Вначале мы в отделе готовили проект выступления генсека, дорабатывали его с помощниками, затем сам он подключался для заключительной читки. Параллельно мы с коллегами из МИДа (опытный дипломат Лев Менделевич, зам. министра В.Т. Логинов, Г.Н. Горинович и др.) ездили к хозяевам очередной встречи согласовывать будущее коммюнике. Иногда это выливалось в многодневные "сидения" из-за неуступчивости румын. Получив от своего вождя жесткие установки, их представители упорно бились за свои формулировки, досаждая остальным сверх всякой меры. Это, однако, не мешало нашим добрым отношениям с постоянным оппонентом - Василем Шандру, чему немало способствовало прекрасное знание им русского языка. Другие заместители заведующих международными отделами - венгр Дьюла Хорн (тот самый, что в 90-е годы возглавил социалистическую партию и был премьером), Бруно Малов из ГДР, Михаил Штефаняк из Чехословакии, болгарин Дмитрий Станишев, поляк Кшиштоф Островский, работавшие вместе с нами заместители министров иностранных дел, постоянно встречаясь, сдружились и научились находить взаимоприемлемые формулы легче и быстрее, чем это давалось нашим боссам.
      Сближала сама обстановка совместной напряженной работы. Просиживали допоздна за документами, потом хозяева предлагали для "разрядки" посидеть в каком-нибудь ресторанчике, послушать музыку, иногда прямо в резиденции устраивались небольшие концерты. Не обходилось, разумеется, без умеренного потребления веселящих напитков. Однажды в Варшаве возникла необходимость усесться за маленькими столиками и решено было разделиться как раз по этому признаку: пивные страны (Чехословакия, ГДР), винные (Болгария, Венгрия, Румыния) и водочные (Польша, Советский Союз).
      В мои обязанности входил также контроль за подготовкой доклада Верховного главнокомандующего. Сам этот документ сочинялся в Генеральном штабе, затем главнокомандующий Виктор Георгиевич Куликов или начальник штаба Анатолий Иванович Грибков звонили с просьбой посмотреть проект перед внесением в ЦК. Приезжали военные "спичрайтеры", обычно в чине полковников, сообща уточняли текст, добиваясь, чтобы его заглавная, политическая часть была синхронизирована с выступлением Брежнева. Иногда, оговорившись, что это мое частное мнение, я позволял себе высказать некоторые замечания и по военным вопросам. Хотя они исходили от старшего лейтенанта, маршал относился к ним со вниманием.
      Возможно, вся эта рутина не представляет интереса, но она была частью моей жизни, и я не мог о ней не упомянуть. К тому же без этого трудно было бы понять смысл изменений, внесенных Брежневым в процедуру общения с лидерами союзных государств. С некоторых пор его явно стало тяготить участие в совещаниях ПКК представительных делегаций. Тем самым и отношения между генсеками как бы ставились под коллегиальный контроль, а ему явно хотелось превратить их в свое личное дело. Кому-то из его окружения, привыкшему угадывать желания шефа, или ему самому, пришла в голову хитроумная мысль. Все лидеры проводили отпуск у нас в Крыму, так почему не собрать их у нашего гостеприимного генсека на неформальную дружескую встречу? Там они смогут говорить по душам, не опасаясь собственных соратников, и к тому же в курортной обстановке, располагающей к большей откровенности. Придумано - сделано понравилось. Помимо высоких участников присутствовали на встрече лишь референты-переводчики, которые обычно отправлялись в Крым, чтобы быть в распоряжении высоких гостей. Только от них мы могли узнать, о чем там шел доверительный разговор.
      Повторяю, началось все с высказанной кем-то мысли о том, что неплохо оказать внимание друзьям и предложить им попить чайку на даче у генерального. Ну а уж когда собрались, поговорили, возникло желание выдать это за важную работу - не просто так, мол, мы ездим в Крым. А после того как кто-то из находчивых журналистов окрестил это событие "крымской встречей", она из частного случая превратилась в институт укрепления и развития социалистического содружества. От лидеров заранее поступали запросы, намерены ли в Москве проводить очередную встречу в этом году, мы получали официальную санкцию и вводили в план как обязательную составную часть нашей работы, наряду с заседаниями ПКК Варшавского Договора или совещаниями Совета Экономической Взаимопомощи*.
