Георгий Шахназаров
      С вождями и без них
      Несколько слов об авторе:
      Человек, который помог Горбачеву вырвать жало у дракона... Он-таки стреножил этого монстра (тоталитаризм).
      (Комсомольская Правда, 11.11.1992 г.)
      Георгий Шахназаров известен в России и в мире как ученый и политик, чей анализ общественных и политических тенденций всегда глубок и честен, а прогноз всегда сбывался один к одному.
      (Рабочая трибуна, 5.06.1993 г.)
      Он осуществил интеллектуальную операцию, которую можно назвать очищением теории от мифов.
      (Новое время, No 11, 10.03.1989 г.)
      Он реформатор, учитывающий интересы своей страны и окружающего мира, один из тех, кто помогал Горбачеву разрабатывать "новое мышление".
      (Die Welt, No 96, 25.04.1988 г.)
      Юрист, политолог, автор документально-художественных произведений, продвигающий основные реформы во внутренних и международных сферах. Шахназаров вместе с другими сформировал в значительной части политику "нового мышления" в области внешней политики, взаимной безопасности и контроля над вооружениями.
      ("Time")
      Несколько слов о книге:
      Каким был советский человек, какими были наши вожди и какие нравы царили в Кремле, в здании ЦК на Старой площади, как делалась большая политика и какова подоплека бурных событий, потрясших страну и мир во вторую половину 80-х годов.
      Сочетание живых зарисовок и свидетельств очевидца с глубоким анализом - в книге известного политолога и политика, бывшего госсоветником Президента СССР, многие годы причастного к формированию международной и внутренней политики СССР.
      СОДЕРЖАНИЕ
      Предисловие
      ЧАСТЬ I. ДО ПЕРЕСТРОЙКИ.
      СОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК
      На войне
      В Баку. Учение
      В Москве. Учение
      В Политиздате
      В журналах
      С Андроповым
      В Отделе ЦК КПСС
      С Ярузельским, Фиделем Кастро, Гусаком, Хонеккером
      Дома
      В науке
      С Брежневым
      В МКД
      С Горбачевым
      ЧАСТЬ II. В ПЕРЕСТРОЙКЕ.
      ЦЕНА СВОБОДЫ
      На подступах
      Гласность
      Сотворение парламента
      Укрощение Молоха
      Президентские метания
      Соперники
      В тисках
      Ново-Огарево
      Несгибаемая
      Заговор
      Последняя попытка
      Финал
      Рок событий
      С высоты истории
      ЧАСТЬ III. ПОСЛЕ ПЕРЕСТРОЙКИ
      В Фонде
      Истоки и итоги
      Роковое расставание с прошлым,
      или Pastshok
      Стихотворное приложение
      Моим внукам
      в порядке передачи опыта
      ПРЕДИСЛОВИЕ
      В свое время нашумела пьеса Назыма Хикмета "А был ли Иван Иванович?". Ее запрещали, обязывали переделать, потом все-таки выпустили на сцену. В наше время социологи и философы задаются в некотором роде глобальным вопросом: "А был ли советский человек?" Если был, то кем: неутомимым тружеником и непобедимым воином, рыцарем без страха и упрека, беззаветно преданным идее коммунизма и видящим цель жизни в том, чтобы "землю в Гренаде крестьянам отдать", осчастливить человечество? Или безгласным, покорным винтиком государственной машины, гнущим спину из-под палки, вечно озабоченным тем, как свести концы с концами и ухватить что можно в царстве тотального дефицита, затюканным партийными боссами и запуганным бдительными стражниками системы? Словом, гомо советикус или совок, как презрительно кличут его новообращенные литераторы. Заслуживают зваться им только такие, как Чкалов, Стаханов, Маресьев, Королев, Гагарин, или эта характеристика приложима ко всей человеческой массе, населявшей Страну Советов? Что за уникальные качества составляют квинтэссенцию этого понятия, в какой пропорции сочеталась "советскость" с "русскостью" и другими передаваемыми по наследству чертами национального сознания? Наконец, самый существенный вопрос: как долго сохранится "советский менталитет" в людской массе, проживающей в независимых государствах на постсоветском пространстве, имеют ли шанс какие-то отдельные его черты укорениться в генетическом коде и очнуться, обнаружить себя где-то в грядущих поколениях?
