Что движет солнце и светила

      Она любила его тело. Закрыв глаза, Лиза подушечками пальцев касалась его лица, шеи, груди, плеч, спускаясь всё ниже и ниже, - как слепая, она рисовала его облик внутри себя, и ещё неизвестно, какой он был лучше настоящий или тот, запечатлённый её внутренним зрением. Ему было радостно с ней, и легко, и просто. И он не хотел долгих расставаний.
      - Ну, я пошла?
      Лиза тронула его подбородок и, чуть касаясь кожи, провела рукой по щетине; вздохнула, улыбнулась, кивнула:
      - Пожелай мне удачи!
      - Ни пуха, ни пера! - бодро откликнулся он.
      - К чёрту...
      Вечером следующего дня от нечего делать Константин Аркадьевич отправился погулять по улице Муравьёва-Амурского. Необычно оживлённая, душная, заставленная столиками продавцов, торгующих соками, мороженым, шоколадом, сигаретами, она напоминала праздные "бродвеи" южных городов: яркие, откровенные наряды девушек, молодые люди в шортах и цветных майках, солидные господа в ослепительно белых рубашках с короткими рукавами, бабуси с букетами цветов на продажу и, главное, - одинокие женщины, которые выглядели слишком независимыми и безразличными ко всему вокруг, но смотрели при этом пристально, тем особенным жутким взглядом, который длится одно мгновенье, и если удастся его перехватить ответным, не менее откровенным взглядом-молнией, то, считай, полдела сделано: можно пойти следом или, напротив, смеясь и беспрестанно болтая какую-нибудь чушь, - зависит от обстоятельств, - увлечь незнакомку за собой, и даже если она для виду сопротивляется, удивляется, негодует, то это ещё ничего не значит, ни-че-го...
      ***
      Константин Аркадьевич хорошо чувствовал тот момент, когда женщина, посомневавшись, решала, что пусть будет то, чему суждено быть. И она, и он понимали, что на самом деле это совсем не любовь и даже не утоление телесного томления, а, скорее всего, - надежда, что на этот раз получишь больше, чем рассчитывал, и без всяких условностей - просто так. Но при этом каждый надеялся, что, может, выйдет нечто изумительное, потрясающее, почище, чем в каком-нибудь любовном бестселлере. Этого не случалось. Ни разу. Как только тела разъединялись, Константин Аркадьевич уже ничего не ощущал, кроме опустошенности, будто его выпотрошили, вынули не только внутренности, но и что-то такое, что, видимо, называется душой. И он чувствовал себя обманутым.
      ***
      Константину Аркадьевичу нравилась вечерняя раскованность главной улицы города. И нравилось, что женщины бросают на него взоры. И нравилось улыбаться просто так - от полноты жизни. Но когда невысокая блондинка приятной полноты, проходя мимо, лениво вскинула на него глаза и зрачки вдруг замерцали темным огнём, он даже опешил и притормозил свой и без того размеренный шаг.
      ***
      Женщина, оглянувшись через плечо, невинно улыбнулась. Он продолжал стоять. Хотя и понимал, что надо бы решительно пойти следом, поравняться с ней и, фатовато поглаживая усы, сказать, допустим: " Добрый вечер! В телохранителе не нуждаетесь? Вечером криминогенность усиливается с каждой минутой..." Ну, или любую другую ерунду брякнуть. На сей счёт он был мастер. Но ему отчего-то стало скучно, просто невыносимо скучно, как только представил, что последует за этим - сценарий, проигранный десятки раз, и наверняка, без осечек.
      ***
      Мимо плыли парочки, и не смотря на разную одежду, у них были одинаковые бессмысленно-счастливые лица. Степенно прошествовала семья: папа, мама и серьёзная дочурка лет шести с печальными глазами. А следом - бабулька, шлёп-шлёп стоптанными тапками. В руках букет розовых пеонов. Она почему-то выбрала Константина Аркадьевича, остановилась:
      - Купите, молодой человек! Недорого...
      Константин Аркадьевич улыбнулся её наивной лести: ну какой он, чёрт возьми, молодой, уже давно - мужчина средних лет. Ха, здорово! Молодой человек средних лет!
