Преступление не будет раскрыто

Вадим работал в плотницкой бригаде на зарубке углов. Бригада Волобуева, в которой трудился он, делала двухквартирные стандартные дома из соснового бруса. Его рабочее место было постоянно, метрах в пятнадцати от распиловочного цеха, где кряжи разрезались на брусья. Потом эти брусья обрабатывались, загружались на пятитонный МАЗ с прицепом и отвозились на сборочную площадку. Там подгонялись один к одному, после чего нарезались окна и двери. Готовый дом разбирался и увозился по заявке.

В паре с Вадимом работал ещё один заключённый, старший плотник, который расчерчивал карандашом зарубки и нумеровал краской брусья. Он иногда уходил то за плотницким уровнем к соседу, который работал с другой стороны лесопилки, то за махоркой к приятелю.

И в этот раз (дело было около двух часов пополудни) он ушёл после обеда разводить краску олифой и долго не возвращался.

Пустой мощный автомобиль подошёл к своему обычному месту, где загружался всегда. Шофёр, расконвоированный заключённый, отбывавший в колонии последний месяц, вышел из кабины и, закрутив цыгарку, послюнявил и раскурил её. Кивнув Вадиму, который прекратил стучать топором и присел отдохнуть, он пошёл лениво переставляя ноги в дежурку звать грузчиков работать. Вдруг откуда-то сзади, шурша стружками и щепками, появился Ухват и, расставив кривые ноги, спросил Вадима:

— Бригадир где?

— Не знаю, наверно, в цехе, — ответил Вадим.

— Дай закурить.

— Я не курю.

— А чего так?

— Да так, не привык.

— Ага. А я думал, ты куришь. Надо и мне бросить. А бригадир не знаешь где, а?

Пока Ухват заговаривал зубы, из подвала пилорамы, куда ссыпались опилки, вышли Султан и ещё двое заключённых. Вадим видел их вчера в коридоре, когда они оживлённо разговаривали с Ухватом и видел раньше здесь на пилораме; они вывозили на тачках опилки из подвала. Все трое шли к грузовику с прицепом. Султан молча кивнул Ухвату. Тот, оставив Вадима, быстро засеменил к машине. Вадим почуял неладное, но пока ничего не понимал.

Они отцепили прицеп и закрыли кузов. Ухват сел за руль и завёл мотор. Султан строго посмотрел на Вадима и сделал многозначительный жест рукой — поднёс большой палец к зубам и провёл им по шее. Он заскочил в кабину и сел рядом с Ухватом. И одновременно с обоих сторон запрыгнули в кузов и легли на дно его остальные двое.

Машина тронулась и стала разворачиваться. Вадим побежал в дежурку.

— Где шофёр с лесовоза? — спросил он, распахивая дверь дежурки.

Грузчики, игравшие в домино, молча уставились на него.

— Где шофёр? — опять спросил Вадим. Грузчики молчали. Вадим махнул рукой и побежал.

Грузчики повскакивали со скамеек, побежали за ним. Грузовик в это время, описав дугу по зоне, разворачивался на забор в том месте, где за зоной стоял продовольственный магазин для обслуживающего персонала. Магазин только что должны были открыть, и на крыльце и подле него стояло много людей, в особенности женщин и детей, пришедших за покупками. Вадим и бежавшие за ним грузчики видели, как Ухват направил машину прямо на забор и дал полный газ. Из-за лесопилки выбежал надзиратель.

— Стой! Куда? — крикнул он и рванулся к машине. Грузовик, набрав скорость, врезался в дощатую стену, и забор с треском и скрежетом повалился на улицу. Машина отчаянно ревя и переваливаясь по доскам, вырвалась на волю. С вышек раздались выстрелы в воздух, стрелять в беглецов было опасно: в нескольких шагах стояли женщины и дети, которые в испуге разбегались кто куда и дико кричали.