      Могут сказать, что все это представляет теперь сугубо исторический, если не археологический интерес, как, скажем, изучение питекантропа, неандертальца, человека античности, Средних веков, Нового времени. Но это не так. Все названные и иные виды или типы человеческого сознания, составлявшие до сих пор предмет антропологии, формировались естественным путем, хотя, конечно, с каждым витком развития цивилизации умножались попытки искусственно совершенствовать человеческую природу. Аскетизм спартанца, доблесть римлянина, бережливость немецкого бюргера, патриотизм русского крестьянина вырастали не из одной традиции, становясь (притом со временем - во все большей мере) результатом кумулятивного воздействия церкви и государства, опекаемой ими школы. В наше время повсюду существует огромная воспитательная индустрия. Выполняя государственный и социальный заказ, средства массовой информации методически внедряют в умы определенную систему ценностей, из которой складывается национальный менталитет.
      И все же нигде и никогда не предпринималось такой массированной, целенаправленной попытки в короткие исторические сроки перенастроить национальную идеологию и психологию на принципиально иную волну. В какой мере она удалась, в какой нет, и почему именно - ответы на эти вопросы позволят более уверенно судить, решаема ли в принципе подобная задача, и если да, то нужно ли за нее браться, и если нужно, то как к ней подступиться. А ведь это ключевое звено всех проектов, основанных на идее улучшения человеческой природы как условия создания более разумного и справедливого общественного строя. И не только утопических. К примеру, одна из самых насущных проблем современности - распространение в глобальном масштабе экологического сознания, воспитание человека, живущего в гармонии с матушкой-природой.
      Бессмысленная мода отрицания всего советского, похоже, приближается к концу, и можно надеяться, что социологи вернутся к теме "советского человека". А один из ее аспектов - отношения между руководителями и подчиненными. Здесь существует огромный запас эмпирических данных, есть потребность их классифицировать, вынести общие оценки. Мне же пришла в голову мысль предложить в качестве подсобного материала собственный опыт, рассказав о своих начальниках, о том, как складывались наши отношения, какие эпизоды отложились в памяти, что можно отсюда извлечь для темы о советском человеке.
      В первую очередь - из разряда элиты, к которой принадлежало большинство моих шефов. И не просто элиты, а самого-самого ее верха. Вообще я делю людей на две категории - исторических и неисторических. Не по их человеческому измерению, а по их судьбе. Скажем, бездарному Черненко, правившему страной чуть больше года, как и царственному узнику Иоанну V, отстраненному в младенчестве от престола, обоим достанется как минимум одна строка в истории России. С этой точки зрения они принадлежат к первой категории. Ко второй относятся не обязательно люди малозначимые, но и многие из тех, кто оставил после себя кое-какой след. Однако история все же может без них обойтись. Разве что их имена будут упомянуты в каких-нибудь специальных исследованиях. В учебниках им места не найдется*.
      Соответственно и отношение к мемуарам. В принципе жизнь каждого - это роман, если за ее описание берется мастер слова. Но то, что пишет сам о себе "неисторический человек", представляет интерес для узкого круга знавших его, для его профессиональной среды. Сознавая себя именно таким, я бы не стал браться за перо для своего жизнеописания, если бы не одно обстоятельство: судьба свела меня с "людьми историческими", с теми, кого можно назвать "вождями", да и многими, близко к ним стоявшими.
      Представляю:
      Командующий артиллерией 2-й гвардейской армии генерал-майор Стрельбицкий.
      Директора Госполитиздата Сергей Митрофанович Ковалев и Михаил Алексеевич Сиволобов.
      Главный редактор журнала "Политическое самообразование" Анатолий Григорьевич Егоров.