      Он уже хотел отрицательно мотнуть головой, как вдруг почувствовал осторожное, лёгкое прикосновение к плечу:
      - А я люблю пеоны...
      Он обернулся. Та самая женщина открыто и прямо глядела в его глаза.
      - Пожалуйста, - Константин Аркадьевич протянул бабусе смятую пятерку и передал букет женщине:
      - Надеюсь, цветы поднимут ваше настроение...
      Мягко, по-кошачьи осторожно коснувшись его руки, она взяла букет, поднесла к лицу и взглянула на Константина Аркадьевича из-за зеленых ажурных листьев:
      - Спасибо. Вы всегда такой любезный?
      - Нет, - честно сознался Константин Аркадьевич. Продолжать разговор ему не хотелось. И вообще, ничего не хотелось, только одно: скорее попасть домой, встать под тёплый душ, смыть дневную пыль и липкую усталость, а потом заварить кофе и лечь на диван с каким-нибудь детективом, и пусть Джо Дассен тихонько поёт своё "Индейское лето", и "Люксембургский сад", и всё то, что Константин Аркадьевич так любит слушать. Особенно, когда один.
      - Желаю приятного вечера! - сказал Константин Аркадьевич и, не глядя на женщину, повернулся и неторопливо пошёл прочь. Спиной он чувствовал её недоумённый, обжигающий взгляд и, чтобы хоть как-то ответить, не обидеть, он пожал плечами, растерянно так пожал, будто хотел сказать: извини, я и сам не понимаю, что за дурацкое у меня настроение, ничего не поделаешь - прощайте, сударыня!
      Женщина обидно, зло рассмеялась:
      - Что, дамы не интересуют?
      Он притворился, что не расслышал, хотя его так и подмывало вернуться назад и доказать, что эротические фантазии Эммануэль - бледная тень того, что он может преподать, особенно, если...
      ***
      А, чёрт! Глупость какая-то получается. Зачём я всё это сочиняю? Никакого Константина Аркадьевича не было, а был я - Авросимов Сергей Николаевич, сорока лет от роду, 172 сантиметра роста, вес - около семидесяти килограммов, глаза серые, скорее шатен, чем блондин.
      А Константина Аркадьевича я выдумал, чтобы дорогая жена моя Зина, Зинулечка, Зинчик, Зинаида Максимовна, преподаватель истории русской литературы в гуманитарном колледже, думала: вот, мол, наконец-то этот оболтус всерьёз занялся беллетристикой, пишет нечто о любви, преданности, осмысливает непреходящие ценности и, значит, его душа просит покоя, умиротворенности и чего-то несуетного, тихого и постоянного.
      Зинулечка искренне полагает, что классики только и знали, что писали свои выдающиеся произведения, ими владели лишь высокие думы и стремление досадить отрокам и отроковицам своими назиданиями, которые прилежная преподавательница заставляла знать назубок. Она не читала ни юнкерских поэм Лермонтова, ни "Царя Никиты" и "Гаврилиады" Пушкина, ни Мерзлякова, ни "Луки Мудищева", приписываемого Баркову, а если б даже и читала, то ни за что не согласилась бы, что изображенная в них любовь - это непреодолимая страсть, сметающая все препоны, дерзко нарушающая моральные устои и не поддающаяся логике рассудка.
      Я специально сделал для Зиночки выписки из дневника её любимого Брюсова. Эту книгу мне дала почитать... а, впрочем, не всё ли вам равно, кто именно! И вот что писал, например, великий Валерий Яковлевич 14 декабря 1894 года: " Как-то недавно зашёл в бардак. В результате маленький триппер - это третий. Но как отношусь я к нему! Будто ничего нет... В какую бездну я пал!" А через несколько дней такая запись: " В четверг был у меня Емельянов-Коханский и увёл меня смотреть нимфоманку. Мы поехали втроём в нумера, и там она обоих нас довела до изнеможенья - дошли до "минеток"... Истомлённый приехал домой и нашёл письмо от другой Мани ( ту - нимфоманку тоже звали Маней) и поехал на свидание..." Каков, а? Половой гигант! А ещё более великий Чехов, не стесняясь, описал Суворину свой половой акт с японкой, очень даже подробно, вплоть до такого: " Кончая, японка тащит из рукава зубами листок хлопчатой бумаги, ловит вас за "мальчика" ( помните Марию Крестовскую?) и неожиданно для вас производит обтирание, причём бумага щекочет живот..."
      - Фу, - сказала Зина, - и где ты только это берёшь? А ещё считаешься приличным человеком...
      Обо мне она думает, что я родился в штанах с ширинкой, зашитой суровой ниткой. Никаких серьёзных страстей у меня, по её мнению, не было и быть не могло: серьёзный, уравновешенный мужчина, полностью занятый своим делом, настолько, что забывает об исполнении супружеского долга, а если вспоминает, то по выходным дням - как сверхурочную обязательную работу.
      Ах, если б ты знала, Зинуля, милая моя, что за дьявольщина была в моей жизни! Это, наверное, показалось бы тебе неправдоподобным, ужасным, чёрт знает чем. Да и мне теперь не верится, что всё это случилось со мной, и, главное, я не смогу, никогда не смогу рассказать эту историю кому бы то ни было, глядя прямо в глаза, не смущаясь, без запинки и ощущения внезапного жара на щеках. Представь себе, я, оказывается, ещё могу краснеть. Не веришь? Ну, конечно, мне пришлось так долго натягивать на себя другую кожу, чтобы, в конце концов, не отличаться от всех - эдакий среднестатистический гражданин, серый, невзрачный, и никто уже не оборачивается вслед. А что оборачиваться? Еду с ярмарки...
      Те два листочка из моей записной книжки так и не нашлись. Да и не могли найтись: их, конечно, забрала Лиза, потому что не хотела, чтобы я досаждал ей телефонными звонками. Всё когда-нибудь кончается. Впрочем, дело даже и не в этом.
      ***
      Если бы я был наблюдательнее и умнее, то, наверное, догадался бы, что тот мужчина, который поселился в её квартире, вовсе не был ей чужим человеком, якобы переехавшим из другого города по какому-то сложному, запутанному обмену. Во всем его облике, в выражении лица было нечто такое, что напоминало Лизу. Теперь, когда пишу эти строки, отчётливо вспоминаю сцену в крохотной, полутёмной прихожей.
      - Извините, Лиза тут больше не живёт, - сказал парень. Его ресницы дрогнули, но он не отвёл взгляд в строну.
      - Я получил странное письмо, ничего не пойму, - сказал я. - Она написала примерно так: " Меня больше нет. Не пытайся искать. Считай, что я тебе просто приснилась: была - и нет! В квартире будет жить другой человек. Он ничего обо мне не знает".
      - Всё правда. Я даже не знаком с ней. Обменом занимался посредник. А что, у вас какие-то претензии? Обращайтесь в фирму...
      - Дайте её адрес, - попросил я. У меня не было с собой ни бумаги, ни карандаша. Мужчина принёс и то, и другое, но сам писать не стал продиктовал адрес в Риге. Оказывается, он жил там. Квартиры удалось обменять просто каким-то чудом, потому что Россия и Латвия теперь два суверенных государства, возникла масса ограничений и условий, просто жуть!
      - Возможно, вам повезёт и эта фирма ответит, - сказал мужчина. - Там берегут тайны клиентов. Но попытка не пытка - напишите, может, откликнутся...
      Что-то неуловимо странное было в нём. Он почему-то старался стоять ко мне вполоборота. Голос с хрипотцой, как это бывает при сильной ангине. На скулах проплешины редкой щетины, а подбородок и шея - гладкие, будто волосы там никогда не росли. Тонкие, ухоженные пальцы, отливающие благородной белизной, тоже меня смутили: какая-то немужская ладонь, слишком хрупкая. Наверное, он музыкант, а, может, карманный вор? "Щипачу" тоже нужно холить и лелеять свои руки, чтобы не потеряли гибкости и чуткости.
      - Значит, уже давно её ищите? - предполагаемый "щипач" сочувственно покачал головой. - Послушайте, а вам не приходит в голову мысль, что Лиза в самом деле не хочет вас видеть?
      - Как-нибудь разберусь сам, - буркнул я. - Спасибо за адрес.
      - Здесь она уже никогда не будет жить, - сказал парень и многозначительно, как-то по-особенному ласково улыбнулся: Поверьте, это похоже на сжиганье мостов...
      Вообще-то я об этом уже и сам догадывался, но, честно говоря, никак не мог понять одного: почему? Всё было замечательно, просто дух захватывало, до того хорошо, что даже казалось: это - слишком, чересчур, прекрасно до невыносимости.
      Вот оно, ключевое слово: невыносимо!
      Вы когда-нибудь задумывались над таким парадоксом: бесконечная Вселенная расширяется. Как может расширяться то, у чего нет пределов? Но, впрочем, что в этом удивительного? Вот, например, человек вроде как ограничен клеткой собственного тела. Выше головы, к тому же, никогда не прыгнешь. И за локоть сам себя не укусишь, как ни старайся. Глаз на затылке нет и не будет, и сердце не каменное, и здоровье не вечное... Но любых пределов достичь можно - и физических, и духовных. А вот удержаться на головокружительной высоте, на пределе сил и чувств - выносимо ли? Если удерживаешься, то быстро сгораешь; не каждому под силу жить каждый день как последний - на всю катушку, не сдерживая желаний, напропалую, безоглядно. Я бы так смог? Скорее всего, нет. И Лиза это поняла. И сошла вниз первой. Она раньше меня поняла, что познавшего восторг и радость свободы уже нельзя держать у ноги как пса, потому что он - вольный волк. И все эти милые штучки - уют, размеренный быт, добропорядочные супружеские отношения, какие-то обязательные ритуалы вроде чмоканья в щёчку перед уходом на работу и так далее - короче, всё то, чем так гордятся крепкие "ячейки" общества, просто убьют свободное и вольное существо. Живым-невредимым он, впрочем, останется, но, Боже, как скучен и утомителен будет этот мужчина, став обыкновенным, и даже не заметит, как любовь обернулась чем-то вроде привычки курить после сытного обеда или чистить зубы перед сном. А могла бы развиваться до бесконечности!
      Глупо, высокопарно... Ах, Боже мой, и почему не умею ясно и просто выразить свою мысль? Может, потому, что не желаю признаваться в собственной недалёкости.
      Ладно, сознаюсь. Я вообразил, что тот парень всё-таки что-то знает о Лизе и, возможно, он даже её родственник: чем иначе объяснить их внешнее сходство?
      Я несколько раз ездил в бывший Лизин дом, звонил в дверь её квартиры и, затаив дыхание, с бьющимся сердцем, облокачивался о косяк. Мне казалось: по ту сторону стоит Лиза и, так же затаив дыхание, слушает, как дышу я. Но дверь не открывалась.
      Однажды, когда я в очередной раз встал на пост у этой двери, обитой траурным дерматином, из квартиры напротив высунулась старушонка. О таких говорят: божий одуванчик - маленькая, худенькая, с редкими, пушистыми волосёнками на голове.
      Божий одуванчик вытаращила совиные глаза и осторожно кашлянула:
      - Жалко мне вас, молодой человек...
      - Почему?
      - Напрасно вы сюда ходите.
      - А вам что за дело?
      - Неужели так ни о чём и не догадался?
      - О чём именно?
      - Вы с Лизой любились? - настырно спросила Божий одуванчик и утвердительно тряхнула головой: Любились! И неужто сердце вам ничего не подсказало?
      - Да что вы мне загадки загадываете? Говорите прямо!
      - Не кричите на меня, - Божий одуванчик испуганно втянула голову за свою дверь, погремела цепочкой и снова высунулась. - Я могу ничего не говорить. Пожалуйста! Однако жалко мне смотреть, как вы маетесь...
      - Да с чего вы взяли? И вовсе не маюсь!
      - Ну-ну, - Божий одуванчик фыркнула и смешно надула щеки. - У меня вон, глядите, французский глазок. Вся лестничная площадка - как на ладони! Всё вижу: кто идёт, с кем идёт, когда и как...
      - Ну и что?
      - А то, что я видела, как Лиза вернулась после операции. Худая, бледная, на себя не похожая...
      - Какая операция? Я ничего не знаю...
      - Не положено, стало быть, знать, - Божий одуванчик выговаривала каждое слово чётко, по отдельности. - Но теперь - можно... Вижу, как вы убиваетесь, места себе не находите...
