Что движет солнце и светила

      С Олюшкой у Нины Андреевны были кое-какие деловые связи. Ну, например, поступала Нине Андреевне партия анальгина или парацетамола - прямиком с завода, без всяких посредников, цена - просто смешная, таких уже и не бывает. Ну и почему бы всё это целиком не переправить той же Олюшке? И каждая свою выгоду имеет!
      В общем, Ольга помогла с "Виагрой". Деньги, конечно, взяла, но по-божески, чтобы хоть мало-мальски покрыть свои расходы: не бесплатно же посредники везли эти таблетки аж из Калифорнии.
      Семён Александрович, увидев "Виагру", несколько смутился, но после сытного ужина как-то повеселел и даже стал напевать громовым голосом своё любимое:
      - "Никто не сравнится с Матильдой моей..."!
      - Ну и как? - спросила любшая подруга Римма Петрова.
      - А никак, - сказала Нина Андреевна. - Результат нулевой!
      - А трезвону-то по всему белу свету: ах, "Виагра", ух, "Виагра", ох, "Виагра" ! - ехидно сморщила свою и без того обезьянью мордочку Римма. -Может, он что-то не так сделал? Ну, до еды таблетку выпил, а надо, допустим, после еды...
      - Да всё он делал, как надо! - рассердилась Нина Андреевна. - По инструкции! Лежим пятнадцать минут - ничего, полчаса - ничего, я уже Маринину дочитала и заново начала - ничего! А через час Семён захрапел...
      - Значит, Ольга тебе подделку всучила, - решительно заявила Римма. Вот бестия мафиозная!
      - Нет, клянётся, что на других мужиках проверено: всё отлично, сказала Нина Андреевна. - Может, Семён - исключение?
      - Ну да! Тот ещё ходок был. Тебе что, память отшибло?
      - То давно было...
      - Слушай, а может, у него в организме совсем не осталось нейропептидов? - осенило Римму. - И недостаточно амфетаминов, а?
      - Забудь про свою химию! Тут - любовь, а не химические реакции. Поняла?
      - Хочешь - верь , хочешь - не верь: любовь - это исключительно химический процесс, - Римма поправила свои круглые очочки и от волнения шмыгнула носом. Она так всегда делала, когда хоть в чём-то чувствовала превосходство над подругой.
      - Ерунда!
      - Нет, ты не спорь, - вскинулась Римма. - Что вызывает любовный полёт души? Эти самые нейропептиды и вещества, сходные с амфетаминами! Соединяясь, они вызывают в организме что-то вроде аврала. А люди думают: о, взрыв страсти! Ах, любовь! И ведь действительно: человек опьянён, но не любовью, а всего-навсего амфетаминами. Недаром они относятся к классу лёгких наркотиков...
      - Ну, начала лекцию читать! - растерянно сказала Нина Андреевна. - Ты такая занудливая и перед студентами? Они тебя с твоими амфетаминами не освистали ещё?
      - В отличие от тебя сидят с раскрытыми ртами, - обиделась Римма. - Уж они-то знают, что торнадо, именуемое страстью, зарождается именно на химической фабрике организма. Это всего-навсего амфетаминовая зависимость, поняла?
      - Пусть твои лабораторные мыши это понимают, - отрезала Нина Андреевна. - А я - человек, и у меня в отличие от них душа имеется. А ты всё к своей химии сводишь...
      - Ты будешь смеяться, но мышки очень даже умеют чувствовать: какого-то самца и на дух не переносят, нос воротят, а к другому - так и рвутся, хоть он на них и внимания не обращает, - сказала Римма. - У мышек тоже есть любовь...
      - Амфетаминовая? - язвительно улыбнулась Нина Андреевна. - Но Семён то не мышь!
      Римма надулась и замолчала. Она всегда считала, что наука может объяснить всё на свете, даже то, что, кажется, не поддаётся никакой логике. И всю свою жизнь вдалбливала это своим студентам.
      На кафедре химии Римма Ильинична считалась блестящим специалистом, публиковала в научных журналах до двух десятков статей в год, с утра до поздней ночи самозабвенно колдовала над колбами-ретортами, что-то высчитывала на компьютере и спать ложилась не иначе, как с охапкой книг и ксерокопий.