      Главные редакторы журнала "Проблемы мира и социализма" Алексей Матвеевич Румянцев и Константин Иванович Зародов.
      Заведующие Отделом ЦК КПСС, секретари ЦК КПСС Константин Федорович Катушев, Константин Викторович Русаков, Вадим Андреевич Медведев.
      Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев.
      Генеральный секретарь ЦК КПСС Юрий Владимирович Андропов.
      Генеральный секретарь ЦК КПСС, Президент СССР Михаил Сергеевич Горбачев.
      Лидеры союзных государств - Войцех Ярузельский, Фидель Кастро, Густав Гусак, Эрих Хонеккер.
      Я не собираюсь писать их полновесные биографии - разве что штрихи к портретам. Причем из одного источника - опыта непосредственного общения с ними. То, о чем здесь будет рассказано, не столь уж важно для Большой Истории, но мало кому еще известно, если вообще не мне одному. Однажды Луначарский, выступая с лекцией, сослался на какие-то слова Ленина. Знаток ленинских текстов выкрикнул из зала: "Ленин этого не говорил!" "Вам не говорил, парировал нарком, - а мне говорил".
      Часть I
      До перестройки. Советский человек
      На войне
      Моя "военная карьера" началась до войны. Летом 1940 года в нашей 4-й средней школе г. Баку, расположенной в солидном здании бывшего Армянского человеколюбивого общества, появился симпатичный капитан-лейтенант в безукоризненно отглаженной морской форме с кортиком на бедре. Он ходил в сопровождении завуча по классам, рассказывая о дальних плаваниях русских моряков Крузенштерна и Лисянского, победах флотоводцев при Гангуте и Чесме, героях обороны Севастополя - Нахимове и Корнилове, о боевых традициях Каспийской флотилии, и зазывал в только что учрежденную Бакинскую военно-морскую спецшколу. Я и раньше бредил морем, повторяя читанные вслух отцом гумилевские стихи:
      На полярных морях и на южных,
      По изгибам зеленых зыбей,
      Меж базальтовых скал и жемчужных
      Шелестят паруса кораблей.
      Быстрокрылых ведут капитаны,
      Открыватели новых земель,
      Для кого не страшны ураганы,
      Кто изведал мальстремы и мель.
      Словом, я соблазнился. Посоветовался с родителями, они не были в восторге, но и не возражали. Уже через неделю я щеголял в полной военно-морской форме тельняшка, бескозырка, пояс с бляхой, годящийся при случае и для драк, брюки клеш. Мне и моим новым соученикам нравилось отдавать честь, переходя на строевой шаг. Поприветствуешь лихо офицера, бежишь параллельной улицей до перекрестка, и опять можно козырнуть. На занятиях по морскому делу учились вязать узлы, различать типы военных кораблей в советском и иностранных флотах, постигали азы навигации. В остальном школа как школа, те же предметы, что и в общеобразовательной, только с более сильными преподавателями - их отбирали по всему городу.
      И конечно, казарменный быт. Тешила возможность отрапортовать о выполнении приказа, щелкнув каблуками. Пройтись строем, распевая во все горло "Катюшу" или, не поверите, марш из "Аиды" на сочиненные кем-то слова. Увлекали прогулки на шлюпках: "Весла на воду! Суши весла!" Нравилась вкусная еда. Кормили на славу, по воскресеньям даже угощали пирожными.
      Я стал привыкать к военной службе и вполне возможно был бы сейчас отставным капитаном какого-нибудь ранга, если б не обрушившиеся на спецшколу неприятности. Свирепый служака старшина - а старшины, как я позже убедился, почти всегда такие, - загонял нас строевой подготовкой, несколько курсантов заболели, их отчислили, родители подняли шум, начальству Каспийского военно-морского училища, при котором была наша школа, еле удалось замять скандал.
      А за ним другой, похлеще. Нам рассказывали, что Каспийское море опасно внезапно налетающими шквалами. Небо ясное, солнце палит, ничто не предвещает беды. Вдруг появится малюсенькое облачко, которое насторожит только сверхопытного морского волка, стремительно разрастется, хлынет жуткий ливень, сопровождаемый порывами ветра, - держись! Так и случилось однажды, когда мы на нескольких шлюпках вышли в море. Командир этой "экспедиции" на какие-то минуты запоздал с приказом поворачивать к берегу, две шлюпки опрокинулись, несколько человек утонули. Приезжала комиссия из Москвы, завели уголовное дело. Не знаю, чем оно закончилось, но репутация школы в городе была подорвана.
      О нападении Германии на СССР мы узнали в летнем лагере у моря. Приняли его без всякого беспокойства, даже с энтузиазмом: "Ну, теперь наши зададут перца фашистам!" Не могли еще понять, что такое война, не видели крови, да и первые похоронки стали приходить в Баку не сразу. Представление о непобедимой Красной Армии черпали из кинофильмов, вроде "Если завтра война", песен - "Броня крепка и танки наши быстры". Счастливое неведение длилось недолго - отрезвляли вести о стремительном продвижении немцев, падении Минска и других городов. Все равно в конечной победе не сомневались. Свидетельствую: и в самое тяжелое для страны время верил в нее, как миллионы соотечественников. Без такой веры ее бы и не видать.
      Школьные неприятности не лишили меня желания стать моряком. Но подвело "свободомыслие" - написал эпиграммы на держиморду-старшину и командира роты. Стишки, лежавшие в тумбочке, кто-то обнаружил и донес начальству. Меня вызвали, крепко отчитали, и я полагал, что на том наказание исчерпано, но недооценил мстительности флотских командиров. По окончании 9-го класса полагался медосмотр. Неожиданно меня приглашают, чтобы сообщить об отчислении из-за конъюнктивита. Смехотворное объяснение. Пришлось, однако, смириться, жаловаться в инстанции гордость не позволяла. Да и себе дороже. Ну, обяжут оставить, так тот же старшина в отместку три шкуры с меня сдерет.
      Отучившись выпускной класс в 7-й бакинской школе, я почти сразу был мобилизован и направлен в Тбилисское артиллерийское училище. Расположено оно было на бродвее грузинской столицы - Плехановке. Здесь пригодился опыт спецшколы. В то время как мои товарищи должны были осваивать казарменный быт, маялись на строевой подготовке, допускали непозволительную оплошность, осмеливаясь перечить старшине, я чувствовал себя ветераном. Один раз таки сорвался, надерзил, за что был отправлен на двое суток на гауптвахту. Однако же нет худа без добра: после губы полагалось отбыть еще наряд вне очереди на кухне, чистить картошку, мыть котлы - и шанс досыта поесть. Кормили нас в училище не ахти как, почти все время ходили полуголодными, подбирали жмыхи, ели семечки с кожурой, которые можно было купить у мальчишек через решетчатую изгородь. Получив на денек увольнительную, шли на рынок, там торговцы привечали юных солдат, угощали пури (кукурузная лепешка), персиками, сочными помидорами. Однажды мне повезло: послали стоять в карауле в доме, где лежал потерявший обе ноги адмирал флота Исаков. Его мы не видели, а вот на кухне добросердечный повар дал каждому по кастрюле пшенной каши.
      С большой охотой ходил я на занятия по верховой езде - видно, память в генах от кавалеристов-предков. Правда, не слишком преуспел. Мне досталась "прикусочная", то есть с отдышкой, лошадь по кличке Иматра. Норов у нее был странный, капризный: то упрется, никакими шпорами с места не сдвинешь, то вдруг понесется, хорошо хоть не галопом. Я все время попадал с ней впросак, когда мы выезжали на учения в Сабуртало, отставал или выскакивал из строя, за что, естественно, получал нагоняй.
