- А! Что такое?
      - Я бесплатно работать не хочу,- гаркнул водитель.- Возьми деньги за проезд. Он должен заплатить!
      Пассажир, не поворачиваясь к кондукторше, поднял над головой какую-то серую книжечку и помахал ею.
      - У него свидетельство,- сказала кондукторша.- Он больше, чем просто пенсионер.
      Наталью Андреевну поразила эта фраза, и какое-то смутное беспокойство снова охватило ее. Она уже подумала, что ей просто снится какой-то дурной сон, но кондукторша, словно прочитав ее мысли, неожиданно ласково улыбнулась:
      - Не удивляйтесь, бабушка! В нашем автобусе еще и не то бывает.
      - А что, собственно, происходит? - решилась наконец спросить Наталья Андреевна.- И где это мы едем?
      - Ничего не происходит,- ответила кондукторша.- В. том-то и дело, что ничего не происходит и нигде мы не едем...
      Автобус между тем набирал скорость, и снова мелькали вокруг дома, деревья, лужи на асфальте. Пассажир сидел молча и читал свою газету, а может, и не читал: он ни разу не перевернул страницу и не поменял положение головы. Что-то в нем показалось Наталье Андреевне смутно знакомым, но она так и не сумела определить, что именно.
      - Лучше бы вам, бабушка, сейчас выйти,- сказала кондукторша.
      Вам на свежий воздух надо. Нервы у вас расшалились, а может, сердце прихватило...
      - Да с чего это вы взяли? - рассердилась Наталья Андреевна.- У меня с головой все в порядке.
      - Тем более,- спокойно сказала кондукторша.- Если с головой все в порядке, то вы и сами должны понять: пора выходить, пока мы не приехали на конечную остановку. Оттуда мы никого назад не возим.
      - Да, не возят,- вдруг сказал пассажир и отогнул концы воротника, скрывавшие его лицо.
      Наталья Андреевна почувствовала, как кровь бросилась ей в голову, даже жарко стало. Это был Николай Михайлович!
      - Но как же... ведь ты... ничего не понимаю,- бессвязно пробормотала Наталья Андреевна.
      - Очень хотел на тебя поглядеть,- спокойно сказал Николай Михайлович. Что это ты так перепугалась? С Софочкой премило болтала, а ведь и она уже...
      - Молчи, молчи! - крикнула Наталья Андреевна.- Не хочу тебя слушать!
      - Пожалуйста,- ответил Николай Михайлович.- К молчанию мне не привыкать. Я всю жизнь молчал, а уж теперь-то и подавно.
      Наталья Андреевна снова стала задыхаться: ей было душно в спертом, каком-то затхлом воздухе этого автобуса.
      - Давайте я вас выведу все-таки на свежий воздух,- услышала она голос над собой.- Может, "скорую" вызвать? Вам очень плохо?
      Наталья Андреевна увидела над собой лицо незнакомого молодого человека. Склонившись к ней, он бережно обхватил ее и попытался приподнять.
      - Не надо, я сама,- сказала Наталья Андреевна и посмотрела на то место, где должен был сидеть Николай Михайлович.
      - Дайте ей валидол, - сказала кондукторша и протянула стеклянную трубочку с лекарством. - Она переутомилась. Уже давно едет.
      Николай Михайлович по-прежнему сидел на своем месте, но в автобусе откуда-то взялось так много народа, что Наталья Андреевна уже не видел-а его лица - только эту широкополую шляпу, больше ничего. Пассажиры помогли ей сойти, а молодой человек, выбежав следом, даже довел ее до скамейки и посадил, сунув в руку трубочку с валидолом. Едва он заскочил в автобус снова, как тот рванул с места и весело, азартно помчался дальше. На прощание чернявый водитель даже высунулся из кабины и приветливо помахал Наталье Андреевне рукой. Это было против всех правил, ведь водитель обычно сидит слева и никак не может помахать пассажиру, вышедшему на остановке. Но обычные правила, видимо, в этом странном автобусе не действовали.
      С Амура потянуло свежим ветерком - это был пока даже не сам ветер, а легкое дуновение, чуть-чуть шевельнувшее листья серого, пыльного тополя. Но и эта малость приятно подействовала на Наталью Андреевну: от сердца отлегло, дышать стало легче.
