Платонова, "Мастер и Маргарита", "Собачье сердце" Михаила Булгакова. Практически были недосягаемы для него изданные небольшими тиражами после XX съезда КПСС великие историки Государства Российского - Николай Карамзин, Сергей Соловьев, Василий Ключевский, Николай Костомаров. И уж вовсе запретным плодом были труды оригинальных русских мыслителей - Бердяева, В. Соловьева, Розанова, Федорова, Ильина, Трубецкого и других.
      Из художественной литературы кое-что еще проскальзывало: у цензуры не хватило нахальства закрыть всего Достоевского, запрещены были только наиболее одиозные "Бесы". Вовсе плачевна была участь периодики. Газеты выходили стерильными, как новорожденные младенцы. За радио и телевидением бдительно следили цековские инструкторы, отвечавшие за содержание каждой произнесенной в эфир фразы. Венцом же оболванивания собственного народа было регулярное глушение на всех частотах иностранных станций, вещавших на Советский Союз. Ради того, чтобы оберечь мозги своих сограждан от идейной отравы, денег не жалели. Благодаря этой, не знающей аналогов, информационной блокаде десятки миллионов людей в огромной стране десятилетиями слыхом не слыхивали о таких событиях, как подавление бунта в Новочеркасске, катастрофа в Челябинске, волнения на национальной почве в Грузии, аварии с подводными лодками на Балтике и в Тихом океане.
      Причем, если кто-нибудь думает, что от "негативной" информации были отрезаны только рядовые советские люди, то он ошибается. В таком же положении, как я уже говорил, находились работники партийных и государственных органов, в том числе центральных. Им полагалось получать сведения, исключительно касающиеся порученного участка.
      С первых дней своего прихода к власти Горбачев начал взламывать эту непроницаемую завесу секретности. Достаточно осторожно, отдавая себе отчет, что слишком большие порции правды могут оглушить общество, а узнай оно сразу обо всем, что творилось, стал бы неминуем взрыв народной ярости. Поэтому сперва ограничились небольшими дозами достоверных или по крайней мере приближенных к истине сведений. Причем по каждому конкретному случаю принималось решение ЦК. Оглашать данные, находившиеся прежде под запретом, поручалось, естественно, только самому генсеку - ведь всякая новая информация была, как принято говорить, изюминкой, украшавшей очередное выступление и привлекавшей пристальное внимание дома и за рубежом. Очень скоро о Горбачеве стали говорить как о поразительно откровенном руководителе, далеко опередившем открытостью всех своих предшественников.
      Это было совсем не просто. Всякий раз, когда генсек предлагал предать гласности цифры, касающиеся наших вооруженных сил и особенно вооружений, из Министерства обороны, КГБ, министерств, ведающих производством оружия, поступали настойчивые просьбы и даже требования не делать этого, поскольку могут пострадать государственные интересы, безопасность страны. А ведь речь-то шла о данных, регулярно публикуемых в странах НАТО, без обнародования которых было невозможно всерьез продвинуться на переговорах по разоружению. Михаилу Сергеевичу приходилось в чем-то уступать, и после длительного торга вырывать согласие на публикацию крох новой информации. Нечего удивляться, что некоторые цифры (например, точные сведения о военных расходах, запасах химического оружия) были названы лишь в 1990 году.
      Сейчас предпринимаются попытки обвинять Горбачева в том, что со значительным опозданием была дана правдивая информация об аварии на Чернобыльской атомной электростанции. В день, когда Политбюро обсуждало это трагическое известие, Вадим Медведев, бывший в то время секретарем ЦК и заведующим нашим отделом, пригласил нас с Рахманиным к себе и подробно рассказал о состоявшемся разговоре. Ни тогда, ни в последующие дни и даже недели не были очевидны все масштабы катастрофы, не говоря уже об ее отдаленных последствиях, которые в полной мере неясны до сих пор. Крупнейшие наши специалисты участвовали в подготовке информации, и она, конечно же, должна была быть взвешенной, чтобы не вызвать ненужной паники. Телеграммы в соцстраны были направлены на другой день. Задержались с оповещением Запада, но нельзя забывать, что "холодная война" тогда еще продолжалась. Очень скоро, однако, была понята недопустимость сокрытия хотя бы толики данных, коль скоро речь идет об экологических катастрофах. И можно утверждать, что Чернобыль нанес решающий удар по мании секретности, побудив страну открыться миру. А в том, что это наконец случилось, никто уже не сомневался после землетрясения в Армении.
      Возвращаясь несколько назад, нужно сказать, что первая стадия гласности, когда говорил главным образом один генсек, а почтительно внимавшая ему пресса лишь распространяла эту информацию, длилась сравнительно недолго. Запуганные и затюканные наши журналисты, выждав некоторое время, чтобы не попасться на приманку типа пресловутой кампании Мао Цзэдуна "Пусть расцветает сто цветов", начали там и здесь говорить, чтo думали, и писать, чтo говорили. Ни к чему человек, наверное, не привыкает так быстро, как к свободе, и ничто другое так не пьянит, не ударяет в голову, как обретенная наконец возможность "бросить им в лицо железный стих, облитый горечью и злостью" - вывести на чистую воду казнокрада, уличить взяточника, посадить на скамью подсудимых доносчика, ткнуть пальцем в "голых королей" районного, областного, а там, глядишь, и союзного масштаба. И наряду с этим общим разоблачительным пылом, охватившим прессу, начали появляться издания политических группировок, чьи установки и вожделения уже опережали ход реформ, то есть объективно становились в положение оппозиции по отношению не только вообще к властям, но и к самому Горбачеву.
      Пока пресса спала и Михаилу Сергеевичу приходилось ее будить и тормошить, он с искренней радостью встречал всякое проявление отважной мысли. Просматривая газеты, жадно искал свидетельство того, что страна начинает приходить в движение, что его постоянные призывы к людям очнуться от летаргии и взяться за переустройство своей жизни находят наконец отклик.