      При всей моей спецшкольской закалке поначалу было нелегко привыкать к маршам: поднимут ночью и с полной выкладкой тридцать километров. Безжалостно гонял не только старшина - ему вроде положено, - но и командир роты старший лейтенант Стороженко. Мы горели жаждой отмщения и на полном серьезе обсуждали, как его избить после окончания училища. Потом только посмеялись. Да и выпуск прошел не совсем обычно. В февральский день построили курсантов по сигналу, начальник училища объявил, что действующая армия нуждается в пополнении подготовленными офицерами-артиллеристами, нам осталось до завершения учебы два месяца, добровольцам сразу будет присвоено звание "младший лейтенант".
      - Кто хочет на фронт, шаг вперед! - заключил генерал.
      На глазок, вызвались воевать девять десятых. Им приказано было разойтись и продолжать занятия, а оставшихся на месте действительно отправили на фронт, причем в звании старших сержантов. Оказывается, срочно понадобились командиры орудий, и наш начальник исполнил "заказ" таким своеобразным способом.
      Учились мы прилежно, свежие знания (только-только со школьной скамьи!) позволяли быстро осваивать нехитрые воинские науки на "лейтенантском уровне". В школе я отличался склонностью к математике, геометрии, тригонометрии, научился готовить данные для стрельбы с помощью логарифмов в считанные секунды. Как-то начальство устроило соревнование, осталось довольно нашими успехами и наградило всю роту увольнительной в город. Гордились мы недолго. Кто-то разузнал, что истинной причиной необычного поощрения послужил приезд жены командующего артиллерией Воронова. Ее сын был в нашей роте, вот и нашли достойный предлог, чтобы он побыл с матерью. На другой день училище выстроили на плацу, она обратилась к нам с напутствием. Хотя мы и не склонны были к критицизму, многих покоробила эта подмена маршала маршальшей.
      Наконец сданы последние экзамены, за редкими исключениями, всем присвоено звание "младшего лейтенанта", выдано новое обмундирование, и мы отправлены на фронт. Кто-то сумел позвонить домой, и в Баку на железнодорожной станции эшелон встречали родители. Мама сунула мне банку с солью. Не хотел брать, но она настояла: "Там, где вы будете проезжать, соль на вес золота". Действительно, ехали мы недели три, часто простаивали на полустанках, кормились неважно, а вынесешь мешочек соли - тебе взамен каравай хлеба, сало, арбуз.
      В конце апреля 1943 года я и двое моих товарищей-бакинцев прибыли к месту назначения - в штаб тогда еще Южного, позднее переименованного в 4-й Украинский, фронта. Оттуда нас направили в распоряжение 2-й гвардейской армии, штаб которой размещался в большом селе, недалеко от реки Миус. Через две недели на этом участке разгорятся ожесточенные бои. Из-за неудачного маневра группировка наших войск окажется в полуокружении в так называемой Крутой балке, прозванной "балкой смерти". Но пока - затишье, лишь изредка звучат хлопки минометных выстрелов да в небе покружится немецкий разведывательный самолет "Рама".
      По-летнему тепло. Мы сидим чуть в сторонке от входа в большой дом, служивший, вероятно, сельским клубом. Поглядываем на снующих взад-вперед штабников и с высоты свежеприобретенных военных знаний осуждаем выбор столь заметного для вражеской авиации места расположения штаба. Не сказывается ли некая потеря бдительности после грандиозного разгрома немцев под Сталинградом? Вообще-то, надо полагать, сейчас мы будем гнать их до самой границы, вопрос только, где будет направление главного удара. Здесь точки зрения разошлись. Нас позвали в дом. Еще раз оправив гимнастерки, мы не без трепета последовали за адъютантом, предстали пред генеральскими очами и бойко отрапортовали о "прибытии в ваше распоряжение".
      Генерал кивнул, жестом велел сесть, стал просматривать поданную ему сопроводиловку.
      - Так, Быков, Энгель, Шахназаров... Все трое из Баку... Тбилисское училище... Так это же горная артиллерия. Значит, вы лошадники?