      Похоже, вожди сошлись во мнении, что на отдыхе не следует утомлять себя делами, и эти сходки предназначены лишь для того, чтобы излить друг другу душу. Характерная деталь. Узнав, что в помещении, где должна состояться встреча, устанавливается аппаратура для записи, Брежнев распорядился ее убрать: как можно ожидать откровенности от людей, которые знают, что каждое их слово фиксируется и потом может быть поставлено им в лыко! Тем не менее к каждой встрече готовились обширные справки, генерального предупреждали, с какими вопросами и просьбами может обратиться к нему тот или иной из его собеседников. С другой стороны, вносились предложения, что "можно было бы" или "считали бы целесообразным" сказать тому или иному лидеру. (Закавычено ритуальное обращение к высокому начальству, без которого не обходилась, вероятно, ни одна записка в ЦК.)
      Сам я лишь однажды имел возможность побывать в доме, где проводились встречи. На этот раз имелось в виду раскрыть союзным лидерам наши перспективные планы в европейской политике и международном коммунистическом движении. Пономарев и Катушев получили задание "быть под рукой" и поселились на партийной даче в Мисхоре, которую по этому случаю перестали перегружать отдыхающими, за исключением первых секретарей обкомов. Работа была не изнуряющая, море в ста шагах, по вечерам приезжали заведующие секторами и посвящали во время-препровождение своих "подопечных". Заведующий румынским сектором Владимир Ильич Потапов рассказывал, что жена Чаушеску, Елена, за малейшую провинность бьет своих охранников и "сенных девок" по щекам. Сергей Иванович Колесников, "ведавший" Чехословакией, сообщал, что Гусаку надоело мирить Биляка со Штроугалом. По наблюдению Валерия Мусатова (один из немногих моих сослуживцев по отделу, продолжающий успешно трудиться на Смоленской площади), Кадар хандрит. И так далее. Обсуждалось, что из этой информации следует довести до ушей генерального.
      Как-то секретари поехали лично засвидетельствовать готовность к встрече, и я с ними. Довольно высоко в горах, в нескольких километрах от Мисхора, расположены здания оригинальной курортной архитектуры. В одном из них, построенном, видимо, уже при советской власти, просторный, со всех сторон остекленный зал. Там уже были расставлены столы с бирками - кому где сидеть. Мне не показалось, что обстановка располагает к сердечной беседе, скорее, к проведению "мини ПКК Варшавского Договора", уж слишком по-канцелярски все было устроено.
      Повторяю, только однажды довелось мне побывать на месте "крымских встреч". В остальных случаях я был обязан по партийному этикету вместе с высоким начальством провожать генерального секретаря, отъезжавшего на юг. Всякий раз протокольная служба обзванивала провожающих (или встречающих), называя точное время, когда следовало быть в аэропорту Внуково-2. Младшие чины, к которым относился и зам. зав. отделом, подъезжали пораньше, затем появлялись министры (Громыко, Щелоков), помощники, члены руководства и, наконец, "Сам". Предотъездная суета длилась недолго, а вот встреча проходила так, словно генеральный вернулся из космического полета или мы с ним не виделись два десятка лет. Выстраивалась длинная шеренга, сойдя с трапа, он троекратно обнимал и лобызал каждого.
      Затем шли в просторный холл аэропорта, где подавали чай и кофе со сладостями. Генсек подробно посвящал соратников в содержание своего разговора с союзными лидерами. Если возвращались с Совещания ПКК, подавали реплики и члены делегации. Иногда там же давались поручения помощникам или работникам отдела, но чаще чаепитие сводилось к безусловному одобрению сделанной генеральным титанической работы, похвалам его проницательности и умению тактично направлять развитие социалистического содружества.
      Покончив с этой темой, переходили к внутренним делам. Соратники ставили лидера в известность о событиях, происшедших в стране за время его отсутствия. Разумеется, он и в поездках получал информацию, но только крайне неотложную. Договаривались, на что обратить внимание, что обсудить на очередном заседании Политбюро. Затем генеральный, сердечно попрощавшись с каждым из присутствующих, уезжал, за ним в соответствии с рангом покидали аэропорт соратники. Но разъезд имел свою "нагрузку". Люди, принадлежавшие к разным отсекам власти, использовали эту мимолетную встречу, чтобы напомнить о себе друг другу, о чем-то условиться или просто отметиться в своей принадлежности к тому, что можно было назвать политическим ядром партии и государства.
      На этих встречах и проводах я впервые получил возможность понаблюдать, как Брежнев общается со своими соратниками, но за все 18 лет его правления только однажды был приглашен на заседание Политбюро. Зато позднее, став помощником Горбачева, не пропустил ни одного из этих заседаний, как говорится, ex offitio. Нет нужды говорить, насколько живее, интереснее, вольнее проходил высший партийный синклит в годы перестройки. Но сейчас я хотел бы сказать не об этом, а о самом институте Политбюро как форме правления. Можно по-разному оценивать 70-летний опыт советской власти, но невозможно отрицать ее уникального характера, и Политбюро ЦК КПСС было, несомненно, ее ключевым элементом.
      Коллегиальность сама по себе не была открытием большевиков. Государи, в том числе в древних деспотиях и средневековых абсолютных монархиях, учреждали при своих особах различные государственные советы и нередко придавали им постоянный статус. Тем более не удивить этим в наше время: современные демократии оснащены многими узлами "коллективной страховки" против глупостей и слабостей единоначалия. Но Политбюро - не парламент, не государственный совет и не кабинет министров. Этот орган, обладавший высшей властью, даже не упоминался в Конституции. Его члены формально несли ответственность перед Центральным Комитетом и партийным съездом, на деле именно они "подбирали" себе и ЦК, и высший партийный форум, и Верховный Совет. Каждый из них в отдельности зависел от вождя, но и вождь, в свою очередь, зависел от них в целом, если им удавалось составить такое "целое", войти против него в сговор или заговор. Даже всемогущий Сталин не мог управлять без Политбюро, потому что оно было кащеевой душой Системы.
      Индивидуально члены Политбюро были партийными или государственными деятелями, вместе они уподоблялись ватиканской коллегии кардиналов, уполномоченных под водительством Папы озвучивать Божью волю. Повторяю, это оригинальная форма правления, но если все-таки искать хотя бы отдаленную аналогию, то, видимо, речь должна идти о теократии. С той разницей, что у нас место Слова Божьего заняла идеология марксизма-ленинизма, и следовательно, уместно применить здесь термин идеократия.
      Это все политическая философия. Можно, конечно, по примеру Аристотеля задаться вопросом, насколько сия форма правления правильна или неправильна, но нельзя отказать ей в эффективности, исключая те периоды, когда наши лидеры становились капризными богдыханами, переставали считаться с "верховной коллегией" и держали в трепете ее членов. Политбюро с приданным ему цековским аппаратом обеспечивало достаточно высокий уровень принимаемых решений, о чем наглядно свидетельствует вся история возвышения Советского Союза в одну из двух супердержав. Та же история и с такой же очевидностью вскрывает органический порок этой формы политического устройства. Власть, "зацикленная" на идеологии, рано или поздно начинает тащить страну куда-то в сторону от магистральной линии развития. Причина отнюдь не в отсутствии легитимности: и в прошлом, и в настоящем можно насчитать десятки полулегитимных или абсолютно нелегитимных, но достаточно эффективных политических систем. Причина, повторяю, в идеологической зашоренности, завороженности каноном, неспособности переступить через его веления, хотя бы и верные когда-то, но устаревающие, как всё на свете.
      Сталин держал Политбюро в ежовых руковицах, но заставлял его работать, Брежнев вывел этот орган из строя своей добротой и покладистостью. Выдав каждому члену Политбюро вексель на пожизненное участие во власти, он превратил его в собрание старцев, неспособных откликаться на новые веяния, тративших добрую треть рабочего времени на излечение различных хворей. Средний возраст членов высшего партийного синклита перевалил при нем за 73 года. У нас была не просто идеократия, а геронтологическая идеократия.
      Известно, что масштаб правителя точнее всего измеряется через его окружение. Наполеон был велик не только сам по себе, но и своими маршалами, тем, кого он выбрал в соратники, из кого составил свою "команду". Неважно, что некоторые, как Бернадот, от него сбежали, другие, как Груши, его подвели в роковой момент, третьи, как Ней, предали, хотя после Ватерлоо искупили измену ценой собственной жизни. Ленин сумел совершить величайшую в истории революцию благодаря не одному лишь своему гению, но также собравшейся вокруг него когорте незаурядных революционеров. Опять-таки, одни предали его при жизни, другие - после смерти, третьи, причинившие наибольший вред его имени и его делу, возвели в догму каждое произнесенное им слово, раболепно следовали букве, а не духу коммунистической идеи, чем в конце концов ее загубили - по крайней мере до второго пришествия. Сталинская команда отбиралась из той же породы, выброшенной революционным вулканом на поверхность политической жизни. Спаянные страхом, его сподвижники в большинстве своем были людьми с сильными характерами и способностью каждый на своем участке воплощать волю вождя.
