Преступление не будет раскрыто

— Заикнулась, так говори, — сказал Тимофей, опираясь обеими руками о посох.

— А чего заикнулась? Я только и сказала, что эта самая Нэлька и была ведьма. На Алёху Безродного напустила безумство. Изурочила парня. Это ты заикнулся про гробы.

— А как это произошло? Как она изурочила? — домогалась Марина.

— Об этом черта надо спросить, а я с ним делов не имею. — Бабка Анисья перекрестилась. — Господи, прости ты мою душу грешную. Нашла когда поминать черта — на ночь глядя… Как ведьмы портят? Так и испортила. Алёха-то сызмальства несчастный был. Плохо же ему жилось. Ой, как плохо-о! — старуха покачала головой. — Отца-то его, Дементия Софроновича Безродного, никто добром не вспомнит. Изверг был. Сколько живу на свете, такого изверга не видела. Марфу-то, от которой Леха родился, в молодости в гроб загнал. Бил смертным боем и её и сына. Алёху-то почти с пелёнок. Вот такенького, вожжами! — оборони Бог как изгалялся. Не знаю уж за что, но он шибко их мучил. Едва успел Марфу похоронить, снова женился, на вдове с ребятишками, на Груньке Елизовой. Говорят, он и при живой Марфе к ней похаживал. Может и похаживал, только вот чтобы он её лупил, никто не видел. Бил, может, иногда, но не так. По душе она мужикам пришлась, что ли, или порода у неё такая, но никто у нас в деревне не плодил так ребятишек, как она. Посмотришь, как год, так пузатая Грунька. Как год, так пузатая. А иной раз и году не пройдёт. Да это что такое? Все удивлялись. Диво да и только…

Старуха умолкла, собираясь с мыслями. Нифон подбросил щепок в огонь.

— А вот почто-то девки у неё не велись, помирали маленькими, — продолжала бабка Анисья. — Росли одни братовья. Алёха-то среди них хватил мурцовки. Хоть и старше был, а что сделает против пятерых? Да отец с мачехой на их стороне. Так набуцкают, что он, бедный, еле до кладбища доползёт, ляжет на материну могилку, обнимет её ручонками, и плачет горькими слезами. Наплачется, нагорюется, есть захочет и снова идёт в этот ад — хлеба просить. Куда деваться? Маленький ещё. Когда Марфа-то померла, ему лет двенадцать было. А Грунькины пятеро от первого мужика — годки были один за другим. До чего же, говорят, были противные. Придут к нему в баню (он в бане жил, домой-то его на порог не пускали) — придут и дразнят голодного блинами. Так и маялся, бедняга пока не вырос и батрачить на них не стал. А как стал батрачить да ворочать за десятерых, то и отец стал к нему ласковее. И в дом пустил и братовьев поприжал. Но Алёха хоть и тихий, безропотный, а не дурак был, понимал, отчего он добрый стал, да на ус мотал, да помалкивал, пока вино ему душу не растревожило. Как сейчас помню, зимой дело было, в престольный праздник. В Николу, кажись. Гуляли всей деревней у Воробьёвых. Подошёл Алёха к отцу, сел за стол супротив его и спрашивает: «А что, тятя, думаешь я на тебя вековечно бесплатно батрачить буду? Сегодня я к Пахомову нанялся. За три рубля в месяц. Ухожу от тебя, а на последок за маму расквитаюсь. Подставляй, идол, спину, покажу честному народу, как ты её бил». Дементий-то Софронович перепугался до смерти, отвернулся, спрятал голову, а Алёха-то встал из-за стола, да через стол его ка-ак звякнет кулачищем по спине: спина так и хрустнула. Дементий Софронович — юрк под стол и скрючился там. Думали подох, ан нет, зашевелился, застонал. Как сейчас помню: так жа-алобно стонет: ой да ой, ой да ой. Позвали лекаря. Пощупал лекарь ему спину и говорит: два ребра сломаны. Алёха-то, конечно, с того дня ушёл к Пахомовым. Только не на долго. Видит Дементий Софронович — дело плохо. Сам лежит в постели со сломанными рёбрами — не работник. Приёмные сыновья от Груньки ленивые да пьяницы. А родные — малолетки. А весна уж на носу. Одной пашни пятьсот десятин сеяли, да скот, да лошади, да овцы, да птицы всякой полон двор. И послал Дементий Софронович Груньку к Алёхе, чтоб позвала его мириться. Дескать, зла не таит, по пьянке всякое бывает, а если вернётся Алёха домой, то получит в подарок любимого своего коня. И ещё посулил, что если Алёха жениться надумает, прируб новый получит, корову в личное пользование, да ярку с бараном. Ну, Алёха и позарился, потому что в это время приворожённый Нэлькой-то был, жениться на ней надумал.

— Как это можно приворожить? — сказала Марина, пожимая плечами.

— А это уж, миленькая, кто знает, в секрете держит за семью замками, — ответила старуха. — Заговор надо знать, слова особые. Так уж, умеючи, сделала Нелька-то. Многие по ней сохли, а Алёху приворожила пуще всех. Испортился совсем парень, будто блаженный сделался. Итак-то смирный был, неразговорчивый — редко с кем словом обмолвится, а тут вовсе никого не стал замечать. Уткнёт нос свой в землю и ходит в одиночку. То шибко хмурый, то наоборот, все посмеивается, все улыбается про себя. Это, значит, с ней в мыслях разговаривает. В точности как блаженный. Жила-то Нэлька через улицу, наискосок от Безродных. Жила вдвоём с матерью в старенькой избе. И кроме этой избушки ни кола, ни двора. Вроде как совсем нищие. Ну, это известно: кто такими делами занимается, все бедными прикидываются. Алёха-то, значит, по соседству помогал им. Наработается за день по горло у себя на поле, а ночью, крадучись, чтоб никто не видел, копает им землю лопатой, обрабатывает делянку. Но как не скрывался, а все равно люди увидели. Когда разговоры-то пошли, шибко удивлялись все: как это так можно? — день-деньской пластаться на своём поле да ещё ночью делать для них такую тяжёлую работу. Вот до чего человек потерял голову. И не только Алёха, все-то парни, как она выросла, с ума посходили. Да только никто сватов не посылал. Кому охота брать в невестки голытьбу, да в приданое нищую старуху? А уж после, когда дурная слава пошла — кого там! — бабка Анисья махнула рукой.

— А сколько же ей было лет? — спросила Марина.

— Кто её знает? — лет восемнадцать, наверно.

— И чем же она так нравилась всем?

— А ничем. Привораживала. Ничего в ней не было. Одни глазищи — чёрные как смоль. Иной раз смотришь на них, кажется как вот спелая слива, которая в магазине продаётся — немножко синевой отдают. Вот точно такие у неё были глаза. А больше ничего особенного. Девка да девка. И прямо удивительно. Мужики-то, сколько знаю, на тело шибко падки, а у Нэльки хоть бы зад был или титьки, а то — ничего. Сухая как доска.

А вот хошь верь, хоть нет, кто новый человек в деревне побывает и раз только глянет на неё, уже говорит: «Э, да у вас девка-то какая. Смотрите в оба, как бы она на ваш скот падеж не напустила». Намекают, значит. Почто-то ни на кого не намекали, а только на неё. Видимо, имела такую силу в глазах, что людям не по себе становилось. А ещё у неё была мода — вечорки портить. Соберётся молодёжь на вечорку, гуляет, веселится себе, и вдруг — на тебе, заявилась. Девки почто-то сразу затихнут, а парни начинают хорохориться, петухами вокруг её расхаживают. А она посмотрит так на всех, посмотрит, концом поясочка поиграет — она надевала на свою тонкую, как у осы, талию поясочек — и пошла себе обратно. Парни после этого не то что веселиться, на своих девок глядеть не хотят, расходятся по домам, а двое-трое обязательно следом за ней плетутся. Вот провалиться мне на этом месте, каждый раз так было. Тимофей подтверди. Ты ведь ходил на вечорки.

— А как же! — ходил. Мы рядом, на Воняевке жили.

— Вот зачем ей это надо было, а? — бабка Анисья окинула всех вопросительным взглядом.

Дед Антип, муж бабки Анисьи, подкладывал щепки и хворост в огонь и покашливал от дыма. Дед Тимофей равнодушно отвесил губу и сидел в прежней позе, опираясь обеими руками на свой посох. Нифон ухмыльнулся когда старуха задала этот вопрос. Марина задумчиво смотрела на потрескивающий в огне хворост, прижавшись губами к кулаку, который покоился у неё на коленях. Все молчали.

Старуха отдохнула немного и продолжала свой рассказ:

— Ну словом, ждал Алёха покуда у отца ребра срастутся, и когда Дементий Софронович выздоровел, стал посылать его сватать Нэльку, да торопить с этим делом, потому как нашёлся смелый человек из соседней деревни и уже сватался, а она ему отказала. Дементий-то Софронович был себе на уме. И как только Алёха заводил разговор, — начинал охать да спину царапать, дескать хворает ещё, а сам за глаза посмеивается, что Алёха прируб белит, да окна моет, да на окна горшки с цветами ставит, выпрашивая их у деревенских баб. Готовился, значит, привести в дом жену с тёщей, поскольку думал, что прируб-то свой. За этим он и вернулся к Дементию Софроновичу, что тот обещал отдать ему прируб, если он женится. А время шло, и видит Алёха, что Дементий Софронович боится оставаться с ним наедине. Всегда вокруг его братовья толкутся. Двое-трое обязательно. Охраняют его, значит. Жених тут вовсе голову потерял. Забегал, засуетился. То к Нэльке, то к отцу. Понял, конечно, что обманул его отец, что не видать ему как своих ушей ни обещанного прируба, ни коня, ни коровы. А по соседству-то с Безродными Манька Грохотова жила. Она слышала их последний разговор. Ходила к Аграфене за опарой и слышала. В последний-то раз Алёха будто бы шибко уговаривал отца. Не надо, говорит, мне ни прируба, ни хозяйства, будем в бане жить и батрачить на тебя бесплатно, только, говорит, благослови нас, пошли сватов. Венчаться, дескать, она хочет. И свадьбу, чтоб все как у людей. А Дементий Софронович видит, что вся семья в сборе и в обиду его не дадут, и говорит: «Ишь чего захотел! — свадьбу. — Хрен тебе на постном масле, а не свадьбу». Манька-то Грохотова рассказывала, что Алёха после этих слов побледнел и говорит отцу: «Не доводи, тятя, до греха. Благослови. Все что хошь для тебя сделаю. Землю не то что пахать, ногтями рыхлить буду. Сам знаешь, день и ночь работать могу. А если хошь, — говорит, — то и маму тебе прошу. Никогда больше о ней не вспомню». А Дементий-то Софронович: «За мать, — говорит: — расквитался. До сих пор спина зудится. Проваливай и чтоб больше твоей ноги тут не было». Алёха встал из-за стола и пошёл к двери. В дверях обернулся и говорит отцу: «Будь ты проклят, сатана». Сказал это и вышел. Как только он в ограду-то вышел, братовья дверь на заложку, а сами к окнам и давай изгаляться: «Эй! — кричат. — Ты к Нэльке пошёл? Тащи её в баню! Мы все её хочим!» Младшему, Стёпке, тогда лет пятнадцать было. Шпингалет, а туда же: «Мы все её хочим!» Манька у окна сидела и видела Алёху, как он стоял в ограде и смотрел на каждого, кто кричал ему. Посмотрел на всех и вышел за калитку. Потом люди видели его возле Нэлькиной избушки. Вышел от неё тоже, видимо, не солоно хлебавши. Долго, говорят, стоял, понурив голову. Стоял, стоял, покачал головой и пошагал тихонько в лес. Рядом с деревней берёзовая роща была…

— Ну вот скажите на милость, — сказала бабка Анисья, обращаясь к сидевшим вокруг костра. — Разве не изурочила парня? Родную мать — на её могиле выплакал все детские слёзы, — родную мать, говорит, никогда больше не вспомню.

— Изурочила, — поддакнул дед Тимофей. — Все тогда говорили, что изурочила.

— Той ночью что наделал? — не приведи Господь! — старуха вздохнула и печально уставилась на огонь. — Заложились на все замки, а всё равно не убереглись. Алёха-то знал дома все ходы и выходы. В подполье из-под крыльца под полом пролез. А там чего? — открыл крышку, и в кухне. Отца с мачехой в постели зарубил, и братовьев кто где под руку попал. Остались Афонька да Стёпка. Афоньку невеста спасла, где-то шухарили всю ночь, а Стёпка, самый младший, удрать успел. Соседи слышали крик, да уж только утром Манька Грохотова натокалась. Пошла в огород огурцов к завтраку нарвать и видит — свесился человек через прясло, и живого места на нём нет. Весь в крови, как баран. Голова и руки, значит, в Манькином огороде, а ноги в соседнем. Уж забыла, кто и висел на прясле. Однако Федька. Не успел перескочить. Догнал его здесь Алёха. Манька-то, бедная, до чего перепугалась. Заорала на всю деревню. Лихоматом. Сбежались люди, пошли смотреть. Ну кого же тут! — кто в обморок, кого тошнит, а кто орёт как под ножом. Шутка ли — по всей ограде и по всему дому убитые валяются. Алёха наделал делов и сам повесился. Прямо у входа, в сенях. А Стёпка, пока вся деревня не собралась, не вылезал из сарая. Сидел там, зарывшись в соломе. Когда все-то собрались, стали искать виноватого. Бабы это дело быстро сообразили. Собрались гурьбой и пошли к Нэльке. Разорвали бы её на части, кабы не мужики. Взяли её мужики под охрану и повели казать, что наделал Алёха, рехнувшись умом по её милости. Когда в сени-то её завели, где Алёха висел, она как коленгор сделалась белой — до того побледнела. А рядом курятник стоял, а на курятнике кухонный нож лежал. Она схватила этот нож и хоп себе в сердце. И готово дело. Управилась. Или уж испугалась так сильно, что её тоже повесят, или в чём дело — никто понять не мог. Словом, появился ещё один покойник, десятый по счету. Девятерых-то, в том числе и Алёху, хоронили вместе, на Воробьевском кладбище. Кресты до сих пор рядышком стоят с самого краю у дороги. А для Нэльки никто и гроб не делал. Мать увезла её куда-то на тележке, да, наверно, и закопала втихомолку подальше от глаз людских. Жить в деревне не стала. Бросила свою избёнку и пошла собирать куски по деревням. Долго нищенствовала. Кто-то сказывал — сдохла где-то под забором.

Старуха умолкла и все затихли, прислушиваясь к торопливым шагам. К костру шёл Ромка. Подошёл и, окинув взглядом всех присутствующих, уставился на огонь. Костёр догорал, обугленные головешки дымились.

— Есть хочешь? — спросила старуха, обращаясь к внуку.

— Поужинал один. Дожидаться вас буду что ли.

— Ну и правильно. А то тут нашим разговорам конца не видно.

— Я что-то квас не нашёл, — сказал Ромка.

— В погребе квас, — сказала бабка Анисья. — Надо было слазить.

— Да ну! — полезу в погреб, — недовольно ответил внук.

Лениво передвигаясь с боку на бок, он подошёл к воде, лёг на живот, и, упёршись руками в траву, стал пить. Пил долго, не отрываясь, как телята пьют молоко. Приподнялся на руках, отдышался немного и снова лёг на живот.

— Ромка, а Ромка! — крикнул дед Антип. — По столько будешь пить, Ангара-то высохнет.

— Не высохнет, — ответил внук. Пыхтя, он еле поднялся на ноги и подошёл к костру.

— Садись, Рома, послушаем, — сказал Нифон.

— Кого слушать-то?

— А вот, — Нифон кивнул в сторону деда с посохом. — Послушаем, что дядя Тимофей добавит. Ухаживал, небось, за Нэлькой-то.

Все уставились на старика.

— Семена Калистратовича кто помнит нет ли? — загундел дед Тимофей, посматривая из-под мохнатых бровей на всех, и отвесил толстую губу, ожидая ответа, и вдруг спохватился и добавил: — В соседях у нас жил.

— Который с крыши-то упал? — спросила старуха.

— Ну.

— Вскоре после Алёхи, однако, дело было.

— Вскоре, вскоре, — поддакнул дед.

— Я слышала, ты, Тимофей, его испугал.

— Я спугнул. Невзначай.

— Как тебя угораздило?

— Абнаковенно, — ответил старик и, проглотив слюну, продолжал неторопясь, в паузах каждый раз оттопыривая нижнюю губу: — Ночью на двор вышел. Аккурат перед этим ковша три бражки выпил. Меня с бражки и потянуло. Выхожу на двор, а месяц светит — как днём все видно. Зашёл в тень, в уголок. Стою и наблюдаю кругом. А он, Семён-то Калистратович, ходит по крыше, по самой кромке… Под конец уж на охлупень залез… Кричу ему: «Семён Калистратович! Чего там забыл?..» Он, видать, проснулся… Сорвался с охлупня-то. Вниз головой…

— Разбился насмерть, — добавила старуха. — Лунатик был.

Наступила тишина. Нифон поднялся и, посмотрев на берег, вдруг побежал к своему перемету, леска которого ходила ходуном.

— Пошли, старик, и вы, гости дорогие, домой, — сказала бабка Анисья, обращаясь к деду Антипу и молодым гостям. — Ужинать надо да и спать пора.

Она еле-еле, с помощью Марины, поднялась с доски.

— Ой, господи! Старость — не радость, — бормотала она, кряхтя и пристанывая.

Нифон вытащил на берег крупного налима.

— Вот это жареха! — воскликнул дед Антип.

— Хорошая жареха, — весело ответил Нифон. Он с трудом снял скользкого налима с крючка и положил на песок.

Олег тоже пошёл к воде промочить горло и потревожил кулика-перевозчика. Кулик полетел через Ангару, выкрикивая свою непрерывную звонкую песню.

Олег и Марина отказались от ужина — были сыты. Марина спросила, где это самое Воробьевское кладбище и могилы погибших.

— А вот через гору — рукой подать, — ответила бабка Анисья. — Ехать по этой дороге. Три километра всего делов-то.

Марина взглянула на Олега. Тот кивнул.

— Бабуся, нам можно сегодня ночевать на прежних местах? — спросила Марина.

— Можно, — ответила старуха. — Хоть каждый день ночуйте.

Пожелав старикам покойной ночи, Марина и Олег остались у костра и посидели ещё немного в обществе Нифона, который распотрошил пойманного налима, посолил, достал из сумки ещё двух налимов, тоже распотрошил и посолил, вздел каждого на отдельный прут с сучком и стал их жарить на угольях. Отказаться от такого угощенья было невозможно. Как не были сыты гости, а обглодали своих налимов до последней косточки. Но у Марины никак не проходило возбуждение от рассказа старухи, и она нетерпеливо посматривала на Олега. Олег, поблагодарив Нифона за угощенье, завёл мотоцикл и поставил на малые обороты, чтобы прогреть мотор.

— Спасибо, дедушка, за все, — сказала Марина, надевая шлем. — Мы немного прокатимся.

Наблюдательный Нифон понял, куда они собрались ехать.

— Я эту историю раньше слышал и знаю где могилы, — сказал он. — Они на самом краю кладбища у дороги. Но если ехать отсюда, то надо проехать все кладбище до конца в сторону Воробьевки. Не страшно вам среди ночи? — с едва заметной улыбкой спросил Нифон, попыхивая трубкой.

— Может отложим на завтра? — спросил Олег, обращаясь к Марине.

Но впечатлительная Марина, настроенная романтически с самого начала, не могла отложить такое дело на завтра. Она молча и решительно возгнездилась на заднем сиденьи. Олег включил свет, вырулил на дорогу, которую показала бабка Анисья, и покатил на Воробьевское кладбище.

Кладбище было в лесу, и густая темень под сенью деревьев производила жутковатое впечатление. Ближние могилы при свете фары видно было хорошо. Олег проехал кладбище до конца и остановился. Выключил мотор — тарахтение его казалось кощунственным в такой обстановке. Зажигание оставил, чтобы горела фара, питаемая аккумулятором.

— Мне страшно, — прошептала Марина, глядя на ветхие кресты и свежие тумбочки, обвешанные венками.

— Повернуть назад? — спросил Олег.

— Не знаю.

— Решай.

— Нифон сказал, что они у самой дороги.

— Вон стоят кресты в один ряд, совсем сгнившие. Наверно они.

— Иди посмотри.

Олег слез с мотоцикла, подкатил его к могилам и направил фару на ближний полуразвалившийся крест.

На нём вырезана чёткая надпись:

Безродный

Дементий Софронович

1883-1932

— Вот он, Безродный, — сказал Олег. — А рядом сыновья.

Марина схватила Олега за руку и со страху прижалась к нему. Теперь у неё не оставалось сомнений. Всё, что рассказала старуха, была чистая правда.

— Алексея среди них нет, — сказал Олег. Он был озадачен.

— Наверно в стороне где-нибудь. Нельзя же их хоронить вместе.

— Пойду посмотрю поблизости.

— Ради Бога! — взмолилась Марина. — Не исчезай из виду.

— Ни в коем случае.

Олег поставил мотоцикл на боковую опору и пошёл вглубь кладбища до ближайшей оградки, освещённой светом фары. Потом свернул налево и замер у чёрной потрескавшейся крестовины со сгнившими и обвалившимися краями. Зажёг спичку и прочитал надпись:

Безродный

Алексей Дементьевич

1910-1932

— Здесь. — Олег держал догорающую спичку у надписи. — Иди сюда.

Марине было боязно, и она колебалась, не зная что делать — идти или не идти. Однако желание довести дело до конца и жгучее любопытство взяли всё-таки верх. И она пошла. Внимательно глядя себе под ноги и осторожно ступая, приблизилась к могиле мученика. Олег зажёг другую спичку, и Марина удостоверилась, что здесь лежит Алексей.

— Сибирский Ромео, — в ужасе прошептала она. — Надо же!

— А где, интересно знать, лежит виновница всей этой трагедии? — сказал Олег в полголоса.

— Где-нибудь здесь же, — тихо произнесла Марина, словно боялась разбудить спящих, и съёжилась от страха.

— Нет, — возразил Олег. — Старуха сказала, что её закопали как собаку где-то вне кладбища. Даже в гроб не положили.

— Какой ужас!

Постояли. Помолчали. И пошли назад. Когда сели на мотоцикл и тронулись, Олег обернулся, и ещё раз посмотрел на могилы.

Не знал он, да и не мог пока знать, что рассказ старухи и эти могилы будут иметь прямое отношение к его дальнейшей судьбе.

XII

При спуске с горы Олег сбросил газ и стал слегка притормаживать.

— Поедем к Нифону? — спросил он, кивнув в сторону костра и рыбака, проверяющего переметы.

— Нет, — ответила Марина. — Я хочу к нашей лавочке. К той, которая в бурьяне.

— Хорошо, — сказал Олег. Свернул с дороги и на малой скорости по узкой тропинке подрулил к лавочке и заглушил мотор.

— Вот она моя любимая! — воскликнула Марина с неподдельной радостью. Села лицом к реке и стала расстёгивать ремешок шлема. Сняла шлем и положила рядом на лавочку.

Олег тоже снял шлем и повесил на руль мотоцикла. Сел справа от Марины.

— Наслушаешься таких вот историй, насмотришься могил, — сказала Марина. — И вовсе не хочется отпускать тебя даже ни на один день. Знаешь как я скучала без тебя эти сутки! Но ведь, наверно, скоро в армию?

— Послезавтра.

— Как?!

— Уже повестка на руках.

— Ну почему?

— А что я могу поделать?

— И нельзя отсрочить?

— Мне и так дали отсрочку на три месяца, чтобы закончил школу.

— А разве ты нынче заканчивал?

— Нынче.

— Ты ведь на недоросля вроде не похож. Как же так, закончить школу в девятнадцать лет. Что, сидел по два года?

— Нет. — Олег немного смутился. — Ни в одном классе по два года я не сидел. И аттестат без троек. Я пошёл с восьми лет. И год потерял из-за воспаления лёгких.

— Что ты хоть вчера-то об этом не сказал?

— Не до того было. Да и расстраивать не хотел ни тебя, ни себя.

Марина сникла.

— Значит, свадьба после армии, — произнесла она разочарованно.

— Через два года. Пролетят незаметно.

— Знаешь о чём я сегодня думала весь день. Где будем жить и как жить.

— Об этом не беспокойся. Жить будем в Иркутске, пока не окончишь университет. Снимем квартиру, я буду работать. Силёнка есть. Быка могу завалить.

— В этом не сомневаюсь.

— После экзаменов я на две недели подрядился в леспромхоз, в столярный цех. За две недели приобрёл специальность. Так что не пропадём.

— Но ведь тебе тоже надо учиться, не вечно же столярничать.

— Поступлю на вечернее или заочное.

— Когда скажешь обо мне своим родителям?

— Не родителям, а бабушке. Ну и деду, конечно.

— Что значит — бабушке и деду?

— Я у них живу.

— А где мать, отец?

— Отца нет. Мать в Москве. Я её не помню. Мы с ней расстались, когда мне было два года.

— Постой, постой, постой! — Марина схватилась за голову. — Я что-то не пойму. Отца — нет, мать — в Москве, ты — здесь. Расскажи все толком, по порядку.

— Я и сам многого не пойму в своей биографии, но она такая вот, сикось-накось, что поделаешь. — Олег усмехнулся, по-детски наивно улыбнулся и вздохнув, продолжал уже серьёзно: — Мои родители были совсем молодые, когда я родился. Отец — лейтенант. Военный лётчик. Мать только что закончила медицинское училище. Пока отец служил на Дальнем Востоке, я был с родителями, а когда его перевели на крайний север, в Заполярье, меня, двухгодовалого, привезли сюда, в село Зорино, и оставили временно у бабушки.

А вышло так, что вместо временно я застрял тут на всю жизнь.

— Бабушка по матери?

— По отцу.

— Редкий случай, — сказала Марина. — Обычно женщина оставляет ребёнка у своей родной матери, а не у свекрови.

— Бабушка по матери, — сказал Олег, — жила в Москве. С большой семьёй в коммунальной квартире. Спровадить туда условия не позволяли.

— Почему — спровадить? Не думаю, чтоб твои родители хотели тебя спровадить. Ведь всё-таки крайний север, Заполярье.

— Да, — согласился Олег. — Бабушка говорила, что они боялись меня там простудить, поэтому и оставили здесь, пока подрасту. Пока подрастал, с отцом случилось несчастье. Попал в аварию и погиб.

Олег умолк.

— А мать? — спросила Марина после паузы.

— А что мать, — сказал Олег уклончиво. — Уехала к своим в Москву, в тесную битком набитую жильцами коммунальную квартиру. Написала бабушке письмо, что как только будет возможность, приедет и заберёт меня. А возможности всё не было. С жильём туго. Поступила в медицинский институт. Учиться надо. Кругом сложности. Не успела окончить институт, снова вышла замуж. И опять за военного.

— За лётчика?

— Нет, он служил в какой-то большой должности в штабе Московского военного округа.

— Ну теперь-то уж, наверно, появилась возможность…

— Да, она приехала за мной, но вместо меня чуть не получила заряд дроби.

— Вот это здорово, — Марина уставилась на Олега, округлив глаза.

— Мать в письме предупредила, что едет, — продолжал Олег свой рассказ. — Думала, наверно, что ей тут будут рады. С удовольствием меня отдадут. А бабушка, наоборот, в слезы. Дед, не долго думая, отвёз меня в соседнюю деревню к дяде Трофиму — спрятал на всякий случай.

— Вот это здорово, — повторила Марина. — Ну, приехала мать. И что дальше?

— Что дальше? — переспросил Олег. — Дальше мать и старики долго выясняли отношения. Что тут происходило, толком не знаю. Говорят, дед сильно шумел, а когда мать пригрозила, что в следующий раз придёт с милицией и отнимет меня силой, дед схватил со стены ружье и пригрозил застрелить её и милицию. Словом, черт те что тут было. Во всяком случае мать в тот же день уехала. Слава Богу, благополучно унесла ноги и больше здесь не появлялась. А после неё дважды приезжал какой-то полковник из Красноярска, видимо по просьбе отчима — ведь отчим был шишкой в Московском военном округе. Полковник долго уговаривал бабушку решить вопрос полюбовно, предлагал всякие компромиссные варианты, но бабушка — ни в какую. Так на этом всё и кончилось.

— А суд был? — спросила Марина. — В таких случаях обычно суд говорит последнее слово.

— Мать, видимо, из благодарности, что бабушка шесть лет няньчилась со мной, не стала доводить дело до суда и накалять обстановку.

— Ну и что дальше-то?

— Ничего.

— Как ничего. Вы хоть виделись?

— Как мы увидимся, если дед меня спрятал.

— То есть ты хочешь сказать, — Марина чуть не поперхнулась. — Ты хочешь сказать, что за всю свою жизнь ни разу не видел матери?

— Ну да, — сказал Олег и вдруг спохватился: — То есть, как не видел. Я её видел, но не помню. Мне два года было, когда мы расстались.

Марина сокрушённо покачала головой.

— Но ты хоть в курсе дела, жива она или нет?

— Да, в курсе дела, — ответил Олег. — Жива. Каждый год шлёт к праздникам и к дню моего рождения открытки.

— А ты посылаешь?

— Вся переписка идёт через бабушку. Бабушка регулярно сообщает ей о моих делах и о моём здоровье.

— Но ведь ты уже слава Богу не маленький. Мог бы и сам написать.

— Не могу. Я не знаю как к ней обращаться и что писать.

— Ужас, — произнесла Марина с чувством. — Поскольку она замужем, значит у тебя, наверно, есть братья, сестры.

— Возможно.

— Ты хоть собираешься налаживать с ними контакт?

— А зачем? У них своя жизнь, у меня своя.

— Ну ты меня сегодня огорошил, дорогой мой, — сказала Марина, глядя на Олега. — Помнишь в первый день нашего знакомства я сказала, что хочу знать о тебе все и попросила рассказать о себе. Что ты сказал? Ты сказал несколько слов: имя, отчество, фамилию, родился первого июля шестьдесят седьмого года в Хабаровске — и все.

— Между прочим, имя-то мне мать другое давала, — сказал Олег и опять усмехнулся.

Марина отпрянула, словно хотела рассмотреть своего друга получше.

— Нет, вы с бабусей меня сегодня доканаете, — сказала она.

— А больше нечего рассказывать. И вообще, все это в прошлом. Не переживай.

— Как нечего рассказывать. А имя? Ну, какое оно у тебя было вначале? Говори скорее.

— Иностранное, — сказал Олег, улыбаясь. — То ли тогда мода была на иностранные имена, то ли у матери пристрастие к ним. В общем, в начале у меня было имя Альберт. Бабушке оно не понравилось. И хотя она до сих пор называет меня Аликом, заставила получить паспорт на имя Олега.

— С тобой не только не пропадёшь, — сказала Марина, — но и не соскучишься. Я, конечно, постараюсь не придавать всему этому значения, но буду рада, если ты встретишься с матерью и пригласишь её на нашу свадьбу.

— Будет сделано, — с готовностью ответил Олег и обнял Марину и крепко прижал к себе.

Они долго ещё говорили о предстоящей совместной семейной жизни, о селе Зорино, где Олег вырос, о стариках, заменивших ему родителей, о раскопках в экспедиции и о всякой всячине. Они не видели, как потух костёр на берегу Ангары и как Нифон оседлал кобылу и уехал домой.

Было слишком поздно, уже заполночь, и Марина не отважилась идти к бабке Анисье. И не хотела ехать ночью в экспедицию. Не нравилась ей езда на мотоцикле в темноте, хотя и с зажжённой фарой. Решила подремать до рассвета, сидя на лавочке. Положила голову Олегу на плечо и незаметно уснула. Олег сидел не шелохнувшись и не сомкнул глаз — боялся её разбудить. Он и не хотел спать. Был слишком счастлив, торжествуя и ласково обнимая Марину и слегка касаясь губами её волос.

Марина проснулась сама, когда стало светать. С Ангары повеяло прохладой.

— Боже мой, — прошептала она, поёживаясь. — Уже утро. Пора, наверно, ехать.

— Пора, — сказал Олег. — Тебе надо хорошо выспаться до работы. А тут что за сон.

— Что ж, поехали, — сказала, вздохнув, Марина и поднялась с лавочки.

Олег быстро доставил её в экспедицию. Договорился встретиться после обеда и поехал домой.