      Кто-то из нас подтвердил, что обучены и верховой езде, тактике артиллерийского боя в горных условиях. Генерал усмехнулся:
      - Ну, вам едва ли пригодятся эти знания, у нас все орудия на механической тяге... Готовить данные для стрельбы умеете? - спросил он. Когда мы дружно, в один голос, заявили, что да, умеем, сказал: - В таком случае проверять не буду, устрою вам другой экзамен. Берите бумагу, карандаши, - кивнул он на большой стол, примыкавший к письменному, - пишите сочинение по литературе.
      - Как?! - ахнули мы.
      - Да вот так. Писали же на выпускном экзамене, вот и повторите. Или что-нибудь новенькое придумайте. Даю полчаса. - Он погрузился в чтение бумаг.
      Не помню уж, что писали мои товарищи, один, кажется, про образ Евгения Онегина. А я, не раздумывая, повторил слово в слово свою поэму о войне, написанную "под Маяковского" на выпускном экзамене. Стишки, разумеется, были так себе, но ведь из-под пера десятиклассника да с патриотическим пафосом. Их зачитали даже по радио как лучшее выпускное сочинение.
      Сдали мы свои листки. Стрельбицкий почитал, подумал, потом встал из-за стола, подошел ко мне. Я вытянулся, он похлопал по плечу, усадил. Спросил:
      - Пойдешь ко мне адъютантом?
      - Нет, - сказал я. - Спасибо за честь, товарищ генерал, но я ведь воевать приехал. - У меня хватило сообразительности удержать чуть было не сорвавшиеся с языка слова: "а не в штабах околачиваться".
      - По-твоему, адъютанты не воюют? - спросил улыбаясь генерал. - А в общем, ты прав. Покрутись на передовой, наберись ума, опыта, там видно будет. Даю тебе назначение в самую отборную нашу часть.
      Так я стал командиром огневого взвода 1095-го пушечно-артиллерийского полка, преобразованного потом в 150-ю армейскую артиллерийскую орденов Суворова и Кутузова бригаду. С нею прошел до Днепра, форсировал Перекоп, брал Севастополь. Потом нас перебросили на 3-й Белорусский. Бригада участвовала в освобождении Минска, а в составе 1-го Прибалтийского - в освобождении Литвы, взятии Кенигсберга. Два года, день в день, на фронте. После огневого взвода командовал взводом управления, был начальником разведки дивизиона, закончил командиром батареи. В таком качестве пришлось бывать в боевых порядках пехоты. На войне как на войне, не обошлось без ранений. Но бог миловал.
      Тогда я догадывался, а теперь уже не сомневаюсь, что генерал Стрельбицкий, усмотрев в 18-летнем младшем лейтенанте поэтические задатки, сделал что мог, чтобы поберечь его. Хотя быть убитым в этой мясорубке можно было где угодно, даже в штабе за три десятка километров от фронта (там, кстати, получил тяжелое ранение один из нашей тройки, ставший тогда адъютантом). Все же воевать в тяжелой армейской артиллерии калибра 152 мм было безопаснее, чем в полковых батареях 76-миллиметровых пушечек, не говоря уж о противотанковых сорокапятках, которые называли "смерть наводчику": не попадешь первым выстрелом в танк или "фердинанда" (немецкое самоходное орудие), тебе каюк.
      Не ручаюсь, что в памяти отложился точный облик Стрельбицкого. Но мне сейчас он видится высоким и красивым, с открытым мужественным лицом, большими серыми глазами, волнистой шевелюрой, в мундире, увешанном орденами и медалями. Не могло быть у него тогда много наград, не настало еще время, когда они золотым дождем посыпались на генеральские, офицерские и солдатские груди. Все равно он вспоминается мне таким, как на парадном портрете - бравым советским военачальником.