      Кое-кто из них "достался" Хрущеву и даже Брежневу - Анастас Микоян, Михаил Суслов, Алексей Косыгин, Дмитрий Устинов и другие. Он обошелся с ними милостиво, оставил при власти, потому что сам был из той же среды, "сталинским человеком", не знал другого стиля работы и не нуждался в ином типе руководителей. Редкие исключения лишь подтверждают правило. С Микояном Леонид Ильич расстался, чтобы освободить место Подгорному, сыгравшему важную роль в смещении Хрущева. Возможно, и потому, что не хотел обнаруживать свои слабости на фоне бесспорно превосходящего его интеллектом и авторитетом в партии Анастаса Ивановича. Косыгина недолюбливал, но покусился отставить лишь перед самой кончиной.
      Иначе говоря, у Брежнева не было своей команды в точном значении этого слова. Конечно, он энергично расставлял преданных себе людей и собственную родню на престижные должности, но не потому, что рассчитывал на их самоотверженную помощь в осуществлении своих замыслов, а чтобы упрочить собственную власть да и порадеть родному человеку. Семейственность и кумовство в чистом виде, не более. С годами состав руководства менялся, но, за редким исключением, выбывали только умершие, а прибывали всегда люди той же закваски, можно сказать, взращенные и наученные для Леонида Ильича Иосифом Виссарионовичем. Это, между прочим, и обеспечило относительную стабильность брежневскому режиму, позволило ему уцелеть даже при больном и недееспособном лидере. Система сохранялась, пока на всех ее ключевых постах оставались специально для нее подготовленные люди. При Брежневе, как и при Хрущеве, несмотря на всю антипатию последнего к генералиссимусу, страна шла без Сталина по сталинскому пути.
      Мне мало пришлось видеть и общаться с долгожителями на нашем политическом небосклоне. Микоян, будучи еще Председателем Президиума Верховного Совета, вручил мне орден Дружбы народов, пожалованный в связи с 50-летием. Хотя он, вероятно, слышал обо мне от сына Серго да и мог обратить внимание на фамилию соотечественника в списке ответственных работников аппарата ЦК, Анастас Иванович не подал вида, просто с улыбкой пожал руку и пожелал успехов. А вот позднее, когда он был уже на пенсии и мы встретились на приеме в одном из посольств, поинтересовался, откуда я, из каких Шахназаровых, сказал, что знал моего деда, генерала Пирумова. На этом его интерес ко мне иссяк, он переключился на долгую беседу с Аней, кажется, делился тем, как ему удается сохранять хорошую форму, перешагнув 80-летний рубеж.
      Я уже рассказывал, что Суслов помог провести в Москве Всемирный конгресс политологов. В аппарате перед ним трепетали. Причиной, думаю, скорее была не жестокость, якобы ему свойственная, а мрачность, нелюдимость, суровое выражение, не покидавшее его аскетического, изможденного лица. Мне он чем-то напоминал монаха, истово служащего своей "святой троице" - Марксу, Энгельсу, Ленину. Перед поездкой на Кубу он пригласил меня с проектом своего выступления на первом съезде Кубинской компартии, и мы в течение двух часов работали у него в кабинете. Собственно говоря, работой это можно назвать с натяжкой. Речь он принял благожелательно, сделав всего две-три поправки, теперь мы с ним перечитывали абзац за абзацем, проверяя на слух каждую фразу.
      В некоторых местах он останавливался и спрашивал, не знаю ли я подходящей цитаты из классиков. Память у меня хорошая, но на все случаи ее не хватило. Тогда Михаил Андреевич подошел к стеллажам, на которых стояли папки с выдержками из ленинских сочинений, и начал искать. Рылся он минут двадцать, я сидел молча. Наконец с досадой махнул рукой, вызвал секретаря и велел звонить в ИМЭЛ, спросить, в каком томе ленинских сочинений можно найти оценку перспектив революционного движения в Латинской Америке. Текст еще не был дочитан до конца, когда поступила справка с подходящей цитатой. Михаил Андреевич лично с удовольствием ее вписал и пришел в такое хорошее настроение, что даже улыбнулся и поблагодарил меня за "неплохую работу".
      Может быть, благодаря этому и состоялся Московский конгресс политической науки?
      Суслов был назначен первым председателем Комиссии ЦК КПСС по Польше, созданной в связи с кризисом начала 80-х годов. Мне довелось присутствовать на всех ее заседаниях, и это давало возможность сравнить стиль менявших друг друга председателей. При Михаиле Андреевиче Комиссия собиралась регулярно и наряду со злободневными проблемами, которые буквально ежедневно порождала бурлящая польская действительность, углублялась в теоретические изыскания. Чаще других выступал в этом направлении Пономарев, но и Михаил Андреевич, чей ум был хранилищем ленинских цитат, не отставал.
      Вот обсуждается на Комиссии положение в польской деревне. Советский посол Борис Иванович Аристов, умный и тонкий политик, много сделавший для того, чтобы с нашей стороны проводился на польском направлении единственно правильный в тех условиях взвешенный курс, докладывая об обстановке на селе, сказал, что, вопреки традиционным представлениям, крестьянство оказалось намного более надежной опорой народной власти, чем рабочий класс, чуть ли не целиком попавший под влияние "Солидарности" и костела. И это при том, что в Польше до сих пор лишь 20 процентов сельского хозяйства коллективизировано.
      - Вот-вот, - вклинился Пономарев, - сколько лет мы польскому руководству твердили, что нужно обобщить частных хозяев, Герек нас заверял, что будет действовать в этом направлении, и ничего не сделано. Теперь пожинают плоды.
      - Но, Борис Николаевич, - возражает Аристов, - частник, фермер как раз друзьям беспокойства сейчас не доставляет...
      - Ах, оставьте, Борис Иванович, - перебивает его секретарь ЦК. - Сегодня не доставляет, так завтра доставит. Надо посоветовать им, - назидательно говорит послу, - объединить крестьянские хозяйства в коммуны. У нас такая форма была в начале 20-х годов и оказалась весьма действенной с точки зрения перевоспитания крестьянства.
      - Да, - замечает Суслов, - еще Ленин говорил... - следует цитата на память. - Правда, все-таки с коммунизацией деревни не получилось.
      - Думаю, - говорит Пономарев, - недооценили, поспешили отказаться после первых неудач. Но ведь и с колхозами было немало трудностей...
      Начинается теоретическая дискуссия между Михаилом Андреевичем и Борисом Николаевичем, остальные вяло подают реплики, пока Дмитрий Федорович Устинов с солдатской (или маршальской?) прямотой не возвращает теоретиков на грешную землю.
      - Михаил Андреевич, Борис Николаевич, чего рассуждать о коммунах, когда со дня на день "Солидарность" грозит отстранить партию от власти!
      К чести Суслова, должен сказать, что он с самого начала задал правильное направление работе Комиссии. В первом же его выступлении было заявлено, что Советский Союз никоим образом не может пойти на военное вмешательство в Польше. Тот же принцип был подтвержден следующим председателем Комиссии, Андроповым. При нем обстановка стала более демократичной. Взять слово и поделиться своим мнением могли уже и "младшие чины", вроде нас с Рахманиным. Несколько заседаний было проведено под председательством Черненко. Убей меня бог, если я в состоянии вспомнить хоть одну высказанную им мысль. То же самое было и на двух заседаниях Политбюро под его председательством, на которых мне пришлось присутствовать. Дав слово всем желавшим, никого не перебивая репликами или вопросами, как это обычно делали все другие, в особенности Горбачев, Константин Устинович молча выслушал "коллегию" и заключил обтекаемой фразой: "Значит, на этом остановимся?" Все, естественно, кивают. После чего он говорит ведущему протокол заведующему Общим отделом: "Так и запишите".
      Фигура Черненко может служить своего рода ключом к характеристике личности Брежнева. Ведь не случайно он выбрал себе в наперсники явно скучного, серого, не очень умного и уверенного в себе человека. Не просто обласкал и доверился ему, но за несколько лет возвел в "престолонаследники". В отличие от распространенного мнения, будто Брежнев видел своим наследником Андропова, я полагаю, он как раз готовил на это место своего друга Костю. И только влиятельная "тройка" (Громыко, Устинов, Андропов) помешала осуществить этот план сразу после смерти Леонида Ильича. Черненко пришлось дожидаться своего часа, а когда он пришел, запаса жизненных сил не оставалось.
      В который раз хочу повторить, что все эти разрозненные наблюдения за личностью Леонида Ильича и бессистемные размышления о его окружении и стиле власти не претендуют ни на личный его портрет, ни тем более на образ эпохи, связанной с его именем. К настоящему времени накопилось много документальных свидетельств, сочиняются и романы. В одном из них* генсек предстает среди героев, окруженных мистической аурой, - полусвятого прорицателя отца Арсения, романтического вора Сергея Романовича, оперной дивы Ксении и т.д. Ему приписываются несвойственная реальному прототипу изысканная лексика, возвышенная любовь и гамлетовские метания.
      В другом романе, посвященном Андропову**, три четверти занимает детективная история браков и похождений дочери Брежнева, а сам он изображен несчастным обиженным стариком, отступающим перед натиском властолюбивого Председателя КГБ. Можно не сомневаться, что появится еще немало интерпретаций этого не сказать загадочного, но содержащего немало секретов отрезка нашей истории.
      Пока же, на мой взгляд, самый правдивый политический портрет Брежнева написал Рой Медведев. С одним только в его характеристике трудно согласиться. По мнению Медведева, Брежнев "понимал ограниченность своих возможностей и этим выгодно отличался от многих других советских лидеров"***. Прежде всего Брежнев не отличался выгодно ни от одного советского лидера, кроме, может быть, Черненко, которого сам же и поднял на эту высоту. А что до возможностей - он вовсе не был самокритичен, разве не об этом свидетельствует то спокойное, уверенное достоинство, с каким он принимал пять Золотых Звезд, маршальское звание, Ленинскую премию и прочие награды. Нет, Рой Александрович, Леонид Ильич отнюдь не был скромником и если не вступил на путь великих потрясений, то только потому, что был ленив и не обладал (может быть, к счастью) развитым воображением.
      Точно так же мне не кажется справедливым, когда Брежнева называют "политической бездарностью"*. Нет, он не был бездарностью. Он был незаурядным политиканом и в таком качестве - олицетворением посредственности. Это слово принято у нас произносить с оттенком презрения, как нечто ничтожное, убогое, жалкое. Но когда учительница выставляет ученикам тройку, одни огорчаются, что не получили четверку или пятерку, а другие радуются, что проскочили без двойки или единицы. Так и с этим.
      Стендалю первому пришло в голову окрасить разные отрезки времени. Под каким же цветом прожила страна 18 брежневских лет? Конечно, под серым. Как, возразят мне, строили коммунизм, продолжали осваивать космос, достигли военного паритета с Соединенными Штатами, заслужили статус одной из двух сверхдержав, распоряжались в Содружестве, поддерживали десятки революционных режимов во всех частях света - и серость? Да, никогда, даже при генералиссимусе, Советский Союз не был так величествен. При Брежневе он достиг пика могущества!
      Но, вероятно, именно поэтому стал сначала незаметно для себя и мира, затем все более наглядно деградировать. Такое случается со всякой силой, достигшей вершины, просто потому, что нельзя на ней долго усидеть. И потянулись внешне благополучные, заполненные торжественной суетой и самовосхвалением власти, как при Византийском дворе, а внутренне хилые, болезненные для общества годы. Серость нависла над временем.
      В МКД
      С международным коммунистическим движением связана немалая часть моей жизни. Я "соприкоснулся" с ним еще подростком, когда гостил у московских родственников. Мой двоюродный брат Григорий Джавадович Оганесов работал тогда в Молодежной секции Коминтерна, КИМе, откуда потом вместе с Пономаревым перекочевал в Международный отдел ЦК, а перед уходом на пенсию потрудился управляющим делами в "Проблемах мира и социализма". Энергичный рачительный хозяйственник, он хорошо ладил с иностранцами, опекать которых стало, в сущности, его профессией. Несколько дней я погостил у него на даче в поселке, где отдыхали Димитров, Торез, Тольятти, Готвальд и другие деятели Коминтерна. Излюбленным их времяпрепровождением, кроме купания и рыбной ловли в Москве-реке, был волейбол. Играли самозабвенно, не жалея себя падали на землю, чтобы принять коварный мяч, не обходилось без споров - был ли аут или следует за-считать очко. Команды формировались по "служебному" признаку: в одной члены ИККИ, в другой - "обслуга" (инструктора, переводчики, хозяйственники). Последние брали верх, но время от времени, явно из дипломатических соображений, все-таки уступали зарубежным друзьям. Я любил наблюдать за игрой, они ко мне привыкли, приветствуя, похлопывали по плечу, говорили, что похож на старшего брата. Однажды даже попросили занять судейскую вышку за отсутствием более солидного рефери.