Грузовик, распугав людей, уток и свиней, копавшихся в луже рядом, застрял в канаве и забуксовал (два дня тому назад прошёл сильный дождь, и в канаве, прорытой вокруг зоны, ещё не просохло). С вышек стреляли. Пули хлопались в канаву подле шин: стрелявшие хотели прострелить шины. С одной вышки дали очередь из автомата, и пули градовой полоской легли в двух шагах от Вадима, отрезая пробитую в заборе брешь от столпившихся внутри зоны заключённых. Вой автомобиля, выстрелы, крики людей, птиц, животных, — всё смешалось в неописуемый адский шум. Продавщица, толстая как бочка, рыхлая, лет сорока, выскочила из магазина и побежала за людьми, но вдруг споткнулась, упала, запуталась в подолах платья и халата, выкатила безумные глаза и закричала не своим голосом: «Ма-ма!» Грузовик ревел с прогазовками и буксовал. Ещё мгновение, и показались десятка два солдат, набегу передёргивавших затворы автоматов. Они уже стали окружать машину, когда Султан выскочил из кабины и вытянул вверх руки. Ухват, дав ещё две-три отчаянных прогазовки, тоже выскочил, и поднял руки.

Прибежал начальник штаба колонии.

— Этих гадов ко мне! — распорядился он и, обращаясь к запыхавшемуся пожилому старшине, прибавил: — Срочно всю роту на ноги, забор починить и обтянуть проволокой.

— Слушаюсь, товарищ майор, — ответил старшина.

— Надо делать двойной забор и канаву прокопать глубже, — продолжал майор и обратился к одному офицеру, начальнику отряда: — Мобилизуйте всех расконвоированных.

Солдаты стаскивали из кузова ещё двоих притаившихся там арестантов. Трое с оружием вошли в зону и приказали всем собравшимся разойтись.

Водителя машины нашли связанного и с тряпкой во рту в углу подвала с опилками.

В этот же день вечером Вадима вызвали в штаб к начальнику колонии и допросили. И после допрашивали несколько раз, так как он находился вблизи машины. Все обстоятельства дела и показания свидетелей не дали улик против Вадима, и его оставили в покое.

Все это жутко подействовало на него. Он чувствовал, что не нужен тут никому, кроме следователя, который нуждался в нём лишь постольку, поскольку хотел предъявить ему обвинение как пособнику и набавить срок. Жизнь становилась невыносимой. Душу разъедали тоска и одиночество.

«Вот когда началась, — думал он, — расплата за содеянное. А ведь не прошло и трёх месяцев. Все семь лет впереди. Я не выдержу, умру здесь…»

Заключённых хоронили в зоне. Страшно было не столько от того, что умрёт здесь, а оттого, что конец его и похороны будут постыдными. От этих мыслей ему становилось жутко. Эти мысли истощали не только душу, но и физическую силу, что немедленно сказалось на его работе в бригаде. Тяжёлая работа иногда ему была не под силу, и он не выполнял нормы выработки. За это наказывали. Он попал в штрафной изолятор.

XX

В Новопашино рядом с Домом культуры был небольшой и уютный парк с акациями и берёзками. Однажды вечером Олег прогуливался в нём и услышал окрик:

— Осинцев!

Он оглянулся и увидел Добровольского. Юрий Петрович сидел на лавочке под берёзкой, свободно развалясь и распластав руки. Олег повернул к нему, и они тепло поздоровались.

— Как дела? — спросил Добровольский. — Садись, рассказывай.

— Готовлюсь. Решаю задачи из сборника Моденова.

— Когда увидимся в институте?

— Очевидно, в сентябре, если зачислят.

— Зайди ко мне обязательно, Олег… Как тебя по батюшке?

— Павлович.

— Олег Павлович Осинцев. А неплохо звучит для Героя Советского Союза. Это ж какому надо быть счастливчику, чтобы вытянуть такой лотерейный билет. Его величество Случай, наверно, всё-таки имел место?

— Конечно. Парламентёром могли послать другого.

— Счастливчик.

— Я что-то не чувствую себя счастливчиком.

— Несчастная любовь?

В ответ многозначительное молчание.

— Та-ак. Ясно. И кто она? Какая-нибудь студенточка — заря вечерняя?

Олег улыбнулся, вспомнив песню «Студенточка — заря вечерняя». Он иногда до того момента, пока Марина не вышла замуж, напевал её, вспоминая свою студенточку. Под настроением, вдруг обуявшим его сейчас в связи со знакомым мотивом, кивнул в знак согласия.

— Где учится? — допытывался Юрий Петрович.

— В Иркутском университете.

— Как зовут?

— Марина.

— А фамилия? — Добровольский вдруг насторожился.

— Девичья была Белькова. Сейчас не знаю.

— Историк?

— Точно.

Собеседники уставились друг на друга.

— Вот уж воистину пути Господни не исповедимы, — сказал Добровольский.

Олег встрепенулся — словно ударили обухом по голове. Вспомнил, наконец, откуда знакомо ему лицо Юрия Петровича. Вспомнил тихую улочку в Иркутске. И тот жуткий необъяснимый страх, который пришлось испытать. Не за себя, конечно. За Марину.за этого хлюста, который волочился за ней. Тихая безлюдная улочка могла стать тогда печально знаменитой, если бы хватило сил поднять руку на Марину.

— Да-а, — произнёс Добровольский, удивляясь все больше и больше. — Интересная у нас с тобой ситуация. Как в той частушке: «За мной трое, за мной трое, за мной трое как один; из большого переулка Санька, Ванька и румын». Вот так, дорогой друг по несчастью, — улыбнулся Добровольский: — Из нас троих — «румыну» повезло. А мы с тобой, Санька и Ванька, остались, как говорится на бобах. — Юрий Петрович, глядя на Олега, который сидел как пришибленный, опять улыбнулся и хлопнул его по плечу: — Не переживай. Сейчас свободна твоя Марина. А я не буду мешать. Да и не конкурент я тебе.

У Олега отвисла челюсть. Но он ничего не понимал.

— Марина Викентьевна Белькова в девичестве, а теперь Пономарёва, — сказал Добровольский. — На некоторое время рассталась со своим горячо любимым и обожаемым мужем. Вот и лови момент, пока она свободна.

Олег вовсе ничего не понимал.

— Этот идиот нынче весной, гоняя пьяным по городу на своём «Мерседесе», задавил человека, — пояснил Юрий Петрович. — Его упекли на семь лет.

Новый удар обухом по голове.

«Не хватит ли на сегодня, — подумал Олег. — С ума можно сойти». И надо бы вскочить с лавки и бежать без оглядки подальше от этого новоявленного друга по несчастью. Но уж очень хотелось выведать, какие были отношения между ним и Мариной. Главное — не была ли она его любовницей? Эта чёрная мысль змеёй заползла в душу и сдавила сердце, как скользкий омерзительный удавчик.

— Она… когда уже была замужем — распутничала? — спросил Олег.

— Да ты что! — сказал Добровольский. Даже отпрянул, когда увидел окаменевшее лицо собеседника: — У тебя, видимо, знакомство-то с ней шапочное… Или уж так влюблён, что рассудок помутился на почве ревности. Успокойся. Она совсем не из той породы.

У Олега сразу гора с плеч. Вздохнул свободно и немедленно встал с лавки.

— Я пойду.

— Э, нет, дружище! — Добровольский схватил Олега за руку. — Пойдём ко мне в гости. Надо отметить такое удивительное совпадение. Пойдём! У меня есть бутылка хорошего вина.

— Нет, сегодня я не могу, — ответил Олег. — Прости, но… как-нибудь в другой раз.

— Ну иди, коли так. Я скоро еду на юг. Но эту неделю ещё буду здесь. Заходи в любое время.

— Спасибо.

— Приедешь в Иркутск — сразу ко мне на кафедру, — сказал Добровольский. — Я представлю тебя ректору, и проскочишь как по маслу.

— Да я уж был принят, — ответил Олег. — Но узнал об этом слишком поздно. Пришлось год пропустить. Интересно, как в таких случаях бывает: снова надо сдавать экзамены, или не надо?

— Думаю, что все экзамены сдавать не придётся. Разве что какой-нибудь один — профилирующий. Чтобы удостовериться, не забыл ли ты за это время все на свете. Учти. Программа в институте насыщенная. — Базу надо иметь обязательно.

Они расстались и встретились через месяц при следующих обстоятельствах. Олег приехал в институт, и ему действительно предложили пересдать хотя бы на тройку физику или математику. На выбор. Он выбрал математику.

На другой день сдавала экзамен по математике одна группа, и Осинцева включили в неё. И в то самое время, когда он потел над последней довольно трудной задачей, в аудиторию вошёл Добровольский. Он поздоровался с экзаменатором и мигнул Осинцеву, подсел к экзаменатору и стал с ним разговаривать. Олег, наконец, домучил задачу, но не был уверен в том, что правильно её довёл и сидел в нерешительности. Когда очередной абитуриент в превеликом волнении подошёл к столу и стал отвечать, Добровольский заметил состояние Осинцева. Он тихонько оставил экзаменатора, дабы не мешать ему вершить судьбы людей, солидно прошёлся вдоль ряда и на обратном пути остановился сбоку Осинцева. Олег показал ему решение первой задачи. Тот утвердительно кивнул головой. Вторая, третья и четвёртая задачи тоже были решены правильно. Но когда Добровольский просматривал последнюю, вдруг отрицательно качнул головой и, ткнув пальцем туда, где была ошибка, пошёл к столу. У Олега уже все помутилось в голове от напряжения, но он с последним усилием воли стал изучать то место, которое показал Добровольский, и понял ошибку. Однако, решив задачу, он не пошёл отвечать, а значительно уставился на Добровольского. Тот снова подошёл к нему, посмотрел исписанные листы, и теперь, опять весело мигнув, благословил его на схватку с экзаменатором. Получив пятёрку, Олег словно пьяный, вышел из аудитории и сел на лавку в коридоре, ожидая Добровольского.

— Ну вот, теперь всё в порядке, — сказал Добровольский, через минуту подойдя к нему и от души пожимая руку.

Осинцева зачислили на дневное отделение по машиностроительной специальности.

XXI

Когда Вадима отправили в штрафной изолятор, он оказался в одной камере с Султаном.

— Свой малый, — сказал Султан, хлопая по плечу Вадима, стоявшего в задумчивости возле двери изолятора. — Аристократ. Надо дать тебе титул. О, придумал! Граф. Будешь графф Пономарёфф! — с ложным пафосом воскликнул Султан, издевательски коверкая окончания.

На нарах сидели ещё несколько штрафников. Некоторые из них захихикали.

— Знаю, о чём думаешь, — продолжал Султан, обращаясь снова к Вадиму. — О свободе не мечтай. Бежать отсюда трудно. Продают на каждом шагу.

— Я не собираюсь бежать, — ответил Вадим. — Мне бы хоть сюда-то не попадать, и то хорошо. А спасение одно — надо ишачить до седьмого пота.

— Ага, — произнёс Султан как бы в задумчивости и с некоторой ноткой удивления. Отступив на шаг, он окинул пристальным взглядом Вадима и прибавил: — Свиньи. Прирождённого барина заставляют ишачить до седьмого пота.

Лицо у Вадима перекосилось в болезненную гримасу.

— Вот что, Граф, — продолжал Султан, подойдя к нему вплотную и наклонив голову, которая как всегда была в чалме из полотенца. — Ты ходил к Пушкареву за какими-то советами, пресмыкался перед ним. У лягавого пса, думаешь чего-нибудь добьёшься? Вот! — Султан показал кукиш Вадиму. — Лучше слушай меня…

Вадим понял, что Султан хочет либо припугнуть его, либо вовлечь в свой круг. Он не боялся его, не хотел иметь с ним никаких дел и решил, что лучше сразу заявить об этом.

— Ты оставь меня в покое, — сказала он. — Как-нибудь сам разберусь, что делать.

Султан поднял брови. Его зеленовато-серые глаза выражали не то удивление, не то усмешку. Он молча сел на нары и вдруг произнёс небрежно:

— Графа на экзекуцию.

Вадим не успел опомниться, как его схватили и повалили на пол, повернули животом вниз. Трое сели верхом на него. Один, который сидел на ногах, снял с Вадима штаны и оголил зад. Затем свистнул и, вытянув руку, щёлкнул пальцами, требуя орудие казни. Ему подали две ложки.

— Что вы делаете, ребята? Отпустите! — хрипел Вадим. Попытался вырваться.

Но ребята, смеясь, налегли на него ещё сильнее.

— Ейн момент! — крикнул Султан, — где барабан?

Один арестант схватил ещё две ложки и стал стучать ими по нарам, отбивая барабанную дробь. Тот же, который сидел на ногах Вадима, стал бить ложками по его ягодицам, стараясь ударять в такт барабанщику. Боль становилась всё сильнее, и бедняга через минуту заревел, как под ножом. Арестанты хохотали. Султан стоял в стороне и улыбался, злорадствуя. Снаружи кто-то из охраны стал отмыкать дверь изолятора. Услыхав грохот замка, хулиганы прекратили издевательство и расползлись по нарам. Вадим надел штаны. Измученный, пристыженный, с красным, как медный чайник, лицом поднялся еле-еле и тоже хотел сесть на нары, но, вскрикнув от боли, вскочил. Дружный взрыв хохота потряс стены изолятора. В этот миг наружная массивная дверь распахнулась. Показался надзиратель.

— Прекратить шум! — крикнул он сквозь решётку внутренней двери.

Все притихли, сползли с нар и закрыли собой Вадима. Надзиратель окинул свинцовым взглядом все углы и уставился с подозрением на Султана.

— Анекдоты рассказываем, — сказал Султан, подойдя вплотную к решётке.

Надзиратель выпучил глаза:

— Арапу мне не заправляй! Знаю твои анекдоты. Одиночки захотел?

Он ещё раз внимательно осмотрел изолятор, заключённых и вышел в коридор, захлопнув за собой дверь. Послышался лязг и грохот замка.

Все повернулись к Вадиму и с любопытством смотрели на него. Краска ещё не сошла с его лица, но на лице была уже не пристыжённость, а бессильная ярость.

— Припомню тебе, — сказал он, взглянув на Султана.

— А я причём? — воскликнул Султан. — Хлопцы, я тронул его хоть пальцем?

Кто-то из хлопцев хихикнул. Вадим полез на нары и лёг на живот, отвернувшись лицом к стене.

Один арестант начал рассказывать смешную историю из лагерной жизни. Все забыли про Вадима.

Вадим боялся, что подобные экзекуции могут повториться, и, отбыв положенный срок в изоляторе, обратился за помощью к Пушкареву. Пушкарев строго поговорил с Султаном и впредь, если случалось наказывать обоих в одно время, то сажал их в разные камеры изолятора.

Наступила осень.

В воскресенье была плохая погода, и никому не хотелось выходить на улицу. Заключённые после завтрака кое-кто завалились спать, некоторые разбрелись по дружкам в другие секции, а несколько человек организовали «козла» в домино, за столиком дневального. За игрою наблюдали ещё несколько человек, кому не спалось и не было охоты никуда идти.

Вадим лежал на постели и читал. Его покой нарушил Пушкарев.

— Пойдём со мной, — сказал он Вадиму, внезапно появившись в секции.

Вадим вскочил с постели и быстро оделся, предполагая, что опять его вызывают на допрос по делу попытки побега группы Султана.

Вышли во двор. Вадим сразу озяб на сильном ветру, кожа на лице и шее покрылась пупырышками, как у гуся. Он застегнул ворот рубашки, запахнулся в арестантский лёгкий пиджачок и встряхнулся.

Небо после дождя было хмурое, сизые мохнатые облака низко неслись над землёй. Серый пейзаж не ласкал душу, и настроение у Вадима вовсе упало.

— Ты вот что, — сказал ему Пушкарев, остановившись и что-то соображая. — Я сейчас зайду к каптенармусу, а ты иди в проходную. Там к тебе девушка приехала. Свидание разрешаю. Надзиратель об этом знает.

Вадим остановился и побледнел.

— Иди, иди, — сказал Пушкарев спокойно, как будто не замечая перемены в лице заключённого, и пошёл.

«Марина. Неужели она? — подумал Вадим. — Но ведь она решила развестись. Зачем приехала?»

Собравшись с духом, сделал один шаг и почувствовал, что ноги словно одеревенели. В сильном волнении подошёл к двери и, тихо открыв её, вошёл внутрь. Перед ним была дверь из массивной железной решётки на огромных засовах. За нею стоял солдат с оружием.

— На свидание? — спросил он.

Вадим молча и нерешительно кивнул головой. Солдат также молча, но резко наклонил голову вправо, разрешая пройти.

Вадим повернул налево и вошёл в маленькую комнату. В ней сидел один высокий тощий надзиратель с чёрными усами.

— На свидание? — спросил надзиратель.

— Так точно, гражданин начальник, — ответил Вадим, тяжело переводя дыхание.

— Фамилия?

— Пономарёв Вадим Георгиевич.

— Проходи.

Смежная с этой комнатой была комната свиданий. Она была открыта. Вадим не помнил себя, когда вошёл в неё. Он увидел Инну Борзенко.

Увидев подругу по несчастью, Вадим в первое мгновение был ошеломлён. Её никак не ожидал. Но растерянность, которая нагнеталась в нём с каждым шагом, когда он шёл сюда, предчувствуя, как унизительно будет для него свидание с Мариной, если бы это была она, — эта растерянность постепенно стала исчезать.

Они поздоровались. Вадим сел за стол напротив её. Так полагалось. Надзиратель заглянул в комнату, очевидно хотел удостовериться, правильно ли они сидят, и скрылся. Вадим ещё чувствовал слабую дрожь в коленках, но стал успокаиваться, и тут как назло появился нервный тик левого века — ощущение для него весьма неприятное, непривычное, которого никогда раньше не было. Оно появилось после усиленных допросов и очных ставок в связи с побегом группы Султана. Вадим потёр глаза кулаком и не говорил ни слова. Инна тоже молчала. И как-то странно, пристально, с какой-то смесью жалости и собственного превосходства, смотрела на него. Этот пристальный, холодный отчуждённый взгляд для него был новостью. Давно минуло время, когда она клялась в любви ему, и большие серые, в рыжую крапинку глаза её, похожие на кошачьи, — потому Вадим и прозвал её Кошкой, — смотрели на него с искренней, неподдельной любовью. Сейчас она показалась ему недоступной. Обратив внимание на её взгляд, он обратил, наконец, внимание и на то, что Инна сейчас как никогда прежде худа и бледна. Вязанная синяя шапочка и голубая блузка особенно подчёркивала худобу и бледность её лица. Её судили вместе с ним и оправдали. Вадим её защищал и выгораживал, как мог, а Зоммер категорически заявил, что не помнит, чтобы она была в машине вместе с ними — был сильно пьян. Отделалась легко благодаря им и лучшему в городе адвокату, которого нанял её отец. Зоммеру дали два года условно. Последний раз Вадим видел Инну в суде. Она и тогда переменилась внешне. Но теперь неожиданный её приезд, её вид, взгляд, — всё говорило за то, что она сильно переменилась с тех пор и приехала неспроста. Его догадку она тут же подтвердила сама.

— Я получила твоё письмо и много думала, прежде чем сюда приехать, — сказала Инна. — И твёрдо решила повидаться с тобой, чтобы рассеять ложь, которая была между нами, и сказать тебе правду. Ты не сердишься, что побеспокоила тебя? — вдруг спросила она.

— Нет! Что ты? — испуганно проговорил Вадим. — Ты не представляешь, какое здесь событие для каждого, когда кто-нибудь приезжает на свидание.

— Постарайся выслушать меня и понять.

Вадим предчувствуя, что разговор будет не из приятных, опустил стриженую голову.

— Так вот, знай: приехала я не из жалости к тебе, а сказать правду, — сказала она и сглотнула подкатившийся к горлу комок.

Вадим опускал голову все ниже и ниже. Инне показалось, что он сник совсем.

— Мы были близки с тобой, — продолжала она, — и я знаю, что ты будешь вспоминать меня, пока ты здесь. И будешь думать обо мне, как прежде. Я не хочу, чтобы ты думал обо мне так, потому что я теперь не та. Я слишком много пережила и поняла, теперь на всю жизнь поняла, что поступила ещё подлее, чем ты. Ты был больше трус, а я и Зоммер оказались… — она умолкла, переводя дух, и продолжала: — Теперь я знаю, когда бывает человеку плохо, по-настоящему плохо. Я не хотела жить, — травилась таблетками. Меня откачали, а у мамы случился инфаркт. Я слишком много пережила и порвала со всем своим прошлым. Я не хочу, чтобы это прошлое и я — такая, какая была прежде, — оставалась неизменной в твоём сознании все эти семь лет, пока сидишь здесь. Не хочу. Понимаешь? Поэтому и приехала к тебе.

Вадим безмолвно покачал головой как бы в знак согласия.

— Не обижайся, Вадик, что я говорю тебе все это, — сказала Инна после минутного молчания. — Но я должна была сказать, выплеснуть из себя остатки своей прошлой грязи в твоём присутствии. Ведь мы были очень близки, и я не хочу, чтобы все эти годы между нами была ложь. Ты понял меня?

Вадим ничего не ответил и сидел в прежней позе.

— Если понял, то постарайся понять и последнее, — сказала Инна: — Я чувствую, что после того, как освободишься, очень будешь нуждаться в друзьях и можешь прийти ко мне. Если даже к тому времени я не буду замужем, у нас ничего не выйдет. Я, как уже тебе сказала, совсем не та, что была раньше, а ты какой был, такой и останешься.

Вадим поднял на неё глаза и с укором покачал головой. Вдруг усмехнулся.

— А ведь я действительно думал о тебе, — сказал он. — Много думал. Особенно последнее время. Думал, что ты единственная, которая не оставит меня в тяжкую минуту.

— Прости, но ты ошибался. Вадим опять усмехнулся, прибавил:

— Ты вот правду здесь проповедовала. Её я давно усвоил не хуже, чем ты. Здесь она хорошо усваивается. Тут я понял нечто большее, чем ты поняла там, на свободе. Я понял, что ничего в мире даром не даётся. Это куда важнее, чем твоя правда. Хочешь есть — работай. Хочешь жить на свободе — будь честным. Счастья захотелось — заслужи его. Трудом, потом, кровью заслужи. Жил человек двадцать пять лет, не зная ни горя, ни заботы, имел жену, машину, пил коньяк, играл в карты, задавил человека, — расплачивайся за все оптом, да так, чтобы все сошлось копейка в копейку. Если иной раз случай и отвалит кому-нибудь незаслуженный куш, случай и возьмёт его обратно, да ещё с процентами. Сама матушка природа устроила этот всеобщий баланс. Очень умно устроила. Вот какую истину понял, а ты говоришь: всегда останусь таким, каким был. Чем больше я страдаю, тем больше чувствую справедливость возмездия. Я знаю, что по-настоящему только смерть может искупить мою вину, и чем раньше это произойдёт, тем будет справедливее. Вот вторая истина, тоже более важная, чем твоя правда.

Инна удивлённо посмотрела на него. Вадим отвернулся. Вошёл надзиратель.

— Кроме вас ещё есть люди, — сказал надзиратель. — Так что сегодня очередь, всем надо повидаться.

Он взял табуретку, которая стояла у входа, смахнул с неё какие-то крошки и придвинул к стене. И делал это с особенно внушительным видом; хотел дать понять, что он обязан присутствовать при свиданиях и будет на следующем присутствовать, а этим сделал поблажку из-за того, что они молодые и по обличью видит, что ничего худого не замышляют.

Когда он вышел, Инна спохватилась, и положила на стол сумку-авоську, туго набитую свёртками.

— Это тебе, возьми.

— Спасибо.

— Время вышло, заканчивайте, — сказал надзиратель из другой комнаты.

Инна встала из-за стола первая.

— Надо идти, — сказала она.

— Да, надо, — ответил Вадим, поднявшись. Он взял в левую руку авоську. И тут только по его выражению лица Инна поняла, что он дорожит каждой секундой, каждым мгновением свидания.

Он вышел следом за Инной. Заскрежетали засовы. Дверь из массивной железной решётки открылась. Инна уже в проходной обернулась. Впереди её, заслонив почти её всю, оказался солдат. Он захлопнул дверь и задвинул засовы.

— Я напишу, до свидания! — крикнула она. Ей открыли дверь, и она вышла.

Вадим вернулся в зону. Он чувствовал себя точно так, как будто долго пролежал в больнице с тяжёлой болезнью и теперь выписался и впервые, ослабевший и жаждущий жизни, вышел на улицу. В его глазах все предметы приобрели какие-то необычные особенно яркие контрастные очертания. Он шёл в свой барак бледный и сосредоточенный.

При входе в барак он остановился, услышав шум в воздухе. Над лагерем летела стайка голубей.

Войдя в секцию, он положил авоську на стол. Подошёл стриженный щетинистый старичок, который дневалил.

— Что, передачу принесли? — сказал он. — Ты смотри, сколько много. Что, одни апельсины?

— Ешьте, ребята, берите, — сказал Вадим.

К столу подошли ещё двое, лежавшие до этого на постелях от нечего делать. Один из них взял крупный апельсин и быстро очистил его.

— Вкусно, — сказал он, заталкивая в рот оранжевые дольки одну за другой. — А гляди-ка, шоколад. Дай немного.

— Берите, — сказал Вадим.

— А вот ещё плитка!

— Берите, ешьте, угощайтесь, — сказал Вадим и отошёл к своей постели.

Старичок и ещё двое стали пробовать шоколад. Вдруг один толкнул локтем другого в бок.

— Гляди-ка, — шепнул он, показывая глазами на Вадима.

Вадим лежал ничком на постели и, обхватив правой рукой подушку, левой неистово царапал себе грудь. Старичок подошёл к нему.

— Что, дома несчастье?

Вадим, не поднимая головы, ответил:

— Не, ничего.

Подошли ещё несколько человек и столпились вокруг него.

— Чего пришли? — полушёпотом сказал дневальный. — Дело понятное, стосковался.

— Нервы сдали, — произнёс кто-то.

— Идите, идите отсюда, — сказал старичок. — Пусть отдохнёт…

Все стали расходиться. Дневальный собрал гостинцы и положил в тумбочку Вадиму.

— Ты не крепись, а поплачь, — сказал дневальный тихонько. — Легче будет. Я ведь, грешным делом, когда из-за жены, царствие ей небесное, сюда попал, плакал (он сделал паузу). По глупости, по ревности убил бабу. Жалко. Эх-ма! Ну, Христос с тобой, — прибавил он и удалился.

Вадим поднялся, разулся и снова лёг в постель.

Через неделю он получил письмо от Инны и в тот же день его впервые увидели весёлым и общительным. То, что было в присутствии товарищей по секции и эта перемена в поведении привлекли внимание заключённых. Он чувствовал иногда на, себе их пристальные молчаливые взгляды, и если оборачивался, то замечал, как они поспешно прятали глаза, отворачивались от него и продолжали заниматься своим делом.

Как-то он шёл поправить фуганок в столярную мастерскую и мимоходом помог одному интеллигентного вида плотнику повернуть тяжёлое лиственничное бревно на лежаках для кантовки. Мужчина этот трудился в поте лица, ворочал стяг. Рядом на брёвнах сидели несколько человек, курили и отдыхали и как будто не замечали его адских усилий. Когда бревно было установлено, мужчина поблагодарил.

— Не за что, — ответил Вадим и улыбнулся.

И тот улыбнулся, вытирая рукавом пот с лица. Вадим, полный желания помогать всем, отошёл немного и услышал голоса:

— Кто такой?

— Это тот самый, который гопнулся, когда к нему девка приехала.

— Вишь ты! А меня и мать родная забыла. Вечером к Вадиму подошёл плотник, которому он помог повернуть бревно.

— Давай знакомиться, — сказал плотник, подавая руку Вадиму. — Меня зовут Евгений.

Вадим назвал себя. Пригласил сесть на койку.

— Как идёт адаптация? — спросил Евгений.

— Привыкаю помаленьку, — ответил Вадим.

— Я слышал, криминал у вас выеденного яйца не стоит.

— Дорожно-транспортное происшествие.

— А почему строгий режим? Ведь вам должны были дать общий или хотя бы усиленный.