      В качестве существенного дополнения расскажу о двух эпизодах своих отношений с другими начальниками, рангом пониже. Когда мы сидели у Перекопа, ожидая сигнала к наступлению, командиром нашего дивизиона был майор Тищенко, до войны учительствовавший где-то на Украине. Был он заядлым шахматистом; разузнав, что я тоже увлекаюсь игрой "в сто забот", стал приглашать с ним сразиться. Происходило это своеобразно. Где-нибудь под вечер, часов в семь-восемь, с командного пункта дивизиона поступал приказ командиру огневого взвода Шахназарову срочно явиться в дивизион. Я хватал в охапку планшет, проверял, на месте ли пистолет, в кромешной тьме, полуболотистой местностью, где на каждом шагу можно было попасть под трассирующую пулю, мчался по вызову. Прибегаю, руку к козырьку, докладываю: "Товарищ майор, по вашему приказанию прибыл". Майор кивком указывает на место за топчаном, на котором уже расставлены шахматные фигурки. Играл он похуже, постоянно проигрывал и злился. А я, также обозленный, старался не дать ни малейшего шанса одержать верх. Где-то под утро, часикам к пяти, он наконец отпускал меня, и, проделав обратный путь, валясь от усталости, я забывался тревожным сном.
      Но самое скверное было впереди. Едва всходило солнце, майор появлялся на батарее, как всегда аккуратно одетый, подтянутый, с лихо подкрученными усами, приказывал выстроить взвод, а сам ходил от орудия к орудию, придирчиво осматривая каждую деталь. Стоило ему обнаружить пылинку где-нибудь на затворе или даже на стволе, как тут же перед строем начинал распекать командира взвода, и эта экзекуция продолжалась не две-три минуты, а час-полтора. Ровным, нудным, назидательным тоном (вероятно, так он вколачивал свой предмет в умы школяров) говорил, что идет кровавая война, несмотря на блистательные победы Советской Армии, противник еще силен, необходимо сохранять бдительность, не допускать паникерства, разгильдяйства и ротозейства, свято беречь воинскую честь, держать в чистоте и сохранности боевую технику, которой снабжает наши доблестные войска героический тыл, и так далее.
      Стоишь по стойке "смирно", слышишь этот поток назиданий, голова начинает кружиться, держишься ценой неимоверных усилий. А майор, отомстив таким образом за поражение, отбывает восвояси, чтобы вечером как ни в чем не бывало вновь вызвать к себе нерадивого младшего лейтенанта. Батарейцы, бывшие в курсе всей этой процедуры, советовали проиграть ему раз-два: "Ну, уступи ты этому мерзавцу, себе ведь дороже!" Я и сам склонялся капитулировать. Но как протопаешь два километра, проклиная все на свете, кровь взыграет, и жаждешь отмщения. Плевать, что будет завтра, сейчас я его заматую!
      Майора Тищенко куда-то перевели. Спустя год, уже в Прибалтике, я встретил его случайно в солдатских погонах. Не знаю, за что его разжаловали. Шевельнулось было в душе злорадное чувство, да погасло. Те ночные броски оказались не без пользы для выносливости.
      Еще один мой начальник, Бородин, тоже командир дивизиона и тоже майор, но совсем другого склада. Балагур, любитель выпить и потаскаться за связистками. Человек не то чтобы храбрый, а бесшабашный. В Восточной Пруссии, где временами отсутствовала ясно обозначенная линия фронта, немцы отрывались и уходили на десятки километров, чтобы устроить где-нибудь в подходящем месте засаду и встретить наших убийственным огнем, комдив на полуторке лихо объезжал пехоту, рвался вперед в надежде отличиться, а заодно прихватить в каком-нибудь пригородном домике брошенное хозяевами добротное тряпье, до которого был чрезвычайно падок.
      Ко мне благоволил, выражая это своеобразно. Держал он штаб в небольшом городке - не то Норденбурге, не то Бартенштайне, не помню. Приехал я к нему докладываться после рейда, на мне длинное кожаное пальто, раздобытое где-то в брошенном на разграбление магазине моим ординарцем Мурзой. Хорошее пальто, я им ужасно гордился. Посмотрел на меня комдив и говорит:
      - Ты вообще парень ничего, но ростом не вышел, пальто это висит на тебе, как балахон. Уродуешь себя. Дай-ка я примерю. - Надел, повертелся и заключил: - Поношу несколько дней, отдам. - Черта лысого, так до сих пор и отдает.
      Матерщинник был отменный. У него это был своего рода диалект, чуть ли не каждое второе слово сопровождалось красочным эпитетом. Представляю, каких усилий стоило ему общаться с начальниками, если только те не разговаривали на том же языке, что случалось. Из-за этой речевой особенности нелегко было понять, когда майор ругается, когда по-дружески беседует. Но раз, уж очень на меня рассерчав, покрыл десятиэтажным без просветов - тут ошибиться было невозможно. Уловив на моем лице выражение обиды, обезоруживающе сказал:
      - Ты не обижайся, я из беспризорных, хулиганом рос. Лучше я тебя обложу, чем рапорт стану писать. Это не по мне. Мы между собой сами разберемся.
      Он меня произвел в начальника разведки, а когда тяжело ранили комбата, позвонил:
      - Принимай батарею.
      Случилось несколько дней передышки. Немцы заняли укрепленные позиции на подходе к Кенигсбергу, наше командование подтягивало резервы для последнего рывка. Моя батарея стояла в помещичьей усадьбе. В фольварке нашли старинную карету, в конюшне - лошадей. Мурза опоясался красным кушаком, мне притащил цилиндр, обрядились и мои офицеры. Едем, а навстречу майор на джипе. Замедлил ход и показывает две растопыренные ладони - десять суток ареста. Тогда это означало, что у тебя за эти дни вычтут из "денежного довольствия" не то 25, не то 50 процентов.
      Знаешь о человеке многое и разное, "нравится - не нравится", а вот запечатлевается он в твоей "портретной галерее" по какому-то одному эпизоду, может быть, и не самому впечатляющему. Мы с майором ехали в его машине, когда пересекли границу Восточной Пруссии. Двигались медленно, впереди шла пехота, не объехать. Издалека увиделось: метрах в ста впереди колонна приостанавливается на миг, все поворачивают головы вправо. Вот и наша очередь. На обочине лежит обнаженная мертвая женщина. Если кто-то из наших решил, вступив на вражью землю, отомстить за мать, жену, дочь, - это был единственный случай на моих глазах. Вероятно, случались и другие, чего не бывает, когда наступает миллионная армия, да еще с живой памятью о зверствах, которые творили у нас фашисты. Да вот лично я нигде больше от границы до Пиллау (ныне Балтийск) такого не видел.
      Майор снял с себя плащ-палатку, дал приказ водителю:
      - Ступай прикрой.
      Не бог весть какое человеколюбие, и все же, как говорил Твардовский, и все же...
      В другой раз майор возвысился в моих глазах при романтических обстоятельствах. В Кенигсберге наша бригада простояла с неделю, делать было нечего, батарейцы отсыпались и "отъедались". Остатки супа и каши повар щедро раздавал толкавшимся вокруг полевой кухни ребятишкам. Ходили по цехам расположенного рядом завода электрического оборудования. Дивились красоте чудом уцелевших зданий - на одном из них уже была приколочена памятная доска в честь Иммануила Канта. Заводили знакомства с вылезавшими из подвалов оголодавшими женщинами. "Ночь любви" стоила банку-другую американской тушенки.
      Неподалеку предприимчивые немки устроили парикмахерскую - раздобыли в развалинах побитые трельяжи, столики, стулья - чего еще надо, от посетителей не было отбоя. Со слов своего ординарца я узнал о такой сцене. Наш майор брился, когда ввалившийся в комнатенку подвыпивший пехотный лейтенант плюхнулся на свободное место и знаками велел юной парикмахерше снять с него сапоги, сделать педикюр. Та безропотно повиновалась, начала обмывать ему ноги, а он матюгался и время от времени тыкал ступней ей в лицо. То ли нашего командира пробрал запах грязных портянок, то ли в нем взыграл рыцарский дух, он вскочил и гаркнул на пехотинца: