Преступление не будет раскрыто

Шестой. Люди по природе своей эгоистичны. Так уж мы устроены, что каждый из нас, пусть даже самый работящий, который вырабатывает две нормы в смену и произносит на собраниях патриотические речи, каждый прежде всего думает о себе, о своей славе или заработке. Как правило, эти люди не столько любят славу, сколько деньги. Между прочим, это явление нормальное. Оно обеспечивает биологическую жизнестойкость и двигает вперёд производство. Взглянем на одержимого трудом человека с другой стороны. Зарабатывая славу и деньги, он трудится не покладая рук, естественно, для людей — ведь плодами его труда пользуются другие, и получается, что вся жизнь героя труда благородное подвижничество ради людей. Благородство и эгоизм — суть две вещи противоположные, понятия антиподы. Где истина? Кто объяснит этот парадокс? И прав ли Пушкин, утверждая, что гений и злодейство несовместимы? Если можно совместить благородство и эгоизм, то почему не совместить такие понятия как гений и злодейство? Гёте — общепризнанный гений. Он говорил, что человек — это вселенная. И в этом смысле был гуманистом. Но он же говорил и другое: лучше несправедливость, чем непорядок. Попросту говоря, санкционировал злодейство и террор во имя укрепления власти.

Седьмой вопрос. В природе господствует принцип троичности. Только не подумай, что я имею в виду божью троицу. Бога отца, Бога сына и святого духа оставим в покое. Я имею в виду то, что всё, что имеет место в природе, с точки зрения нашего восприятия делится на три категории: прекрасное, терпимое и нетерпимое. В каждом человеке также заложено три начала, из которых развиваются его прекрасные качества, терпимые и нетерпимые. Ведь преступник не рождается преступником, а прокурор становится прокурором вообще по случайному стечению обстоятельств. Среда сформировала пристрастия, и в какой-то момент внешние обстоятельства повлияли на человека в ту или иную сторону, и он становится либо преступником, либо прокурором. Я не люблю копаться в грязи, не люблю скуку и серость, и меня интересуют в человеке только прекрасные качества. Они расцветают в молодом и зрелом возрасте. В пожилом возрасте их становится все меньше и меньше, а нетерпимых качеств становится всё больше и больше. У женщин этот процесс несколько ускорен, тогда как не только им, но и нам, мужчинам, очень хотелось бы, чтобы всё было наоборот. Но природа рациональна. Она ничего не делает зря. Значит, в этом скрыт какой-то положительный смысл. Какой?

Восьмой вопрос, который волнует меня больше всего. Мужчина по природе своей полигамен, как петух. И как бы он не любил свою жену, всё равно будет заглядывать на других женщин. Значит, жить в паре с кем-то всю жизнь для мужчины противоестественно. Об этом говорил ещё Диоген. Философ знал, что в мужчине заложена полигамность и считал многожёнство и случайную связь вполне нормальным явлением. Над его доводами смеялись. Ему не верили. Современная наука доказала: да, мужчина полигамен. В нём заложены точно такие же полигамные задатки как у петуха. И вот у меня в связи с сенсационными открытиями современной науки, подтвердившими гениальную догадку философа, возникло противоречие. Должен ли я, поборник философии Диогена, строить новую ячейку государства сомнительной прочности? А с другой стороны, если влюблюсь по уши, то куда деваться? Пойду не только в Загс, но и полезу к чёрту на рога.

Девятый вопрос из области феноменологии духа. Кстати, о поговорке «в здоровом теле здоровый дух». Все как раз наоборот: здоровый дух обеспечивает здоровье телу. Но чтобы обеспечить здоровый дух, надо уметь презирать то, ради чего люди дерутся друг с другом. Это очень трудно. Слишком много вокруг всяких соблазнов. Борьба идёт из-за какой-нибудь тряпки или мотора, уж не говорю о квадратных метрах жилой площади и клочках земли на огороде — тут иногда борьба идёт не на жизнь, а на смерть. Поэтому сейчас почти нет людей с идеально здоровой психикой. Даже появилась новая болезнь века — шизофрения. И о чём же тут можно говорить? Откуда возьмётся здоровый дух? Откуда здоровое тело? Насколько мне известно, добиться такого состояния независимости, когда полностью исключалось какое бы то ни было влияние извне, за все исторически обозримые времена удавалось немногим. И то в основном в глубокой древности. Одного человека из этой когорты хочется отметить особо. Александр Македонский и этот человек были современниками. Когда полководец разыскал его, сделав специально крюк со своей свитой, и познакомился с ним, живущим в старой лачуге и, долго беседуя, удивился ясности его ума, он хотел отблагодарить бедняка за доставленное удовольствие и предложил любую награду. Человек ответил, что у него одна-единственная просьба. Свита полководца затаила дыхание. Всем было интересно, что запросит этот человек в рубище, довольствующийся горстью бобов и куском хлеба. «Отойди на один шаг в сторону, — сказал бедняк властелину мира. — Ты загораживаешь мне солнце». Кто был этот человек? Конечно же Диоген. «Если бы я не был Александром Македонским, — сказал ошеломлённый полководец. — Я хотел бы быть Диогеном». — «Слишком многого хочешь», — ответил мудрец. Да, это был мудрец. Так вот речь о независимости. Смогу ли я когда-нибудь хотя бы недолго обладать такой силой духа? Проблема.

Не утомил тебя? Ну, ещё один вопросник подброшу. Последний. Для ровного счёта. Он не столько для ума, сколько для души. Люди веками ходили в церковь, отправляли культ, встречались в церкви друг с другом, общались. Но вот появились конкуренты — клубы и дома культуры. Церкви остались лишь кое-где. Кафедральный собор в Иркутске — лучшее из лучших творений зодчества не только в Сибири, но и во всей стране — взорвали динамитом, чтобы построить на этом месте обком партии и тем самым символизировать победу разума и прогресса над религиозным мракобесием. Символизировали. Теперь на месте кафедрального собора стоит серая пятиэтажная коробка. В обком, конечно, зайти приятно, но посмотри что творится в клубах и домах культуры, особенно на селе. Иной раз зайдёшь и не знаешь куда попал. Не то это очаг культуры, не то свинарник. До появления телевидения эти очаги ещё кое-как тлели. Приезжала кинопередвижка или агитбригада с концертом, и новый священник по линии культпросвета снимал амбарный замок и зазывал публику. Теперь у каждого в доме телевизор, и публика не идёт в клуб, как её не зови. Клубная работа совсем зачахла. Недавно на выходные дни ездил в своё родное село Новопашино. Сходил в клуб, посмотрел кино. Предварительно посмотрел на интерьер клуба: потолок обшарпан, стены заляпаны, сиденья поломаны и замызганы — на них висят какие-то лохмотья, а на спинках вырезаны похабные слова. Еле нашёл мало-мальски приличное место, чтобы сидеть было удобно и перед глазами не маячила матершина. Между прочим, фильм был очень хороший — французская комедия с участием Луи де Фюнеса, а в зале сидело всего десять человек. После кино от нечего делать по случаю какого-то престольного праздника заглянул в церковь, — у нас в селе есть небольшая деревянная действующая церковь, — так еле протиснулся. В точности как по Гоголю: «В церкви не было места, а вошёл городничий, и нашлось». Меня ведь все знают там как научного работника, и вдруг на тебе — заявился в церковь. Потеснился народ. Молодёжи, скажу прямо, — тьма. Особенно девчонок. Одним словом, клубная работа совсем зачахла, а в храмах, которые не успели взорвать динамитом, разобрать на дрова или превратить в склады, заметно оживление. Церковь в эпоху научно-технической революции вдруг стала укреплять свои позиции. Чем это объяснить? Скукой? Тоской по прекрасному? Неужели люди стали искать что-нибудь возвышенно-чистое для души в благопристойно-торжественной обстановке церквей? А может быть вся эта таинственно-мистическая обрядность, навевающая старину, очищает душу? Когда я размышляю об этом, невольно вспоминаю картину Перова «Чаепитие в Мытищах», где жирный поп, отвернувшись от нищего, с наслаждением пьёт чай из блюдечка, и мне самому, покончив с гимнастикой, хочется выпить сладкого чаю с брусникой. Ты любишь чай с брусникой? Инна смотрела на Добровольского широко открытыми удивлёнными глазами.

— Приходи ко мне в гости. Угощу чаем с брусникой.

— Спасибо, дорогой Юрий Петрович, за приглашение, — сказала, наконец, Инна и поднялась с места. — Но мне не нужен твой чай. Нужны были советы.

— Да, я помню, — сказал Юрий Петрович, вздохнув, — Ты спрашивала совета как мстить и как стать изворотливой. Если речь идёт об Осинцеве, то мстить ему бессмысленно. Живуч как репей. Хоть трактором его переедь, хоть в грязь втопчи, все равно выживет, зацветёт и даст крепкое потомство. А что касается изворотливости, то что тут тебе посоветовать? Это приходит само собой, и я вряд ли чем могу помочь, если голова не так устроена. Я, как видишь, размышляю без разбора надо всем. Над серьёзными вопросами и над пустяками. Я до сих пор все ещё Почемучка. И боюсь, что останусь им до конца дней, если даже проживу сто лет. Ну так как насчёт мыслей? Можешь подсказать мне пути решения какого-нибудь из перечисленных вопросов?

— До свидания, — сказала Инна и, повернувшись, пошла прочь.

— Всего хорошего, — ответил Юрий Петрович, пристально глядя ей вслед и удивляясь тому, что Осинцев остался равнодушен к такой красоте, какою блистала она, особенно если смотреть на неё сзади.

Инна, выйдя на улицу, задумалась. Она вспомнила приятеля Добровольского — того самого, о ком он говорил в начале беседы и которому когда-то отказала. Вообразила на минуту, что было бы, если бы этот вполне нормальный и симпатичный человек, страдавший из-за любви к ней, до сих пор настойчиво ухаживал за ней и ужаснувшись, вдруг сделала для себя открытие: если бы он ни разу не изменил ей, предан был бы ей одной — единственной на всём свете, перенёс бы все унижения, не свернув в сторону на полпути к цели, он теперь может быть добился бы своего. Это подсказывало ей сердце и подсказывало так ясно, что сомнений не оставалось. Голос разума не противоречил голосу сердца. Это открытие поразило её. Теперь она поняла, что безудержный оптимизм Добровольского, высказанный в связи с древней китайской модой носить деревянную колодку на голове, основан не на пустом месте, а на истине, запрятанной глубоко, до которой не так-то просто докопаться.

В связи с этим Осинцев ещё крепче засел в её голове. Но прыжок в окно не укладывался ни в какие рамки. Воспоминание об этом приводило её в бешенство. Именно об этом она думала, когда однажды встретила его в коридоре института. Она побледнела и, сделав невероятное усилие над собой, подошла к нему.

— Ноги не сломал? — спросила она, подойдя к нему вплотную и глядя ему прямо в глаза.

Олег видел, каких усилий стоило ей подойти к нему и задать этот вопрос. Он сам побледнел. Еле перевёл дух и ответил.

— Как видишь, целы.

— А то я беспокоилась.

— Всё благополучно.

— Прощай! — сказала она подчёркнуто резко и пошла дальше.

Олег ещё несколько мгновений стоял неподвижно, словно прирос к месту.

«Как неприятно, чёрт возьми, все это, — подумал он. — Ещё пытается шутить, свести на юмор. Какой уж тут юмор».

XXX

Все заключённые с первой судимостью за исключением тех, кто изменил родине и подрывал экономику государства хищениями социалистической собственности или изготовлением фальшивых денег, — все имеют право на помилование. Помилование даётся только раз в жизни. И если человек снова совершает преступление, то рискует остаться без головы. Каким бы суровым не был второй приговор, вплоть до расстрела, рассчитывать на помилование больше не приходится.

Вадим, подавая прошение о помиловании, делал это со спокойной душой. Второй раз попадать за решётку не собирался. Да и в сущности какой он преступник? Просто вёл себя как последний трус, как подлец и негодяй — вот и всё. Если бы не ополоумел от страха, если бы вёл себя как подобает порядочному человеку в подобных случаях, судьба у него могла быть совершенно другой. Тем более, что в детстве были аномалии в психике — мания чистоты. Сохранилась даже кружка, которую тщательно мыл лично сам и прятал в шкаф подальше от мух. С законом он всегда был в ладу. А уж теперь, когда хлебнул мурцовки и наелся баланды по горло, теперь не то, чтобы совершить какой-нибудь криминал, улицу в неположенном место ни за что не перейдёт, подождёт зелёного светофора. А уж садиться за руль автомобиля даже в трезвом виде — упаси Бог! Куда надо доберётся на городском транспорте — так спокойнее. Одним словом личность Вадима, как человека не представляющего собой никакой социальной опасности, сомнений ни у кого не вызывала. Родители после суда переехали жить в Москву. (Георгий Антонович, используя связи и прежние заслуги, перевёлся на работу в министерство). В Москве они подключили к делу лучших столичных адвокатов. Руководство колонии пожалело не столько несчастного Вадима, сколько несчастную Екатерину Львовну, выплакавшую в присутствии начальника колонии и начальника отряда Пушкарева море слез. Руководство поспособствовало соответствующим ходатайством, и дело выгорело. Вадима помиловали.

Когда его выпустили на волю, когда за его спиной солдат охраны с громыханием закрыл железную дверь проходной будки, Вадим пустился в пляс. Какое же это было счастье! Деревья, птиц, людей, дома — весь мир, который, казалось, не год, а целую вечность рассматривал через решётку и через колючую проволоку, — весь мир хотелось обнять и расцеловать. Как ненормальный он плясал на автобусной остановке, ожидая попутки или автобуса на Иркутск. Проголодавшись, забежал в продовольственный магазин, напротив которого, проломив машиной забор, пыталась вырваться на свободу шайка преступников во главе с Султаном. Купил бутылку лимонада и килограмм помадки. И как раз подошёл автобус на Иркутск.

В этот же день по одной из аллей центрального парка из конца в конец ходили Инна Борзенко и Вадим Пономарёв. Инна ещё не пришла в себя после событийна квартире у Олега и в институте, точнее — в аудитории с открытым окном, через которое сиганул Олег. Она не смотря ни на что очень любила его и на предложение Вадима уехать вместе с ним в Москву ответила отказом. Теперь они ходили взад и вперёд по аллее и выясняли отношения.

Решалась их судьба, и они, естественно, волновались каждый по-своему, но беседовали тихо и спокойно, так что со стороны могло показаться — решают не свою судьбу, а обсуждают погоду.

— Не спеши с ответом, подумай, — упрашивал Вадим.

— Я ещё раз повторяю: нет, — твердила Инна. — У меня к тебе абсолютно ничего не осталось. Как я могу выйти замуж за человека, к которому у меня абсолютно ничего нет?

— Ты писала мне письма, — сказал Вадим. — До самого конца, пока я не освободился.

— Насколько ты помнишь, на каждые твои два послания я отвечала одной коротенькой запиской и только в тех случаях, когда мне было трудно, не везло в жизни. Я вспоминала тебя только в такие дни. Мне казалось, что тебе там живётся ещё хуже и я… из жалости, что ли… отвечала тебе. Вот так, Вадим Георгиевич, не обессудь.

— Не верится, — сказал Вадим, усмехнувшись, и нервным движением погладил стриженую голову. — Я сознаю всю вину перед тобой. Дважды в жизни сделал тебе очень больно. Но второй раз, — ты ведь сама знаешь, — дикая случайность… Всё произошло не по моей воле. Всё это я понимаю. Можно меня не простить, но как можно забыть то, что было между нами?

— Я ничего не забыла, — ответила Инна. — Просто в душе у меня не осталось ни капли любви к тебе. Пока ты был там, я ещё вспоминала то хорошее и светлое, что было между нами в студенческие годы. В воспоминаниях и вдали от меня ты был близкий мне человек, и я поэтому тебя жалела. Теперь, когда ты рядом, я чувствую, что ты чужой для меня. Совсем чужой. И в будущем у нас ничего не может быть.

— Не загадывай вперёд, — сказал Вадим, нахмурив брови. — Не люблю я это.

— Что же делать? Сердцу ведь не прикажешь.

— Может, мне лучше остаться здесь? — спросил Вадим.

— Зачем?

— Мы будем встречаться. Постепенно как-нибудь найдём пути друг к другу.

— Нет, не нужно оставаться, — ответила Инна. — Ты будешь приходить к нам, а маме это не понравится.

— Прежде она хорошо относилась ко мне.

— То было прежде. Сам знаешь, за что она тебя не любит. И жить тебе тут негде.

— Жилье найду. Пока остановлюсь у Зоммера, а там — видно будет.

— Где будешь работать?

— Я сегодня уже был на заводе, где работал до суда. Старые друзья меня хорошо встретили. Начальник конструкторского бюро вспомнил, как я аккуратно и быстро делал чертежи. Он намекнул, что в случае чего, возьмёт меня обратно к себе.

— Как просто и легко у тебя всё получается, — сказала Инна. — Это ведь плохо, когда человек не успел выйти из заключения, не отсидев своего срока, и ему все двери открыты и друзья бросаются в объятия.

— Что же это? — спросил Вадим с усмешкой. — Ты считаешь меня матёрым преступником, от которого все должны отворачиваться?

— Я этого не считаю, — ответила Инна. — Просто боюсь, что снова избалуешься и опять случится беда.

— Нет уж! — твёрдо заявил Вадим. — С меня довольно.

— Вдруг опять какая-нибудь случайность.

— От случайностей конечно никто не гарантирован. Но «Мерседес», слава Богу, продали. И за руль я больше не сяду.

— Это верно, — согласилась Инна, рассмеявшись. — От случайностей никто не гарантирован. Даже я побывала в тюрьме.

— Так что же будем делать? — спросил Вадим. — Решай, одно твоё слово, и я остаюсь.

— Нет, езжай.

— А если сам решу остаться?

— Как хочешь, но я бы на твоём месте поехала в Москву. Во-первых, у тебя там родители. Во-вторых они тебя ждут, а здесь тебя никто не ждал, разве что Станислав Зоммер. И вообще — Москва всё-таки столица.

— Не знаю, я там не жил.

— Поживи, узнаешь.

— Здесь я провёл лучшие свои годы.

— Ещё молод, успеешь наверстать упущенное.

— Да, — сказал Вадим, вздохнув с сожалением. — Тебе действительно все равно: в Москве я, в Иркутске — рядом с тобой или в колонии строгого режима. Тебе все равно.

— Нет, зачем же! — возразила Инна. — Лучше, конечно, если ты на свободе. Я же не враг тебе.

— Я чувствую, что-то с тобой случилось за это время. Скажи откровенно. Я буду знать и, может быть, это к лучшему.

— Сделаешь для себя выводы?

— Да.

— Хорошо, — согласилась Инна. — Я скажу тебе все. Я люблю одного парня. Он заслонил собой тебя и всех прочих. Устраивает тебя такой ответ?

Вадим побледнел.

— Кто он?

— Для меня самый интересный человек из всех, кого я знала. Этот человек во всём противоположный тебе.

— Он сейчас здесь?

— Учится на втором курсе политехнического. — Смазливый сосунок!

— Совсем не смазливый и далеко не сосунок. Отслужил в армии и даже побывал в Афганистане.

— Ну и… Как твои успехи? — спросил Вадим, превозмогая волнение.

— Никак. Он меня не любит.

— М-да, — произнёс Вадим, вздохнув. — Плохо наше дело.

— Вот такие дела.

— Но пока ещё не смертельно плохо, — заключил Вадим. — Пока дышим, пока есть голова на плечах, руки-ноги целы, ещё не всё потеряно. Все можно исправить.

Инна улыбнулась. Нечто подобное она слышала от Добровольского. Только этот звонил с другой колокольни.

— Из Москвы я напишу тебе, — на прощание сказал Вадим.

— Пиши, — согласилась Инна. — Против писем я не возражаю.

Поговорили и разошлись.

XXXI

Осинцев возвращался домой из института. Как обычно вошёл в подъезд и заглянул по пути в почтовый ящик. Вынул свежие газеты. Среди газет обнаружил письмо на своё имя. Обратный адрес — село Зорино, средняя школа и неразборчивая подпись. «Опять понадобился зачем-то», — вздохнул Олег, разглядывая конверт. Сунул его в газеты. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, стал мысленно ругать зоринских пионеров: «Вот неуёмные! Фотопортрет у них есть. Указ Президиума Верховного Совета СССР художник размалевал чуть не на полстены. Собственноручную запись в какой-то книге им сделал. О том, что и как было, на торжественной линейке рассказано подробно. Что ещё нужно? Вот черти полосатые! Не дают покою».

Войдя в свою комнату, бросил газеты на стол, разорвал конверт и вынул двойной лист в клеточку из ученической тетради, исписанный ровным каллиграфическим почерком. Наверно, пионервожатая, — подумал он и стал читать.

«Дорогой Олег Павлович!

Ты, наверно, удивишься, когда получишь моё письмо. И будешь вправе удивляться, потому что после столь долгого отсутствия контактов между нами оно тебе, конечно, как снег на голову. Но я была буквально потрясена, когда приехала в Зорино, и поэтому пишу тебе. Здесь я оказалась случайно. Прохожу педагогическую практику. Вообще-то я хотела ехать на практику в Красноярск. Я рассчитывала, что буду проходить практику в какой-нибудь школе в Красноярске и жить дома с родителями и дочуркой. Но руководство облоно распорядилось направить всех практикантов по деревням Иркутской области. Я не знаю, почему оно так сделало. Может быть с какой-нибудь целью. Например, чтобы мы привыкали к сельской жизни, если после окончания вузов получим распределение в сельские школы. Во всяком случае приказ заведующего облоно был категоричен: всех практикантов по деревням! Я сколько не отбивалась, выдвигая в качестве аргумента свою годовалую дочурку, ничего не вышло. Пришлось ехать в Троицкий район. Когда в районо спросили, где бы хотела поработать, я вспомнила, что тут где-то близко наши с тобой любимые места. А когда вспомнила, что ты из села Зорино, то сразу попросилась в это село. Так я оказалась на твоей родине.

Конечно же, сразу спросила о тебе. Обратилась к старым преподавателям в надежде, что кто-нибудь из них тебя помнит. Меня подняли на смех. Посоветовали прогуляться в пионерскую комнату. Там, в пионерской комнате, я и увидела твой портрет под стеклом и в рамке при всех регалиях и званиях. Не скрою, была так потрясена, что чуть не разрыдалась, как тогда на берегу Ангары, когда ты вытащил меня из воды. Я ушла домой и плакала весь день и весь вечер, и вот, вызнав разными путями твой домашний адрес, пишу со слезами на глазах. Не знаю, что такое на меня навалилось, но слезы текут и текут. Может быть от радости, что ты, побывав в такой передряге, остался живой. Может от чего другого.

Говорят, что ты уехал из Зорино насовсем, что учишься в политехническом институте. Если не возражаешь, можем встретиться в Иркутске. Теперь я снова живу в общежитии. Найдёшь меня легко, если захочешь, конечно. Но мне очень хочется посмотреть на тебя, поговорить, вспомнить вместе бабусю из Ольховки, которая угощала нас вкусным клубничным вареньем и рассказывала страшные истории у костра. Все дни и ночи, проведённые с тобой на Ангаре, я помню до мельчайших подробностей. Хочу проверить, помнишь ли хоть что-нибудь ты? Но, к сожалению, встретиться сможем только осенью, когда начнётся новый учебный год. Раньше я не смогу приехать в Иркутск, так как до июня буду жить в Зорино, а потом летние каникулы проведу в Красноярске у своих родителей. До свидания.

Марина».

Письмо было написано два месяца назад. Два месяца Марина носила его в сумочке, не решаясь бросить в почтовый ящик. Наконец, решилась. Олег получил его в конце апреля, когда наступили удивительно тёплые погожие дни и распустилась верба.

Он сел с письмом на кровать и снова внимательно перечитал его. Почувствовал, как изнутри неудержимо наплывает мучительно-счастливое состояние. Точно такое же, какое испытал когда-то на берегу Ангары, будучи влюблённым по уши в Марину. Аккуратно свернул письмо, вложил в конверт и спрятал в тумбочке. Тут же стал собираться в дорогу. Побросав в сумку всё необходимое, побежал на автовокзал узнать расписание автобусов. Потом — в институт. Декана на месте не оказалось. Разыскал Добровольского на кафедре математики.

— Петрович, умоляю тебя, помоги!

— Что случилось?

— Надо срочно уехать, а декана не могу найти.

— Куда уехать?

— В село Зорино.

— На родину, что ли?

— Да. На родину…

— Случилось что-нибудь? — Добровльский уже собрался выразить соболезнование.

— Да ничего особенного не случилось. Никто не умер. Но очень нужно. Срочно!

— А чем я могу помочь?

— Но что мне делать? Декана нет, отпроситься не у кого, и автобус через два часа. Посоветуй как быть.

— На вот тебе лист бумаги. Пиши быстренько заявление на имя декана с просьбой отпустить на несколько дней в село Зорино по личным обстоятельствам. А я передам ему. Объясню обстановку. Мол так и так. Надо было срочно уехать к родным. Опаздывал на автобус. Но что случилось-то?

— Потом, Петрович, потом, — сказал Олег, наскоро сочиняя заявление. — Когда вернусь, все расскажу.

XXXII

Отправив письмо, Марина пошла посмотреть дом, где жил Олег. На её счастье дед Илларион сидел на лавочке, греясь на солнце. Издали его можно было принять за огородное чучело — настолько он был смешон в залатанной длиннополой шубе, в старой кожаной шапке-ушанке с поднятыми кверху и торчащими в разные стороны ушами, на концах которой болтались длинные завязки. Серые валенки на нём были новые и неимоверно высокие — голяшки выше колен. Опираясь на трость, старик наблюдал за двумя пёстрыми петухами, которые угрожающе вытянули друг перед другом шеи и, то поднимая; то опуская головы, не решались начинать бой.

Марина подошла к нему с некоторой опаской и поздоровалась.

— Здорово, — приятельски ответил дед и пожевал беззубым ртом. Кудлатая с сильной проседью борода оттопырилась и зашевелилась.

— Осинцевы, кажется, здесь живут? — спросила Марина.

— Здесь.

— Я ищу дедушку Иллариона Васильевича.

— Я дедушка Илларион Васильевич.

— Извините, я хотела у вас спросить… — Марина покраснела.

— Не стесняйся. Спрашивай.

— Олег Павлович…

— Хватилась! Альки давно тут нет.

— Я знаю, что его тут нет. Но он вам хоть пишет?

— Пишет.

— Какие последние новости? Не женился ещё?

— Не, не женился. Ему вредно жениться.

— Почему?

— Здоровье слабое.

— Это у него-то здоровье слабое? — хмыкнула Марина.

— Слабак, — сказал дед. — Воевать, может, и силён, а с бабами слабак. Не в меня пошёл. Я в молодости бывало…

— А он приезжает к вам?

— Приезжает. А как же. В прошлом годе приезжал.

— А когда? В какое время?

— В прошлом годе, однако, не то на Успеньев день, или на Ильин ли день приезжал. Гутя! — вдруг крикнул старик, обращаясь к женщине, которая, распахнув настежь створки окна, протирала стекла. — Когда Алька в прошлом году приезжал?

Августа Петровна высунулась из окна.

— Точно не помню, дядя Ларион, — ответила она. — По-моему, в конце августа. Вы насчёт Олега пришли?

— Я хотела разузнать кое-что о нём. Поподробнее. Мы давно знакомы, но в последние годы не виделись.

— Заходите в дом.

— Не помешаю?

— Я как раз заканчиваю. Последнее стекло вот протру и все. Слава Богу, навела маленько порядок к празднику. Заходите, пожалуйста.

Марина вошла в дом. Августа Петровна вскипятила чайник. Поставила на стол варенье. Они сидели, пили чай и разговаривали часа три.

Было это за неделю до Первомая. А за два дня до праздника у Марины было уже, как говорится, чемоданное настроение. Собиралась ехать в Красноярск, чтобы отпраздновать Первомай там со своими близкими. Она работала в первую смену и около часу дня проводила последний урок, когда увидела в окно подошедший автобус. Со второго этажа школы вся площадь как на ладони. И пассажиров, которые выходили из автобуса, видно очень хорошо. Вдруг Марина отпрянула от окна. В сильном волнении подошла к столу. Чтобы скрыть волнение, стала бесцельно листать классный журнал. Но ученики всё-таки обратили внимание на резкую перемену в ней. И кое-кто даже заглянул в окно. Но на площади кроме автобуса и пассажиров, которые расходились в разные стороны, ничего интересного.

Марина взглянула на часы. До конца урока оставалось пять минут. Она закрыла журнал и сказала:

— Урок окончен. Выходите по одному. Только, пожалуйста, тихо.

Но где там!

— Ура! — закричали ребятишки, вскакивая со своих мест. Каждый хотел первым выскочить на улицу, на солнышко.

Марина из школы пошла не домой, а в детский сад, где Августа Петровна работала воспитательницей. Был как раз тихий час. Дети легли в кроватки после обеда. И Августа Петровна по просьбе Марины сбегала домой на минутку.

Олег только что умылся с дороги. Вытирал лицо полотенцем. Чувствовалось, что возбуждён. Радость и счастье написаны были на его лице. Тепло поздоровались.

— Давненько не виделись, — сказала Августа Петровна и добавила с загадочной улыбкой: — А тут о тебе, между прочим, справлялись недавно. Догадываешься кто?

— Очень интересно, — кто это обо мне мог справляться? — Олег и без того был взволнован, а тут и вовсе как шальной стал. Кое-как вдел петельку полотенца на крючок.

— Зна-аешь кто справлялся. — Августа Петровна расплылась в улыбке. — Иначе бы не приехал. Дней пять тому назад она была здесь. Наговорились мы всласть. Умница. Красавица. Все при ней. Прямо дух захватывает, когда представлю вас мужем и женой.

— У меня сёдни нос зуделся, — сказал дед, намекая на выпивку. — С самого утра.

— С утра говоришь? — весело сказал Олег и подмигнул Августе Петровне. — С утра — не в счёт. Это к ненастью, дед.

— Если такие девахи будут приходить сюда, какая намедни была, то уж точно — жди затяжного ненастья. — Дед сидел на своём топчане. Оттопыривал бороду и шевелил тонкими губами. В ясных карих глазах его сверкнул озорной огонёк. — Ишо раз придёт, и заненастьит твоя жись. Как пить дать. Гляди, как бы опять не повезли на ероплане в ентот самый… в госпиталь.

— Все может быть дед. Как говорит один мой знакомый: пути Господни неисповедимы.

Августа Петровна пошла в свою комнату и поманила Олега пальцем. Олег пошёл следом. Августа Петровна с таинственно-интригующим видом стояла посреди комнаты.

— Она ждёт тебя в берёзовой роще. На опушке возле большой поляны. Знаешь где?

— Знаю.

— От всей души желаю вам счастья. … Берёзовая роща — любимое место отдыха зоринцев. Олег бежал туда как ошалелый. Когда выскочил на поляну, услышал окрик: