Преступление не будет раскрыто

Майор запыхтел от злости. Помолчал, сопя и барабаня пальцами по бланку и швырнул его Олегу.

— На, сукин сын, заполняй, — сказал он. — Я разрешаю получить деньги. Но при мне сейчас же всю сумму положишь на сберкнижку. Сберкнижка будет храниться у меня до конца службы. Понял?

Олег взял бланк и написал на нём: «Перевод в сумме тысяча рублей возвращаю отправителю. Подпись: Осинцев. Дата». Он подошёл к окошечку и подал бланк молоденькой девушке. Девушка очень удивилась, высунулась в окно и крикнула:

— Товарищ начальник! Он возвращает деньги обратно. Что мне делать? Отправлять?

— Отправляйте, — махнул рукой Макаров. И, повернувшись к Олегу, добавил: — Тут не детский сад, чтоб возиться с тобой да уговаривать. Поехали в часть.

Когда шли к машине, Макаров смягчился.

— Зачем ты так? — сказал он. — Тысяча рублей на дороге не валяются.

Олег промолчал.

— Ответь мне только на один-единственный вопрос, — не унимался майор: — кто эта самая Марина?

— Никто. Тварь последняя. Вот кто, — сказал Олег и заморгал влажными глазами.

«Да, — подумал Макаров. — Крепкий орешек этот сержант».

Итак, с Мариной всё ясно. Последняя тварь. Змея подколодная. Гадюку спас и пригрел на Ангаре. И главное, что обидно. Высунула своё змеиное жало сразу после разлуки. Не ответила ни на одно письмо. А он, дуралей, строил планы на будущее. Размечтался как Манилов. И даже суровая армейская служба долго не могла вышибить из него эту маниловщину. Когда надоедало мечтать, предавался грусти, сомнениям. Порою мучительно страдал и изводил себя ревностью. И всё время, до самого последнего момента на что-то надеялся. Авось, думал, среди тьмы поклонников, студенческих забот и городской круговерти вспомнит шторм, Ангару, вспомнит как рыдала на берегу в первые минуты после спасения, как ночью на кладбище дрожала от страха у могилы Алексея Безродного, как ездили за грибами и целовались, как он сам чуть не утонул, доставая для неё цветок с бакена. Авось, думал, вспомнит, что есть на свете неплохой парень, готовый ради неё на все, готовый не колеблясь рискнуть самой жизнью, лишь бы достать злосчастный измочаленный фиолетовый георгин с белыми краешками; вспомнит, что этот парень предан ей всеми клетками существа своего и принадлежит только ей, что он любит её и страдает, ждёт и надеется. И до последнего момента маленькая надежда теплилась, жила. А пока жила надежда, можно было жить дальше. А теперь как жить? Невольно всплыл в сознании трагический образ Алексея Безродного, обрисованный бабкой Анисьей у костра на берегу Ангары. Кто такой был этот Алёха Безродный? Здоровый, сильный деревенский парень. Такой же как Олег. Оба полусироты, оба с детства лишены родительской ласки. Значит много общего. Наверно именно поэтому история, рассказанная старухой, произвела на Олега неизгладимое впечатление. Теперь Олег сам попал если не в точно такую же, то в подобную историю. Алексей Безродный, потеряв надежду, не захотел больше жить. Но прежде беспощадно отомстил всем, кто отнял у него эту надежду. А он, Олег Осинцев, кому должен мстить? Кто отнял у него надежду? Её теперешний муж? А при чём тут он? Просто он оказался самым удачливым из всех её поклонников. И только и всего. Не он так другой. Любой кто угодно другой, но только не он, не Олег Осинцев. Тогда зачем же вселила она в него эту надежду, эту неистребимую веру, эту сатанинскую любовь? Душу раскрыл нараспашку перед ней. Пожалуйста, влезай. Влезла змея. Изжалила всего. Выползла и на прощание так укусила, что в голове помутилось. Хоть бы эти деньги-то не посылала. Ведь неглупая девчонка. Неужели не понимала, что выслав деньги, ужалит вдвойне больно? Зачем она это сделала? Хотела утешить?, Или наоборот, дать понять, что все между ними кончено? Да! Именно в этом истина. «Она вычеркнула меня из жизни навеки и не хочет обо мне больше слышать, — подумал Олег. — А чтобы больше обо мне не слышать, решила рассчитаться за лодку». — Олег усмехнулся. — Между прочим, явно переплатила. Корпус стоит 500 рублей, мотор 350 рублей. Полторы сотни лишние. Положила сверху. Наверно, обрадовать хотела. Обрадовала. Спасибо. — Олегу так стало обидно, что он прослезился. Потом вдруг крепко сжал кулаки: — «Ну, паскуда, не попадайся на узкой дорожке. Жаль поторопился отправить почтовый бланк. Надо было взять деньги, купить на чёрном рынке пистолет и пристрелить тебя как бешеную собаку. Убивать таких надо».