      - Да уж! - усмехнулся я. - Вы не лишены наблюдательности, сударыня.
      Божий одуванчик не уловила иронии, а может, сделала вид, что всё в порядке. Она высунула острый кончик языка, провела им по узким, пересохшим губам. Что-то змеиное мелькнуло в её маленьких чёрных глазах с выцветшими ресницами. Я даже подумал: " Сейчас ужалит!"
      И точно. Божий одуванчик, потупившись, наморщила лоб и сказала:
      - Когда Дима сделал операцию в первый раз, никто ничего не заподозрил. Он был, конечно, странным: с девчонками не якшался, всё больше - сам по себе, тихий, вежливый такой. Ну, иногда у него другие парни бывали. Не шумели, не пили, музыку громко не включали, а что делали, про то слух пошёл: Дима-то, мол, интересуется только мужчинами, а девок ему и на понюх не надо!
      Я не понимал, зачем она рассказывает про какого-то Диму. Все эти "голубые" извращенцы и их проблемы меня как-то мало интересовали. Да и ей ли, Божьему одуванчику, смаковать подобные истории?
      - А вы слушайте, не перебивайте, - цыкнула бабуля. - Значит, однажды наш Дима съехал, а в его квартире поселилась новая жиличка. Вроде бы какая-то его родственница. Миленькая такая, нежненькая, точно ангелочек: глазоньки так скромненько опустит, тихонечко шепнёт "здравствуйте" и мышкой за свою дверку юркнет. Придёшь соли попросить или, бывало, газ нечем разжечь - за спичками постучишься, а она не открывает. И ведь знаю, что дома сидит, я в глазок-то наблюдала: вошла, замок защёлкнула и никуда не выходила.
      - Ну и что? Каждый человек хочет иногда в одиночестве побыть...
      - А то, что подозрительно всё это: был Дима - куда делся? И эта фря переселялась не как положено - никто вещей не таскал, мебель не носили, новоселья не устраивали. Всё как-то чудно: явилась, открыла дверь своим ключиком и стала, как ни в чём не бывало, жить-поживать...
      - А вам-то что за дело?
      - А то, что это была Лиза, - отрезала Божий одуванчик. - Вам интересно знать, кем она была на самом деле?
      - Английской шпионкой, что ли? Новой Мата Хари? Резидентом Массада?
      - Не острите, молодой человек. Лизой был Дима...
      Лизой был Дима? Я сразу и не понял, что к чему. Медленно, очень медленно доходил до меня смысл сказанного Божьим одуванчиком. Господи, она, наверное, сумасшедшая. Зачем я вообще с ней разговариваю? Она повёрнутая, крыша набекрень, точно!
      - Ну-ну, - хитро сощурилась Божий одуванчик. - Думаете, я душевнобольная? Ох, миленький, у меня и у самой ум на раскоряку: как это так - был парень, стал девкой? А потом из девки - снова парень, как это так? И Бога не боятся!
      - Что за чушь ты несёшь, старая перечница?
      Старушка, не ожидавшая грубости, вздрогнула и, поджав губы, торопливо кинулась к своей двери. Но захлопнуть её не успела - помешала моя нога.
      - Кричать буду, - прошептала Божий одуванчик, и глаза её округлились. Как вы смеете разговаривать так с пожилой дамой? И ведь невежа какой! Вы что, об этих... как их?... транссексуалах ничего не читали?
      От неожиданности я убрал ногу, дверь тут же захлопнулась, щёлкнул замок. Оказавшись в безопасности, Божий одуванчик противно хихикнула, совсем как старуха Шапокляк из "мультика", но всё же не отказала себе в удовольствии добавить хорошую жменю соли на мои, так сказать, кровоточащие раны души.
      Оказывается, её дочь работает паспортисткой в ЖЭУ. И вот когда Дима уехал куда-то без выписки, а Лиза явилась с паспортом, в котором уже стоял штамп о прописке, эта блюстительница правопорядка заподозрила неладное. Ну, ясно, сообщила начальству, рапорту дали ход. И вдруг поступает приказ: "Отставить!" Не иначе, как в деле замешано высокое начальство, а то и мафия. Потом Лиза исчезла, явился прежний Дима, ну не совсем прежний - чуть старше, похудевший, и вообще какой-то не такой. И паспорт у него новенький, не тот, который паспортистка волей-неволей запомнила: капнула, стерва, тушью при заполнении прописки лет семь назад, был ей за это нагоняй от начальства, как такое забыть? Снова заподозрила неладное, и то ли времена теперь другие якобы свобода: делай что хочешь, то ли в милиции перестали хранить секреты, но её одёрнули как-то незлобливо, с весёлой улыбочкой: "Успокойся, бдишь где не надо! Документы в полном порядке. Была женщина - теперь мужчина. Право имеет!"
      Божий одуванчик затаилась за своей дверью, ожидая моей реакции. Я слышал, как она осторожно сдвинула металлическую задвижку с глазка. И тут я сделал то, чего и сам от себя не ожидал: нашарил в кармане ключи и, выбрав длинный и тонкий, с размаху воткнул его в сверкающую линзу - стекло хрупнуло и брызнуло на пол звенящими осколками. Они противно захрустели под моими туфлями, а Божий одуванчик пронзительно, с подвыванием заголосила:
      - Ой-ей-ёй! Хулиган!
      Но я даже не обернулся. Ступени лестницы казались шаткими, потолок грозил обрушиться, перила выскальзывали из-под руки и почему-то не хватало воздуха. Наверное, я напоминал гуляку, возвращающегося с крутой вечеринки.
      Кто-то поднимался навстречу. Кто - не понял: сиренево-красное пятно, размытая маска серого лица, мыльный запах лаванды - такой приторный и невыносимо густой, что меня чуть не вывернуло наизнанку. И только на улице, глотнув пыльного, но свежего воздуха, я пришёл в себя.
      Не знаю, почему, но мне захотелось вернуться обратно и устроить Божьему одуванчику хорошую встряску. Ехидна, старая перечница! Ишь, как она смотрела на меня - с презреньем: не смог, дескать, отличить мужчину от женщины, да ещё и убивается! И эта мерзкая улыбочка - вроде жалостливая, но, с другой стороны, гадливая, будто вареный таракан в рот попал... У, и глаза змеиные, немигающие!
      Но возвращаться я не стал. Божий одуванчик наверняка получила бы от этого удовольствие. Для таких старух чем скандальнее, тем лучше. Будет что нашептать подружкам на лавочке. Да и телефон у неё, скорее всего, под рукой - начни я в дверь ломиться, тут же милицию вызовет. Ну её к чертям собачьим!
      ***
      Всё. Пора закругляться и прятать свои записи. Жена приехала. То и дело заходит на кухню, где я сижу. Рабочий кабинет у меня тут, ничего не поделаешь: в однокомнатной квартире трудно где-то уединиться, разве что в туалете.
      Зине скучно одной сидеть перед телеящиком. Она то и дело заходит на кухню. То чаю себе нальёт, то бутерброд делает. У неё всегда появляется аппетит, когда смотрит свои сериалы. Страсть как любит наблюдать чьи-то страсти, страдания, встречи-расставания, любови - измены, вся испереживается - изволнуется, да ещё и мне кричит из комнаты, зовёт: " Ой, смотри, что злодей делает! Иди скорее сюда!"
      Знаю я эти её уловки. Ей хочется, чтобы я сидел рядом, плечо к плечу, за талию бы приобнимал и всё такое прочее. Она почему-то вообще не выносит одиночества.
      - Что это ты пишешь и пишешь?
      - Да так, составляю отчёт. На работе времени не хватает...
      - Можно подумать, тебе сверхурочные заплатят. Сказал бы в конторе, что будешь работать дома ...
      - Неудобно!
      - Опять я буду засыпать одна...
      - Ничего, скоро приду. А пока не мешай, пожалуйста.
      Ах, милая женушка, знала бы ты, что именно не даёт мне покоя! Понимаешь, я не могу забыть Лизу. Прикасаясь ко мне, она будто бы проникала вглубь меня, понимая сущность мужской натуры. Для неё было мало наслаждаться моим телом, потому что оно было ей необходимо ещё и для того, чтобы понять источник того благоговения и трепета, которое обычно охватывает людей в редкие минуты счастья.