      Наталья Андреевна, опираясь о спинку скамьи, поднялась и медленно пошла вдоль знакомой улицы. Там, в самом ее конце, кособочился двухэтажный деревянный дом с резными ставенками. Его крышу венчало сооружение, напоминавшее башенку с остроконечным шпилем, на кото
      ром некогда вертелся флюгер - золотой петушок. Сашенька Иртеньев очень гордился им, и даже свое выпускное сочинение начал с описания дома, в котором прожил свои семнадцать лет день в день. Он выбрал свободную тему: "Нам поэзия строить и жить помогает". Наталья Андреевна даже пожалела, что существует только одна высшая оценка - "отлично", потому что сочинение Сашеньки было просто великолепным: свободная, ясная мысль, прозрачный великолепный в своей метафорис- .тичности стиль, неожиданные парадоксы - все указывало на талант, готовый расцвести. Но в институт Иртеньев не смог поступить: наработавшись на огороде, он, потный, попил воды из колодца холодная, обжигающая горло, она вызвала воспаление легких. Сашу уложили в больницу как раз накануне вступительных экзаменов. А весной он ушел в армию - выполнять, как тогда говорили, свой священный долг перед Родиной. Только почему-то он выполнял его в чужой стране - Афганистане. Саша успел прислать оттуда несколько писем со своими стихами, а потом надолго замолчал. Наталья Андреевна испугалась: все-таки война, где все по-настоящему - и пуля, и смерть, и раны. Она сходила к матери Саши, и Анна Тимофеевна, не сдержавшись, разрыдалась: "Он в госпитале в Кабуле. Сам ничего не пишет. Хорошо, что мне ответил один его друг. Боюсь, как бы беды не вышло".
      Вещее сердце Анны Тимофеевны почувствовало беду на расстоянии: безногий Саша, которого мучили сильнейшие боли,, сумел на загипсованных руках доползти до подоконника и выброситься с пятого этажа. Никто толком не знал, о чем он думал последние дни, какие мысли его терзали и почему он так поступил. Саша ни с кем не разговаривал и целыми днями лежал, повернувшись лицом к стене. Но до него, в общем- то, никому и дела не было. А Сашин поступок посчитали малодушием, о чем, правда, майор, сопровождавший цинковый гроб, прямо не сказал, но намекнул: "Бывает и хуже, а люди живут. Страна помогает им чем может".
      Страна, однако, довольно быстро забыла о безногом солдате, окончившем свою жизнь в далекой, чужой и непонятной державе, охваченной мятежом, внутренними противоречиями и неразберихой: кто прав, кто виноват - это и сами жители, наверное, разобрать не могли, но зато единодушно объединялись против пришельцев, которые зачем-то сунулись в" их дела. Думать-то Наталья Андреевна думала именно так, но даже в письмах к вольтерьянке Софочке об этом не писала: не была уверена, что их переписку не читает кто-нибудь еще. Вообще, -ей иногда казалось, что даже в собственной квартире, оставаясь одна, она на самом деле была под чьим-то наблюдением, как микроб в пробирке. И тем не менее она, ударник коммунистического труда, учитель-новатор, наставник, заместитель директора школы по учебной работе, сделала то, что переполошило райвоенкома с его аппаратом, участкового милиционера и Бог знает кого еще.
      Однажды на зеленой стене двухэтажного дома в конце тенистой старой улочки появилась фанерная табличка, напоминавшая мемориальную доску: "Здесь жил Александр Иртеньев. Он мог бы стать поэтом, но погиб в Афганистане".
      Анна Тимофеевна потом рассказывала, что ее вызывали даже в КГБ, где по душам беседовали, мягко намекали, что знают, кто повесил эту табличку, но, конечно, понимают безутешное горе родных и потому-никаких выводов пока делать не станут. Но Наталью Андреевну никто никуда не вызывал: она явно числилась в благонадежных гражданах.
      Когда очередную табличку снимали со стены дома, она появлялась снова иногда через три месяца, иногда через год, но никогда - сразу. Это, видимо, усыпляло бдительность тех, кто все-таки, наверное, хотел поймать нарушителя спокойствия. Это возмутительно: обвинять страну в том, что она посылает своих будущих поэтов на верную смерть!
      В конце концов, одинокую Анну Тимофеевну переселили в новую десятиэтажку под предлогом заботы о матери, потерявшей единственного сына-кормильца. Но табличка упорно возникала на зеленой стене снова и снова. Наверное, мало кто обращал внимание на пожилую интеллиген- .тную даму, которая вела себя, впрочем, чудаковато: она останавливалась у дома, что-то шептала себе под нос, тихонько смеялась, грустила, снова улыбалась чему-то одной ей понятному.
      - Бабушка, а наш дом скоро снесут,- услышала Наталья Андреевна звонкий голосок за своей спиной. Она обернулась: из кустов смородины на нее глядела чумазая мордашка Павлика. Малыш жил в этом доме, и они познакомились еще весной, причем очень просто: сначала в Наталью Андреевну влетел грязный резиновый мячик, а следом за ним - целая торпеда, взвившаяся откуда-то из-за стеблей топинамбура и чахлых георгинов. Торпеда отчаянно взвыла и расплакалась, оказавшись пацанчиком лет шести.
      - Я нечаянно! - голосил он.- Только не говорите, пожалуйста, ничего маме. Она меня гулять не пустит целую неделю!
      Платье Натальи Андреевны было живописно испорчено черным пятном от мяча, но отчаяние мальчика было столь велико, что она, вместо того, чтобы его наругать, вдруг принялась утешать:
      - Ничего страшного! Не плачь! Только в следующий раз будь внимательней...
      - Ага, как я буду внимательней, если заигрываюсь? - всхлипнул пацанчик.- Меня знаете, как во дворе зовут? Пашка - бешеная пуля!
      Привыкнув к визитам Натальи Андреевны, он доверчиво рассказал ей, что в их дворе нет детей его возраста, а те, что постарше - от двенадцати лет и больше,- в свои игры его не принимают. Но у него есть друг Саша, и о нем никто-никто не знает, потому что он для всех - невидимка.
      - У него светлые волосы, серые глаза, и вот тут, у правого уха, широкая царапина? - спросила Наталья Андреевна.- Он лазал на тополь, чтобы снять оттуда кота Мурзу, не удержался на ветке и свалился вниз. Вот откуда у него эта царапина, да?
      - Да,- Пашка смешно округлил глаза и перешел на шепот: - Но об этом никто не знает, только я и Саша знаем!
      - Ну и еще немножко я знаю,- улыбнулась Наталья Андреевна.- Однажды он написал в школьном сочинении об одном своем счастливом дне: он купался, загорал, бросал камушки в Амур, вместе с друзьями нашел вход в какое-то подземелье и прошел по нему, пока не уткнулся в стену бетона. Под Хабаровском, говорят, на самом деле есть какие-то подземные ходы. Может, мальчишки и вправду открыли один из них? Но счастлив он был совсем от другого: целый день он делал то, что ему нравилось. .Мама дала ему деньги на мороженое, но он решил копить на
      акварельные краски и потому обошелся без лакомства. И вот когда возвращался с реки домой, увидел мальчика, который...
      -... который боялся идти домой, потому что потерял где-то "хлебные" деньги,- продолжил Пашка.- Взрослые не обращали на мое нытье никакого внимания, а Саша не пожалел отдать свои деньги мне. Чтобы я купил хлеб. А то мне попало бы от мамы.
      - Но у невидимок денег не бывает,- заметила Наталья Андреевна.- Значит, он существует на самом деле?
      - Конечно! Только его все равно никто не видит,- сказал Паш- ка.- Его видит только тот, с кем он любит сам играть!
      - Может быть,- отозвалась Наталья Андреевна.- Это хорошо, что он вернулся в свой самый счастливый возраст. Наверное, ТАМ это возможно. Но что с ним станет, когда ты вырастешь и однажды не захочешь играть в детские игры?