      За всю жизнь лишь несколько раз вместо научной литературы в её постели оказывался какой-нибудь приблудный автор монографии или статьи, поразившей её воображение. Но они, как правило, были женатыми, скучными и не такими интересными, как их тексты. Во всяком случае, выходили не полновесные романы, а, скорее, краткие конспекты. Римма докладывала о них Нине Андреевне более определённо: "Всё, подруга, опыт завершён. Результат отрицательный!"
      Нина Андреевна в этом и не сомневалась. Если бы Римма почаще смотрела на себя в зеркало и делала соответствующие выводы - ну, за кожей бы следила, на косметичку и массажистку денег бы не жалела, - то, может, нашёлся бы какой-нибудь доброволец, чтоб надолго вытеснить умные книжки из аккуратной постели этой старой девы. А так что ей оставалось делать? Уйти в науку, как в монастырь, и потихоньку там скукоживаться и подвяливаться - как сухофрукт. Толку-то, что она выбилась в профессора, если так и не пожила всласть, курочка нетоптаная!
      - Ладно, не дуйся! - сжалилась Нина Андреевна. - Ты, профессор, конечно, права. Но какая, скажи пожалуйста, может быть любовь в нашем-то возрасте!
      - Может! - Римма азартно тряхнула своими кудельками и сверкнула бирюзой глаз. - Гёте в старости влюбился в молоденькую, и - представляешь? - у них было даже это, - она смутилась и слегка порозовела. - А Мольер, говорят, вообще скончался во время любви...
      - Гёте, Мольер... Да это ж титаны! А у Семена только брюхо титаническое, - вздохнула Нина Андреевна. - Мне от него если что и нужно, то только гормоны...
      - Нина, что ты такое говоришь? - всплеснула руками Римма. - Ужасно!
      - Ничего ужасного, - спокойно сказала Нина Андреевна. - Про свои амфетамины мне все уши прожужжала, а сама не знаешь такого пустяка: без мужских гормонов женщина засыхает...
      - Ты всегда относилась к своим мужикам как потребительница, - покачала головой Римма. - Только брала, брала и брала! А взамен - шиш...
      - Что, завидуешь?
      - Жалко мне тебя, - простодушно сказала Римма. - Мужиков у тебя было много, а что такое настоящее чувство - не знаешь...
      Нина Андреевна хотела уесть подругу замечанием относительно её опыта чувств - с гулькин нос, не больше, но что-то её остановило. Может, эта монашка отчасти права. "Ведь я и в самом деле не сходила с ума, не резала вены, не кидалась, как Анна Каренина, под поезд, зачем это надо? - подумала Нина Андреевна. - И никто из моих голубков не может похвастать, что ушёл от меня сам. Отставку всегда давала я..."
      - Послушай, - сказала Римма. - Я слышала, что у Семёна какие-то неприятности. Он то ли заложил, то ли сдал свою квартиру в аренду, чтобы долги заплатить. Что случилось-то?
      Нина Андреевна ничего такого от Семёна Александровича не слышала. Но, немного подумав, всё-таки решила, что дыма без огня не бывает, а сплетни просто так не возникают. Её староватенький бой-френд последнее время что-то нервничает, хмурится, мечется и бормочет во сне. Она думала, что он переживает осечку с этой "Виагрой" и старалась не донимать его расспросами.
      - Интересно, кто эти сплетни распускает? - спросила Нина Андреевна. Его кондитерская на весь город славится! Какие могут быть долги, милочка?
      - Да у нас, на кафедре, и слышала, - бодро сказала подруга. - Семён будто бы скрывал доходы, какие-то налоги не заплатил... Ну, я в этом ничего не понимаю.
      - Не понимаешь, а говоришь...
      - Знаешь, об этом даже в газете писали, - сказала Римма. - Не совсем чтоб про одного Семёна, там был целый список разных предприятий, и Семёнова кондитерская упоминалась.
      - Что ж он мне-то ничего не сказал? Вот так история!
      Любшая подруга отхлебнула кофе, изобразила на лице сострадание и, ухватив своей цепкой лапкой запястье Нины Андреевны, преданно его сжала. Она всегда подчёркивала свою бескорыстную дружбу, за что и перепадали ей кое-какие подарки: то книги, то уцелевшие тарелки из разбитого сервиза, то платья и кофты, надоевшие Нине Андреевне, а года два назад - даже мутоновая шуба, ношеная, правда, но ещё вполне приличная.
      - Может, Семён задумал обвести тебя вокруг пальца, а? - робко сказала Римма, успокаивающе поглаживая Нину Андреевну по руке. - Зачем он непременно хочет узаконить ваши отношения? Станешь его супругой - значит, имущество будет общим ...
      - Что за чушь ты несёшь! - рассердилась Нина Андреевна. - Нет сейчас таких законов! Тебе, как интеллигентной женщине, это надо бы знать...
      - Сама подумай: если у него большие долги, значит, он должен с ними как-то расквитаться. Нет, неспроста он с тобой расписаться задумал...
      - Чтобы по наследству получить всё моё имущество, - продолжила её мысль Нина Андреевна. - Так я, милая подруженька, отправляться на тот свет не собираюсь. И расписываться пока погожу.... Думай, что говоришь!
      - А я думаю... За тебя переживаю.
      - Ты не за меня переживаешь! - прикрикнула на неё Нина Андреевна. Боишься, что Семён не разрешит отдавать тебе ненужные вещи...
      - Я не корыстная, - Римма блеснула бирюзовыми глазами и поджала тонкие губки. - Как ты смеешь меня унижать?
      - Ой, какие мы, профессора, гордые! - Нина Андреевна язвительно покачала головой. - А кто, интересно, в прошлый раз ополовинил мою пачку "Парламента" и даже спасибо не сказал?
      - Всё, я ухожу, - вскочила Римма. - И ноги моей тут больше не будет!
      - Скатертью дорога!
      Нахлобучив лиловый беретик и подоткнув подмышку сумку, Римма сама справилась с многочисленными дверными запорами, но прежде чем выйти, обернулась и гневно выпалила:
      - Нимфоманка престарелая!
      - Монашка недотраханная! - не осталась в долгу Нина Андреевна.
      Очень она обиделась за эту "нимфоманку престарелую". Вот идиотка Римка! "Французы говорят: "Стареют, когда хотят", - успокоила саму себя Нина Андреевна. - А за эту нимфоманку ты мне ещё ответишь!"
      Ссорились они часто. Обычно несколько дней обе и слышать друг о друге не хотели, но проходило какое-то время и подруги начинали тосковать. Первой на перемирие всегда пускалась более покладистая Римма, а Нина Андреевна, не желая сдаваться сразу, для острастки мрачно дулась, буркала, тянула паузу, но, в конце концов, милостиво разрешала подруге заглянуть на огонёк. Так что их очередная ссора была ничем не примечательной.
      Нина Андреевна, захлопнув за подругой дверь, пошла в комнату и взялась за вязание, которым обычно успокаивала расшалившиеся нервы. Спицы, однако, не слушались её рук, и Нина Андреевна, вздохнув, решила поставить корзинку на нижнюю полку журнального столика. Ощетинившись спицами и крючками, она никак туда не лезла, но Нина Андреевна поднатужилась и втолкала-таки ее на место. С полки упал на пол серый альбом с позеленевшей от старости витиеватой, с росчерком, надписью "Фото".
      Эта надпись когда-то ярко блистала золотом, а под ней красовалась голубая роза. Не настоящая, а искусственная: её Нина Андреевна сделала сама из шелковой ленты. Теперь эта роза напоминала нелепую скомканную тряпицу.
      Нина Андреевна провела указательным пальцем по обложке альбома, и оказалось, что она не серая, а густо-зелёная, как листья лопуха. Но идти на кухню за тряпкой, чтобы смахнуть многолетнюю пыль, ей было лень, и она поступила просто: расстелила оказавшуюся под рукой газету и положила на неё альбом. Не смотря на все её предосторожности, над альбомом воссиял легкий золотистый нимб: пыль весело заплясала в лучах заходящего солнца, и Нина Андреевна громко, от души чихнула.
      В альбоме были собраны детские снимки Нины Андреевны, переложенные фантиками от конфет - "Счастливое детство", " А ну-ка отними!", "Мишка на полюсе", "Плодово-ягодный букет", "Пилот"...
      Она повертела пестрое "Счастливое детство", усыпанное кубиками, пирамидками и смеющимися солнышками. Эти конфеты почему-то всегда попадались ей только в новогодних подарках. Причём, на тонком слое шоколада обычно проступало что-то вроде седины, а твёрдое нутро конфеты с трудом поддавалось зубам, и девочка Нина бросала "Счастливое детство" в горячий чай - вместо сахара. Напиток получался приторным, и от него несло чем-то кислым, затхлым.
      Вот она, зайка-Нина, стоит под ёлочкой с бумажным кульком в руке и восхищенно взирает на портрет Иосифа Виссарионовича. Только что вместе со всеми она скандировала: "За детство счастливое наше спасибо, товарищ Сталин!" А потом отец велел ей не моргать и прежде чем щёлкнуть затвором своего трофейного фотоаппарата долго крутил диафрагму объектива, что-то высчитывал, ругал освещение и, делая страшные глаза, махал руками: " Не шевелись! Стой, где стоишь! Не моргай!"
      Странно, но снимки от времени не пожелтели, а как-то поблекли, утратили чёткость, размылись, и некоторые детали, особенно мелкие, либо совсем исчезли, либо угадывались с трудом. Наверное, у отца был плохой закрепитель. Кислый фиксаж он готовил сам, жалуясь на качество химических реактивов и их вечный дефицит.
      А вот ещё снимок: Нина на берегу реки - тощая, в широких трусах, напоминающих "семейные". Господи, страх божий... Надо же, как детей одевали!
      Ту речку с ласковым именем Кия Нина Андреевна помнила хорошо. Она была неглубокая: курица вброд перейдёт, на берегах - кудрявые ивы, высокие тополя, заросли рогоза и камыша. Ребятня весело галдела и плескалась, отчего сонная и теплая речка сердилась, всплескиваясь серебристыми волнами. Они набегали на песок и впитывались в него. А посередине Кия всегда оставалась ровная и спокойная, лишь изредка выпрыгивали шаловливые рыбки или, касаясь грудкой воды, пролетал зимородок. Нине очень хотелось сплавать туда, на середину реки. Но, во-первых, пловчиха она была никакая: по-собачьи подгребая руками, могла продержаться от силы пару минут, а во-вторых, местные ребята её напугали: там, мол, полным-полно раков, во-о-от таких, огромных, так и хватают клешнями за пятки! А у берега в чистой воде всё было хорошо видно: и разноцветные камушки, и стайки мальков, и какие-то лохматые водоросли, и, конечно, раки-забияки. Мальчишки научили Нину запросто их ловить: выследив рака, надо было осторожно опустить в воду ладонь и двумя пальцами ухватить его за спинку. Рак начинал бить хвостом, угрожать клешнями, но вырваться из руки уже не мог.
      Другая карточка была чуть получше: она и Римма, обе черноликие, белозубые, в майках и шароварах. Тогда все - и девчонки, и мальчишки ходили в шароварах и тюбетейках. Мода была такая.
      - А это кто? - саму себя спросила Нина Андреевна. - Антон? Ну да, конечно! Он ходил за нами с Риммой как привязанный. А мальчишки дразнили его: "Бабник, бабник!"
      Вот они, две подружки, стоят лицом к лицу, подавая друг другу руки, будто здороваются. А из-за спины Нины выглядывает конопатый Антон и, смеясь, выставляет над её головой два пальца - делает "рожки". О, как тогда его ругал отец: "Выскочил из кустов как чертёнок из табакерки! Такой снимок испортил, паршивец..."
      Антон, видно, ревновал Римму к Нине. В школе он вечно гонялся за ней, дергал за косички и ставил подножки, а однажды хлопнул по спине увесистой " Математикой". И тогда Римма громко, так, чтобы все слышали, спросила его: " Антон, ты что, влюбился в меня?" - "Ой, дура!" - испуганно отпрянул Антон. " А чего тогда лезешь? - сказала Римма. - Врешь! Влюбился!" - "Ещё чего, ответил потрясённый Антон, - нужна ты мне, как собаке пятая нога!"
      Мальчишки всегда стесняются выказывать свою влюблённость, а в те давние годы пацаны вообще считали западло дружить с "бабами". Но Антон не мог пересилить это жуткое табу: его так и тянуло к Нине. А после объяснения с Римкой он стал - вот смех-то! - дергать за косички Нину. Верная подруга, конечно, поддела его: "Что, теперь в Нинку втюрился?" Антон моментально покрылся красными пятнами, потом побледнел, ничего не ответил и, дёрнув Нину за косу ещё раз, кинулся прочь. "Эй ты, бандит! Отдай бант!" - закричала ему вслед преданная Римка.
      Оказывается, он умудрился сдёрнуть бант, который был сделан из широкой шёлковой ленты и закреплён на немецкой заколке. Теперешние пластмассовые бантики и цветочки, которыми девчонки украшают свои "хвостики", чем-то напоминают то давнее мамино изобретение.
      Нина пришла домой заплаканная. Мать, недолго думая, схватила её за руку и потащила в дом Антона. Он был дома один и, кажется, не на шутку перетрусил. Но мама кричать на него не стала. Очень спокойно, с достоинством она произнесла:
      - Антон, я считала тебя мальчиком из порядочной семьи, а ты ведёшь себя как маргинал.
      Нина независимо стояла с распущенными волосами - как русалка, и делала вид, что в упор не замечает этого противного Антона. И ещё очень гордилась своей интеллигентной мамой, которая никогда в жизни не оскверняла свои уста обычными ругательствами. Если она сердилась, то выкрикивала какие-то странные, непонятные слова: маргинал, сатрап, бастард, фуфель, олигофрен и что-то ещё, совсем уж не запоминаемое.
      - Верни, пожалуйста, бант, - сказала мама. - И обещай, что больше делать так не будешь.
      - Не буду, - промямлил Антон. Он вытащил этот злополучный бант из кармана и отдал его маме.
      Нина чувствовала, что ему очень хочется взглянуть на неё, и, укараулив его взгляд, быстро - пока мать не видит - показала ему язык. Это был миг её торжества!
      - А потом прошло много-много лет, - прошептала Нина Андреевна, - и однажды Антон вернулся из армии. Девочка уже не носила голубой бант и даже собиралась выйти замуж. Но тут на её пути снова появился Антон...
      Она отложила фотоальбом в сторону и взяла в руки маленькое круглое зеркальце.
      Нина Андреевна долго смотрела на себя, не замечая, как гладь зеркала туманится, тускнеет и сквозь её отражение проступает конопатая зеленоглазая девчушка с пышным голубым бантом. Восторженно, не отрывая взгляда, она смотрела прямо в глаза солидной дамы, застенчиво улыбалась и, кажется, силилась выговорить что-то очень важное. Может, она хотела напомнить, что Антон всегда видел в Нине Андреевне ту вздорную и, не взирая на страхолюдные "семейные" трусы, красивую девчонку с берегов реки Кии? Или совсем уж недетское хотела сказать. Например, о том, что настоящая любовь - всегда тайна, всегда скрыта от глаз посторонних, и если её выставляют напоказ, демонстрируют, хвастаются или о ней узнают другие люди, то она перестаёт быть любовью. А может быть, та девочка, вглядываясь в Нину Андреевну из туманной мути зеркала, всего-то и добивалась, чтобы твердь пола поплыла под ногами, и беспощадно, неумолимо навалился бы раскалённый лихорадочный бред. Как это было давным-давно, с Антоном, и только с ним, и ни с кем больше...
      Но тут Нина Андреевна, очнувшись, вздохнула и положила зеркальце на стол. Скоро придёт Семен Александрович, надо убрать грязные кофейные чашки, вычистить пепельницу и не забыть засунуть в микроволновку окорочок - пусть пока размораживается. А это что закатилось под салфетку? А, голубая таблетка "Виагра"! Надо её прибрать. Если Семёну не помогает, то, может, кому-нибудь продать? Чтоб добро даром не пропадало...
      РЫБА
      Нет, Овидий, нет! Ты - жесток и бессердечен! Что за нелепое правило ты придумал? "Тот, кто смог добиться поцелуя и не добивается дальнейшего, заслуживает того, чтобы потерять завоёванное" - и это ты вписал в своё "Искусство любви", запятнав его... запят... Что такое? Не могу я, Рыба, думать так сложно: для этого нормальные мозги надо иметь, а у меня они - вот такусенькие, и всё - просто, ничего не стоит усложнять. А может, я - не Рыба, потому что подумал: "... нав его категоричным . резким суждением." Фу-у! Причастные и деепричастные обороты - это лукавство, маскировка слабости и нечёткости мысли. Нет, Овидий, не спорь и не сердись на меня: всё равно я не слышу твоих возражений. Ты раскрываешь рот, двигаешь губами и языком, твои зубы влажно поблескивают, и я слышу какие-то звуки: ток-ток-окбу-бу-уу... Но не понимаю слов, которые из них складываются! Я - в воде, я в воду опущенный, и всё - так просто и ясно: любовь - это не война, любовники - не враги. Овидий, ты ошибся: "потерять завоёванное" - это напоминает фразу из военного трактата, не так ли? А я - мирная Рыба, и я никого не завоёвываю, я просто плаваю рядом с себе подобными, и мы все одна стая, одна сила, одна любовь...Ты видел, Овидий, как кета стремится попасть в то место, где родилась? Три года она гуляет по морям-океанам, но однажды слышит этот таинственный призыв своего Начала и своего Конца, или наоборот - своего Конца и своего Начала? Неудержимо, стремительно, бешено и яростно кета стремится туда, где жизнь превращается в смерть, а смерть - в жизнь, и это - любовь! Ничто и никто не может остановить Рыбу в этом её движении, и все мы - одно целое, Овидий...
      - Что ты там бормочешь, придурок проклятый? Ни сна, ни отдыха из-за тебя не знаем! С пяти часов утра своё токовище начал: бур-бур-бур, чтобы чёрт тебя подрал! Замолчи!
      Рыба втянул голову в плечи. Он ждал, когда Ольга, растрёпанная, в наспех накинутом жёлтом халате, вбежит в его конуру и огреет его бельевыми щипцами, веником или, не дай Бог, шваброй. На ней обычно болталась мокрая и вонючая тряпка, которой за Мурзой подтирали его лужи. Этот толстый и противный кот имел обыкновение делать их в самых неожиданных местах. И никакие наказания и угрозы не могли исправить его пакостную натуру. Но Рыба, впрочем, на Мурзу не сердился, даже привык к этому крепкому, резкому до тошноты запаху.
      Мурза, услышав недовольный хозяйкин крик, тоже насторожился, соскочил с подоконника и на всякий случай сел поближе к дверям, чтобы как только их откроют, быстренько шмыгнуть на лестничную площадку и дать дёру.
      - Замолчи! Он уже успокоился, а ты всё орёшь...
      Это Лёша подал голос. Обычно он спит как сурок и не реагирует на громкие звуки. А встаёт он поздно, очень поздно - около одиннадцати часов утра, но, впрочем, он поднимался бы и ещё позднее, если бы не суровая необходимость: пиво, выбульканное вечером, настойчиво требовало слить его в унитаз. После этого Лёша в одних трусах шлепал на кухню, доставал из холодильника бутылку минеральной воды и, впившись в прохладное горлышко, одним махом осушал её. Ольга, уже готовая к походу в свою фирму, кричала ему от двери: " Не смей никуда выходить! Будут звонки, записывай вызовы на чистом листе. Новый телефон фирмы я написала прямо на нём. Адью!"
      Хитрый Лёша бодро отвечал:" Всё будет о кэй !"
      Он служил диспетчером на телефоне. С утра аппарат обычно безмолвствовал, но после обеда от клиентов отбоя не было и, конечно, у Лёхи забот хватало: принять заказ, созвониться с фирмой, выяснить, есть ли "лошадки", способные удовлетворить запросы клиента и перезвонить заказчику для уточнения подробностей исполнения заказа.
      Работа вроде и не тяжёлая, но вредная. Рыба слышал, как Лёха иногда взрывался, непотребно орал, и при этом из его рта падали тяжелые, гадкие слова. Приличный человек их даже шепотом не произнесёт, чтобы не засорять свою территорию жизни.
      Не смотря на Ольгин запрет никуда не выпускать Рыбу, Лёха всё-таки отпирал его "конуру" и, невесело кивнув, спрашивал:" Поплавать хочешь? Вижу, вижу! Вот тебе денежка, купишь две банки пива. Через час чтоб дома был!"
      Что такое час, Рыба понимал по-своему: он состоит из шестидесяти минут, а каждая минута - из шестидесяти секунд. Значит, час - это шестьдесят умножить на шестьдесят, получится - 3600 секунд.
      Рыба и начинал их отсчитывать, как только переступал порог подъезда. Он немножко хитрил, но, впрочем, самую малость.
      -Р-р-р-а-а-аз, - произносил Рыба медленно и стремительно делал несколько шагов. - Дв-в-в-ва, - он, наконец, выдавливал вторую секунду, сокрушаясь, что это слово тоже короткое и, сколько его ни тяни, кончается быстро, но зато "восемь", "девять" и "десять" он отсчитывал упоённо, перекатывая во рту каждый звук, как сладкую карамельку.
      Свой хронометраж Рыба вёл мысленно. При этом его лицо было важным и сосредоточенным. Со стороны даже могло показаться: человек думает о чём-то значительном, несиюминутном и, может, большинству даже непонятном: например, о теории относительности Эйнштейна или проблематике романа Фолкнера "Шум и ярость". Но его простоватенькая, широкоскулая физиономия с маленькими, будто бы вдавленными глазками, не была отмечена даже слабой печатью интеллекта. К тому же, Рыба поминутно шмыгал носом, а в уголках его губ запеклись сгустки сероватой слюны. Иногда, забывшись, он чётко проговаривал какую-нибудь цифру, и встречные люди с удивлением смотрели на него.
      Я должен вернуться через час... Шестьдесят восемь!.. Но будет ли это истинный час? Если я отсчитаю его секунда за секундой и вовремя вернусь в свою конуру, то это еще не значит, что истинное соответствует действительному. Ведь я умею растягивать отпущенное мне время и, значит, лгу самому себе... да это бы ладно!.. лгу Леше, который ждёт -не дождётся пива....Ого, уже семьдесят два! Но часы - это всего лишь способ, выдуманный нами для фиксирования потока бытия, который почему-то назвали Временем. Может, на самом деле этот поток должен измеряться по-другому. Если время течёт, как река, то оно может катиться то плавно, то бурно, то замедляться на отмелях, то обрушиваться вниз, как Ниагара, или вообще разливаться по всей пойме, а то и сдерживаться плотинами и дамбами.
      У времени тоже есть свой характер, и на него тоже действуют солнце и звёзды, и ритмы космоса, и абсолютные законы. Мы это учитываем? Хо-хо! Нам чем проще, тем лучше: секунда - это факт, так нам кажется, а что за фактом стоит - это мы вроде знаем: секунда! А что она такое? Факт! ... Восемьдесят один...
      Ха! Они думают, что я - один, и что у меня не все дома, и что я ничего не соображаю, и что меня надо - меня-я-я ! - кормить этим гадким амитриптилином, чтоб я был спокоен и ничего не натворил... Глупцы! Они не подозревают, что обманывают сами себя этими ничего не значащими словами и понятиями...Девяносто!.. Всё устроено красиво, обставлено безупречными словами и понятиями. Их выбирают как мебель, чтобы была не хуже, чем у соседей, и чтобы - удобная, уютная, уматная, у-у-у-у!.. неважно, в общем, что уступает в прочности старой бабушкиной "стенке", зато - круто и дорого, престижно, но-но-но... Сто!