      Спустя 30 лет мне довелось стать одним из тех, кто готовил совещания и встречи "братских партий", участвовал в официальных переговорах и беседах тет-а-тет, сочинял, точнее, составлял декларации, заявления и прочие документы. Разумеется, не на первых ролях, поскольку не удостаивался чести быть избранным в состав Центрального Комитета или хотя бы Ревизионной комиссии. Я был, можно сказать, в "рабочем цеху МКД", зато почти всегда в эпицентре событий, имея возможность наблюдать за основными действующими лицами и составить представление о характере и масштабе этого уникального исторического явления.
      В прошлом МКД было у нас предметом бесконечного славо-словия, а в первые постперестроечные годы - свирепого поношения. Теперь ему, похоже, угрожает самое худшее - забвение. Его адепты и поклонники устали защищаться от обвинений в "мировом коммунистическом заговоре", все еще не оправились от сокрушительного поражения, каким явились для МКД распад Советского Союза и социалистического содружества, исчезновение КПСС, которую не способна заменить КПРФ, трансформация коммунистических партий стран Центральной и Восточной Европы в социал-демократические. Они рады, что средства массовой информации больше не будоражат эти болезненные для них сюжеты, что их хотя бы на время оставили в покое.
      А воинственные противники коммунизма поостыли - не потому, что к нему подобрели, а потому, что не видят в нем прежней опасности, и по-своему правы. Если компартии отдельных стран, оправляясь после разгрома, начинают возрождаться в новом обличье и даже кое-где возвращаться к власти, то мировой коммунизм, т.е. солидарность и организационное единство компартий, превращавшие их в глобальную силу, не уступавшую иной великой державе, почил в бозе. По крайней мере в данный момент.
      Подойдя к МКД без политической предвзятости, следует признать, что никогда до него история не знала движения, в такой степени возвышавшегося над государствами и границами. Даже вселенские церкви, не говоря уж о масонских ложах, братстве сенсимонистов и других покушениях на глобальное объединение человеческой массы, не добивались, чтобы преданность интернациональной идее в такой мере ставилась выше лояльности к своему отечеству. В последнее время раскрываются все новые факты о людях, которые с опасностью для жизни вели разведывательную работу в пользу Советского Союза, притом не из-за денег, а из идейных побуждений. Среди них были и нечлены компартий, просто антифашисты, считавшие, что только так они могут приблизить разгром нацизма. Но миллионы коммунистов воодушевлялись чеканной формулой Маркса "Пролетариат не имеет отечества, а завоюет он весь мир" и видели в Октябре зарю новой эры. Верили в это и сами большевики, считавшие, что революция распространится по Европе и миру, стирая границы и объединяя народы на строительстве новой, разумной и справедливой жизни.
      Эрозия началась уже в предвоенные годы, когда стало ясно, что вместо глобальной социалистической революции грядет глобальная же националистическая война. Сталину пришлось пожертвовать Коминтерном, обменяв его на антигитлеровскую коалицию. Конечно, он рассчитывал перехитрить Черчилля, будучи уверен, что компартии все равно останутся под контролем Москвы, в сфере ее идейного притяжения как "Мекки коммунизма", лишь формально превратятся из батальонов всемирной армии труда в национальные партии, чтобы пробиться к власти (не получилось революционным путем - попробуем парламентским!). Первые послевоенные годы, казалось, подтверждали подобные расчеты. На Востоке Мао Цзэдун привел в социалистический лагерь пятую часть человечества. На Западе Тольятти и Торез, хотя и вытесненные из правительств, превратили свои партии в неотъемлемый элемент парламентской системы. Число официально зарегистрированных членов компартий перевалило за 50 миллионов. Сюда следует добавить так называемых революционных демократов в странах Африки и Латинской Америки, которые не штудировали "Капитала", но видели в Кремле штаб мировой революции, обращались к нему за советом, деньгами и оружием - этого было достаточно, чтобы числить их в "резерве МКД".