Мысль о чёрном рынке и пистолете была продуктом деятельности подсознания, явилась как бы непроизвольно как результат ненавистной иронии и сумрачных мыслей о трагической судьбе Алексея Безродного и об общности судеб с этим несчастным человеком, и Олег не придал ей тогда значения, как не придаёт значения никто другой нормальный человек, когда под горячую руку или шутя говорит, что убьёт другого человека.

И он вскоре забыл об этом.

Внешне Олег почти не изменился, казался, как и прежде, добрым и отзывчивым, но появилось в его характере нечто новое, чего никогда не было прежде — вспыльчивость. Однажды, потеряв самообладание, сделался зверем и схватился за грудки с сержантом Петрущенко из-за того, что тот, дежуря по роте и проверяя состояние казармы, обнаружил у него под койкой, под вещевым мешком, кем-то спрятанные игральные карты, — они были спрятаны Явно с той целью, что у помощника командира взвода никто не будет их искать. Он приписал их Осинцеву, тогда как Осинцев, сколько был в армии, вообще не играл в карты. Ребята вовремя разняли их, карты уничтожили, и всё осталось шито-крыто, так как Петрущенко, получив от солдат соответствующее внушение, не сказал никому ни слова. Но другой раз Осинцеву не сошло с рук.

Один шутник, ефрейтор Мазихин, подтрунивавший над всеми, подошёл после занятий к Олегу, и, встав за столом напротив, шутя легонько бросил ему в голову пинпонговый мячик и, поймав отскочивший мячик, спросил: «Ты что такой хмурый, сержант? Сыграем в пинпонг?». Олег в ответ вдруг схватил графин с водой, стоявший на столе, и запустил им в Мазихина. Мазихин отклонился, и графин, ударившись в стенку, разлетелся вдребезги. Осколок задел другого солдата и распорол ему щеку. На шум прибежал старшина Пивоваров. Он стал кричать, дознаваясь, кто бросил графин. Мазихин собирал осколки.

— Ты? — спросил Пивоваров.

— Я ещё с ума не сошёл, — ответил ефрейтор. — Вот кому надо лечиться, — прибавил он, показывая на Осинцева.

Пивоваров написал рапорт на имя Макарова и, несмотря на просьбы солдат, уговаривавших его не выносить это дело до начальства, заявил: «Ещё чего? Он будет графины бить, а я за него отвечай?»

Орлов, чтобы не лишиться хорошего помощника, с трудом замял дело, а Осинцев люто возненавидел старшину, и чем дальше шло время, тем сильнее его ненавидел. Даже хотел проситься в другую роту, чтобы не сталкиваться с ним по долгу службы. Но вскоре они расстались совсем по другому поводу.

… В конце февраля наряд, разводящим которого был Осинцев, пришёл утром из караула на отдых. Ночью был снег и все озябли. Прапорщик где-то замешкался, и весь наряд, не успев вовремя сдать прапорщику оружие, зашёл прямо в казарму и развесил автоматы и шинели где попало. Осинцев, когда сменял посты на своём участке караула, натёр мозоль на большом пальце правой ноги. Он снял сапог и стал рассматривать свою мозоль. В это время вошёл Пивоваров. Он собрался в штаб полка на дежурство и был опоясан ремнём, на котором висел в чехле финский нож. Он стал придираться, что не сдали оружие. Ефрейтор Мазихин всегда смеялся над Пивоваровым, когда тот строил из себя большого начальника, а тут сказал ему грубо:

— Ты куда собрался? В штаб? Иди, не ной тут.