      Не понимаешь, почему я замолчал? О ! А ты, Ольга, вспомни: " Ты меня правда любишь?" "Мой котик меня не поцелует?" " Я так счастлива, что самой себе не верю!" "Киска, ты такой хороший!" Ну и так далее. Вспомнила? Ты безупречно выдерживала роль любящей женщины, соответствовала всем мыслимым и немыслимым стандартам, и это было прекрасно. И ужасно! Ты ни разу не отклонилась в сторону с дороги, которой мы шли вместе, но, знаешь, это было так скучно: безоблачное небо, золотистая пыль под ногами, кудрявое облако-овечка, порхают райские бабочки над роскошными розами - такое чистое, стерильное, какое-то слишком ухоженное государство Любви, и так хотелось, чёрт побери, уколоть палец о шип розы и споткнуться, упасть в эту красивую золотистую пыль, и вываляться в ней, и понять: она - та же грязь, но наше воображение наделило её неким возвышенным смыслом. А был ли смысл в твоих привычных фразах? Неужели ты и вправду думаешь, что они всегда соответствуют истине? Ты и меня заставляла говорить те слова, которые любила сама. А я любил тебя так, что любое, даже самое точное и полное слово могло что-то нарушить, разбить, поломать, искромсать...
      Сто двадцать пять!.. Каждая секунда моего существования сливалась с твоей жизнью, и ты была я, а я - ты, и, переплетаясь, мы были едины...Просто! Думай просто! Не усложняй мысль! Сто двадцать девять... и не надо было доказывать свою любовь, она не нуждалась в демонстрации, и потому сказать мне было нечего, да и незачем: слова не могут полностью выразить то, что ими принято обозначать. Сто тридцать пять! И потому я безразличен к словам...
      ***
      Рыба не всегда был Рыбой. Сначала он был Александром. И на Ольге женился по любви, души в ней не чаял. И жили б они, не зная печалей, если бы он не начал задумываться. Не в том смысле, что он никогда ни над чем особо головы не ломал и его не одолевали никакие заботы, а в том смысле, что Александр вдруг начал открывать сложность простых истин, удивляться непривычности самых обычных вещей, а главное - искать в них потаённый, незнаемый смысл. И, конечно, поначалу пытался обо всём этом говорить с Ольгой.
      - У меня на твои фантазии нет времени, - отвечала та, истово отдраивая от нагара кастрюлю или замачивая бельё. - Отстань ты от меня! Это у тебя полно времени...
      - Время - это всего лишь способ восприятия действительности, язвительно замечал Александр. - Это, кажется, открыл Кант. И у тебя времени тоже должно быть в достатке...
      - Да ты, киска, философ! - откликалась Ольга. - А не хочешь ли спуститься на землю - сходи за хлебом, дорогой. Сейчас обедать будем...
      Вот так они и говорили. Ольга считала, что чем бы муж не тешился - лишь бы под чужие юбки не лез; пусть чудаковат, зато с работы домой бежит и сразу в свои книги утыкается. А после того, как ликвидировали конструкторское бюро и он стал безработным, вовсе никуда не выходил: небритый, не стриженный, с тёмными кругами под глазами, Александр, кажется, потерял всякий интерес к жизни, и даже за пособием по безработице его надо было чуть ли не силком тащить: он считал, что это национальный позор, когда высококвалифицированный специалист, лауреат престижных технических премий, имеющий несколько десятков патентов, вдруг становится у государства вроде как нахлебником, абсолютной никчёмностью. А Ольга по-прежнему работала в банке, который вдруг резко пошёл в гору, и того, что она там получала, вполне хватило бы, чтобы содержать ещё одну семью. Так что Ольга решила: пусть муженёк спокойно присмотрит себе место по душе, а то и собственное дело организует. К его, как она выражалась, "завихрениям" не стоило относиться серьёзно. Ну, подумаешь, одни марки собирают, другие коллекционируют открытки, третьи запоем читают детективы, а её Александр сам что-то такое начал сочинять. Представляете: сочинять!
      Рассказывая об этом своим подружкам, она самодовольно улыбалась: " Говорят, что когда знаменитый писатель Маркес писал свой роман " Сто лет одиночества", он тоже нигде не работал. Его содержала жена. Вот и я, быть может, поддерживаю будущую звезду российской словесности..."
      Подруги скептически поджимали губы и советовали ей посмотреть, что такое сочиняет её благоверный. Может, он пишет письма женщинам из рубрики в газете "Дама желает познакомиться..."? И когда однажды она всё-таки залезла в бумаги Александра, то обнаружила на каждом листе одну и ту же фразу: "Истина: рыба ищет, где глубже." Дальше шло что-то неразборчивое, черканое-перечерканное, и так - на всех страничках!