      - А мы с ним растем вместе! - серьезно сказал Пашка'. * И вот этот Пашка сообщил Наталье Андреевне о том, что зеленый двухэтажный дом скоро снесут. Она и сама что-то такое слышала, когда городской архитектор рассказывал по радио о реконструкции старой городской застройки. Среди прочих назывались и дома по этой улице.
      Она посмотрела на табличку, которая была уже не фанерной, а бронзовой. Это постарались воины-афганцы, которые прослышали о странной истории и, разобравшись в ней, решили, что память солдата Александра Иртеньева должна быть увековечена.
      - Но мы с тобой все равно будем приходить сюда, правда? - спросила Наталья Андреевна.- Саше без нас будет грустно.
      - Конечно,- говорит Паша и улыбается дрогнувшими губами. Сегодня он играет один, без Саши. Как ему велел врач, к которому его водят мама. Он молодой, веселый и задает Пашке всякие вопросы, которые почему-то называет тестом. Особенно интересно ему знать, что снится шестилетним мальчикам и как они играют в игры с "невидимками". Правда, Пашка рассказывает ему не все, но держит данное доктору слово: играть с Сашей через день, а потом - через два дня. И, наверное, однажды наступит такое время, когда он должен будет вообще перестать с ним играть. Но к тому времейн, может, Пашка-замарашка станет совсем серьезным человеком и у них с Сашей найдутся дела поинтереснее беготни по двору?
      Наталья Андреевна пожалела, что ей не удалось поговорить с Александром. Ну да ладно, будут ведь и другие разы! Будут? Конечно! Потому что жизнь это большое путешествие.
      - Большое путешествие,- повторила Наталья Андреевна.- Это не Окуджава написал, это написала Нарбикова. Интересно, почему ее никто, почти никто не понимает? Ведь это так просто: жизнь - это, конечно, путешествие, а рождение, конечно, приключение, которое бывает в жизни один раз, а смерть это, похоже, состояние: то, что человек умер, или помер, "или ушел в мир иной; стихи - это тоже игра. Может, есть только те, которые пишут стихи, а все остальные - их воображение? А есть такие люди, которые ничего не видят, кроме привычного пейзажа, дороги на работу и с работы, бутылки водки или афиш на стенах. Но когда видишь дальше и лучше их, то они начинают крутить пальцем у виска и выразительно подмигивать друг другу...
      Что-то подобное Наталья Андреевна, кажется, вычитала в книге Валерии Нарбиковой. Или не Нарбиковой? А, не важно! Глупо тогда получилось с этой книжкой. Она понесла ее в библиотеку, а тут, конечно, Наседкина с лавочки окликнула:
      - Что-то интересное, сударыня, читаете?
      - Очень интересное! - сорвалась у Натальи Андреевны опрометчивая фраза.
      - А можно посмотреть? Давно хочу тоже в библиотеку записаться. Чтоб к культуре приобщаться...
      Полистав книжку, Наседкина вернула ее с таким разочарованным видом, будто свято верила Наталье Андреевне и вдруг убедилась в ее лжи:
      - Да это же и читать нельзя! Заумь какая-то, ей-Богу! Кажется, это все-таки была книжка Нарбиковой. Или Саши Соколова, "Школа дураков"?
      Зачем она вспоминала имя автора той книги, Наталья Андреевна и сама не знала. Возможно, все объяснялось просто: ей очень не хотелось снова пройти мимо лавочки, на которой расположилась эта Наседкина. Потому и разговор с ней вспомнился.
      - Ну и как сходили в гости? - громко, на весь двор, спросила Наседкина. Конечно, она все еще торчала на своем наблюдательном посту. И Наталья Андреевна, конечно, ответила ей той фразой, которая ни к чему не обязывала:
      - Нормально!
      - Что-то вы, сударыня, невеселой из гостей возвращаетесь.
      - Устала,- коротко бросила Наталья Андреевна, достигшая, благодаренье Всевышнему, входной двери.
      - Нелюдимая какая-то,- недовольно сказала Наседкина вслед, поеживаясь то ли от наступившей прохлады, то ли от громкого стука двери.
      Поднявшись на свой пятый этаж, Наталья Андреевна снова почувствовала приступ удушья. Будто поднялась на горную вершину, где холодно и разреженный воздух. Она нащупала в кармане подаренный валидол и сунула одну таблетку под язык.
      А ночью, когда внезапный порыв ветра вдруг распахнул окно, она почувствовала легкий приступ радости. Это было так внезапно и совершенно беспричинно, что Наталья Андреевна подошла к окну и вдруг запела:
      Кто-то песню вдали,
      не допев, оборвал,
      Чьи-то гаснут
      на склонах костры.
      Мы с тобою вдвоем
      перешли перевал,
      И теперь нам
      спускаться с горы...
      Кто-то, не выдержав громкого пенья среди ночи, застучал по батарее. Но Наталья Андреевна не слышала. Она была далеко, где-то там, где - счастье, любовь, свобода, вольный ветер, красота, желтые розы, совсем - совсем другая жизнь... __
      Из цикла "Рассказы п Из цикла "Рассказы просто так"
      ПРИВЫЧКА
      Жил Человек, и было ему хорошо: молод, здоров, красив - что ещё нужно? И всё-таки чего-то не хватало, самой малости, а чего именно - поди разберись. И тут пришла к Человеку маленькая хитрого вида старушка.
      - Возьми меня к себе, - говорит. - Я тебе мешать не стану - одна польза от меня, вот увидишь! Тебе только меня и не хватает, между прочим...
      - Ты, бабуля, в этом уверена? - усмехнулся Человек в усы.
      - Ага, - кивнула старушка. - У тебя всё есть, кроме меня, Привычки...
      И убедила Человека взять её к себе.
      С тех пор совсем отлично Человек зажил. Старушка Привычка будила его в определённое время, кормила любимым супом, .водила гулять по одной и той же аллее в парке.
      И вроде бы, хорошо стало Человеку. Но однажды не спалось ему всю ночь, и потому, пока старушка Привычка на антресолях дремала, вышел он на улицу и удивился. Чему бы это, вы думаете? Самой малой малости: горизонт нежно розовел, и в траве Человек увидел белую Ромашку. На её лепестках светились росинки, и в каждой из них отражалось, синее небо.
      -Какая замечательная ромашка! - сказал Человек. - Столько раз проходил мимо и не видел её!
      Сорвал Человек цветок и пошёл дальше. Смотрит: сидит на скамейке под кустом сирени Девушка, и забилось сердце Человека, потому что очень она ему понравилась.
      - Здравствуйте! - сказала ему Девушка. - А я вас знаю. Вы здесь проходите в одно и то же время со старушкой Привычкой, но ни разу не остановились, чтобы со мной подговорить...
      Человек улыбнулся и молча оторвал лепесток ромашка - "Любит", потом другой - "Не любит", и нахмурился, но оторвал третий
      лепесток - "Любит!" - и снова засмеялся.
      .
      А старушка Привычка чуткая: услышала его смех, со своей лежанки соскочила, подхватила ноги в руки - и прямиком к Человеку.
      - Не делай этого, - шепчет. - Зачем тебе гадать на ромашке? Не солидно! И что за дурной тон - знакомиться с первой встречной?
      Хотел Человек оторвать старушку Привычку, но та крепко уцепилась - не отпускает.
      ***
      Куда деваться - слушает Человек старушку Привычку, а та знай себе трещит без умолку - учит уму-разуму. И - вот ведь, хитрая какая! - незаметно на спину Человека забралась. Села, наконец, на шею, сидит - и ножки свесила. Бросил Человек ромашку на землю, повернулся и пошёл домой.
      Теперь Человек живёт хорошо. Вовремя встаёт, вовремя ложится, ест по расписанию. Спокойно его сердце и на душе полный порядок. А старушка Привычка ласково улыбается и приговаривает: "Со мной-то лучше, правда?" И, знаете ли, ему неплохо. И ни о чём он не жалеет.
      ЯБЛОНЯ И СОЙКА
      Ветви дикой яблони, наконец, оперились, и дерево стало похоже на молодую птицу, стоящую в раздумье у края дороги.
      Яблоня, взметнув ветви вверх, всматривалась в небо.
      Когда мимо проносилась Сойка-Яркий Веер, яблоня в восхищении замирала: птица сияла всеми цветами радуги.
      - Представляешь, Яблоня, - сообщала Сойка. - Весна наследила в лесу разными подснежниками в лютиками. Ужас! Они пахнут сырой землёй, ветром и талой водой. И не хотят смываться... Даже первый дождик не смог отмыть эти следы!
      Яблоня молчала. Подснежники и лютики ей нравились, и сплетничать ей вовсе не хотелось. Обиженная Сойка внимательно смотрела на неё и замечала:
      - А ты всё расцвести не можешь? Бутоны-тo вон какие тугие! Пора уже, голубушка!
      Яблоня ждала другую птицу. Такую, с которой можно было бы говорить обо всём на свете.
      И однажды ночью Яблоня увидела, как в небе стремительно пронеслось несколько странных птиц. Они были похожи на огненные искры.
      Яблоня внимательно смотрела на падающие звёзды. Ей хотелось, чтобы они долетели до нее в рассказали о том, что видели там, вверху.
      Однажды она заговорила с Сойкой о летающих звездах - чудесных птицах неба.
      -Чепуха! - сказала Сойка. - Разве можно знать, что у тебя над головой?
      Бутоны Яблони уже слезились. Они тянулись к солнцу и стремились разорвать свои оболочки, чтобы ощутить тепло, свет м увидеть землю.
      Яблоня часто думала про падающие звезды и очень жалела, что у неё нет крыльев, чтобы подняться вверх и порхать среди них. Да и не смогла бы она это сделать: её корни крепко сидели в земле.
      И однажды ночью одна Звезда упала в ветви Яблони. Она была прекрасной и яркой.
      - Не слушай Сойку, - шепнула Звезда Яблоне. - Смотри в небо, выше своей головы. Жизнь не кончается там, где кончается твоя листва...
      И больше ничего не смогла сказать. Ведь летающие звёзды, попав на землю, быстро гаснут.
      Утром Сойка, пролетая мимо, закричала:
      - Наконец-то ты расцвела, Яблоня! Какие у тебя прекрасные цветы! И похожи на звёздочки...
      Цветы Яблони, действительно, похожи на звёздочки. И вверху, ближе к небу, их всегда больше, чем внизу.
      ЭМАНСИПЕ
      Однако он не позвонил. А ведь клялся, что непременно заедет за ней. И, разумеется, перед этим звякнет по телефону. Она как ненормальная бросала всё и опрометью мчалась на каждый звонок.
      -Изабелла, привет! Ты не забыла, что завтра презентация?
      - Какая презентация?
      - Ну, даёшь! Мой вернисаж открывается...
      - А-а, это. Не забыла. Клади трубку. Я жду срочного звонка. Привет!
      Марианна фыркнула, продолжая что-то мурлыкать про свой вернисаж, но Изабелла уже нажала на рычаг. Подумаешь, фря какая! Выставка у неё, видите ли. Весь город, наверное, обзвонила не по разу. Про этот вернисаж уже целую неделю трубит. И ведь ни разу, поганка, даже словом не обмолвилась,что это выставка трёх художников: кроме неё, ещё Надя и Володя Хрусталькины выставляются. Уж куда там марианниным этюдам на историческую тему тягаться с Надькиными батиками! Вот уж умеет, чёрт её задери, из куска шёлка - вот такусенького, с носовой платочек - сотворить такое, что только ахаешь, а душа так и замирает от тихой, невыразимой радости.
      И снова звонок:
      - Изабелла? Доброе утро! Ты меня совсем покинула ил на время?
      Это Вадик. Господи, какой глупыш! Впрочем, когда тебе всего двадцать семь лет, ещё веришь в то, что случиться никогда не может. Светлое будущее туманно, неопределенно и загадочно, да и не может быть его в стране, где даже прошлое непредсказуемо.
      - Вадик, дорогой мой, не выдумывай глупостей! Я не могу сейчас с тобой говорить. Толик пришёл, кормлю его...
      И легонько, осторожненько опустила трубку на рычаг. Ах, Вадик, телёночек глупенький! Наверняка поверил, что Толик и вправду забежал к мамочке на утренние блины. А он, между прочим, уже недели три даже не звонит. Что с ним и где он, Изабелла даже не представляет. И ведь как глупо всё получилось!
      В тот день она с утра занималась росписью деревянной посуды. Нанайские узоры, которые казались ей незамысловатыми - подумаешь, простые завитушки, полоски, ничего сложного, - при копировании теряли свою лёгкость, первобытную свежесть и, чёрт побери, лишь отдалённо напоминали оригинал. Изабелла просто извелась с ними, искурила пачку "Челленджера", перепортила несколько заготовок, пока в голову не пришла простая и ясная мысль: орнамент хорошо смотрится лишь на фоне какого-нибудь контрастного материала - чёрный цвет в сочетании с красным играет на белом, а зеленый и жёлтый - на синем или голубом.
      Когда она кончала раскрашивать широкую тарелку для лепешек, явился Толик. Голодный и злой, как всегда, - у них что-то не ладилось на заводе; впрочем, ей недосуг было расспросить его поподробнее, да и зачем? Все эти станки, винтики-шурупчики никогда Изабеллу не интересовали. Ах, однако был такой период, который она именовала железным импрессионизмом: выкладывала из гвоздиков и болтиков картинки, обрызгивала их цветным лаком из пульверизатора и помещала под стекло в простые белые рамы.
      Все просто балдели, пока один придурок из местной газеты не увидел в старом, доперестроечном "Огоньке" фоторепродукции подобных произведений, которыми забавлялись конструктивисты Запада. И где только откопал этот номер, жулик? Изабелле, конечно, пришлось изобразить на лице удивленно-наивную улыбку и пожать плечами:
      Ах, и вправду нет на свете ничего нового! Всё уже придумано и изобретено...
      Толик, поджав губы, оглядел блюдо с росписью в нанайском стиле и глубокомысленно изрёк:
      - Постигаешь культурные ценности аборигенов, маман? Может, и краски у тебя изготовлены по старинным рецептам?
      - Да нет, самые обычные, - машинально ответила Изабелла и чуть не уронила куриное яйцо на пол: сын любил глазунью, обжаренную с обеих сторон на топленом масле, - получалось что-то вроде оладушка.
      - Господи, и где ты раньше был? - оживилась Изабелла. - Точно: краски должны быть растительные, естественные. Но лягут ли они на древесину? Ах, ёлки-моталки, вот в чём весь фокус, - она хлопнула себя по лбу. - А я-то голову сломала: отчего вещь не играет, почему в ней мало жизни?
      - Давай я сам яйца поджарю, - сказал Толик. - Где у тебя зелень? Хочу яичницу посыпать сверху. А бульонные кубики есть? О, ты, кажется, настоящий борщ сварила?
      Толик проверил содержимое остальных кастрюль, а когда заглянул в духовку и увидел там жаровню с тушеной говядиной, разулыбался, явно довольный:
      - Маман, а ты экстрасенсорикой не занимаешься? Интересно, откуда ты знала, что я сегодня зайду? Ещё час назад я и сам этого точно не знал...
      - Сердце подсказало, - ответила Изабелла. И плавно повела плечом, и бросила взгляд исподлобья, и встряхнула копной волос - знала, что мужчины, даже очень умные и гордые, непременно оценят её кокетство. Она до того зациклилась на репетициях своего обаяния в ожидании Геннадия, что невольно как-то само по себе получилось: появился мужчина, пусть даже и собственный сын, - вот и началась демонстрация явных и скрытых возможностей. Это выплеснулось из неё так неожиданно, что Изабелла не успела опомниться. Толик с интересом скользнул взглядом по её лицу и догадался:
      - А! Кажется, у тебя начался роман? Ты вся прямо-таки светишься...
      - Это от того, что я слишком много ем рыбы, - пошутила Изабелла. - Не свечусь, а фосфоресцирую!
      Толик недоуменно покосился на аппетитную говядину, которая, ясное дело, к морепродуктам никак не относилась.
      _ О, я, кажется, лишаю его обеда! - догадался он и рассмеялся. Интересно, я знаю его?
      - Конечно, - сказала Изабелла. - Я собиралась сказать тебе, что мы с Геннадием, кажется, будем жить вместе...
      Толик даже перестал жевать и замер, обдумывая услышанное. Он знал Геннадия. Правда, не как ухажёра своей матери. Геннадий Соломенцев, считающий себя ещё молодым человеком, сочинял стихи, играл на гитаре, писал маслом и пастелью, кружил головы почитательницам всяческих искусств. Но когда он впервые появился в их доме, Изабелла представила его как учителя музыки. Толик тогда страстно желал научиться играть на гитаре. Потому что Леночка, оказывается, была без ума от всех этих бардов и девиза Окуджавы "Возьмемся за руки, друзья!". Она могла часами слушать пластинки Вероники Долиной, Юлия Кима и Юрия Визбора - и, кажется, для неё тогда переставало существовать всё вокруг: только музыка, только простые и страстные, пронзительные и волнующие строки стихов, только щемящая, мягкая грусть, которая была светла и проста, как жёлтый ноль солнца, или прозрачный воздух, или лёгкая слезинка, соскользнувшая с ресницы и ожегшая щёку...
      Леночка держала Толю просто за хорошего человека и, как он ни старался ей понравиться, так и оставался в разряде приятелей: "Привет!" - "Привет!" "Как дела?" - "Нормально. "Ну и всё, кивок, улыбка, вечеринка-другая, а если и затеплится огонёк в глазах, то тут же и потухнет: "А, я забыла, у тебя ж медведь на ухе танцевал!"
      - Геннадий будет твоим учителем, - сказала Изабелла сыну. - Он, конечно, не ученик Иванова-Крамского. Зато будет преподавать музыку, а не кое-что другое...
      Толик почувствовал, как под кожей побежал лёгкий жар, выступая алыми пятнами на щеках. Он слишком хорошо помнил тот день, когда очередной урок у гитариста, выдававшего себя за ученика известного музыканта, прошёл, как всегда, бестолково, потому что Толик никак не мог уловить смысл того, что высокомерно, с полупрезрительной гримасой на холодно-гипсовом лице внушал ему учитель. Струны насмешливо бренькнули под непослушными, тяжёлыми пальцами, и Толик, отодвинув гитару, отчаянно шепнул:
      - Не могу! Не получается. Зря вы со мной возитесь...
      Учитель по-кошачьи неслышно подошёл к нему сзади и положил руку на плечо. Толик не любил, когда его жалели, но почему-то по своему обыкновению не отодвинулся, не возмутился, а только больше сгорбился и даже закрыл лицо ладонями. Тёплое, слишком ласковое прикосновение было приятно, и Толик подался назад, чувствуя, как холодные, чуть подрагивающие пальцы отозвались на это движение. И это было пугающе хорошо. Но когда мужчина принялся тискать его спину, прижимаясь к ней щекой, он почувствовал неладное и вскочил, грубо выругавшись:
      - Педорас ё...ный!
      - А в чём, собственно, дело? - осведомился ученик Иванова-Крамского. У вас, молодой человек, вероятно, не совсем здоровая фантазия и полное отсутствие тонкости души, - и полупрезрительная усмешка искривила губы.
      Узнав об этом случае, Изабелла расхохоталась, как сумасшедшая, громко, с надрывом, так что слёзы брызнули. Она имела кое-какие виды на утонченного, томного гитариста-эстета и даже задарма написала панно для вечеров, которые он устраивал в честь своего любимого Оскара Уайльда. Но в ответ не то что благосклонности, но даже и обычной благодарности не добилась. А тут на её пути как раз возник Вася.
      У Васи были крупные, мощные зубы, которые топырили верхнюю губу. Серые, полусгнившие резцы больше напоминали клыки, и когда Вася улыбался, то жутко напоминал киношных вампиров. Но он был добрым, незлобивым человеком, и в театре ему всегда давали пусть и второстепенные, но славные роли - домовой Кузька, крыса Лариска, Петрушка, волшебник...
      Изабелла в тот период увлекалась театральной живописью, но её эскизы, как всегда, вызывали сочувственное и вежливое одобрение, не более того. Лучшие подруги, однако, возбуждённо щебетали:
      - Ах, талантливо! Прекрасно! Шарман! Придёт твоё время, Изочка, ах, дождёмся-таки триумфа!