— Ах, так? Ладно, — сказал Пивоваров, возмутившись и вышел.

Через минуту вместе с ним в казарму вошёл замполит майор Макаров. Он пришёл узнать в чём дело. Увидев беспорядок, спросил у солдат, которые, вскочив, стояли по стойке смирно. Причину должен был объяснить разводящий сержант Осинцев, но он сидел на своей койке и спешно обувался. Макаров подошёл к нему. Осинцев кое-как сунул ногу в сапог и встал, оправляя гимнастёрку. Мозоль, которую впопыхах сдавил портянкой, так жгла ногу, что он побледнел и чуть не завыл от боли. Макаров был недоволен Осинцевым после истории с денежным переводом и теперь ещё более обозлился и произнёс:

— Хлев, а не гвардейская казарма.

Сказав это, он не стал выслушивать оправдания, а повернулся и пошёл к выходу.

— В обозе ему быть разводящим, рис по кухням распределять, — сказал Пивоваров с усмешкой и засеменил следом за майором.

Осинцев вздрогнул. Адская физическая боль, не желание выслушать причину беспорядка и оскорбление старшины пробудили в нём ещё свежие душевные раны, нанесённые Мариной, и он крикнул ему вслед:

— А тебе — в тюрьме, надзирателей по этажам распределять!

Пивоваров резко повернулся и машинально схватился за чехол, в котором был нож. Эта реакция у него произошла бессознательно, в ответ на бессознательную реакцию Осинцева. Пивоваров вовсе не собирался метнуть в Олега нож. Он этим движением просто хотел поправить чехол, потому что лишний предмет мешал, а в подобных случаях большинство людей хватаются именно за то, что мешает. Пивоваров же имел ещё дурную привычку, когда надо и не надо одёргивать мундир. В глазах у Осинцева было бешенство. Состояние невменяемости перешло в ослепительную вспышку ярости, когда он подумал, что дневальный специально схватился за чехол и, озверев и потеряв контроль над своими действиями, в ответ на его реакцию сжал кулаки и бросился к нему. Неизвестно, что было бы дальше, если бы не подоспел стоявший неподалёку плотный, плечистый ефрейтор Мазихин. Подскочив, он схватил Осинцева за шею. Осинцев стал вырываться. Тут же оба они упали в проходе между койками, опять вскочили и упали на чью-то постель, барахтаясь и кряхтя. Замполит побледнел и молча смотрел на всё, что происходит. Младший сержант Анвер Халитов крикнул: «Ребята, что вы стоите!» — бросился к двум разъярённым борцам. Подбежали остальные солдаты. Осинцев разбросал всех и с такой силой ударил Мазихина, что тот, упав спиной на кровать, перевернулся через голову и свалился между коек. Осинцева опять схватили, но не могли никак повалить на пол. Потрясённый всей этой сценой, друг Олега рядовой Глотов наконец сообразил, что ему как-то надо помочь солдатам. Он обежал вокруг, чтобы зайти с тыла Осинцева, расстегнул и бросил на ходу почему-то мешавший ему ремень и, перепрыгивая с койки на койку, подбежал сзади и тигром набросился сверху на Осинцева. Схватив его за плечо, повалил всю массу переплевшихся рук, ног, тел на себя. Глотов вывернулся из-под низу, уцепив обеими руками правую руку Осинцева. Он завернул её ему за спину и крикнул: «Полотенце давай!» Кто-то бросил полотенце, и Осинцеву скрутили накрепко обе руки. Петруха Глотов прижав его грудью к полу, тихо приговаривал: «Что ты? Что с тобой, Олег? Успокойся, дружок, успокойся…»

Когда Осинцев бросился вперёд, Пивоваров затрясся как в лихорадке и вцепился в рукоятку ножа не на шутку, В зависимости от того, как происходила борьба, в какой степени Олег был свободен, он то вынимал, то заталкивал нож в чехол, не отпуская пальцев с рукоятки и не видя ничего, кроме груды барахтающихся тел. Убедившись, что Осинцева крепко связали, он опустил руки по швам.

— Что с ним делать, товарищ майор? — спросил Мазихин, тяжело дыша и утирая со лба пот.

— Пока на гауптвахту, — сказал Макаров. Подавляя в себе волнение, добавил: — Там видно будет.

— Товарищ майор, — обратился к замполиту Петруха Глотов, — разрешите мне побыть с ним, я его успокою.

— Ничего, — ответил Макаров. — Там он скорее успокоится.

Петруха и ещё один солдат подняли Осинцева и повели из казармы. Сзади пошёл Халитов. Олег, с разбитым носом и губами за каких-то одну-две минуты ослаб так, что едва передвигал дрожащими в коленях ногами. Его привели на гауптвахту и посадили в одиночную камеру. Петруха развязал ему руки. Осинцев свалился на бок прямо на пол и мгновенно заснул.

Караульный наряд из двух солдат заглянул в камеру. Глотов попросил какую-нибудь шинель.

— Надо дать, — сказал один.

— Пожалуй, можно, — ответил другой.

Один из них принёс старую шинель и её подложили Олегу под голову. Петруха поблагодарил солдат и ушёл. Осинцев не проснулся, когда солдаты тормошили его, чтобы узнать, что случилось. Он проспал семь часов кряду.

Макаров пошёл в штаб. По дороге его догнали лейтенант Орлов и капитан Полубенцев, которые уже знали о несчастье. Солдаты, собравшиеся кучкой у входа в казарму и видевшие, как Орлов, отдав честь, о чём-то спрашивал замполита, делали свои замечания.

— Погиб парень, — сказал один.

— Да, теперь не простят.

— Макаров не пощадит.

— Хороший был солдат. Что ему будет?

— А кто его знает? Увидим.

Офицеры быстро пошли в штаб полка, а солдаты гуськом потянулись в казарму.

Макаров немедленно доложил о происшествии полковнику Горбатовскому.

— Как это произошло? — мрачно спросил он, сидя за столом и согнув длинное худое туловище. Его поза, старчески сморщенное лицо, пожелтевшая лысина и вся его фигура выражала недовольство.

— Осинцев последнее время явно не в себе, — сказал замполит. — Месяца два тому назад ему пришёл денежный перевод от какой-то Марины. Деньги он не взял. Отправил обратно. И обозвал Марину последней тварью. Между этой чёртовой Мариной и сегодняшним поступком, несомненно, прямая связь.

— Много было денег? — спросил полковник.

— Тысяча рублей.

— Ого! — воскликнул Горбатовский. — Он объяснил, что это за деньги и почему отправил назад?

— Категорически отказался хоть что-нибудь объяснить. Заявил, что это его личное дело, и ничего не скажет, даже если его будут резать на куски.

— Как это так — личное дело, — возмутился полковник. — Тёмное это дело, а не личное. Может его передать следственным органам?

— Я думаю, не стоит, — ответил замполит. — Тут замешана какая-то моторная лодка. Марина в письме написала, что высылает деньги на новую моторную лодку.

— Моторная лодка? — удивился полковник. — Здесь горы, армия. Какая моторная лодка? Ничего не понимаю. Может всё же передадим его следователю?

— Не надо, товарищ полковник, — сказал замполит. — Он итак травмирован очень сильно. Следователь его доканает. Ответственность беру на себя.

— Большую берёшь ответственность, — сказал Горбатовский. — Мы в приграничной полосе. Рядом Афганистан.

— Ничего, — ответил Макаров. — Я убеждён, что эта история с Мариной и моторной лодкой государственной безопасности не угрожает.

— Ладно, — сказал полковник. — Но что будем с ним делать?

— Разжаловать в рядовые, — предложил Полубенцев.

— Он уже был один раз разжалован в рядовые, — сказал Орлов.

— Гвардеец, сержант, помощник командира взвода. Ну куда это годится? — брюзжал полковник. — Ведь уже наказан был… Это однако за тот случай, когда с Серегиным разбил мою машину?

— Его наказали не за машину, а за вино, которое они с Серегиным везли в часть.

— Да, да. Помню. Не имётся.

— А что, — продолжал настаивать Полубенцев. — Снова выстроим весь полк и снова срежем с него все лычки.

— Нет, — сказал полковник. — Воспитывать этого хулигана я больше не буду. Пусть военный трибунал воспитывает.

— Трибунал наверняка затребует акт судебно-психиатрической экспертизы, — сказал замполит.

— Что ж, свезём на экспертизу. Готовьте машину и конвой.

Проснувшись, Осинцев хотел повернуться, но сильно кольнуло в боку. Он остался лежать в прежней позе, вспоминая, что произошло. До того мгновения, когда его схватил за шею Мазихин, он помнил все, а что было после, представлялось теперь смутно, какими-то обрывками. Потом кое-как поднялся и прилёг на койку. Остаток дня ждал, что вот-вот его вызовут и потребуют объяснений. Никто не вызывал. Вечером пришёл полковой врач, осмотрел его, смазал йодом ссадины. Следом за врачом пришёл лейтенант Орлов. Командир взвода стал объяснять Олегу, что теперь он на краю пропасти, и перед ним два выбора: либо поддаться безысходному отчаянию и погибнуть, либо разобраться во всём, что произошло, и выжить любой ценой. Орлов по-дружески втолковывал ему, что между чувствами и рассудком иной раз возникают странные отношения, что чувства работают на рассудок и, стало быть, не всегда живут в согласии с ним, как не могли жить прежде в согласии рабы и господин. Рабы восставали, господин их усмирял. Так было заведено; Иначе строй погибал. Всякое брожение происходит на почве бедствий и в душе человеческой почва для внутреннего бунта — несчастье, и тут особенно опасно давать волю чувствам.

Орлов сказал, что у него в личной жизни тоже не все гладко. Невеста отказалась выйти за него замуж, когда узнала, что он едет на границу с Афганистаном. Боится бандитов, душманов, как будто они тут разгуливают толпами. И ничего, пережил. Держится.

Осинцев молчал. Лишь кивал головой и вздыхал.

— Тебя завтра повезут в больницу на экспертизу, — сказал Орлов, — так ты держись с достоинством, покажи им, что здоров. Я включил в конвой Глотова сопровождать тебя. Убедил начальство, что в таком деле надо чувствовать локоть товарища.

— Спасибо, — сказал Олег.

… На другой день, утром арестованного посадили в машину и в сопровождении наряда солдат повезли. Глотову было запрещено разговаривать с ним, и он сел в кабину, а лейтенант интендантской службы, ответственный за поездку, сел с солдатами в кузов.

Ехали долго. Олег забеспокоился, стал спрашивать солдат:

— Скоро приедем, ребята? Скажите.

— Когда-нибудь приедем, — ответил один из них. Больше до самого места никто не произнёс ни слова. Когда сошли с машины, Петруха взглядом и жестом подбодрил Олега как мог.

Вошли в здание и потом в какую-то комнату, над дверью которой была вывеска: «Приёмный покой». Мимо ходили люди в белых халатах и колпаках. На лбу у Олега выступил холодный пот.

Веснушчатая девушка в белоснежном халате с огненно-рыжими волосами, войдя в приёмный покой, спросила:

— Кто Осинцев? Олег поднялся.

— Пойдёмте. И вы с нами, — обратилась она к охранявшим его солдатам.

Осинцева ввели в просторную комнату и посадили перед столом, за которым сидели люди.

Председатель комиссии был молодой врач, лет тридцати двух, в очках, с бледным узким лицом и копной тёмно-русых волос. Кроме него было ещё четыре человека: пожилой врач с отвисшим животом, студент медик-практикант, полная круглолицая женщина и ещё миловидная румяная женщина лет двадцати восьми.

— Как чувствуете себя? — спросил председатель, внимательно взглянув на пациента. — Вы помните, что с вами произошло… (председатель взглянул на лист бумаги, лежавший на столе) вчера утром?

— Помню.

— Расскажите.

Осинцев рассказал. Вполне нормальная спокойная речь произвела хорошее впечатление на комиссию, но председателю показалось неубедительным, что причиною ссоры была мозоль. Он продолжал задавать вопросы.

— А вот нам известно, что вы первый начали драку, — сказал он. — Вы помните это?

Олег вздохнул и промолчал.

— Вы помните? — повторил вопрос председатель.

— Помню.

— Что бы вы делали, если бы вас не остановили? Олег пожал плечами и не ответил.

— Раньше у вас были подобные вспышки гнева?

— Нет.

— Расскажите, что у вас за отношения со старшиной Пивоваровым?

— Никаких отношений у меня с ним не было.

— А ссорились когда-нибудь до этого с ним?

— Мне нечего с ним делить.

— А припомните-ка.

— Я говорю, что нет. Что припоминать?

— Расскажите, что у вас было на душе до этой ссоры. Чем вы жили?

— Чем живут все солдаты, тем жил и я — сознанием долга.

Члены комиссии переглянулись. Председатель комиссии, как тонкий психолог, схвативший оттенки голоса и интонации, выражение лица, внимательно фиксировавший все ответы, по достоинству оценил его последний ответ. Но в связи с этим самая суть для него оставалась ещё более неразрешимой загадкой. И он продолжал спрашивать:

— А всё-таки, что пережили вы?

— Я все сказал, — ответил Олег.

— Мы хотим вам только добра, поверьте. Пациент молчал. Молчали все. Председатель стал обращаться к каждому из членов комиссии. Сначала — к пожилому врачу.

— У вас есть вопросы?

Врач сидел, откинувшись на стуле и, беззвучно стукая пухлыми пальцами по столу, пристальным взглядом изучал сидевшего перед ним сержанта. На вопрос председателя он отрицательно качнул головой. Вопросы задавали женщины и студент. Потом Олега попросили раздеться по пояс и осмотрели.

После экспертизы его увели обратно в приёмный покой. Члены комиссии, обменявшись мнениями, стали расходиться. Первыми вышли в коридор женщины. Олег слышал их разговор.

— Я нахожу в этом острый патологический аффект, — сказала молодая. — Помните случай с Хохолковым, который откусил ухо своей жене? Он тоже на амбулаторной экспертизе выглядел здоровым.

— Да, да, — отвечала другая женщина, лениво передвигаясь по коридору.

В кабинете остались председатель комиссии и пожилой врач. Он сказал председателю:

— Этот сержант не нуждается в нашей помощи. Я не вижу необходимости держать его здесь целый месяц.

— Не мы одни решаем, — ответил председатель и добавил не без иронии: — Слышали, что говорят наши женщины?

— Да ну их! Этот субъект им просто понравился.

— И потом, — продолжал председатель, — решается судьба человека. Наши материалы пойдут в трибунал. Это одно. И другое — он совершенно скрыл истинные причины конфликта. Не зная этих причин, я лично не ручаюсь, что он не бросит в меня полено, задень я нечаянно его больную струну. Желательно узнать, почему у него такое расстройство.

— Повышенная чувствительность. Это видно и так.

— Это понятно. Но какими путями развивался аффект? Вот что важно знать.

— Этого вы не узнаете, — решительно заявил старый врач. — Попомните моё слово. Этого сержанта можете вертеть на мясорубке, а тайны, если он убеждён, что её надо хранить, не добьётесь. Напрасно потратите время.

— Возможно, — ответил председатель. Поднимаясь с места, посмотрел на часы. — Однако, пора обедать.

Осинцева оставили на стационарную экспертизу и абсолютно ничего не добились. Через месяц он повторил врачам то же самое, что сказал в первый день.

Трибунал приговорил его к шести месяцам службы в дисциплинарном батальоне. Он должен был прослужить лишних полгода, которые не идут в зачёт, где-то в другом месте, потом вернуться обратно в часть и дослуживать тот срок, который ему полагалось дослужить до совершения преступления. В дисциплинарном батальоне Олег нашёл силы взять себя в руки. За образцовое поведение ему скостили срок на несколько недель.

Орлов встретил его по-дружески и снова на удивление всего офицерского состава назначил своим помощником.

И снова он в той же роте, в той же казарме, в той же должности. Пивоварова не было в части. Срок его службы кончился, он демобилизовался и уехал. Олег благодарил судьбу, что не придётся больше его видеть, но очень сожалел, что не застал Глотова. Петруха тоже демобилизовался и уехал домой.

Олег ценил дружеское расположение к себе со стороны Орлова и всячески помогал ему в обучении новобранцев. Новобранцы знали из рассказов старых служак о драке в казарме и о том, что Осинцев одним ударом сбил с ног богатыря Мазихина и раскидал весь взвод, пытавшийся его усмирить. Дивились новобранцы физической силе сержанта Осинцева и слушались и уважали его больше чем самого Орлова. Может быть, в этом и заключалась маленькая хитрость лейтенанта, который не смотря на возражения командира роты капитана Полубенцева и других командиров, опять назначил Осинцева своим помощником.

X

Однажды весной Марина шла в магазин посмотреть кое-что для обновы. И встретилась с человеком, с которым совсем не хотела встречаться. Столкнулась лицом к лицу на одной из людных улиц города.

— Ну вот! — весело сказал Юрий Петрович, улыбаясь во весь рот. — Мышь рыла, рыла и дорылась до кошки. Нет мне, спасенья. Здравствуй.

Марина, здороваясь, глубоко вздохнула, чтобы скрыть волнение, охватившее её вдруг по непонятной причине.

Добровольский, одетый слишком легко для ранней сибирской весны, — в модном демисезонном пальто и замшевой кепочке, — пристроился сбоку и пошёл вместе с ней. Она мысленно сказала себе: «Чёрт возьми, только этого не хватало!»

— Как поживаете, Юрий Петрович? — спросила дружелюбно, пытаясь настроить его на лёгкий непринуждённый разговор.

— Какая может быть жизнь, — ответил Юрий Петрович, — если весна в календаре, а морозит как в святки.

— Попляши, согреешься.

— Настроение не то. Как говорят, хорошо плясать тому, кому счастье подсвистывает.

— Тебе, значит, не подсвистывает.

— Давненько его не слыхивал и не видывал.

— Жениться надо — увидишь и услышишь.

— Согласен, — благодушно ответил Юрий Петрович. — Надо.

— Так в чём же дело?

— Так ведь получается всегда так: пока умный собирается жениться, дурак семьёй обзаведётся.

«Первый камешек в мой с Вадимом огород, — подумала Марина. — Надо скорее от него избавиться. На автобус и домой».

— С невестой-то мне не повезло. Робкий я. Наверно, поэтому, — продолжал Юрий Петрович, поворачивая с нею за угол. — Ты куда? — спросил он.

— На рынок. Там легче попасть на автобус.

— Я провожу тебя.

— Невесту-то, между прочим, любить надо, — сказала Марина. — А я не заметила, чтобы ты любил меня. Просто ухаживал, а настоящей любви не было. Да и способен ли ты на любовь. Я что-то сомневаюсь.

— Способен, Мариночка, способен, — сказал Юрий Петрович и, улыбнувшись, прибавил: — Дело прошлое, ты теперь уже все равно замужем, поэтому признаюсь, что однажды, ещё до знакомства с тобой, у меня был крупный роман с одной особой.

— Неужели?

— Честное слово. Только до того неудачный, что вспомнить страшно.

— Если воспользоваться твоей схемой, которую ты начертил нам в общежитии, наверно, чёрная точка на твоей линии жизни.

— Совершенно верно — чёрная. И не только точка. Целая полоса диною в три года. Чёрная и неуютная как дождливая ночь.

— Эта особа хоть заметила твою любовь или так же как и я даже и не заметила?

— Она не только заметила. Она точно знала, что я готов был бросить к её ногам всю вселенную до последней песчинки, если бы, конечно, был Господь Бог и владыка вселенной.

— И всё-таки отвергла.

— Да.

— Удивительно.

— А ничего удивительного. Ей нужен был непременно сказочный принц и притом непременно гений. А я, как видишь, не принц и не гений — простой смертный.

— Ну, скажем, не такой уж простой, — возразила Марина. — А интересно, нашла ли она своего принца?

— Нашла. Где-то в Санкт-Петербурге.

— Повезло.

— Повезло да не очень.

— Что так?

— А дело в том, что у принца была жена и двое маленьких детей, и один из поклонников этой особы, страшный ревнивец, как только узнал, что она скурвилась и разбила чужую семью, укокошил её.

— Кошмар, — растерянно произнесла Марина. — Какие страсти рассказываешь, просто ужас. И что ему после этого было?

— Ничего не было. Человек, можно сказать, доброе дело сделал. Вернул непутёвого папу маленьким детям. Упрятали на три года в психушку и выпустили.

— Ужас.

— Но ужаснее всего то, что эта особа всю жизнь искала гения, а вышла замуж за круглого дурака. Это выяснилось уже после её смерти. Я ездил в Питер, разыскал её могилу и прочитал эпитафию из двух строк, сочинённую им, этим гением в кавычках. Памятник из мрамора делали, наверно, целый год — это же не так просто из-за огромной очереди и недостатка материала — и он, дубина, столько времени сочинял две строки.

Вот если специально придумывать целый год какую-нибудь сногсшибательную глупость, то глупее ничего не придумаешь.

— Может он с горя.

— Причём тут горе. Высечь навеки вечные на мраморе идиотскую пародию на её имя, которую он придумал в постели, да ещё с глупейшими намёками на то, как хорошо ему было с ней в постели — верх идиотизма. Не знаю, по-моему это ни в какие ворота не лезет. Даже самый отъявленный бред и то имеет границы.

— До чего же ты злой, — сказала Марина. — Несчастные люди пострадали, можно сказать, из-за любви, а ты их хулишь почём зря.

— Почём зря я никого не хулю. А что касается этих людей, то я называю вещи своими именами.

— Может он в чем-нибудь действительно гений. Например, в любви. Кто он вообще-то?

— Говорят, кандидат наук. Работает в каком-то НИИ.

— Надо же. Оставил двоих детей. Маленьких. Тут уж надо обладать чертовской силой обаяния. Она, наверно, была красива?

— Красива — не то слово. — Юрий Петрович окинул Марину оценивающим взглядом, словно разговор шёл о ней, а не о той женщине, и, помедлив немного, стал развивать свою мысль: — Тут дело не в красоте. Дело в том, что во внешности женщин нас, мужиков, интересуют помимо красоты лица две вещи, куда более важные, чем сама красота. Если взять на вооружение: десятибалльную систему, то красота будет оценена лично мною всего в один балл. Две же вещи, о которых упомянул, но не могу их назвать по причинам интимного свойства, тоже не равноценны. Одно достоинство — самое важное — я оцениваю в пять баллов, другое — в два балла. И плюс к ним красота — один балл. Это чисто внешние достоинства — восемь баллов. Ещё один балл, как говорил Аркадий Райкин, кладу на ум, и ещё один балл — на умение вести хозяйство. Итого десять баллов. И если женщина имеет хотя бы одно основное внешнее достоинство в полной мере, которое я оцениваю в пять баллов — для меня она милее любой красавицы. А у пострадавшей — я имею в виду покойницу — было девять с половиной из десяти возможных. Почти совершенство. И кроме того в ней было нечто особенное, прямо-таки чудотворное, возбуждающее у мужчин чрезвычайно большой интерес. Это чудо природы в перечисленные десять баллов не входит, так как встречается крайне редко и учитывается особо. Мужики это называют изюминкой. Она знала за собой это качество и козыряла им где надо и не надо. Когда же я присмотрелся к ней повнимательнее, то к несчастью своему обнаружил ещё две изюминки. Так вот, если учесть, что покойница, мир её праху, имела кроме всех перечисленных баллов три изюминки, то можешь себе представить силу её обаяния.