      И вот её нет. И не будет. Она пошла дальше. А я остался.
      Божий одуванчик наговорила мне какую-то чушь. Я точно узнал: операцию по перемене пола делают в несколько приёмов. Причём, вернуться к себе первоначальному уже невозможно: навсегда становишься женщиной или мужчиной обратного хода нет.
      А Дима, кто он? Кажется, и в самом деле её родной брат. Но это мне уже всё равно. Ничего выяснять больше не стану.
      Иду, иду, дорогая! Подожди ещё минутку. А то я никогда не доведу эти записи до конца.
      Когда меня познакомили с Зиной, я с облегчением узнал: она недавно развелась, её родители живут в этом городе уже тридцать два года, и старая её учительница при встрече на улице непременно что-нибудь ностальгически вспоминает. Свидетельство о рождении и другие документы я изучал с таким пристрастием, будто подозревал, что насквозь фальшивые. Но всё, слава Богу, оказалось в порядке. Кроме одного: Зинуля не сможет стать матерью. На её лечение мы уже потратили целое состояние, у кого она только не побывала экстрасенсы, профессора, бабки-травницы и даже нанайский шаман пока ничем не смогли помочь.
      Вот она снова вернулась из очередного путешествия к какому-то знаменитому целителю. Вся будто светится изнутри.
      - Уже первый час ночи, дорогой.
      - Иду, иду!
      ***
      Уже засыпая, на границе сна и яви, я почувствовал этот дивный, волнующий аромат. Господи, как же мог забыть, что наш кактус сегодня должен расцвести!
      Зинуля, разбуженная моим восторженным воркованьем над прекрасным золотистым цветком, соскочила с постели, полезла на антресоли и достала "Конику":
      - Сфотографируемся на память! Сначала ты с кактусом, потом я. Он так редко цветёт. Следующий раз будет нескоро. Внимание! Птичка вылетает...
      Зина засмеялась. И я тоже засмеялся. И смеясь, вдруг подумал, что никогда не видел детских фотографий своей жены. Интересно, почему родители никогда её не фотографировали?
      И я смеялся, смеялся, смеялся, просто захлёбывался смехом.
      ***
      Завтра я, как обычно, проснусь от противного методичного попискиванья китайского будильника, и нехотя сброшу с себя одеяло из синтепона, и, воткнув ноги в шлёпанцы, с полузакрытыми глазами побреду в ванную из крошки, прессованной под мрамор, и после бритья-умыванья вставлю контактные линзы, чтобы тут же отчётливо увидеть в зеркале улыбку, заранее приготовленную на весь день. Она не должна сходить с лица, не смотря ни на что! Потом завтрак: ломоть хлеба из отрубей, намазанный обезжиренным маслом, американский кофе без кофеина, немного джема из непонятных фруктов с заменителем сахара, чуть-чуть соевого мяса с размороженным хрустящим картофелем. А что вы хотите? Эти эрзацы хоть как-то помогают держать вес в норме.
      Надев немнущиеся брюки из вискосы и натянув как бы шерстяной свитер, потрескивающий от статического электричества, я подведу свои часы "Сэйко", собранные в Малайзии, надвину на лоб итальянскую шляпу гонконгского производства и захлопну за собой дверь. Кажется, она сделана всё-таки из настоящего отечественного железа, но зато покрашена какой-то странной краской, о которую пачкаешься как об мел. Подделка, конечно. И в окружающем нас мире полно подделок. Мало осталось подлинных вещей, чувств, мыслей и настоящих людей.
      А цветок кактуса, такой живой и настоящий, завтра уже засохнет. И волшебный, острый и тревожный его аромат сменится запахом протухшего дешевого минтая.
      И я смеялся, смеялся...
      А почему - вам этого не понять!
      БУРАТИНА
      А он пришел и не отряхнул снег - опять останется лужа, от которой в прихо- жей запахнет мокрым войлоком и едким "Футоном", но ему-то что? Своих за
      пахов не ощущает, привык к ним. Изогнул правую ногу кренделем расшнуровывает ботинок и щурится от яркой лампочки, поводит остреньким, своим носом: "О, божественный аромат! Ванильный кекс, не иначе?"
      Киваю: точно, угадал! И затылком, спиной, всем своим существом чувствую тяжелый взгляд Ларисы - буравит меня, ввинчивается дрелью, и я осторожно, будто майку поправляю, завожу ладонь назад и молю всех святых, чтобы жена не обожгла глазами кисть руки. Но она умудряется- таки просверлить дырочку под лопаткой (интересно, почему не задымилась ткань и не пахнет паленым?) и смотрит в этот глазок на раскрасневшееся с мороза лицо Буратины и, может быть, различает на его лбу бисеринки растаявших снежинок. " За три километра своим противным носом чуешь стряпню, и опять заливай чайник, и кипяти его, и обязательно - свежую заварку из цейлонского чая, а то как же, иного не понимает, только и бубнит над чашкой; прекрасно, прекрасно, вот еще бы лепестков жасмина добавить - сказка, миф, восторг! Ах, чтоб ты провалился!"
      Я чувствую Ларисины мысли, вот именно: чувствую, а не слышу и тем более не догадываюсь о них - они, мысли, словно сочатся, проникают в меня по невидимому мыслепроводу, и боюсь: их тонкие иголки воткнутся в лоб Буратины, и он обиженно моргнет и вскинет тонкую, узкую ладонь к вискам, судорожно будет потирать их желтыми, прокуренными пальцами и тихонько оправдываться: "Лариса я на пять минуток! Шел мимо, у вас свет горит, думаю: не помешаю?" И жена неловко изобразит улыбку, и кашлянет, и полезет в холодильник доставать его любимое смородиновое варенье, и будет говорить, что как же, мол, скучали, ты ничего такого не думай, мы хотели, чтобы кто-нибудь к нам зашел, потому как в этой глухомани только и развлечений - разговоры, ты же знаешь!
      Левой рукой дотрагиваюсь до дырочки под правым плечом и накрепко замуровываю ее ладонью. В пальцы тут же вонзаются колючие иголки. Буратина даже и не подозревает, что по его милости перекатываю уже целого ежа, и он, зловредный, того в гляди фыркнет, сорвется с указательного пальца и, топоча лапками, ринется на Буратину.
      Лариса сидит на кухне, с ее табурета хорошо просматривается прихожая, и, если бы я не загораживал гостя, он уже давно бы вскинул ладони к вискам и, поджимая разутую, ногу, залепетал бы про пять минут и про свет в окне, где опять не спят - не от свеч, не от ламп темнота зажглась: от бессонных глаз. И жена растянула бы улыбку, в уголках губ замерцает ехидство, и знаю, знаю! - она мысленно ответит строкой Беллы Ахмадулиной: "За Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем!". Не любит Лариса Буратину с его способностью появляться как-то не вовремя и внезапно, и обязательно замерзшим, неухоженным, в этих страхолюдных войлочных ботинках, шнурки которых вздулись бугорками узлов.
      Порывистый Буратина, торопясь разуться, вечно дергает их - шнурки рвутся; он связывает концы и шутит: накопит денег и обязательно купит новые, но тут же и забывает о случившемся, так и ходит мимо промтоварного магазина в книжный в своих стоптанных ботинках, и все куда-то вперед смотрит, нет, чтобы опустить глаза к земле - увидел бы, в чем бежит-торопится по ней. А может, у Буратины шея так устроена? Какой-то хрящик, или что там еще, подпирает кадык, и не дает наклонить голову вниз - так и ходит Буратина, откинув ее чуть назад, отчего приобретает гордый, независимый вид.
      Буратина справляется наконец со шнурками и остается в протертых желтых носках, из дырок выпирают перламутровые бляшки ногтей. На помощь Буратине приходят мои запасные шлепанцы - он сует в них ноги и, хлопая задниками о пол, идет на кухню, и на ходу поводит носом, и бормочет хвалу восхитительно-ароматному кексу - вся округа пропиталась его запахом, по крайней мере в радиусе трех километров, и все заблудившиеся в ночи путники непременно выйдут к селу и соберут под нашими окнами благодарственную манифестацию, так что вы, дорогие друзья, не удивляйтесь, заслышав "Виват!" и "Браво!"